Текст книги "В Древнем Киеве"

Автор книги: Бэла Прилежаева-Барская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

БИТВА НА РЕКЕ АЛЬТЕ

«Степь зашевелилась…» – эти слова повторяли всюду: на большом торговище и на Бабином торжке; на перекрестках широких улиц и в узких переулках; в хоромах знатных мужей и в домах простого люда.

Во всех землях, близких к Киеву, знали о надвигающейся опасности и готовились отразить ее.

Княжеские дружинники вытаскивали свои сабли и мечи, пробовали, достаточно ли они остры и крепки, примеряли кольчуги и шеломы. Конюхи выводили коней, показывали их знатным мужам, а те осматривали седла, стремена, похлопывали коней и гладили одобрительно по шелковистым упругим бокам.

Много было работы у оружейников!

Онцифор со Жданом так же, как и другие киевские мастера, редко отдыхали, а если и ложились, – спали недолго: поднимались с рассветом. И снова, как накануне, в их землянках звенели кольчуги, лязгали железные полосы.

Киевский князь Изяслав и братья его – Святослав черниговский и Всеволод переяславский – сзывали воинов со всех концов своих земель; и повсюду, в больших и малых городах и городках, сходились на вече русские люди и мялись защищать родину всеми силами. Из сел и городов приходили в Киев смерды, вооруженные луками, топорами, короткими копьями, рогатинами и сулицами. Приходили они со своими десятскими и сотскими; стольный город стал похож на воинский лагерь.

^{Княжеский дружинник.}

И тут впервые за все последнее время Жданка одолела тоска. Вот он уйдет на бой с врагами без отцовского благословения, и матери не увидит, и младших сестер и братишек, не простится ни с кем из своих. От этого становилось грустно и непрошенные слезы навертывались на глаза.

Онцифор приметил, что Жданко грустит, и самому стало жаль паренька.

«Дитя он еще», – подумал Онцифор.

– Ждан! Шел бы ты к Миронегу, повидаешься с дружком твоим Глебкой; чай, и ему грустно, – сестренку одну оставлять в дому! Потолкуйте с Глебом, как воевать вместе будете с недругом.

И Ждан пошел к Софийским воротам, к Миронегову дому. Не успел подойти, как на крыльцо взбежала девочка лет восьми на вид, с тонкой светлой косичкой, в которую была вплетена синяя тряпочка.

– Дома ли Глеб, Олюшка? – спросил Ждан торопливо.

– Жданушко! Вот ты и сам пришел, а я просилась у Глеба, чтобы взял меня с собой к Онцифору в дом, чтобы мне проститься с тобой, а ты сам идешь к нам. Вот так ладно!

И тут Олюшка, неожиданно для Ждана, обхватила обеими руками его за шею и заплакала.

– Об чем ты, Олюшка? Что ты? Мы с Глебом на святое дело идем, а ты вздумала плакать! Кто же будет Русь защищать, малых детей, стариков, если не мы!

– Да вы сами с Глебом малые дети! – всхлипывала.

Олюшка, все прижимаясь к Жданкиной груди.

– Что ты, Олюшка? Когда враг вторгается в наши пределы, мы должны все, все, кто может носить оружие, защищать свою родину.

– А как же я одна буду? И отец наш Миронег тоже уходит на войну!

Тут открылась дверь и на порог поднялись Миронег с Глебом.

– Что же вы в хату не идете? Идемте, посидим, потолкуем!

Жданко, одной рукой держа Ольгу за плечо, другой обнял Глеба, и все четверо во главе. Миронегом спустились вниз, в хату.

Когда к вечеру Ждан отправился домой, к Онцифору, его ожидала радость. Кто-то постучал в дверь. Жданко открыл дверь. Увидев отца, он остановился от неожиданности… По щекам полились слезы… То были слезы радости от свидания с родимым, но в то же время он вспомнил мать и младших детей. А вдруг проклятые вороги придут в его родное сельцо!.. Им овладел страх: его любимые остались одни, без защиты.

– Из Киева прискакал бирюч – вестник княжеский. В Василёве на сходбище объявили о походе… Не мог я оставаться дома, когда увидал, что все наши идут на войну с погаными, – говорил, как бы оправдываясь, Петрило.

– Ладно, – усмехнулся Онцифор, – найдется и тебе, старому, работа. Будешь в обозе со мной да с кузнецами и оружейниками, поможешь чинить оружие, заменишь Ждана. А он вместе со своим неразлучным другом Глебом пойдет с воинами большого полка.

Но об одном горевал Петрило: о том, что верный друг его юности Тудор не шел на войну вместе с ним.

Гордята не отпускал златокузнеца: нужен, мол, ты мне дома! Такого искусника надобно беречь! – говорил он.

А что мог сделать Тудор против Гордяты? Холоп ведь он! Вещь господская! Не имеет своего голоса!

Пришел, наконец, час отправки воинов. Уже раздались удары в бубны и звуки боевых труб. На главную торговую площадь вблизи Днепра съезжались князья в богатом вооружении со своими дружинниками и знатные мужи со слугами, и сходился сюда простой народ: киевские ремесленники и смерды из селений. Те, кто были на конях, спешились, и все вместе – конники и пешие воины – подошли к пристани. Сюда подплыли ладьи и челны. На этих судах должно было уместиться все войско со своим снаряжением.

^{Воин на коне.}

Много народу собралось прощаться с воинами. Вместе с народом стоял и Тудор. Он глядел, как погружали на плоты лошадей. Были здесь и нарядные кони в дорогой сбруе, в защитной броне; были и простые лошади смердов. Медленно отчалили плоты, у Заруба переправляли коней на левый берег Днепра.

Тогда подплыли к пристани ладьи и челны. Тудор смотрел, как сильные, ловкие молодцы вскакивали на суда, как тащили свое вооружение и бережно укладывали его.

Грустно стало Тудору, так грустно, что редкие скупые слезы выкатились из глаз и застыли в глубоких морщинах, а он все не уходил с берега, все глядел, как, тяжело оттолкнувшись, медленно поплыли вниз по течению Днепра ладьи с киевскими воинами. Только тогда, когда они скрылись из виду, он в последний раз махнул рукой по направлению реки и медленно побрел на гору во двор Гордяты.

Пять дней и пять ночей плыли ладьи по Днепру, а рядом с ними, берегом, не слишком опережая и не отступая от них, мерным шагом шли кони. Впереди всех скакали «черные клобуки». «Черные клобуки» поклялись мстить половцам и защищать русскую землю, как свою собственную.

На маленьких низкорослых конях они то мчались вперед, то вдруг, удалившись в сторону, внезапно возвращались обратно и снова, подобно легкокрылым птицам, отлетали неведомо куда. Они высматривали, выслеживали, не появились ли где-нибудь половцы, старались набрести на их след.

Наконец в русское войско пришла весть: «черные клобуки» заметили половецкие разъезды у устья реки Альты.

Снова раздался звук бубен, затрубили трубы – пронесся боевой клич… Воины стали высаживаться из ладей и строиться в полки. Одни вскочили на коней, другие остались пешими.

В переднем полку ехали всадники с колчанами стрел за плечами и с луками в руках. То были стрелки – легкая конница. За ней шло войско, делившееся на три части: большой полк, или чело, по обе стороны которого шли полки левой и правой руки.

Чело состояло главным образом из пеших воинов. Тут были и смерды – сельские жители – и горожане – ремесленники.

Бодро шагали Жданко с Глебом, а рядом шел Миронег. У всех троих красовались на головах железные шеломы, сработанные Жданкой с помощью Онцифора. Все пешие воины держали перед собой обыкновенные деревянные щиты, обтянутые кожей и выкрашенные в красный цвет. Жданко хотел было для себя и своих друзей выковать щиты из железа, но Онцифор сказал, что для пешего воина годится только такой щит, который закроет его целиком.

В задних рядах войска Жданко приметил и Мичьку, и старого грамотея-списателя и переплетчика книг – Офрема, и мастера по бронзе, который много странствовал по русской земле; он увидел еще других знакомцев, а вот Онцифора и Петрила, отца своего, он никак не мог отыскать глазами. Ведь они шли позади всего войска, в обозе.

По правую и левую сторону от большого полка ехали князья со своими дружинниками и знатные мужи со слугами; все в кольчугах и богатых шеломах, украшенных чернью, эмалью, отделанных серебром и позолотой; у них были тяжелые окованные щиты, сабли, мечи, и кистени и палицы-шестоперы, и маленькие, но увесистые боевые топорики.

Впереди всего войска на богатом коне ехал киевский тысяцкий (воевода) Коснячок, которому князь Изяслав Ярославич поручил вести поход, а сам князь и братья его шли только со своими полками по обеим сторонам чела – большого полка.

В торжественном молчании выступало навстречу половцам русское войско. Далеко разносились мерная поступь коней, топот множества ног.

– Глебко, – тихо сказал Жданко своему другу, – чуешь? Ты чуешь?.. На святое дело идем!

Глеб в ответ только кивнул головой.

В эту минуту тонко прозвенела стрела, пущенная из-за реки вражеской рукой. Какое-то движение прошло по русским рядам. Из полка легкой конницы отделился всадник, в вытянутой руке он держал лук; помчался к берегу Альты; в ответ половецкой прозвенела русская стрела…

«Вот оно… началось», – пронеслось в Жданкиной голове, а сердце усиленно и четко колотилось в груди.

Однако русские воины, шедшие впереди, заметили, как несколько половецких всадников, появившихся было на берегу реки, внезапно скрылись, как будто провалились сквозь землю, и снова наступила тишина, напряженная тишина ожидания… Русское войско неторопливо двигалось навстречу врагу.

Солнце уже приближалось к закату, а половцы все молчали. Невозможно было угадать, куда и надолго ли они скрылись.

«Пусть бы скорее началось», – думал Жданко.

Внезапно войско остановилось. Жданко и другие бойцы увидели, как несколько человек из половецкого стана совсем близко прискакали к реке. Один из всадников, согнув ладонь трубкой, что-то прокричал, обернувшись в сторону русских. Слов половчина нельзя было разобрать, но понятно было только то, что он оскорблял, поносил Русь; остальные половцы, находившиеся на том берегу, корчили страшные рожи, разевали широкие пасти, что-то кричали на непонятном своем языке, хохотали, извивались, хватались за животы, как будто были не в силах сдержать взрывов их потрясающего хохота.

Тогда из среднего ряда большого полка вышел пожилой воин, пеший, почти безоружный, только с луком в руках и колчаном стрел за плечами. Он приблизился к воде. Жданко узнал в нем того самого мастера по бронзе, который на торговище беседовал с половцами. Человек подошел к краю берега, который в этом месте был крут и обрывист; он также согнул ладонь трубкой, как то делали половцы, и закричал что-то на их языке.

^{Перед началом битвы.}

Половцы сразу прекратили свой хохот. Глаза их, и без того узкие, стали совсем как щелки; раздулись их ноздри и, внезапно замолчав, они стали натягивать тетиву своих луков.

Не отрывая глаз Жданко следил за половецким берегом. Откуда ни возьмись, высыпали степняки в таком количестве, какого даже не мог себе представить Жданко. «Какое множество проклятых, какая сила врагов!» И посыпались с того берега стрелы – казалось, что полил с неба смертоносный, страшный, кровавый дождь.

«Ж-ж-з-з…» – свистало в ушах.

От страшного свиста, от неслыханных доселе, казалось, нечеловеческих звуков, что неслись с половецкой стороны, от множества летящих стрел, вонзающихся в человечьи и лошадиные тела, от того, что безумели кони, сбрасывая всадников, от всего этого мутило в сердце, темнело в глазах.

Падали, обливаясь кровью, раненые кони, валились с седел русские воины. Задние ряды напирали на передние. Все смешалось, спуталось.

Но что это? Что случилось?! Видит Ждан: пал бездыханным конь под князем Изяславом. Спешился князь, стоит растерянный среди поля.

«Что теперь будет?» – спрашивал сам себя Жданко. Но увидел, что какой-то дружинник подъехал к князю, соскочил с коня, подвел его к Изяславу; князь в одно мгновение вскочил в стремена и… погнал коня… Куда погнал? Зачем? Того не ведал Ждан, но понял, что ускакал Изяслав прочь с поля битвы… «Немыслимо, невозможно!..»

– А где Коснячок? Где наш тысяцкий?! – под самым ухом Ждана громово закричал чей-то очень знакомый голос.

Ждан, прикрытый своим высоким щитом, приподнялся и увидел Онцифора.

Тот, кипя от негодования, бегал по полю почти безоружный.

Таким никогда не видел Ждан своего мастера. Грудь Онцифора тяжело вздымалась под кольчужной сеткой. Его синие глаза казались сейчас черными.

– Куда делись все начальники? Отыскать Коснячка!! – гремел голос Онцифора. – Стыд! Братья! Стыд! Не бросайте поля битвы – цельтесь в проклятых врагов! Бейтесь до последнего! Бейте их, бейте!

Онцифор, пеший, носился по полю битвы, он задыхался, хрипел.

Жданко видит, что летит половецкая стрела прямо в его мастера.

– Онцифор! – кричит Ждан, вскакивая, и пытается своим высоким щитом прикрыть оружейника.

– Не суйся, малый, куда не надо! – отвечает ему Онцифор и отталкивает щит. Он бросается куда-то вперед, но вот летит другая стрела, она отскакивает от железного шелома оружейника.

Все ряды смешались на поле битвы – передние, задние, боковые; воины продолжали натягивать тетивы своих луков, продолжали целиться в недругов.

Солнце уже спряталось. Быстро темнело. В темноте еще страшнее от непрерывного свиста стрел, от стонов и воплей раненых.

– Жданко! Пособи! – это Глебко позвал своего друга: – Мой родимый упал!

Ждан оглянулся и увидел Миронега, распластавшегося на земле в луже крови, – в его плече торчала стрела.

Глебко и Жданко откинули свои щиты, подняли Миронега и вдвоем понесли подалее, туда, где чернели какие-то кусты. Здесь было тише, глуше доносились и вопли людей, и ржание коней, и свист стрел.

– Вишь, проклятый половчин! Целился в сердце – попал в плечо! Ничего, отец, потерпи, вытащим железо!

Глебко держал костереза, а Жданко, сжав губы, схватился правой рукой за древко стрелы. Миронег застонал, но Жданко сделал еще одно усилие – и стрела вся целиком очутилась у него в руке.

– Воды! – попросил Миронег запекшимися губами.

– Где взять воду?

– Здесь вода, здесь! Мы на берегу Альты!

Глебко снял свой шелом, зачерпнул воду в реке, поднес шелом к запекшимся губам Миронега. Миронег приподнялся на локте, прислушался.

Уже совсем стемнело, на небо выплыл месяц. Умолкли и свист стрел, и стоны людей.

– Ушли, видно, проклятые с берега Альты! – сказал Глебко, но Жданко схватил его за руку:

– Слышишь, слышишь?

Глебко затаил дыхание, прислушался.

Жданке почудилось, будто несется издалека глухой смутный гул, будто здесь, где-то совсем близко, плещется вода.

– Что это? Что?

– Видно, брод здесь! Половцы перебираются на нашу сторону! – сказал Миронег. – Вот уже я вижу конские морды.

Миронег приподнялся с земли.

– Проклятые! Проклятые, – повторял в исступлении Миронег. – Брода не устерегли!

И неизвестно было, к кому неслись Миронеговы проклятья – к заклятым ли врагам – половцам или к своим начальным людям, которые не поставили сторожу у брода, не защитили своих воинов, а сами убежали.

Густые кусты орешника скрывали от половецких глаз трех русских воинов. Миронег, Ждан и Глеб видели, как половцы перебирались на русскую сторону. Вот уже выскочили кони из реки, стряхнули воду и, мокрые, блестящие от света месяца, спокойно стояли, пока всадники прилаживали свое вооружение.

Миронег показал пальцем на губы. Глебко и Ждан замерли на месте и глядели, как половцы, тоже в полной тишине, готовились к новому, неожиданному наступлению на киевские полки с другой стороны, с тыла.

– Ползти к нашим, упредить! – приказал шепотом Миронег.

И все трое поползли к затихшим русским полкам.

Когда месяц побледнел и готовился исчезнуть в сероватой мгле утра, берег Альты снова огласился боевыми криками, свистом стрел, стонами раненых, звоном сабель, стуком мечей.

Половецкой силы было во много раз больше, чем русских воинов, да к тому же, брошенные своими начальниками, застигнутые врасплох непредвиденным нападением степняков с тыла, русские бились из последних сил.

Чувствуя нестерпимую боль в раненом плече, Миронег напрягал всю свою силу воли, чтоб не стонать; он молча отполз в сторону, в кусты, и наблюдал, как Глеб и Ждан яростно отбивались от окружавших их половцев. Один из них подскакал на своем коне совсем близко к Глебу, вытащил стрелу из колчана.

Миронег, позабыв о своей мучительной боли, следит, зорко следит за всеми движениями половчина. Вот он, проклятый, натянул тетиву, укрепил стрелу, нацелился… целился прямо в глаз его названому сыну.

– Глебушко! родимый мой! – шепчут уста Миронега, – да помилуют тебя боги!

И вот Миронег приподнялся, опираясь на локоть здоровой руки… глядит.

Ждан, верный Глебкин дружок, Жданушко собрался с силой, оттолкнул от себя какого-то спешившегося толстяка, бросился к коню, на котором сидел половчин, что целился в Глебку, схватил коня за хвост. Конь взъярился, стал на дыбы, вырвался из Жданкиных рук, а половчин свалился наземь, выронил лук со стрелой.

Глебко, ускользнувший от половецкой стрелы, кинулся на своего недруга; тот поднялся с земли, и пошли друг на друга; Глебко и половчин столкнулись грудь с грудью и пошли ломать…

И Ждану в этот момент пришлось тяжко. Трое половцев окружили его.

«Где же Глебко?» – думал Ждан, отыскивая глазами друга, но ничего не мог разобрать. Почудилось ли ему или вправду ветер донес Глебкин голос, кричавший: «Побереги отца, Миронега не оставь».

Много воинов полегло на берегах маленькой речки Альты – русской кровью окрасились ее воды.

Не было теперь на поле битвы ни князей, ни военачальников.

Ждан увидел Онцифора. Окованный броней, он стоял среди сражающихся, падающих, умирающих – прямой и бесстрашный. Он ободрял одних, приказывал другим, но, когда совсем поредели ряды воинов, он приказал оставшимся в живых воинам держать путь на Киев, пробираться узкими тропами, нехожеными путями, не попадаться половцам на глаза.

Ждан с тоской оглядывался по сторонам. Глебко так и пропал. «А где его искать?» Этого он не знал, но ему надо было прежде всего найти Миронега, во что бы то ни стало найти Миронега и дотащить Глебкиного приемного отца до Киева.

Онцифор сзывал русских людей.

– Надо добраться поскорее до Киева. Там поразмыслим. Соберемся с силами. Идите, братья, скорее, – торопил он воинов.

– А ты, – спросил его Ждан, – не идешь с нами?

– Обо мне не печалуйся! Я и один найду дорогу до Киева!

БОЛЬШОЕ ВЕЧЕ

Остатки разбитого половцами войска пробирались в Киев.

Шли тайными тропами, путаными дорогами, старались обойти врагов, которые, притаившись, поджидали русских то в густой траве, то в перелесках, то у изгибов реки.

Только завидит половчин воина, возвращающегося с Альты, как выскочит с гиком и посвистом из своей засады, набросит ему на шею аркан и потащит за собой полоняника. В помощь дикому хищнику мгновенно появляется орда его родичей, и тут уж русским людям, бредущим небольшими группами, а иногда и в одиночку, никак невозможно отбить товарища.

Жданко и еще один молодой воин поддерживали Миронега, помогая ему идти. Как и остальные воины, уцелевшие на Альте, они возвращались в Киев.

Миронег ослабел от раны, он двигался с трудом, говорил хриплым голосом. Ему казалось, что стрела все еще торчит у него в плече. А пуще боли мучила Миронега мысль: «Что с Глебкой?» Последнее воспоминание: как его приемный сын сцепился с половчином. Жив ли он, одолел ли половца или мертвый лежит на берегу Альты?

Жданко упрямо твердил: «Глебко жив, жив Глебушко! Он догонит нас, а если нет, я провожу тебя и вернусь».

– Что же ты будешь здесь делать один?

Ждан не отвечал, а, напрягаясь из последних сил, тащил ослабевшего Миронега.

– А где мой родной батя? Что с ним?

– Не видел я его; он должен быть с Онцифором…

– Не даст Онцифор погибнуть твоему отцу, – утешал Миронег Ждана.

Миронег со Жданом медленно подвигались вперед, стараясь держаться поближе к берегу.

Вдруг Миронег заметил что-то у реки, поглядел, прищурившись, и сказал:

– Куда же подевались наши ладьи?! Неужто проклятые уничтожили все до единой? А вон погляди, Жданко, у тебя глаза зорче моих. Ты ничего не видишь там, на песке, у ветлы?

Ждан подошел поближе к воде. Действительно, на берегу лежал опрокинутый челн, днищем вверх, около него валялись весла. Ждан перевернул челн и радостно воскликнул, что и уключины целы.

– Ну, вот теперь мы сможем поскорее вернуться в Киев!

Но только все подошли к лодке и стали усаживаться в нее, как услыхали какой-то подозрительный шорох и чей-то приглушенный голос. Кто там? Неужели подкрались хищники?! И в тот миг, когда спасение так близко, их захватят поганые – и все погибло!

Ждан бережно усадил Миронега у невысокой сосенки, а сам остановился в мучительном ожидании. Из-за ствола кривой сосенки показался кто-то. Ждан в испуге схватился за ветку склонившейся в реку ивы. Ветка зашуршала и выскользнула из Жданкиных рук, обдав его брызгами воды.

– Тьфу! Что за чудище?! – Миронег сплюнул. Из гущи деревьев вышел человек с двумя головами.

– Не пугайтесь, братья! Это мы…

В это мгновение они увидели Офрема, а на плечах у него сидел ученик его, Мичько.

– Что ты, Офремушка, своего унота[22]22
  Унот – ученик, подмастерье.


[Закрыть] ровно малютку какого носишь?

– Проклятый половчин зарубил ему саблей ногу – вот он теперь и ходить не может! Да он стал, что перышко, легкий!

И действительно, Мичько был так худ, бледен и ростом даже будто поуменьшился. На вид ему можно было дать не больше десяти лет.

Кое-как все уселись в челн. Мичька уложили на дно и накрыли конской попоной, почему-то валявшейся на берегу. Офрем со Жданом сели на весла, взмахнули и поплыли. А когда выплыли в Днепр, вздохнули с облегчением. Теперь степняки не были им страшны.

Разговоры затихли. Путники ослабели, устали. У Офрема были с собой сухари. Он их отдал Мичьке. Тот, насупив свои белесые брови, молча грыз их.

Трудно было плыть вверх по течению. Обессиленные гребцы часто складывали весла. Челн относило в сторону. Тогда Ждан и Офрем снова делали усилие и снова принимались грести.

^{Раненые долго плыли по Днепру.}

Хоть тяжко и медленно, но челн все же подвигался вперед. Наконец, на одиннадцатый день к вечеру пристали они к киевскому берегу. Было уже темно. С большой торговой площади несся глухой шум, точно рокотали волны разбушевавшегося Днепра.

Ждана занимала теперь одна забота – как доставить Миронега в его дом; идти пешком он был не в состоянии, да и ослабел.

– Чем тебя подкрепить? Хоть бы добыть кусок хлеба!

– Что ты, малый! У меня ведь мошна-то пуста – и резаны не найдешь!

Шедший впереди них какой-то человек обернулся на эти слова и, узнав в путниках воинов, поглядел на них ласково и внимательно и сказал:

– Пойдем ко мне, я тут рядом живу, на Подоле. У моей хозяйки найдется, чем накормить и напоить вас, родимые!

Но Миронегу хотелось поскорее повидать Олюньку, названную свою доченьку, и он торопился домой.

Офрем так же, как и Миронег, хотел скорее добраться до дому. Но как быть с Мичькой? Идти он своими ногами не может; нести его опять на руках? Это старому Офрему не под силу. Жданко сказал:

– Пойду поищу колу: у торговища всегда стоят повозки..

Ждан привел двух возниц с колами; на одну колу вдвоем с Офремом они уложили больного Мичьку, и лошадь с повозкой поплелась в гору к Офремову дому.

На вторую повозку Ждан сел вместе с Миронегом, и они отправились к Софийским воротам. Тоской и болью сжималось сердце Ждана при мысли, что он скажет Олюшке, когда она его спросит: «А где же брат мой, Глебушко?»

Миронег молчал всю дорогу; от этого еще больше тоска охватывала Ждана. Он всей душой рвался на торговую площадь, откуда неслись возбужденные голоса и где он надеялся встретить Онцифора и узнать, что с его отцом, Петрилой.

Но он обязан был доставить Миронега в его дом, передать его на попечение Олюшке и тем исполнить просьбу Глеба.

Когда Олюшка выскочила из дома, чтоб встретить родных, и узнала, что брат ее Глебушко не вернулся с поля битвы, она бросилась к отцу и тут же, закрыв лицо руками, заплакала тоненьким детским голоском. От этого плача беспомощная мучительная боль охватила сердце Жданка: и жалость к осиротевшей Олюшке и усилившийся страх за Глеба.

Что с ним случилось? Неужели погиб его дружок! Нет, быть того не должно, быть того не может! – утешал сам себя Ждан. Он рвался на торговую площадь, где шло вече. Туда должны были прибыть бежавшие с Альты воины. Там, верил он, находится Онцифор.

Когда Ждан прибежал на торговище, он не узнал знакомого места. Неужели это та самая площадь, на которой по пятницам стоят лари и прилавки, где между рядами ларей толпятся люди, снуют разносчики с лотками и жбанами на плечах, где бойкие мальчишки шныряют в толпе и навязывают покупателям разную мелочь?

Нет, ничто сейчас на площади не напоминает мирного торговища. Теперь все здесь необычно. Горят смоляные факелы. Ветер раздувает их темно-желтое пламя. Смола потрескивает, роняя на землю жирные огненные капли. Люди вокруг шумят, волнуются. В общем гуле Жданко не может разобрать, чего хочет толпа. Дрожащее пламя факелов освещает внезапно возникающие перед глазами Ждана то обросшее волосами лицо какого-то старика, то мускулистую руку, потрясающую рогатиной, то горящие воодушевлением юные глаза.

Жданко знал, чувствовал, что Онцифор должен быть здесь, в этой толпе, он искал его, но не мог найти среди множества чужих, незнакомых лиц. Вдруг чьи-то руки обхватывают его. Ждан оборачивается, видит – родимый батюшка, Петрило, перед ним.

У Ждана дух перехватило, он даже слов не умеет найти, чтобы выразить свою радость. Батя здоров, сильнехонек. Вот счастье-то!

Тут Ждан заметил, что толпа, среди которой он только что стоял, отхлынула от него, устремилась куда-то в сторону. Люди тащили факелы; они с факелами в руках окружили возвышение, откуда обычно в торговые дни раздавались слова бирюча, читавшего указы князя.

Теперь здесь стоял Онцифор.

Сердце Ждана радостно забилось, когда он увидел своего учителя. Это был не тот веселый, насмешливый и добродушный мастер, которого он так хорошо знал; теперь это был совсем другой человек. Таким, каким Ждан узнал его в битве на Альте, а сейчас на вече, он казался Ждану еще роднее. Глаза его метали молнии, а голос, подобно грому, разносился по всей торговой площади.

– Братья! – гремел Онцифор. – Идите на гору, зовите тысяцкого, тащите на вече Коснячка, бегите за ним. Пусть держит ответ перед вечем, пусть расскажет всему народу, как он сражался за нашу русскую землю. Пусть расскажет всем нам, которые бросили дома свои и пашни, жен и детей, пусть покается, злодей и убийца, как он защищал русскую землю и русских людей.

^{Онцифор.}

– А кого он убил, что ты называешь его убийцей? – прерывая речь Онцифора, закричал чей-то дерзкий голос.

– «А кого убил?» – вопрошаешь ты. Он убил доблестных русских воинов! Не для того поставил его князь начальствовать над войском, чтоб он скрылся с поля битвы при первом звуке стрелы из половецкого стана. Он не уследил за бродом, не поставил сторожей, он допустил, чтобы враги зашли в наш тыл и перебили чуть не половину всего русского войска. Братья! Зовите его на суд народа, тащите силой; если не идет добром, гоните палками!

Кто-то из толпы сказал, что давно уже отправились посланцы за Коснячком.

– Что же медлит наш тысяцкий! Убегать с поля битвы – на это он скор, а как ответ держать – так медлит!

– Не худо бы и князя нашего, Изяслава, киевского, позвать на вече!

Это выкрикнул стоявший у помоста знакомец Ждана – мастер по бронзе. Он говорил далее: – Не худо бы спросить нашего великого князя, знал ли он, кому доверил начальствование над войском, знал ли он, какой трус его Коснячок. Не худо бы спросить у Изяслава, куда он сам так быстро ускакал, оставив войско без начальника. В Киев примчался отдыхать на пуховиках от трудов воинских!

– А ты откуда знаешь, что не ранен сейчас, может быть, на смертном одре лежит наш князь? А ты хулу на невинного возводишь!

Никто не обратил внимания на эти слова, а мастер по бронзе, старый Жданкин знакомец, стоял уже на возвышении вместо Онцифора:

– Не худо бы спросить Изяслава, за что он запрятал князя Всеслава полоцкого, обманом захватил его и, ровно лиходея какого, с двумя малыми сынами, держит в порубе[23]23
  Поруб – тюрьма.


[Закрыть]. А будь нашим князем на месте Изяслава Всеслав, не бросил бы он войска своего, не случилось бы на Альте того, что допустили князь и Коснячок.

– А самый-то главный лиходей и есть твой Всеслав! – закричал в ярости неизвестный и метнул в глаза Жданкина знакомца взгляд, полный ненависти.

Тогда тот соскочил с помоста, на котором стоял, и схватил неизвестного за ворот:

– Послушай! А кто ты сам будешь, что за князей и бояр заступаешься? Не из тех ли ты, что на горе подле княжеского терема свои хоромы построил?

^{– А ты сам кто будешь, что за бояр заступаешься!}

– Брось его! – сказал Онцифор. – Разве по одежке не видишь, что он простой человек, глуп только!

Мастер по бронзе выпустил из рук дерзкого молодца, а тот тотчас пропал в толпе.

– Куда же он делся? Зачем выпустили, не худо бы получше разглядеть молодца! – раздавались недовольные голоса в толпе.

– Эх ты, мастер именитый, Онцифор! По одежке судишь! Долго ли переодеться! Надобно на руки его поглядеть. По рукам всегда отличишь смерда от боярина.

– А ну-ка, молодец, протяни, покажи, каковы твои руки! – закричал Онцифор, но никто не откликнулся. Молодца и в помине не было, он исчез так же внезапно, как и появился.

Долго еще шумело вече, поджидая Коснячка и Изяслава, но никто из них не появлялся.

– Братья! – снова загремел голос Онцифора. – Бежим на гору к Коснячку, к Изяславу в гости. Вызволим из поруба нашего князя Всеслава. Освободим из неволи!

– На гору! На гору! – пронеслось в толпе, и все бывшие на вече ринулись наверх, туда, где жили князь и его бояре.

С факелами в руках, с рогатинами и топорами бежали наверх грозные, возбужденные люди.

«На гору, на гору!» – этот клич пронесся по всему Подолу, где жили древоделы и тесляры, мостники и плотники. Люди вскакивали со своих лавок полуодетые, они хватали топоры и дреколья, палицы и рогатины, все, что попадалось под руку, и бежали вслед за Онцифором и мастером по бронзе. Едва переводя дух, опрокидывая по пути лавки и лари, не успевая прикрыть двери своих домов, они стремились все вперед, наверх.

Подобно эху, долго еще по Подолу раздавался призывный клич: «На гору! На гору!»