Текст книги "Мозаика судеб"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– После коктейля вернешься?
– Уже будет слишком поздно, – ответил Паскаль.
– Завтра зайдешь? – поинтересовалась Габриэла.
– Завтра меня ждет кромешный ад. Дел по горло…
– Мы еще встретимся до отъезда?
– Если ты заглянешь в редакцию.
– Не знаю, смогу ли.
– Я позвоню тебе, – пообещал Паскаль.
Опять Габриэла опустила занавес и скрыла за ним свои чувства и переживания, решила, что им сейчас не время.
– Как долго ты собираешься пробыть в Америке? – напоследок спросил он.
– Не знаю, пока не решу, что делать с Диной.
– Если она будет по-прежнему холодна с тобой, скажи ей, что смерть не дает права на грубость, – посоветовал Паскаль.
– Манеры в этом вопросе не самое главное.
– Вот тут я позволю себе не согласиться с тобой. В любом деле самое важное – умение вести себя. Где ты остановишься? – поинтересовался Паскаль.
– У своих родителей.
Он чмокнул ее в щеку:
– Еще увидимся!
Когда Паскаль ушел, Габриэла испытала облегчение. В этот весенний день в Париже она не испытывала чувства потери, постигшей ее. Сейчас ее мысли занимало возвращение в Нью-Йорк и связанные с отъездом хлопоты – надо позаботиться о билете, сообщить в редакцию, поговорить с Клер, собрать вещи… На мгновение Габриэла замерла – ее появление в родных краях вряд ли можно будет назвать триумфальным возвращением, а ведь мысль о подобном завершении ее пребывания в Париже она так долго лелеяла в душе. Опять ее планы нарушены вмешательством извне, все идет наперекосяк, и ничего, кроме горечи, Габриэла не испытывала.
Солнечные лучи, проникшие через огромное – от пола до потолка – окно, затопили маленькую комнату. Дина Мэри Моллой с трудом приоткрыла один глаз – другому мешала подушка, – перевернулась на живот, сняла мужскую руку со своего плеча. Потом предусмотрительно отодвинулась на дальний край постели.
– Не вставай, – сонно пробормотал он.
Дина не ответила – еще в детстве она решила, что с утра слова следует поберечь, они понадобятся днем. Вместо ответа она накинула на него простыню, концы затянула на шее.
– Вернись в кровать, – недовольно сказал он.
Солнце врывалось в комнату через огромное окно и освещало выкрашенный белой краской пол, яркий ручной работы коврик в индейском стиле, который ее отец купил прошлым летом в Аризоне. Девушка потянулась, оглядела комнату – вокруг царил беспорядок: груда бумаг и несколько учебников, вывалившихся из брошенного в углу ранца, расшатанный стул, для сохранения равновесия прислоненный к стене, разбросанная одежда. Дотянувшись до дверной ручки, Дина сняла с нее белые трусики и красную футболку. Фигурой Дина, рослая, крепкая девушка, очень напоминала мать. Была она высока, хорошо сложена, правда, несколько широковата в бедрах и плечах. Она принадлежала к тому типу юных женщин, описывая которых чаще используют слова «привлекательная», чем «хорошенькая», «сдержанная», чем «чувственная». У Дины были ясные голубые глаза, золотистые волосы, бледная кожа. Она унаследовала от матери лучшие черты, и, кроме того, в ней было что-то воздушное, неземное, может быть, просто свойственное юности.
– Дина, он опять стоит, – раздался шепот мужчины из-под смятых простыней. – И неустанно повторяет твое имя…
Девушка искоса глянула в сторону постели, ничего не ответила и принялась расчесывать свои длинные волосы, собрала их в хвост, закинула за плечи… Затем устроилась на полу и приступила к зарядке, описание комплекса которой она купила в Неаполе, где побывала с отцом на весенних каникулах. Сначала, обхватив пятку правой ноги, вытянула ногу как можно дальше в сторону. Потом повторила тоже с левой ногой. Это упражнение, повторяемое регулярно, способствовало тому, что ягодицы долго оставались упругими.
До полудня занятий у Дины не было – в первые же дни после прибытия в Брамптонский колледж в Коннектикуте она постаралась подобрать такое расписание, чтобы ей не приходилось вставать спозаранок. По внутреннему складу она была совой – эту черту она унаследовала от отца. Но в отличие от него, способного не спать практически всю ночь, а ранним утром появляться в суде с ясной головой, Дине необходимо было спать до десяти или одиннадцати.
– Ну, иди же в кровать, – опять раздался тот же голос. – Я так хочу тебя…
Когда-то эти слова соблазнили ее, сейчас Дина почувствовала себя оскорбленной. Когда-то она обещала ему отдаваться всегда, везде… Или ей это только казалось? В ту пору она еще испытывала иллюзии по поводу их отношений, теперь же понимает, что нужна была ему в качестве восторженной почитательницы, с восхищением принимающей все его донкихотские увлечения и частые приступы откровенного эгоизма. И хотя теперь Дина нередко раскаивалась в том, что позволила ему превратить ее в то, чем она стала, в душе с горечью сознавала – он навсегда занял место в ее сердце. Возможно, потому, что он был первым.
Пятно солнечного света не спеша передвигалось по комнате – вот оно добралось по потолку до угла, скользнуло вниз и замерло на куче одежды, брошенной на пол. Несколько пар джинсов, одинокий ковбойский ботинок, сшитый из грубой, шоколадного цвета кожи – другой выглядывает из-под кровати; комнатная туфля из золотой парчи, чистое белье из прачечной, уложенное в красно-белый полосатый пластиковый мешок…
– Мне уже скоро сперма ударит в голову. Со мной случится удар, если мы не займемся любовью, – сказал он.
Дина повернулась на его голос и зачарованным взглядом следила, как он приподнялся в постели и скинул с себя скомканные простыни. Гладя собственное тело, он опускался все ниже, пока его пальцы не коснулись члена, который, казалось, увеличивался прямо на глазах. Он не подходил Дине – человек, по возрасту годящийся ей в отцы: седовласый интеллектуал, словно бы сошедший со страниц романа Набокова; широкий лоб, темные глаза под нависшими бровями…
Джошуа Московиц был сыном еврея – эммигранта из России. В Брамптонском колледже он вел курс «Социалистический реализм в советском кино»… Человек, которого отец Дины назвал бы не иначе, как «развратным коммунистическим ублюдком», а тетя Клер выразилась бы просто – «этот еврей». Если бы они, конечно, были знакомы.
– Ну, иди же ко мне, – уговаривал он ее голосом, хриплым от страсти. – Я жду!
Его настойчивость сломила ее сопротивление. Сняв с себя одежду, она, стыдливо прикрывая грудь, не произнося ни слова, взобралась на него.
– О, Господи! – ее вскрики и стоны нарушили утреннюю тишину, его мужская плоть, казалось, заполнила все ее существо.
– Кто способен сделать лучше, чем я? – пробормотал Джошуа.
– Не знаю… – ответила Дина, не уверенная, что получила настоящее удовольствие от близости с ним.
И опять мелькнула глупая, ненужная мысль – знала бы, давно бы ушла от тебя. Неужели на нем свет клином сошелся? Возможно, тот человек, о котором она мечтает, где-то сейчас тоже занимается любовью, и другая женщина стонет от наслаждения в его объятиях. И тот мужчина пощадил бы ее стыдливость и не позволил ей, воспитанной в строгих правилах, быть в этой позе. Он бы прикрыл ее своим телом, спрятал, дал радость.
Робея и смущаясь, Дина только покорно отдавалась; ее приручили, подавили ее волю, и она вновь безропотно выполняла его желания. Словно оцепенела и не в силах была попросить его сменить положение. Ей так неудобно, стыдно… Она была слишком скромна и поэтому пассивна, слишком сдержанна и подавлена его напором. Она даже не могла сказать Джошуа, что ей не все приятно из того, что он делает. Католическое воспитание нашептывало Дине: «Блуд – это смертный грех!»
– Трахать тебя – райское наслаждение, – бормотал он.
Дина, по-прежнему прикрывая грудь, ждала, когда же он кончит, обычно он всегда опережал ее. И на этот раз все завершилось так быстро…
– Останься со мной еще немного, – шепотом попросила она, когда почувствовала, что он, удовлетворенный, замер.
– Не могу, – равнодушно ответил он. – Теперь будь хорошей девочкой и спрыгни с меня.
Она покорилась безмолвно, без возражений, – впрочем, так же, как и оседлала его, – перевалилась на ту сторону постели, где спала, ее ноги лежали у него на груди. После того как все кончилось, она испытывала чувство горечи и неудовлетворенности.
– Джошуа, – еще раз попросила она, – у тебя же до трех часов нет лекций. Пожалуйста, побудь со мной еще хоть немного. Хочешь кофе?
Джошуа сниходительно улыбнулся.
– Что это значит? – Он вопросительно вскинул брови. – Мы же договорились, никаких собственнических инстинктов.
– Неужели чашка кофе, выпитая со мной, что-то переменит в жизни?
Джошуа снял с себя ее ноги, поднялся и принялся одеваться.
– Может быть, я не хочу кофе. Может быть, ты его хочешь и пытаешься навязать мне свое желание. А ты подумала о том, что именно с этого и начинается тотальный контроль над личностью?
Если бы как-то на лекции ее не заворожила, не приковала внимание его мужская стать, когда он небрежно поставил ногу на стул, она, возможно, высказала бы ему сейчас, как нелепо и смешно звучат его поучения…
– Я не нуждаюсь сейчас в лекции, здесь не аудитория.
– По существу, вся жизнь – аудитория, – вздохнул Джошуа.
Презирая себя, не находя в себе сил совладать со своими эмоциями, пытаясь удержать его, она спросила:
– Я тебе нравлюсь? Я надеюсь, ты считаешь меня интересной, умной женщиной?
– Дина, я не вижу связи.
– Я не могу без… этого, Джошуа. Вот почему мы вместе.
– Я встречаюсь с тобой потому, что это обогащает твою жизнь.
– А как же ты? Что это дает тебе? – спросила Дина.
– А мне приятно делать добро.
– А как же другие?
– Точно так же. Я стараюсь относиться к тебе как-то по-особому, выделяю тебя среди других…
Опять ушел от ответа.
Дина встала, начала вытаскивать чистое белье из пакета и, стоя с его носком в руке, спросила:
– И ради этого я должна спать с тобой, пока другие ходят на танцульки и рок-концерты?
Джошуа отрицательно покачал головой:
– Нет, это ради того, что… Я чувствую, как ты нуждаешься в том, чтобы разделить со мной сокровенную интимную жизнь. Возможно, именно это придает тебе уверенность в своих силах.
– Тогда почему, когда ты уходишь, я чувствую полную опустошенность?
– Твои запросы слишком велики. И что за недовольное выражение? Тебе неприятно за мной ухаживать?
Дина задумалась.
– Нет, – наконец ответила Дина, покривив душой, так как именно необходимость постоянно следить за чистотой его вещей тяготила ее, становилась одной из причин ее разочарования. Его трусы, все как на подбор полосатые; майки с блеклыми пятнами пота под мышками, кричащего цвета носки – все раздражало ее. Запах грязного белья напоминал о нем, о его теле.
– Джошуа, – с усилием выговорила она, – у меня есть право на что-то большее. И, если ты не можешь – или не хочешь – дать мне это, я найду себе другого.
– Ах, опять этот гонор девочки из высшего света! Сплошной нарциссизм! Всему виной твое трудное детство.
– Заткнись, Джошуа, и оставь в покое мое детство.
– Ну, ну, Дина. Наконец-то мы набрели на что-то интересненькое. Давай-давай, продолжай… Может быть, проблема в том, что ты никогда не рассказывала о своих родителях.
– Мое детство и мои родители здесь ни при чем. Все дело в тебе. В том, как ты обращаешься со мной после «этого».
– После чего «этого»?
Дина почувствовала неловкость:
– Ты знаешь, чего…
– О, замечательное девичье «это»! Когда ты запнулась на «этом», ты потеряла все свое обаяние.
– Почему ты всегда сразу уходишь после «этого»? – продолжала допытываться Дина.
– Потому что все уже сказано.
Словно они о чем-то разговаривали до, во время или после «этого».
– И все же мне не по себе, когда ты вот так спешно начинаешь собираться.
– У тебя, вероятно, скоро месячные. – Он с победным видом глянул на нее. Джошуа был доволен своей маленькой победой – он еще не потерял проницательности, ему еще есть чему поучить неразумное молодое поколение.
– Вовсе нет, – слабо запротестовала Дина.
Как и многие ее сверстники, она не умела постоять за себя в споре и пропускать колкости старших мимо ушей.
– Тогда ты должна серьезно задуматься над моими словами. А на твой вопрос я могу ответить только так – тебе еще далеко до умной, интеллигентной женщины. Еще очень далеко. То, как ты сегодня вела себя, лишь подтверждает мою мысль о том, что в тебе еще слишком много от типичного испорченного американского ребенка, каких, например, никогда не встретишь среди детей из Советского Союза.
Это сравнение привело Дину в совершенную ярость. Она едва успела открыть рот, чтобы достойно ответить этому знатоку юных девиц, как в комнате зазвонил телефон.
Особая линия
Питер Моллой настоял, чтобы в комнату Дины была проведена собственная телефонная линия. Случилось это после того, как он однажды всю ночь не мог добиться, чтобы Дину позвали к аппарату, обслуживающему все женское общежитие. Моллой предупредил дочь, что этот номер подключен к абонентской сети только ради их личного удобства и его никому не следует давать, особенно девицам, населяющим общежитие. Разве что Адриена в случае крайней необходимости может им воспользоваться.
Из столбняка Дину вывел резкий телефонный звонок.
– Да, папочка, – сняв трубку, машинально сказала она. Взгляд ее еще был направлен на Джошуа. Тот решил, что наступил подходящий момент удалиться, и стал энергично одеваться – джинсы, ковбойские сапоги, рубашка и ветровка быстро оказались на своем хозяине.
– Боже мой! – вскрикнула Дина и схватилась рукой за спинку стула. – Нет!
Джошуа обернулся на ее возглас, уже держась за ручку двери, не скрывая неприязненного выражения.
– Характер характером, а я должен идти, – заявил он.
Дина не обратила на его слова никакого внимания. Она судорожно вцепилась в телефонную трубку и вдруг зарыдала.
– Да, да… поездом. Нет, теперь же. Выезжаю немедленно.
– Дина, что, в конце концов, происходит? – осторожно спросил Джошуа.
Девушка положила трубку и, достав бумажный носовой платок, вытирая с щек слезы, ответила:
– С папой несчастье… Обширный инфаркт.
– Ну, в 1990 году хорошей новостью можно считать то, что подобные случаи не всегда кончаются фатально.
Она всхлипнула:
– На этот раз фатально! – Дина, рыдая, бросилась на кровать.
Джошуа тихо присвистнул.
– Умер?
– Да! – крикнула Дина, уткнувшись лицом в подушку. – Да, умер! Умер, умер, умер!..
Она выкрикивала это снова и снова.
– Эй, ну нельзя же так. – Джошуа оторвался от двери, приблизился к кровати. – Ну-ка, вздохни поглубже. Расслабься! Не надо так переживать… Стоит ли гробить жизнь в погоне за деньгами? – тихо спросил он самого себя.
Дина тихо всхлипывала, прижав к себе подушку и раскачиваясь на кровати из стороны в сторону.
– Что я теперь буду делать? У меня никого не осталось.
– Погоди минутку, а что случилось с твоей матерью? – растерялся он. – Она тоже умерла?
– Нет, – прошептала Дина, отбросив подушку в сторону.
– Значит, у тебя кто-то есть?
– Нет, никого не осталось. – Она заплакала еще горше.
Но больше всего поразило Дину в этот момент то, что вдруг разрыв с матерью предстал перед ней гораздо более трагичным событием, чем потеря отца.
Все это было слишком сложно для Джошуа Московица, который гордился своим умением быстро вникать в суть вещей и разбираться в человеческих отношениях, распутывать самый запутанный сценарий, способностью найти скрытый подтекст в любом советском фильме, разбираемом в студенческой аудитории, который помнил любой персонаж из любого романа Достоевского и цитировал его слова, не заглядывая в книгу.
– Если твоя мать жива, тогда что означают твои слезы и жалобы на то, что ты осталась одна?
– Она живет в Париже, – ответила Дина голосом, полным страдания. – Мы не виделись и не разговаривали целых два года.
Джошуа развел руками:
– Сладкая жизнь! Богатые липнут к ней, как мухи к липкой бумаге, – презрительно сказал он, – они забывают при этом обо всем, даже о собственных детях!
– Какая сладкая жизнь? Моя мать не из богатых. Она зарабатывает на жизнь нелегким трудом – фотографа. Я сама не захотела жить с ней.
– Почему?
– Я решила остаться с отцом… – резко сказала Дина, желая прекратить разговор на эту тему.
– Ну, о нем я наслышан. Он глаз с тебя не спускал.
Дина взглянула на Джошуа, понимая, что он не прав. И в то же мгновение в памяти всплыли события двухлетней давности – тот вечер, накануне ее шестнадцатилетия, когда отец взял Дину с собой в ресторан и там дал прочитать письмо. То, что она узнала из этих строк о своей матери, потрясло Дину. Это письмо отец написал скорее для себя, хотя оно было обращено к ней.
Питер Моллой был слишком расчетлив и умен, чтобы создать у дочери иллюзию, будто он обеспечил ее мать материально после развода. Нехватка денег могла здорово испортить ей жизнь, размышляла Дина, – именно такая перспектива ждала ее, останься она с матерью. Питер Моллой всю свою любовь и заботу обратил на дочь, совершенно не интересуясь судьбой бывшей жены. Дина была предана отцу и благодарна за его отношение к ней.
– Что же с ним могло случиться? – с горечью спросила она. – Он выглядел вполне здоровым…
– Стресс… – Джошуа пожал плечами.
– Мой отец так любил свое дело.
– Но ведь что-то подтачивало его изнутри?
Она едва не потеряла над собой контроль.
– Нет! – крикнула она. – Он был счастливым человеком. Любил жизнь… – Кто теперь может сказать что-нибудь определенно?
Схватив руку Джошуа, Дина крепко сжала ее.
– Пожалуйста, побудь со мной, пока я не поеду на вокзал.
Дина никак не могла смириться, что несчастье обрушилось именно на нее. Одна мысль об этом выводила ее из себя.
– Не могу. – Джошуа глянул на часы. – Скоро у меня студенческая конференция, мне обязательно надо присутствовать на ней. – Он отстранился от нее. – Но я всегда с тобой, Дина, – добавил он. – Я буду думать о тебе и постараюсь поскорее вернуться.
– Пожалуйста! – Она вновь заплакала. – Ну пожалуйста, не оставляй меня одну.
Собственный голос ей был ненавистен. Ее унижали эти уговоры, к которым ей пришлось прибегнуть.
– Мы увидимся позже. Позвони мне завтра, – сказал Джошуа, целуя ее в щеку.
– Я никогда тебя ни о чем не просила, – умоляющим голосом вымолвила Дина, смирив свою гордость. – Разве что выпить чашку кофе после занятия сексом. Побудь со мной! Мне сейчас так тяжело, когда я узнала, что отец умер…
– Не смешивай одно с другим – любовь и смерть. – Он попытался еще раз коснуться губами ее щеки.
– Убирайся! – выкрикнула Дина. – Убирайся отсюда немедленно.
Все, что было между ними, мгновенно исчезло из ее души в приступе ненависти. Он никогда не видел Дину такой яростной. Она прижалась к стене и выставила руки вперед, чтобы он не мог подойти к ней, холодным взглядом она следила за тем, как он вышел из комнаты.
Дина с бешеной энергией стала кидать в сумку свои вещи, но, оглянувшись, она обнаружила, что Джошуа вернулся.
Он стоял у двери, ироническая улыбка, так раздражавшая Дину, кривила его губы.
– Прости, я забыл свое белье, – сказал он, явно издеваясь над ней.
Дина медленно отступила в глубь комнаты. В ее мозгу, как кинолента, прокручивались в обратную сторону воспоминания – ее отец жив, ее переполняет враждебность к матери, любовник, который еще минуту назад действительно был ее любовником… И ей так захотелось уйти в прошлое, стать снова ребенком, почувствовать любовь и опеку родителей.
2
Похороны
Был в жизни Габриэлы случай, который глубоко потряс ее и воспоминания о котором всплывали в ее памяти чаще всего бессонными ночами.
Эти воспоминания опять нахлынули на нее в аэропорту Кеннеди, возле бегущей по кругу ленты транспортера, доставляющей багаж прибывшим пассажирам. В глазах рябило от движущихся чемоданов, сумок, кофров…
В первую очередь в памяти всплывал день, когда семнадцатилетняя Фелиция Импеллитери погибла, находясь рядом с Кевином Догерти в его белом «шевроле-импале» выпуска 1968 года. Она ударилась головой о зеркало заднего обзора, когда Кевин, не справившись с управлением, врезался в витрину мясной лавки «Пастрами-Хевен». Возможно, это несчастье потому произвело такое сильное впечатление на Габриэлу, что Фелиция была ее сверстницей и гибель приятельницы заставила ее задуматься о неизбежности смерти. А может, все дело было в Кевине, который первым познакомил ее с кое-какими другими вещами.
Странный поворот судьбы… Габриэла задумчиво следила за вращающейся каруселью транспортера. Мог ли Пит предполагать, что фатальный сердечный удар настигнет его на теннисном корте в сорок шесть лет. Габриэла понимала, что ее, как и всех остальных смертных, ждет одна участь…
До аварии Кевин ничем не отличался от других симпатичных бездельников, с важным видом разгуливающих по залам Фрипорт Хай. У каждого из них на поясе болтался складной нож, один из рукавов синтетической рубахи от Сиза закатан и из-за отворота торчит пачка сигарет; на лицах надменно-скучающее выражение. Странно, но после той аварии, когда Кевин соприкоснулся со смертью, он сильно изменился и внешне, и внутренне. В глазах у него появилось незнакомое выражение, он перестал носить рубашки из полистера. Габриэле изменившийся Кевин казался загадочным и привлекательным – он как бы открылся ей с новой стороны. В ту пору она отчаянно «хипповала», восторженно рассуждала об искусстве – прежде всего об искусстве фотографии. С шестнадцати лет Габриэла уже не расставалась с фотоаппаратом. Начитавшись новомодных писателей, воспевающих «потерянное» поколение, она исследовала городские трущобы, где, как ей казалось, жизнь являла свое истинное лицо.
Их отношения с Кевином достигли апогея, когда в комнате отца они опустились на пол на коврик цвета авокадо, в узком промежутке между изготовленной в итальянском стиле XVIII века конторкой и тумбочкой из светлого дерева.
Весь вечер Габриэла с Кевином танцевали в оружейном клубе «Тиро эль Синьо», что расположен на Макдугал-стрит в Гринвич Виллидж. Семнадцатилетняя Габриэла училась тогда на первом курсе в муниципальном колледже на Лонг-Айленде.
Невозможно объяснить, почему Габриэла выбрала для этого именно комнату отца. Она сказала Кевину, что там самое безопасное место! Такое важное для нее событие должно было произойти не в машине, не где-то в кустах, а именно в отцовской комнате, среди его вещей. Кроме того, действительно в такой час в доме обычно было пусто. Сильвио и Рокко никогда раньше двух часов ночи не возвращались домой из своего ресторанчика. Служанка была туга на ухо и, вероятно, уже дрыхла в своей каморке; маму, разбитую параличом, можно было не опасаться.
По дорогое домой Габриэла негнущимися пальцами расстегнула платье из тафты, и Кевин, держа одну руку на баранке, другой гладил ее грудь, бедра, засовывал пальцы в трусики. Было страшно, приятно, стыдно, противно и сладостно одновременно. Габриэла едва сдерживала дрожь. Решение ее было твердо и непреклонно, она следовала ему с упорством фанатички, сама увлекала Кевина, который в конце концов даже немного оробел.
Уже войдя в дом, Кевин вдруг стал объяснять ей, что должен пойти к машине за забытым презервативом. Габриэла остановила его, она твердо решила в этот вечер расстаться с девственностью и не хотела оттягивать этот момент, но Кевин сердито вырвал свою руку и ушел к машине.
Габриэла, погруженная в воспоминания, машинально катила багажную тележку по направлению к стойкам таможенного контроля, а сама между тем не могла избавиться от ощущения ладони Кевина, зажавшего ей рот, чтобы она не кричала. Габриэла молчала до самого последнего мгновения, пока он не кончил, не лопнул презерватив и он не выскочил из нее, не отпрянул так резко, что она ударилась головой об острый угол тумбочки. И даже тогда она не вскрикнула, а как-то хрипло выдохнула и заплакала… Кевин поспешил смыться, а Габриэла несколько часов чистила злополучный коврик, пытаясь оттереть алое пятно.
Три недели, когда Габриэла ходила сама не своя от страха, что забеременела, показались ей вечностью.
В девятнадцать она познакомилась с Питом Моллоем, местным многообещающим политиком, этаким Джоном Кеннеди округа Насау. Он был на шесть лет старше ее, обаятельный, живой, веселый молодой человек. Тебе страшно повезло, лучшей партии не найдешь, твердили ей со всех сторон.
…Диспетчер поймал Габриэле свободное такси и помог сесть, пока шофер грузил ее чемодан в багажник. Габриэла в то утро выглядела на удивление свежей, несмотря на то, что почти не спала последнюю ночь в Париже и в самолете даже не сомкнула глаз. Волнистые волосы, красиво обрамляя лицо, ниспадали на плечи. Наконец-то ей удалось подобрать подходящую прическу, удовлетворяющую ее строгие требования к самой себе. На щеках легкий румянец, помада естественного оттенка ровным слоем покрывает губы. Подобранная с большим вкусом одежда – простенький на первый взгляд, но отлично сшитый серый костюм, более светлого тона шелковая блузка, нитка жемчуга на шее. После недолгих колебаний Габриэла пришла к выводу, что ей не стоит появляться в черном на похоронах Пита. Это будет противоречить той роли, какую она играла в его жизни, тем более в последние годы. Мы не так уже были близки в это время, решила она, чтобы разыгрывать из себя безутешную вдову. Такси свернуло к железнодорожной станции, далее ей предстояло добираться во Фрипорт поездом – и, уже устроившись в вагоне электрички, Габриэла, к своему удивлению, обнаружила, что к выбору одежды для похорон она отнеслась с той же трезвой рассудочностью, с которой когда-то, обдумывая свой подвенечный наряд, остановила свой выбор на цвете беж.
Когда Габриэла подъехала к похоронному бюро Конроя, там уже собралось много народу. Отдельно под зеленым навесом стояли трое мужчин в траурных темных костюмах. Один из них все время посматривал на часы, другой, толстяк, чей живот свисал над ремнем брюк, нетерпеливо указывал на дверь в «покойницкую», как он называл траурный зал. Третий, в длинноватых, нелепых, в полоску, брюках и лакированных полуботинках, жадно затянулся сигаретой, потом принялся барабанить пальцами по крыше стоявшего рядом автомобиля.
Их обрюзгшие, багровые лица выдавали в этих стареющих джентльменах бывших весельчаков, чья жизнь прошла в бесконечных гулянках, обильных возлияниях и любовных интрижках. Они чувствовали себя не в своей тарелке, оказавшись на этой серьезной и печальной церемонии, где следует произносить торжественные слова о вечной памяти и незабываемом человеке, так некстати покинувшем их, – одним словом, все, что положено говорить в подобных случаях. Хотя «некстати» – это было в самую точку. Очень некстати окружной прокурор графства покинул их дружную компанию!.. Но, как говорится, судьбе не прикажешь.
Визг тормозов привлек их внимание. С интересом троица мужчин наблюдала, как Габриэла вылезла из такси, как шофер достал ее тяжелый чемодан, и она с трудом потащила его по тротуару. Узнав ее, они тут же отвели глаза в сторону, единодушно приняв молчаливое решение не удостаивать приветствием бывшую жену окружного прокурора.
Это была своеобразная ирландская мафия, которая управляла всеми делами в графстве Насау. Они были преданы Питу, а он, в свою очередь, поддерживал их. Круговая порука связывала этих людей, и они посчитали своим долгом облить презрением бывшую супругу своего товарища, которая принесла ему столько огорчений.
Габриэлу Карлуччи-Моллой эти оковы своеобразного кодекса чести, принятого в той среде, не смутили. Особенно в такой день… Запыхавшаяся Габриэла, поравнявшись с долговязым мужчиной, остановилась, протянула ему руку:
– Как поживаешь, Мэт?
Тот сначала надеялся, что она проследует мимо, но, когда заметил ее протянутую руку, тяжело вздохнул.
– Привет, Габриэла, – густо покраснев, пробормотал он. – Я думал, ты сейчас далеко.
– Была еще вчера. Но, как только узнала о случившемся, сразу примчалась сюда.
– Чертовски нелепая история, – промямлил долговязый Мэт, задумчиво покачав изрядно полысевшей головой. – У Питера были прекрасные шансы осенью вновь победить на выборах.
– Ты неплохо выглядишь, Габриэла, – сказал мужчина, беспрестанно поглядывавший на часы.
– Спасибо, Джим, – ответила она со слабой улыбкой. – Такое несчастье…
– Когда ты видела его в последний раз?
Она смешалась, не в состоянии быстро ответить на этот вопрос, и подумала, что надо было заранее подготовить ответ – ведь его здесь будут задавать постоянно. Так все-таки когда же?.. Да, в тот вечер, когда они должны были отпраздновать шестнадцатилетие Дины. Пит тогда так и не вышел к праздничному столу – расхаживал по своей комнате, сложив руки на груди, как оскорбленный герой-любовник. Дина укладывала свои вещи перед отъездом в колледж. Она тоже не появилась в гостиной.
– Два года назад, – наконец вымолвила она и с тревогой поочередно глянула на них, словно они могли знать о том испорченном дне рождения.
– Кто бы мог такое подумать? Питер не болел, – заметил третий мужчина, прикуривающий одну сигарету за другой.
– Как ты узнала, Габриэла? – поинтересовался Джим и опять посмотрел на часы.
– Клер позвонила.
– М-да. – Мэт вновь кивнул. – Ничего бы не случилось, если б он берег себя. Но ты же знаешь его – упрямый, как осел. Держу пари, что Питер уже с утра чувствовал себя неважно, а все равно отправился на корт.
– Врач сказал, что инфаркт был обширный. Удар – и разрыв сердца!
– Это все из-за работы. Поменьше бы утруждал себя, отдыхал бы почаще, все было бы по-другому. Не принимал бы так близко к сердцу всякую чепуху.
– Да, – поддержал приятеля Мэт. – Этого делать не следует…
Мужчины замолчали – стояли, позабыв о Габриэле, потом Джим шагнул, споткнулся о чемодан, потер ушибленную ногу и спросил:
– С дочерью виделась?
Габриэла вздрогнула, словно от удара! Об этом тоже следовало подумать и хотя бы прикинуть, что отвечать чужим людям, которые, безусловно, знают о решении Дины. В этом болоте нельзя сохранить семейных тайн.
– Еще нет, – ответила Габриэла.
Чтобы не встречаться с ними взглядами, скрывая смущение, Габриэла наклонилась и оторвала багажный ярлык, привязанный к ручке чемодана.
– Девочка там, – сказал Мэт, указав на дверь. – Она несколько минут назад пришла с Клер.
– Гарри тоже там, – добавил Джим.
– Как он? – поспешно спросила Габриэла, стараясь избежать дальнейших расспросов. Вспомнился Гарри, судебный исполнитель. Бывшая золовка Габриэлы – Клер, чтобы соблюсти приличия, делала вид, что не живет с ним. Габриэла почувствовала, что ей придется еще хлебнуть и сплетен, и пересудов…
– Гарри все такой же, я как раз сегодня завтракал с ним.
Традиции, заведенный распорядок дня, привычки во Фрипорте – дело святое. Даже смерть известного в здешних местах человека не в состоянии их нарушить. Каждое утро в ресторанчике на углу Мейн-стрит – как раз между зданием суда и похоронным бюро – собиралось местное избранное общество. Судебные исполнители и судьи, клерки и служащие прокуратуры толпились у стойки и, поглощая булочки и кофе, обменивались новостями и сплетнями. Давали оценки, осуждали или одобряли действия своих коллег, потом не спеша пересекали улицу, расходились по рабочим кабинетам и осуждали или оправдывали действия своих сограждан.
