Текст книги "Сердцу не прикажешь"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
«Этот тоже несчастлив», – вскоре заключила Джасмин.
Следя далее за супружеской парой, она порой просто приходила в замешательство.
Они вели себя, как два едва знакомых интеллигентных человека, вежливо обменивались банальными фразами. Джасмин удивило, что Малколм избегает смотреть на Марсию; в поведении мужа и жены не было и тени той близости и понимания, которая связывает супружеские пары.
«Что все это значит?» – одолевали ее сомнения, и она почувствована острое желание докопаться до истины.
Привыкнув решительно справляться со своими трудностями, она, столкнувшись с чужими, не успокаивалась до тех пор, пока не помогала их преодолеть.
Странно, но обычно никто не возражал против ее вмешательства. Что-то было в этой женщине, в умном и остром взгляде ее серых глаз и открытом лице, что побуждало собеседника почти сразу поверять ей свои печали.
Джасмин объясняла это своей близостью к природе и еще тем, что никогда не позволяла втянуть себя в водоворот светской суеты и прочих пустопорожних занятий. Но скорее всего это объяснялось ее необыкновенной искренностью.
В свои шестьдесят лет Джасмин принимала каждую минуту и каждый час своей жизни такими, какие они есть, не требуя большего; она никогда не притворялась, не лгала и, как ни странно, будучи писательницей, редко прибегала к помощи воображения.
Книги Джасмин Френч, одной из самых популярных и читаемых писательниц, шли нарасхват, ибо она, писала только о том, что сама видела и знала.
Ее книги были не художественным вымыслом, а самой правдой жизни. Герои их, как и события, были реальны. В этом и заключалась сила ее таланта. Редко какого читателя не трогали ее правдивые истории, и, прочитав книгу, не один из них восклицал: «Такое могло бы случиться и со мной!»
Джасмин никогда не ограничивалась поверхностным знакомством с человеком, ее интересовала суть его, так сказать, корни, а не красивые цветы и бутоны.
Притворяться перед нею и лгать было бесполезно, да и никто из людей ей близких не вздумал бы таким образом производить на нее впечатление.
Джасмин было ясно: для того, чтобы узнать, что же происходит между Малколмом и Марсией, она должна знать, что мучает каждого из них.
Интуиция подсказывала ей, что главную причину следует искать в Малколме. Задача не из легких, но от ее решения зависит все остальное.
Ни видом своим, ни словом она не выдавала своих мыслей и намерений, сопровождая хозяина и хозяйку в экскурсии по дому и восхищаясь богатством редких сокровищ в нем.
Однако Джасмин не удерживалась от метких замечаний и комментариев, которые своей компетентностью все больше пробуждали интерес Малколма к гостье.
Его начинала забавлять непривычная для него прямота и откровенность этого странного друга его жены. И вообще он не ожидал, что у Марсии могут быть такие друзья.
А Джасмин не скупилась на критику всего, что ей не нравилось, и откровенно высказывала свои суждения. Досталось и полотнам старых мастеров.
– Грубая мазня! – заявила она о национальном шедевре, освобожденном от налога на наследство. – Этому художнику никогда не удавался задний план. А как портят общую композицию эти тяжелые облака!
Малколм, как всегда, иронично улыбнулся.
– Вам известна цена этой мазни сударыня? – не выдержав, спросил он.
– Даже если бы ее цена вдвое превышала национальный долг, это не изменило бы моего мнения, – невозмутимо ответила Джасмин. – Цену определяют мода, спрос и часто – невежество. То, что художник относится к когорте старых мастеров, еще не означает, что все, принадлежащее его кисти, – образец совершенства. У всех есть свои ошибки и неудачи.
Что-то в блеске ее глаз, в насмешливой гримаске заставило Малколма весело расхохотаться.
– Вы правы, – сказал он. – Не могу не согласиться с вами.
Быстрым энергичным шагом, словно настроившись на пятимильную прогулку, совершала обход дома Джасмин Френч.
От ее зоркого умного взгляда не укрылось ничего, что могло представлять интерес, а интересовало ее решительно все. Быть с нею рядом в такой момент означало распахнуть окно настежь и позволить ворваться в дом бодрящему весеннему ветру, ибо сама Джасмин была ему сродни – такой же живой и натуральной.
К удивлению Марсии, после ужина Малколм не удалился в свой кабинет. Хотя мог бы извиниться, сославшись на дела, и это не сочли бы невежливым.
Но вместо этого он, придвинув кресло поближе к огню камина, принял участие в разговоре и говорил интересно и воодушевленно. Таким Марсия его еще не знала.
В какой-то степени это задело ее. Он настолько завладел вниманием ее друга, что Марсия едва успела обмолвиться с Джасмин несколькими словами.
И вместе с тем Марсию переполняло чувство гордости. Ей было приятно, что ее единственный в жизни друг так понравился Малколму.
« АМалколм, однако же, красив, – подумала она, поглядывая на мужа, занятого беседой, – когда пожелает».
И тут же Марсия задумалась: что за тучи нависли над его головой, да и над ее тоже, тяжелые и низкие, как пелена тумана?
Что скажет Джасмин, когда узнает, что их брак – только на бумаге? Всего лишь контракт, который она подписала из отчаяния, и достаточно лишь одного слова Малколма, чтобы он был расторгнут.
Марсия снова почувствовала холодок страха. Этот день, возможно, близок, и ей придется покинуть Грейлинг, стать бездомной и одинокой.
Она знала, что никогда не отличалась храбростью.
Только в годы жизни на Ривьере, когда Марсия мечтала и строила планы своего освобождения, все казалось ей таким простым и легким.
Она представляла, как устроится на работу, будет жить скромно, но с комфортом в маленькой квартирке, возможно, у нее появятся друзья и интересы, каких в тогдашней жизни у нее не было. Теперь все это казалось детскими, неосуществимыми мечтами.
Нет, она не хочет остаться одна, не хочет самостоятельно зарабатывать себе на хлеб, ибо, в сущности, не знает, как начать эту новую жизнь.
Жизнь в Лондоне куда предпочтительнее жизни на Ривьере, но по сравнению с Грейлингом Лондон казался ей кошмаром.
Марсия вздрогнула, вспомнив шумный Лондон, толпы прохожих, забитые экипажами мостовые, переполненные дешевые закусочные, гам и суету на улицах. Ей придется искать работу, столкнуться с конкуренцией, она должна уметь постоять за себя и доказать, что она способна работать, держаться за место, потому что от этого зависит ее жизнь.
Одна мысль об этом приводила Марсию в ужас.
Ее желание остаться в Грейлинге объяснялось не только тем, что здесь, в надежном убежище, можно было спрятаться от жестокости внешнего мира.
Нет, причина была глубже. Марсия полюбила этот дом, и, несмотря на отчужденность Малколма, ей нравилось ее положение здесь. У нее появились друзья, она стала убеждаться в том, что люди любят ее ради нее самой.
Соседи всячески старались оказывать ей внимание, вовлекали ее не только в торжественные события, но и просили помочь во многих общественных делах, сами помогали ей в этом и даже обучали.
Природный такт и почти детское простодушие и искренность Марсии позволили ей снискать благорасположение даже самых привередливых и надменных местных дам и завоевать симпатию мужчин.
Она охотно выслушивала советы, не боялась признаться в том, что чего-то не знает или не умеет.
Джеральд был бесценным советчиком и учителем Марсии, но даже и он не смог бы найти лучшего разрешения казуса, который произошел во время весьма торжественного события – раздачи призов победителям состоявшихся в тот день спортивных игр.
Марсия отправилась на это торжество в сопровождении Джеральда и без ведома Малколма, который в очередной раз игнорировал приглашение, хотя оно было официальным.
Раздавать призы попросили жену известного политического деятеля, гостившую в соседнем поместье. Однако в последний момент выяснилось, что дама не прибудет, и комитет по торжествам обратился к Марсии с просьбой занять место отсутствующей леди.
Это было непродуманным и бестактным шагом, поскольку здесь присутствовала жена главы исполнительной власти графства, леди с гонором и большим самомнением, которая в течение многих лет выполняла эту почетную обязанность, но, увы, не всегда к удовольствию присутствующих.
Услышав о решении комитета, она так громко выразила свое раздражение, что у Марсии, стоявшей рядом, не оставалось сомнений в том, что эта леди думает о ней.
Ни минуты не колеблясь, Марсия повернулась к ней и сказала:
– Будьте так добры, вы не поможете мне? Без вашей помощи я не справлюсь. Мне никогда не приходилось делать это, и я понятия не имею, с чего начать.
Воцарилась долгая пауза. Все, кто стоял рядом и слышал, были уверены, что уязвленное самолюбие леди заставит ее ответить отказом.
Но в Марсии было что-то такое, что не позволило той отказать в просьбе, тем более выраженной таким искренним образом.
Леди согласилась и, взойдя вперед на небольшой помост, представила обществу Марсию почти как свою протеже и так, словно именно ей пришла в голову эта идея.
Джеральд был так горд и восхищен находчивостью Марсии, словно речь шла о его жене.
Марсия была очаровательна в голубом платье из хлопка и соломенной шляпе с большими полями. Глядя, как она, улыбаясь, вручает призы, Джеральд чуть ли не в сотый раз задал себе вопрос: что же происходит между нею и ее мужем? Джасмин Френч тоже не раз задавала себе этот вопрос после приезда в Грейлинг.
Она заметила и то, как похорошела Марсия, и поняла, что девушка нашла ту жизнь, которая ей по душе и о которой она мечтала.
Но однако... – эти «но» и «однако» возникали всякий раз, когда Джасмин думала о Марсии, – новая леди Грейлинг не была счастлива.
На третий день Джасмин, после того, как они с Марсией в половине одиннадцатого ушли к себе, чуть погодя снова спустилась вниз за книгой, которую умышленно оставила в кресле.
Войдя в библиотеку, служившую по традиции Малколму кабинетом, она, как и ожидала, нашла его за столом, покрытым разбросанными бумагами.
Малколм вежливо поднялся при виде ее, а Джасмин, объяснив причину своего появления, извлекла из глубокого кресла, в котором сидела после ужина, якобы забытую книгу.
Сыграло свою роль и то, что никто и никогда не допускал и мысли, будто известная писательница может сказать неправду.
– Я забыла книгу, – просто сказала она. – Надеюсь, я вам не помешала?
– Отнюдь нет, – ответил Малколм. – Что вы читаете?
В ответ на обычный в таких случаях вопрос Джасмин протянула ему книгу, и вскоре они разговорились о ней, да так, что не заметили, как сели и даже пододвинули кресла поближе к огню камина.
Джасмин недавно была в Италии и рассказала об изменениях, в том числе и политических, произошедших в этой стране.
– Фантастика! – воскликнул удивленный Малколм. – Л хорошо знал Рим прошлых лет. Был там недолго по делам службы.
– Вы хотели бы вернуться на дипломатическую службу? – спросила Джасмин.
Малколм покачал головой.
– Скажу честно, я ничуть не жалею о моей несостоявшейся карьере, – ответил он. – Было время, когда жалел, но сейчас я рад, что избежал нелегкой и беспокойной судьбы дипломата.
– Позвольте вам не поверить, – неожиданно возразила Джасмин. – Мне кажется, вы из тех людей, кто любит много работать. Из тех, кто, чем больше работает, тем счастливее себя чувствует.
– Возможно, вы правы, – согласился Малколм. – Лучшие свои годы я был лишен такой возможности и, бесспорно, был от этого глубоко несчастлив.
Он сжал губы, и Джасмин на мгновение испугалась, что их разговор окончен. Поэтому она быстро добавила:
– Все, разумеется, зависит от того, о каком счастье мы с вами говорим. Мы оба, мне кажется, немного философы и поэтому верим, что счастье заключено в нас самих, а не приходит к нам извне.
– Так ли это? – возразил Малколм. – Вы, возможно, и философ. Я же, мисс Френч, боюсь, не дорос до философа.
Он поднялся и теперь стоял, повернувшись спиной к камину.
– Легко теоретизировать о жизни, – продолжал он, – когда в ней все спокойно и надежно. А если человек не в ладу с самим собой, если он восстал против холодной жестокости судьбы, помогут ли ему тогда все философии мира?
Философия – это от трезвого ума, а страдания и отчаяние – от взбудораженного воображения. Они способны сломать человека, обречь на такие муки и боль, какие не способны причинить пытки инквизиции, добивающейся признания в грехах.
Человек ощущает себя раздавленным, он не верит, что есть Бог, не верит в философию и другие доктрины, сулящие ему спасение.
Малколм говорил страстно, голос его звучал в полную силу в огромной комнате. Впервые за многие месяцы скованность исчезла, он не стеснялся своих чувств.
Малколм остановился и умолк, прерывисто дыша, чувствуя, как невыносимо жжет в груди, словно все, что таилось и сдерживалось, дошло до точки кипения.
– Может быть, вы сядете и расскажете мне все? – услышал он тихий голос, заставивший его повиноваться.
Глава 6
Малколм начал говорить медленно, негромким голосом, с нескрываемой горечью. Но постепенно голос его окреп, его переполняли чувства.
Он прерывался, делал паузы, словно искал слова, способные передать весь трагизм его неудавшейся жизни. Временами он забывал о Джасмин и, казалось, разговаривал сам с собой.
Начал он с женитьбы на Флоренс. Впервые он рассказывал кому-то о себе, и потревоженное прошлое вставало перед ним так ярко, словно он снова переживал те мрачные времена.
Джасмин видела стыд и смущение в его полных боли глазах, но голос его внезапно стал глухим и бесцветным, когда он заговорил о годах вынужденного заточения в глуши, в мрачном и уродливом коттедже, который так и не стал ему домом.
Слушая его, Джасмин ощущала тягостную атмосферу долгих безрадостных лет ожидания конца, несмотря на искренние намерения Малколма и Нанны отдалить его. Она живо представила себе череду медленно тянущихся однообразных дней, прерываемую лишь истерическими припадками Флоренс, и постоянный страх их повторения.
Она хорошо понимала состояние Малколма, когда гордость заставила его обречь себя на одиночество, отказ от друзей и близких, и всего, к чему он привык и чем дорожил, догадываясь, чего ему стоило похоронить в себе веру в свой ум и способности, ибо он решил, что они изменили ему.
Малколм, бесспорно, был умен, но при этом вынужден был признать, сколь поверхностны и ненадежны были его знания, сколь ограничены возможности его разума, если он не смог опереться на них в трудный час. Ему не на кого было положиться, он не ждал ниоткуда помощи и понял, что обречен жить, отравленный горечью и разочарованием.
Чем дольше длился рассказ Малколма, тем сильнее убеждалась Джасмин, что первым его врагом было чрезмерно возбудимое воображение. Воспользуйся он этим свойством своей натуры как благом, богатое воображение могло бы сделать его жизнь интересной и яркой, стать стимулом, вдохновляющей силой всех его начинаний.
Но человек обладает способностью превращать любой дар богов в свое несчастье. Для Малколма все обернулось горькой неудачей. Он так и не смог жить полноценной жизнью, с радостью отдаваясь любимому делу, которое сам для себя выбрал.
В молодости он часто пребывал в плену собственных фантазий, уносивших его навстречу какой-то мифической будущей цели. Настоящее мало удовлетворяло его даже на короткое время.
Такой разрыв между мечтой и реальностью привел к неуверенности и мешал подлинному раскрытию его натуры.
Все могло бы сложиться иначе, Малколм мог бы быть вполне удачлив в жизни, если бы его внутренний мир не был столь податлив фантазиям, рождаемым его впечатлительной и неуравновешенной натурой.
И еще: будь у мужчин та интуиция, которая заменяет женщинам шестое чувство, Малколм никогда бы не женился на Флоренс.
Но ее любовь благодаря воображению Малколма стала для него почти реальностью и породила столько иллюзий, что он в нее поверил.
Он чаще пребывал в воображаемом мире и порой верил ему больше, чем окружающей действительности. Когда в конце концов неумолимая реальность обрекла его на заточение с женщиной, которая не отпускала его и чей роковой недуг постепенно уничтожал остатки всякой привязанности, Малколм окончательно пал духом.
Его воображение более не помогало ему видеть будущее или думать о нем. Уныние и депрессия стали его уделом. Впечатлительная натура Малколма не позволяла ему забыть прошлое, и оно постоянно преследовало его.
Почти всякий на его месте, будь он сильным или слабым, нашел бы куда более разумное решение в создавшейся ситуации. По Малколму не повезло. Там, где надо было быть разумным и твердым, он проявил недопустимую чувствительность.
В своем рассказе он уже дошел до кончины Флоренс и того момента, когда наконец осознал, что свободен и волен делать все, что захочет. Он мог снова вернуться к прежнему образу жизни в тот мир, который так внезапно покинул, но Джасмин вдруг поняла, что даже это он принял без всякой радости.
Малколм стал подобен человеку, долго пребывавшему в заключении; в своем кругу он стал чужим. Heсомненно, он был достоин жалости, и в то же время его поведение казалось диким и непонятным. К сожалению, Джасмин все более убеждалась, каким беспощадным врагом самому себе был Малколм.
Однако, не выслушав его до конца, она не могла сказать ему об этом. А он рассказывал, как познакомился с Марсией и встретил Элизабет.
Когда он заговорил об Элизабет, которую полюбил мгновенно, с первого взгляда, для Джасмин многое открылось.
Настрадавшийся Малколм инстинктивно, всем своим существом потянулся к Элизабет, как цветок тянется к солнцу. Он впервые встретил нечто такое, что было реально, а не выдумано им, и что было правдой. Поэтому он сразу всей душой принял эту правду и поверил, что это и есть любовь.
Но это не было любовью в общепринятом смысле слова, не было страстным влечением мужчины к женщине. Джасмин не сомневалась, что в нем скорее просто возникла тяга к чему-то настоящему, доброму, реально существующему.
Никогда прежде он не встречал женщины, которая стремилась бы так бескорыстно и с такой любовью отдавать все другим и радоваться их счастью. За это он готов был положить свою жизнь к ее ногам.
Духовный облик Элизабет, а отнюдь не ее красота, пленил Малколма и оказал на него такое сильное воздействие, что избежать последствий встречи с нею было невозможно.
С трудом подыскивая слова, Малколм пытался объяснить Джасмин свои чувства и свое состояние в тот момент, но она давно уже все поняла.
– Я любил ее, – страстно повторял Малколм, – никогда ранее я не верил, что можно так любить. Конечно, я хотел, чтобы она стала моей женой, но не это казалось важным в тот момент. Возможно, вам не понять этого, ведь я и сам себя плохо понимал тогда. Само ее присутствие, тот факт, что она существует и я могу любить ее и думать о ней, показался мне куда более важным, чем мысль о том, что она станет моей женой и будет принадлежать мне.
Голос его стал жестким, отрывистым, когда он вспоминал, как увидел ее маленький гроб, который несли на руках опечаленные жители деревушки в тот серый пасмурный день.
– В тот момент мне показалось, что я сошел с ума, – продолжал Малколм. – Я помню, как, задыхаясь от слез, бродил по горам, как кричал и проклинал Господа и всех, весь мир, и считал сам себя проклятым. Тогда я твердо решил вступить в поединок с судьбой.
Сейчас, когда я говорю вам это, все может показаться истерией, сплошным абсурдом, но тогда в горах, под серым небом, глядя на такое же серое море вдали, я был готов принять такое решение.
Мир для меня опустел, он ничего не стоил и ничего не значил, раз у меня отняли то, что было мне дороже всего на свете, и так безжалостно покарали за мои чувства и мою любовь. Я не хотел более испытывать страдания и боль. С того момента я отрекся от дружбы и от любви. Я ничего не хотел давать и зарекся что-либо просить. Что же касается любви, привязанности, чувства доброты, то с этим я покончил навсегда.
Он умолк, наступила долгая пауза.
– И поэтому вы женились на Марсии, – тихо заключила Джасмин.
– Да, я женился на Марсии, – ответил Малколм. – Ей не нужен был мужчина, она просто хотела уехать с Ривьеры. А я не нуждаюсь в жене, но, согласно бытующему поверью, что всегда найдется кто-то, кто готов гарантировать оплату чужого векселя, я согласился помочь ей.
– Это было великодушно с вашей стороны, – сказала Джасмин, и это прозвучало как вопрос, на который она ждала ответа.
– Разумеется, я сделал это не из великодушия, – промолвил чуть с вызовом Малколм. – Это, если хотите знать, мой первый вызов судьбе или злокозненному хитроумию какого-нибудь китайского божка. Пусть-ка попробуют и дальше причинять мне зло. Я был бы рад, – добавил он, – если бы Марсия оказалась уличной девкой самого низкого пошиба. Тогда мне хотелось наказать себя, насколько это возможно, за последний полет моей фантазии, за счастье, которое я испытал в те несколько часов, что провел с Элизабет.
– А теперь? Что вы намерены делать дальше? – спросила Джасмин Френч.
Малколм пожал плечами.
– Марсия вольна уйти, когда хочет, – ответил он. – Она совершенно свободный человек, и если ей нужен развод, разумеется, я дам ей его.
– А если она не пожелает развода? – полюбопытствовала Джасмин. – Что, если ей захочется остаться здесь, с вами?
– Временно, я думаю, это возможно, – просто ответил Малколм. – Пока у нее нет никаких планов и друзей, мой дом остается ее убежищем. Но рано или поздно она захочет выйти замуж, иметь свой настоящий дом и настоящего мужа, и я, по условиям контракта, сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей.
– А вы? – не унималась Джасмин. – Разве вам не хочется иметь жену и детей?
Он посмотрел на нее так, будто испугался, и Джасмин поняла, что задела его за живое.
– Никогда, – произнес он хриплым от волнения голосом.
– Даже ради дома? – настаивала Джасмин. – Или ради наследников, которые носили бы ваше имя и продолжили традиции рода? Я не верю, что вы говорите искренно.
– Такое невозможно, уверяю вас, – сердито ответил Малколм.
Встав, он беспокойно зашагал взад и вперед по ковру перед камином.
– Но почему невозможно? – не могла понять Джасмин. – Почему несчастливый брак, любовь к прелестной и достойной вашей любви девушке, а затем этот поспешный брак с Марсией должны помешать вам иметь семью? Ведь это так естественно? Вы должны иметь детей, этому дому нужны дети и вам тоже, даже если вы не хотите в этом признаться.
– Дети от еще одного брака без любви? – насмешливо спросил Малколм. – Это не очень разумное решение, уверяю вас.
– Марсия очень красива, – задумчиво произнесла Джасмин. – Но ей уже двадцать пять, и время подумать о будущем. Если вы намерены с ней развестись, то сделайте это поскорее, ради Марсии. – Она вздохнула. – Жаль, что вам предстоит таскаться по судам, но, если это единственный выход, спорить бесполезно. Что ж, – добавила она с печальным вздохом. – С ее красотой, будучи леди Грейлинг с неплохим денежным обеспечением в виде алиментов, она без труда найдет себе мужа.
Малколм бросил быстрый взгляд на Джасмин, словно ее цинизм удивил его.
– Вы хотите сказать, что она получит треть моих доходов? – спросил он.
– Кажется, да. Я не ошиблась? – поинтересовалась Джасмин. – Впрочем, это не столь важно. Меня прежде всего интересует счастье Марсии.
– Я не хочу, чтобы вы думали, – перебил ее Малколм, – будто меня не устраивает ее пребывание здесь и я хочу поскорее от нее избавиться.
– Разумеется, я так не думаю, – быстро промолвила Джасмин. – Я вижу, как хорошо она справляется с ролью леди Грейлинг, бедная девочка, несмотря на все трудности и, простите меня за откровенность, без всякой вашей поддержки. Она уже успела заслужить уважение всех ваших соседей и особенно арендаторов.
– Что ж, она пытается загладить мои недостатки, – мрачно буркнул Малколм.
Вдруг он увидел Джасмин совсем рядом, лицо ее было строгим, серые глаза смотрели на него в упор.
– Но вы, кажется, будете довольны, – сказала она, – если все это пойдет прахом?
– О чем вы? – удивился Малколм.
– О наследстве, которое вы так неожиданно получили, – ответила Джасмин. – Вы погубили свою карьеру, неудачно женились, неужели вы собираетесь продолжать в том же духе только потому, что малодушны, не хотите посмотреть на себя со стороны и боитесь ответственности?
Она перевела дух.
– Если вы и на этот раз потерпите неудачу, стало быть, вам нравится быть несчастным. Да, вы страдали, разумеется, я знаю, что вы страдали, но и другие страдают тоже, такое случается в жизни с каждым. Слабые ноют и терпят неудачу, сильные становятся сильнее, ибо преодолели трудности и победили.
В голосе Джасмин звучали низкие нотки.
– Вы пытаетесь прервать общение с людьми, жить отшельником, потому что женщина, которую вы полюбили и которая тоже испытывала к вам глубокое чувство, умерла. Разве лучше ей было бы увидеть, какую слабенькую; беспомощную любовь вы могли бы ей предложить?
Она, как вы сказали, посвятила всю свою короткую жизнь тому, чтобы дарить людям добро и счастье, она и вам подарила свою дружбу и любовь – все, что у нее было. И потому лишь, что Господь, любя ее, призвал ее к себе раньше, чем вы того ждали, вы собираетесь таким странным образом отблагодарить ее за привязанность и дружбу? Взгляните на себя. Что вы увидите? Человека, забывшего свой долг, повернувшегося спиной к своим святым обязанностям.
– Это неправда! – гневно прервал ее Малколм. – Я выполняю свои обязательства здесь, я отдаю каждую минуту заботам о поместье.
– Неужели вы искренне верите, что это все, что с вас спросится? – неумолимо продолжала Джасмин. – Вы отлично знаете, что это не так. Ваши обязательства распространяются, вернее, должны распространяться гораздо дальше тех нескольких акров земли, которые носят ваше имя.
Вы в долгу не только перед этим парком и домом вашей семьи, но и перед графством, всей округой и даже перед самой страной.
Кто из нас может знать и тем более утверждать, где начинаются и кончаются в эти смутные времена наши обязательства перед соседом?
А вы отлично знаете, как знаю это и я, что не несете своей доли ответственности, ибо, чураясь людей, вы отнимаете у них радость общения, на что они имеют право, и отнимаете так грубо, как отнимают деньги или отказывают в крове и гостеприимстве.
Малколм и сам не знал, зачем он ее слушает, зачем позволяет ей говорить с ним в таком тоне, почему остается и не покидает комнату?
Джасмин Френч была одного с ним роста, говорила тихим голосом, но речь ее была четкой и ясной, и каждое слово было подобно удару молотка. Он знал, что она говорит правду.
Но Джасмин, кажется, решила, что этого ему мало.
– Вы неблагодарны, – продолжала она. – А это, я считаю, самый страшный грех, какой может совершить человек. Вы ни словом не выразили свою благодарность судьбе за то, что она дала вам возможность встретить Элизабет, за то, что вы узнали ее, за минуты несказанной радости, которые были вам подарены и которых никто и никогда не сможет у вас отнять.
Подобно всем людям, вы готовы плакать, когда вам больно, молить судьбу, когда вам чего-то хочется, и ждать счастья, как чего-то положенного вам по праву.
А если дела идут плохо, пусть даже кратковременно, вы ругаете жизнь, впадаете в отчаяние и готовы совершить любой вид морального самоубийства.
Вам не приходит в голову благодарить Господа за милости, которые он вам даровал, за то, что он, по вашему же собственному признанию, дал вам счастье встретить и полюбить святую.
– Вы слишком беспощадны ко мне, – растерявшись, пробормотал Малколм.
Но, протестуя, он не обижался на нелестные слова Джасмин, которые не требовали ни ответа, ни опровержения. Малколм знал, что Джасмин Френч сказала правду.
Он чувствовал себя нагим и пристыженным. Остатки гордости, которой он до сих пор пытался отгородиться от внешнего мира, были безжалостно сорваны, как ненужное тряпье. Но прежде чем он осознал это и прежде чем наступившая пауза вызвала чувство неловкости между ними, Джасмин пожелала ему доброй ночи и ушла, так же неожиданно, как и появилась.
Малколм снова был один. В потухающем камине тлели угли.
– Самый страшный грех, – неожиданно вслух повторил Малколм.
Джасмин Френч уехала. Малколм провожал ее до самого Лондона.
В густой толпе на платформе они пожали друг другу руки, и Джасмин тут же последовала за носильщиком, подхватившим ее вещи. Она выглядела значительной и уверенной в своем хорошо сшитом дорожном костюме.
Джасмин поблагодарила Малколма за дни, проведенные в Грейлинге, и он понял, что пребывание в поместье ей понравилось.
Еще Малколм понял, что с сожалением прощается с ней.
Несмотря на ее нелицеприятную критику и свою неожиданную исповедь перед ней, которые, перейди они определенные рамки, легко могли бы оставить у него чувство досады или неприязни, он, напротив, вынужден был признать, что испытывает к ней исключительно дружеские чувства и восхищается ею.
На следующее утро, встретившись с ней за завтраком, он ничуть не был смущен.
В Джасмин было что-то разумное и надежное, так что всякая неловкость от того, что накануне он обнажил перед ней свою душу, тут же исчезла, как только он увидел ее.
Более при встречах они не возвращались к разговору в библиотеке, а в Лондоне, когда Малколм, прощаясь, пожал ей руку, он только промолвил:
– Спасибо.
Джасмин внимательно посмотрела на него из-под прямых, не тронутых пинцетом бровей.
– Вы серьезно это говорите? – чуть насмешливо спросила она.
– Да, серьезно, – ответил Малколм. – Более того, обещаю, что ваши слова не пропадут даром.
– Это хорошо, – ответила она. Через минуту ее уже не было, поезд ушел. Малколм покинул вокзал и стал искать такси, чтобы заехать в адвокатскую контору.
Он приехал в Лондон не только для того, чтобы проводить гостью. У него накопились разные дела, и, как ни странно, одно из них, наиболее важное, возникло после случайного вопроса, заданного ему Марсией две недели назад.
Но начал он, встретившись с адвокатами, с того, что подписал бумаги, обсудил некоторые вопросы, которые касались поместья и требовали правовой консультации.
После всего этого Малколм, раскурив сигарету, повернулся к старшему адвокату и нарочито спокойным голосом спросил:
– Если у меня не будет детей, то в случае моей смерти кто унаследует Грейлинг?
Старший адвокат, положив на стол ручку, которой что-то писал, снял очки в роговой оправе и стал протирать их шелковым носовым платком.
– Вашим наследником, сэр, – начал он после небольшой паузы, – будет ваш троюродный брат Седрик Уортингтон, сэр.
– Мой троюродный брат? – удивился Малколм. – Я не знаю такого. Кто он?
– Ну что ж, неудивительно, – промолвил адвокат, – что вы забыли о нем, если вообще когда-нибудь слышали. Младший брат вашего дяди – самый последний из четырех братьев и трех сестер – по достижении совершеннолетия был отправлен за границу. Так в те времена поступали с отбившимися от рук молодыми людьми, которые предпочитали транжирить деньги.
