Текст книги "Звучит повсюду голос мой"

Автор книги: Азиза Джафарзаде

Исмаил проговорил:

– Как прикажете, так и сделаем, Ага, только бы не вызвать недовольства таких почетных гостей. Для нас большая честь ваш приход к нам. Мы рады служить вам.

– Отлично! Я рад, что ты понимаешь нас. Итак, мое первое предложение принято: нас будут привечать только чаем! Мое второе предложение касается всех нас...

Сеид Азим обвел взглядом собравшихся, которым решил высказать свои заветные мысли. Как они отреагируют, интересно...

– Сегодня – исторический день для нас. Мы с вами основоположники литературного общества – поэтического меджлиса. Здесь мы будем читать и обсуждать наши собственные поэтические произведения, изучать наследие наших великих мастеров-предшественников, будем говорить о культуре своего народа. Возможно, наш меджлис станет образцом для подражания поэтов в других городах. Вот почему я предлагаю дать название нашему собранию. В меджлисе мы получаем отдохновение от повседневности. Название должно соответствовать назначению нашего меджлиса. Я предлагаю назвать его "Сафа" – наслаждение. Но для того чтобы меня не укорили в том, что я воспользовался псевдонимом, взятым нашим Мухаммедом, я думаю, что название "Дом наслаждения" лучше всего отвечает нашему замыслу, тем более что мы проводим наши меджлисы именно в доме Мухаммеда Сафы. Какие будут у вас суждения, друзья?

Серьезность вступительного слова Сеида Азима приковала внимание. На лицах читалось восхищение и одобрение:

– Прекрасно!

– Поздравляю!

– Отличное название...

Исмаил и Вели посмотрели на своего младшего брата. Его смуглое лицо заливала краска, братья так и не смогли уразуметь, радуется он или печалится новому названию меджлиса...

А Сеид Азим подытожил:

– Значит, и второе предложение принято... А теперь начнем первый наш поэтический меджлис с чтения стихов нашего великого земляка, жившего в двенадцатом веке, Хагани Ширвани, обогатившего сокровищницу восточной литературы... "Развалины Медаина"...

Мой дух, глазами размышлений на преходящий мир взирай,

В глухих руинах Медаина судьбу, как в зеркале, читай!..

Сеид Азим говорил о широте интересов Хагани: от исповеди чувств до исповеди мысли, о том, что Хагани рисовал картины реальной жизни, передавал глубину и смену оттенков настроения. Сеид Азим учил на примере Хагани строить фразу, отличающуюся мудрой простотой содержания и утонченностью вкуса.

Первый меджлис удался. Собравшиеся договорились в следующий раз принести свои опыты подражания газелям Физули...

Ханумсолтан задремала у ниши. Сначала она внимательно слушала не очень понятные для нее разговоры, на миг встрепенулась, когда Ага заговорил о ее младшем сыне, но потом ее отвлекли собственные размышления о жизни. "О несчастный мой Гусейн, – обратилась она в мыслях к покойному мужу, – рано ты оставил этот мир... Не довелось тебе быть свидетелем счастливого, светлого дня своих сыновей, да обрадует аллах этим известием твою душу в раю... Я от тебя не слышала в жизни ни одного дурного слова, не испытала тяжести твоей руки. И дети твои, слава аллаху, как ты сам, уважаемы достойными людьми, которые нынче собрались в твоем доме. Пусть живут наши дети долго и крепко стоят на ногах!.." Она прислушалась, Ага читал стихотворение на непонятном ей языке... Глаза ее сомкнулись, голова опустилась на руки, уставшая за день женщина прикорнула тут же у ниши. Ее материнское сердце было совершенно спокойно: сыновья ее рядом, с ней, здоровы...

Когда участники меджлиса расходились по домам, они ступали по только что выпавшему снегу. Безлистные ветви кустов и деревьев покрыла изморозь. В холодном свете полной луны казалось, что на деревьях и кустах искрятся белые цветы.

На валуне под шелковицей в начале Мануфактурных рядов Сеид Азим беседовал с Джавадом.

– ... Заверяю тебя, Ага, это-правда...

– Когда решается вопрос о различии вероисповедования, нужно проявлять особую деликатность и осторожность, Джавад!

– Клянусь тебе нашей дружбой, Ага! Тут нет места неправде! То, что я тебе рассказал, я видел сам, своими глазами... Для того чтобы проникнуть на сборище, мне пришлось порядком изменить свою внешность. Сын эфенди Балайрагима провел меня под видом человека, принявшего мюридизм, и, пользуясь вечерними сумерками, подвел к их наставнику – "шейху". Оказывается, темные, погрязшие в невежестве крестьяне, надеясь на помощь свыше, приводят в этот дом своих жен и дочерей. Несчастные женщины вместе с мужчинами танцуют, постепенно приходя в экстаз, готовые уверовать в чудеса и местных святых. В минуты транса, в который впадают эти глупцы, с ними можно сотворить все, что угодно! И все это прикрывают религией!

Поэт был взволнован:

– Брат, заклинаю тебя нашей дружбой, неужели все это правда?

– Не ожидал от тебя, Ага... Разве я способен совершить хоть что-то, что может повредить тебе? Да я соглашусь скорее на смерть, чем на то, чтобы ноги твоей коснулся камень! Все это правда, можешь не сомневаться.

– Не обижайся, Джавад! В тебе я не сомневаюсь, но, чтобы выступить против зла, нужно знать все досконально. Честно говоря, мне обо всем этом уже рассказывали – и Мешади Гулам, и даже Гаджи Кадыр. А однажды на меджлисе у Махмуда-аги Искандер-бек как о занятной истории рассказывал присутствующим о нашем позоре... Несчастная нация, бедные, одураченные люди...

– Да, именно одураченные! Чтоб мне не сойти с этого места, Ага, в тот дом не ступала нога жены или дочери бека! Их туда никто не пустит! А сами богачи приходят, чтоб полюбоваться на доверчивых глупцов, которых развращают и сводят с пути истинного именем аллаха!

– Что делать, Джавад? Ты знаешь, что я зарекся писать эпиграммы, но такие дела требуют только едкой, злой, колкой сатиры. Пойду, история эта не дает мне покоя... Ну что ж, будь здоров!

– И тебе желаю здоровья, пусть хранит тебя аллах! Знаю одно: число твоих врагов возрастет впятеро, как только ты возьмешь в руки перо, чтоб клеймить и осуждать зло.

– Если бы деньги плодились у меня так же, как враги, быть бы мне богачом! – в голосе поэта сквозила ирония. – Увы, все гораздо сложнее, чем это кажется.

Глядя вслед удалявшемуся Сеиду Азиму, Джавад с грустью думал: "Если есть на небесах неземная благодетельная сила, пусть она защитит тебя от бед, Ага! Если в бескрайних небесах есть аллах, он должен оградить тебя от камней, летящих в тебя! Ты думаешь о благе тех, кого создал аллах, а они же в злобном исступлении забрасывают тебя камнями... Странная, однако, судьба! Как понять, как объяснить? "Слова свои молви тем, кто тебя не слушает..." сказано в коране. Что ж, видно, таков удел всех пророков, так было, и так будет. А сейчас в Ширване пророком являешься ты, Ага..."

Углубившись в размышления, Сеид Азим спешил домой, не замечая никого на своем пути. Губы непроизвольно шептали рождающиеся слова – строки будущей сатиры. Скорей бы перо и лист бумаги взять в руки, чтобы записать. Он заклеймит позором этих растленных святош! И начнет сатиру так:

 
Любопытная нынче история вышла у нас.
Не напраслина это, не вымысел, полный прикрас...
О случившемся в городе подлинный это рассказ.
 

Сатира распространилась по Базару с немыслимой быстротой, и уже строки передавались из уст в уста. Словно новое землетрясение обрушилось на город. Поднялся страшный переполох. Разговоры не умолкали. Перьями запасались даже малограмотные бакалейщики, уличные писари были завалены заказами – все желали немедля, тут же получить список новой сатиры.

– Да буду я жертвой его предка, лучше не скажешь!

– Этим собачьим детям и этого мало! Чтоб их поразил меч халифа Али!

– Слушай! Эти безумцы прикрываются религией, а сами не знают ее основ.

– Но и вы не будьте столь наивными юнцами, не очень доверяйте Сеиду Азиму. Поговаривают, что он с утра до вечера проводит время с суннитами...

– Сунниты? О чем ты толкуешь? Это не сунниты, а сектанты, да, да, именно сектанты. Он о них и пишет в новой сатире.

– Слушай, ведь они совсем запутались, ни правоверного учения не знают, ни законов шариата...

– А ну, дай прочесть! – из своего магазина на шум вышел Гаджи Асад. Он с интересом читал эпиграмму, хотя не желал показать это. – Уши развесили, рот до ушей, тьфу! Что это такое? От него самого, сочинителя вашего, и не пахнет Алиевым учением! Избави аллах от такого, по моему разумению, он и не суннит, и не шиит!

– Ты только послушай, раскрой уши:

 
Пусть не шейхом – шайтаном! – со страхом считают его
И достойным быть смешанным с прахом считают его,
Есть мюриды, которые шахом считают его,
А иные так даже аллахом считают его.
Очень низко все это, о чем говорил я не раз.
Осрамили шиитов бабиды. Есть общность в судьбе
И сунниты мошенника шейхом избрали себе.
 

– Защити, аллах, он не суннит, и не шиит, и не ба-бид, он мултаниец...

– А я о чем речь веду?

Но были и те, кто понимал, против чего выступает Сеид Азим, и активно его поддерживали:

– Молодец, Ага, смелый поступок! Хоть эпиграммы, на мой взгляд, не свойственны восточной поэзии, но таких проходимцев, как Абид-эфенди, иным способом не ударишь...

– Есть только один способ вывести шарлатанов на чистую воду, Ага выбрал именно его.

– Очень своевременно! Обрядившись в религиозные одежды, эти мошенники порочат достоинство и честь народа, сводят его с пути праведного...

– Сейчас никто не осмелится повести свою семью на сборища этих мошенников, чтоб им провалиться!

– Одними назиданиями было бы невозможно вырвать из лап проходимцев людей, уверовавших в могущество верховной власти их "шейха".

Кто это говорил – молодые сунниты или молодые шииты, неизвестно. Но все сходились в одном: эпиграмма написана уместно и своевременно. На этот раз все – и те, кто хорошо относился к Are, и те, кто не одобрял его деятельности, – поддержали поэта.

Эпиграмма была у всех на устах, читалась вслух и живо обсуждалась в мгновенно возникавших собраниях и в меджлисах. Торговля в книжной лавке Мешади Гулама шла бойко: переписанная во множестве экземпляров "Эпиграмма на Абида-эфенди" разлетелась по всему Востоку, находя людей, ненавидящих лицемерие и невежество. С караванами Мешади Гулам отправлял своим друзьям-приятелям в разные города новинку, взбудоражившую всю Шемаху. Не придавая своей деятельности важного значения, шемахинский книготорговец вместе с поэтом много сделали в эти дни для разоблачения мракобесов и фанатиков и способствовали закрытию нескольких сектантских молелен.

... Над головой поэта сгущались черные тучи. Базарные моллы и эфенди, наживавшиеся еще недавно на темных людях, увидели, что карманы их пустеют с выходом в свет эпиграммы Сеида Азима. Утих шум первых чтений, только теперь многие стали понимать его смысл: не только сектантам, но и всей религии был нанесен удар. Сатира ходила по рукам и будила ропот и непочтенье.

В первые дни казалось, что эпиграмма направлена против тех, что не хочет правильно толковать законы ислама, вводит в заблуждение простодушных невежественных людей, однако со временем многие опомнились и уразумели, что эпиграмма разоблачает не только Абида-эфенди и ему подобных, но и вообще религиозных фанатиков всех направлений, все ветви ислама. Мошенники были не только среди тех, кто устраивал оргии с танцами мужчин и женщин, но и среди тех, кто наживался на бедняках.

Враги объединились против поэта. "Он противник религии!" Это было ясно и суннитам, и шиитам, и их обуяло возмущение.

Проявилась застарелая злоба Моллы Курбангулу. Ожила нелюбовь к поэту Закрытого и Алыша. Им обоим никогда не нравилась поэзия всеобщего "любимца", но они умели скрывать это, не выдавали себя. Теперь, когда прошли первые бурные дни, заговорщики решили не дремать и объединить свои усилия с приверженцами Абида-эфенди. Мешади Алыш подстрекательством и злонаущением уговорил своих прежних дружков подкараулить поэта и напасть на него. И случай подвернулся.

Сговорившись с несколькими мюридами – приспешниками Абида-эфенди, шайка громил остановила Сеида Азима по дороге к Базару.

Дюжие молодые крестьяне-шахларцы и несколько горожан-шемахинцев с дубинками в руках поджидали поэта. Только два-три человека отличались добротной одеждой, на остальных бедняках были залатанные чухи, домотканые грубошерстные архалуки, подвязанные веревкой или ситцевым кушаком, заштопанные шаровары из бумажной дешевой ткани...

Ага, увидев парней издалека, не придал сборищу никакого значения, но, услышав: "Вот он идет!", насторожился. Внимательно приглядевшись к парням, он распознал среди них и суннитов, и шиитов... Отступать было некуда. "Что ж, – подумал он, – будь что будет". Он не мог знать, что им сказали: "В городе появился безбожник, негодный бумагомаратель. Он враждует с уважаемым Абидом-эфенди... Чтобы досадить эфенди, он написал на него пасквиль, можно сказать, опозорил его, но мало того, он высмеял вас самих, ваших матерей, сестер и невест, выставил на поругание своей эпиграммой. Подстрекаемые им люди выгнали Абида-эфенди из села, разрушили молельню... Вера пропадает... Пролить кровь такого безбожника – благое дело!" Одного из группы Алыш назначил главарем, которому передавал приказания через подручного из лавки Закрытого. Этого мальчишку Гаджи Асад приспособил для поручений с тех пор, как Тарлана заменил приказчик Али – дальний родственник Закрытого. Он-то и увидел первым Сеида Азима и стрелой помчался к Алышу, который прятался за углом.

По одежде и манере поведения Сеид Азим понял, что никто из пятнадцати парней, вставших на его пути, не был настоящим бандитом. Все они были чем-то очень встревожены и довольно громко переговаривались: "Будьте наготове, сейчас он сюда приблизится... Вот он..." Поэт поравнялся с группой, внезапно он узнал человека, прятавшегося за ближайшим углом. Это был Мешади Алыш, он не мог ошибиться. "Может быть, мне просто померещилось? Нет, нет, и он меня увидел... Наши взгляды встретились, я даже усмотрел ухмылку в глазах этого шайтана... Так вот оно что?! Интересы этих мерзавцев сошлись, разногласия между суннитами и шиитами забыты, сообща они решили преподать мне урок!"

Мешади Алыш действительно руководил молодыми фанатиками и мюридами Абида-эфенди из-за угла. Он уже не был разбойником, который действовал без оглядки, а старался не марать рук, оставаясь в стороне "благочестивым Мешади". Но и Ага изменился. Перед парнями стоял не беззащитный молодой человек. Теперь это был первый среди интеллигентов-просветителей Ширвана, известный и народу, и правительству, – Гаджи Сеид Азим Ширвани, и имя его приводило недругов в трепет.

Деревенские невежественные парни, фанатики и сквернословы не знали и не понимали, кто перед ними. Вместо того чтобы радоваться, что их села избавились от скверны и разврата, они стремились уничтожить поэта, который помог разоблачению гнезда пророка. – Вот он сам, проклятый!

– Кто, этот? А ну пустите, я раскрошу ему челюсть...

– Почему ты? Я сам пролью его кровь во имя веры!

– Я тоже хочу пожертвовать собой во имя веры...

– Что вы мешкаете, начинайте, пока никто не спохватился!

Парни двинулись к поэту, окружили его стеной и стали теснить за угол дома, где притаился Алыш.

Если бы в руках Сеида Азима была хоть трость, может быть, он и попытался оказать сопротивление. Необходимо воспользоваться другим оружием: словом. Авось удастся их утихомирить.

– Да в чем моя вина, ребята, перед вами? – спросил он.

– На Абида-эфенди издевательскую штуку ты написал?

– Опозорил набожного человека, который в отцы тебе годится!

– Опозорил наших женщин, наших жен и сестер!

– Высмеял их!

Кольцо вокруг Аги сжималось. Страсти накалялись. Волосатые руки тянулись к его лицу, ему казалось, что еще минута – и он задохнется. Гнев не давал ему говорить, в то же время он чувствовал жалость к этим невеждам. До чего же их одурачили! Не знают, где истинное зло.

– О невежественные дети! Я осрамил тех, кто издевался над вашей честью!

– Эй, да он еще разговаривает! Бейте его!

Еще минута" и Сеид Азим не ушел бы отсюда живым. Судьба пощадила его.

– А ну, разойдитесь, дикари! Ишь что задумали, собачьи дети!

Все обернулись на громовой окрик. На толпу наезжал на коне урядник Керим-бек. Наотмашь хлестнув плеткой по голове стоявшего вблизи Аги парня, он тут же снова опустил ее на блестевшую бритую голову, оголившуюся от слетевшей барашковой папахи. Никто не услышал стона, только руки схватились за голову, но и их обожгла плеть. Большинство парней ни разу в жизни не видели урядника. Мундир Керим-бека с золочеными погонами и золотыми пуговицами, красные лампасы и высокие сапоги нагнали на всех жуткий страх. Некоторые решили, что перед ними чуть ли не сам царь и он явился на помощь Are. Они с воплями кинулись спасаться. Другие, упав на колени, стали целовать землю. Прислонившись к стене дома, Сеид Азим, бледный и смертельно уставший, наблюдал за происходящим. Нелепость случившегося потрясла его.

– Господин Керим-бек! Умоляю тебя, не бей этих несчастных! Они ничего не понимают! Откуда им знать, что я беспокоился о них самих, когда писал свою эпиграмму на Абида-эфенди... Умоляю, не бей их... Но как вовремя аллах направил тебя сюда! Иначе эти глупцы отправили бы меня на тот свет... Умоляю тебя, не бей... Тех, кого нужно бить, среди них нет...

Когда Сеид Азим рассказал о происшедшем Джинну Джаваду и Махмуду-аге, Джавад, смеясь, сказал:

– Что тут скажешь? Сам Ага выступил защитником врагов Аги...

Книготорговец Мешади Гулам уже несколько дней с нетерпением ожидал приезда каравана Кербалаи Вели. Утром он узнал, что караван прибыл в Шемаху. Он каждую минуту ждал караванщика, поэтому не отлучался из лавки. Прозвучал полуденный азан. Мешади Гулам прошел в комнаты позади лавки, наполнил кувшин водой и под пение азана: "Идите к лучшему из дел!" – совершил религиозное омовение. Поставив кувшин, он вернулся в лавку и расстелил молитвенный коврик. Повернувшись лицом к Мекке, он поднял руки и шепотом произнес: "Аллах превелик!"

Мешади Гулам еще не окончил молитву, когда почувствовал, что кто-то вошел в лавку. Но не обернулся до окончания молитвы. Четырежды опускался наземь, становился на колени и касался лбом молитвенного коврика. Воздев руки к небесам, произнес заключительное: "Аллах превелик!" И только тогда обернулся к вошедшему. Радость его была велика: перед ним стоял Кербалаи Вели.

– О аллах, добро пожаловать, Кербалаи! Надеюсь, дорога твоя была удачной?

– Слава аллаху, удачной...

– Проходи, Кербалаи, садись! – Мешади Гулам быстро собрал молитвенный коврик и, усадив гостя, вышел из лавки. – Эй, Рази, Раа-зи!

– Да, Мешади!

– Будь добр, хорошего свежего чаю для меня и моего гостя!

– Слушаю, Мешади, сию минуту...

Кербалаи слышал эти переговоры и улыбался. Книготорговец вернулся в лавку и сел на тюфячок рядом с гостем.

– Пожалуйста, Кербалаи, расскажи, где был, что видел... Как говорится, что ел-пил – пусть тебе останется, что видел – пусть нам достанется...

Кербалаи Вели провел обеими ладонями по свежепокрашенной черной бороде, хитро улыбаясь. Он прекрасно знал Мешади Гулама. До самого вечера ему не удастся выйти из лавки. Он будет рассказывать о том, что видел и слышал в дальних краях. Многолетняя дружба связывает Кербалаи Вели и Мешади Гулама. Но пока караванщик не расскажет все, что знает, что слышал, Мешади Гулам не покажет ему своих новых драгоценных находок, новых списков стихов и газелей, даже одного листочка не покажет. А уж потом они вместе пообедают на славу.

В дверях показался Рази. На подносе тонкой работы стояли грушевидные стаканчики для чая и белый фарфоровый чайник. Мелко наколотый сахар искрился в медной мисочке. Аккуратно расставив все перед гостем, Рази опустил поднос. Худощавый невысокий паренек с любопытством оглядывал полки, хотя не раз бывал в лавке Мешади Гулама. На черных волосах еле держалась суконная старенькая ермолка. Рубашка из красной бязи и шаровары из черной саржи были схвачены белым чистым фартуком. Угол ковра, на котором сидели Мешади Гулам и Кербалаи Вели, со всех сторон был окружен полками, на которых лежали толстые и тонкие книги в кожаных и тканевых переплетах.

– Пейте на здоровье, господа, – проговорил Рази и двинулся к двери.

– Спасибо, сынок! – с этими словами Кербалаи Вели потянулся к своему карману.

– Не обижай меня, во имя аллаха, Кербалаи! У меня разве не хватит денег на стакан чаю?!

– Ей-богу, Мешади, я не за чай собирался заплатить, поверь мне! Когда я покидал Шемаху в прошлый раз, последним, кого я встретил на своем пути, был Рази. Эта встреча принесла мне удачу – путешествие с караваном прошло спокойно и прибыльно, а я дал обет по возвращении подарить ему русскую золотую пятерку...

– Это другое дело... Знаешь, я тоже заметил, что у Рази рука легкая. Даже его хозяин Алмухтар говорит, что с тех пор, как ему помогает Рази, дела у него пошли в гору... Хороший, услужливый паренек, да пошлет аллах ему самому удачу.

Кербалаи Вели вынул из кармана мешочек для денег, сшитый из красного плотного шелка с золотым позументом по краям, развязал шнурок, стягивающий горловину, и вытащил золотую монету. Гулам, улыбаясь, следил за выражением глаз Рази, который в нерешительности и смущении выслушивал похвалу из уст обоих мужчин. Кербалаи протянул монету Рази. Паренек вопросительно глянул на Мешади Гулама и, не увидев неодобрения или раздражения в его глазах, обратил взор на Кербалаи Вели. Быстро наклонившись, он поцеловал руку, державшую монету, и только потом взял деньги.

– Вы очень милостивы, ага, пусть аллах сделает ваш карман изобильным...

В глазах его блеснули слезы, когда он покидал лавку.

Друзья остались одни. Кербалаи Вели продолжил свои рассказы. Незадолго до призыва к вечерней молитве начался книжный обмен.

– Кербалаи, я дал переписать для тебя несколько новых газелей Аги каллиграфу Молле Гулу. Посмотри только, каким почерком написано...

Мешади Гулам снимал с полок нужные ему рукописи и показывал гостю. Кербалаи Вели с интересом рассматривал все, что ему предлагал книготорговец. Беседа подходила к концу, когда Мешади Гулам осторожно выглянул из дверей лавки на улицу и, удостоверившись, что вблизи никого нет, кто бы мог им помешать, вернулся к своим полкам и вынул из одного объемистого фолианта несколько рукописных листов, сшитых наподобие тетради.

– Я знаю, Кербалаи, ты не очень любишь эпиграммы, но, может быть, ты заинтересуешься вот этой? – спросил он нерешительно.

– На кого эпиграмма, Мешади?

– На Хуршид-бану Натеван, дочь Мехтикули, хана карабахского.

– На Хуршид-бану Натеван?! Кто посмел такое?!

– Абдулла-бек Аси из Карабаха.

– И не стыдно ему? Распускать подлые небылицы про единственную наследницу последнего карабахского хана, женщину образованную и просвещенную! А ты, Мешади! Наша долголетняя дружба дает мне право и тебя упрекнуть: ты сам тоже не прав! Клеветник сочинил глупость, зачем тебе ее распространять по свету?! Тебе, первоклассному ценителю настоящей поэзии! Клянусь нашей дружбой, я от тебя подобного не ожидал!

Книготорговец смутился, с трудом нашел слова для ответа:

– Кербалаи, клянусь Каабой, пусть у меня язык отсохнет, если я еще кому-нибудь похвастаюсь этим приобретением... Казнюсь я только тем, что один список дал Закрытому – Гаджи Асаду... Закрытый узнал от кого-то и выпросил у меня. Поверь! Только единственный экземпляр ушел от меня, клянусь святой могилой имама Рза, которой я касался лицом в Мешхеде...

Но успокоиться Кербалаи Вели уже не мог. Он поднялся:

– Что было, то было, дело сделано... Но оставшиеся у тебя списки порви! Трепать зазря имя женщины – не по-мужски, пусть постыдятся карабахские поэты, что не воспротивились! И аллаху такие дела неугодны... Ну, будь здоров. До свидания!

Растерянность и стыд испытывал Мешади Гулам. Он даже не смог выйти проводить Кербалаи Вели. Рука бессознательно сжимала тетрадь. Он огляделся, в лавке никого не было, темнота сгустилась, только теперь Мешади Гулам осознал, что в руках у него недостойная вещь. Ах, как он не хотел терять расположения Кербалаи Вели...

Наступил вечер. Азанчи приглашал верующих к вечерней молитве. Однако губы Мешади Гулама не шептали молитву. Он стыдился того, что не устоял перед клеветой.

Боль и гнев овладели сердцем Сеида Азима. Сегодня он пришел на меджлис шемахинских поэтов огорченным. Участники "Дома наслаждения" могли не спрашивать, в чем причина его дурного настроения. Они сами прочли доставленную кем-то из Шуши эпиграмму на Хуршид-бану Натеван. Всех неприятно поразило, что автором недостойных строк был известный карабахский поэт Абдулла-бек. Нельзя сказать, чтобы участники меджлиса "Дома наслаждения" пренебрегали эпиграммами, примером тому служит только недавно написанная самим Агой на Абида-эфенди. В шемахинском меджлисе было принято отвечать сатирическими эпиграммами своим врагам, но сочиненная Абдуллой-беком Аси была направлена против женщины, которая творила добро соотечественникам. Рассказы о ее благотворительности были у всех на устах: издалека она провела в родной город воду, пожертвовала деньги на строительство дороги между Баку и Биби-Эйбатом, помогала беднякам, чем только могла. Но главное, что особенно ранило участников поэтического меджлиса, – Натеван сама была превосходным мастером стихосложения, талантливой поэтессой, газелям которой подражали шемахинцы, чтение которых доставляло удовольствие членам общества "Дома наслаждения". Каждый из них считал, что оскорбление нанесено всем поэтам. Мнения были единодушны:

– Какая подлость!

– Позорить женщину – не по-мужски! – Какая низость!

– Позор карабахским поэтам, допустившим такое!

– Не было среди них мужчины, чтобы встал на защиту женщины!

– Пятнадцать мужчин против одной женщины.

– Женщины-поэта...

Все ждали слова Гаджи Сеида Азима – главы шемахинских поэтов. Его веское суждение обобщит все сказанное, только он достойно ответит на тяжкое оскорбление.

Сеид Азим внешне был абсолютно спокоен, только руки выдавали волнение: не находили успокоения на коленях. Кажется, что события вчерашнего дня проходят перед глазами. Накануне утром доктор Мирзамамед выписал сыну рецепт лекарства, Сеид Азим тут же отправился его покупать. Неподалеку от караван-сарая Махмуда-аги он повстречал карабахца Гаджи Исрафила. Поздоровавшись с поэтом, Гаджи сказал:

– Я сам хотел повидаться с вами... Показать одну вещь, которую вы можете оценить... – И ухмыльнулся.

Сеид Азим подумал с удивлением, какие к нему могут быть дела у купца, торгующего хлопком, но вежливо ответил на приветствие Гаджи Исрафила и сказал:

– Пожалуйста, я готов...

– Нет, нет, не здесь, для этого нужно более укромное место...

Сеид Азим, не скрывая на этот раз удивления, спросил:

– Может быть, зайдете в лавку Моллы аги Бихуда, здесь недалеко?

– Да, с удовольствием, я думаю, что и ему будет интересно...

Они вдвоем вошли в лавку Бихуда, который в этот момент растирал в ступке кардамон и имбирь. Воздух в лавке был настоян на запахах корицы, шафрана, мускатного ореха и других пряностей. Хозяин очень вежливо встретил гостей, тут же заказал чай. Гаджи Исрафил, обращаясь к хозяину лавки, сказал:

– Молла ага Бихуд, присядь с нами, пока чай не принесли...

Он вытащил из кармана вдвое сложенную тетрадь и протянул ее Сеиду Азиму. Поэт начал читать. Бихуд оставил свою работу, подошел к Сеиду Азиму и заглянул через его плечо в тетрадку – так его заинтересовал Гаджи Исрафил. Это была эпиграмма на Хуршид-бану Натеван, сочиненная известным поэтом из Шуши Абдулла-беком Аси, ровесником и земляком Натеван. По мере того как Сеид Азим читал эпиграмму, сердце его цепенело. Ум отказывался верить, что талантливый человек способен на пасквиль. Печаль и гнев звучали в его голосе:

– Гаджи Исрафил, я удивлен тем, что вы считаете меня ценителем подобной мерзости. Мужское ли дело ополчаться эпиграммой на женщину? Да еще на такую женщину, которая возвеличила вас, карабахцев. Одно из бесценных сокровищ на свете – вода, и эта женщина дала вашему городу воду, избавила людей от жажды. И так вы отплатили ей за добро?.. Великий греческий мудрец Сократ говорил, что низменные удовольствия не приносят истинной радости. В душе остается горечь и печаль... Я думаю, что и тот, кто написал эту мерзость, и те, кто получает наслаждение от чтения и распространения ее, в конце концов пожалеют о содеянном... Подобные поделки позорят звание поэта, мужчины, человека!

Дрожа от ярости, поэт покинул лавку. Лихорадила потребность немедленно ответить. Мысли будоражили, не давали успокоиться. Он не сомкнул глаз всю ночь. Строки рождались под его пером...

Члены меджлиса поэтов ждали его слов. И он сказал:

– Господа, причина вашего волнения понятна мне. Я думаю так же, как вы. Оскорблена женщина, обладающая достоинствами мужчины, женщина-поэт!.. Но что самое неприятное – повинен в том поэт, пером которого мы доселе восхищались... Прочитав эпиграмму, я не мог успокоиться до тех пор, пока не написал ответ на нее. Если присутствующим интересно послушать, я прочту...

Сеид Азим открыл тетрадь, нашел нужный лист. Весь меджлис ждал, когда он начнет. По привычке он погладил длинными тонкими пальцами усы и начал:

 
О Аси, твое слово поистине душу пронзает,
Твое слово дороже ста тысяч жемчужин бывает.
 

Все насторожились. Сеид Азим Ширвани начал с похвал, интересно, как он перейдет к нападению...

 
О Аси, ты ведь это о той Ханкызы сочинил,
Что богатыми сделала многих, кто в бедности жил.
О скажи, почему ты про хлеб и про соль позабыл?
Верно, так повелось, что уж если осла угостил.
Жди, что, соль разделив, он солонку копытом сломает.
Присутствующие переглянулись...
Без причины, мой милый, затеял ты весь этот вздор.
Ты – мужчина, про честь свою вспомни, – и весь разговор!
Недостойно мужчины, коль женщину он оскорбляет.
 

Голос поэта то звенел гневом, то трепетал нежностью и любовью, то преображался до неузнаваемости иронией, то затихал до шепота под грузом горя.

 
Эта женщина – львица, что словом будила умы,
И достойней в сто крат, чем такие мужчины, как мы!
О поэт! Пусть не все нас пленяет в стихах, ты пиши,
Ведь стихи – не коран, не во всем они столь хороши.
Но на женщину пасквиль писать – признак низкой души,
Да еще на такую, что всех нас во всем побеждает.
 

С огромным вниманием меджлис слушал своего поэта. Присутствующие вместе с ним негодовали на недостойное поведение поэта, позволившего себе не посчитаться с женщиной и поэтессой.

Черные сросшиеся брови Мухаммеда нахмурились. Ему вспоминались нежные газели Натеван. Поэты меджлиса восторгались их изяществом и проникновенностью, они читали эти газели и старались подражать им, завидовали умению поэтессы философски осмыслить жизнь. Сеид Азим называл ее преемницей Физули. И Мухаммеда восхищала женщина-поэтесса, женщина-патриотка, защитница бедноты, но только у главы их меджлиса Сеида Азима Ширвани нашлись такие яростные, беспощадные слова, чтобы защитить ее честь. "... Странно, в последнее время Ага выступает против писания эпиграмм, считает их недостойными внимания истинного поэта, а сам сочиняет такие, которые вызывают смех в меджлисе, не пренебрегает крепкими выражениями... И эта, в защиту Натеван, и та, направленная против Абида-эфенди... Ведь чуть не распростился с жизнью, а не боится...".