Текст книги "Звучит повсюду голос мой"

Автор книги: Азиза Джафарзаде

ПЕРЕПИСКА

"Мой дорогой друг, мой поэт!

Если ты спросишь, как мои дела, скажу тебе – неплохо. Я здоров телом, а что касается состояния духа, которое нынешние люди ни во что не ставят, так это и без моего письма должно быть известно твоей милости. Каково может быть настроение человека вдали от дорогой отчизны, любимых друзей и близких? Физически я здоров, существую. Остальное – тебе известно, мой любимый друг, свет моих очей!

Слух о твоих газелях и других произведениях доходит и до этих мест. Если я скажу, что живу, вдохновляясь твоими стихами, посвященными нашим соотечественникам, поверь мне. Да принесет аллах здоровье книготорговцу Мешади Гуламу, воистину он Золотой Гулам. Как только в его руки попадают твои стихотворения, один список он приказывает переписать специально для меня и с оказией пересылает в эти края. Прошу тебя передать ему мой привет и благодарность. И еще прошу тебя, в прогулках по нашему саду-цветнику Ширвану, слушая музыку на меджлисах Махмуда-аги, бывая на нашем излюбленном месте под ивами на берегу Зогалавай, вспоминай меня и говори: "О прекрасный Ширван! Твой сын, твое дитя корчится от тоски по тебе, но сердцем всегда с тобой, душой всегда с тобой. Ты никогда не исчезнешь из его глаз, как только он закрывает глаза, твои горы и равнины, реки и леса возникают в его воображении..."

Причин тому, что я долго не писал тебе и моей бедной маме, много. Прежде всего, я не был уверен, в Шемахе ли ты. О том, что после женитьбы ты уехал в Наджаф, рассказал мне житель нашего города Ага Самед, который покинул родные места после землетрясения. В то время я не писал писем еще и потому, что не мог устроиться на постоянное место, дела мои были в плачевном состоянии: сегодня я был здесь, а завтра – в другом месте. Как-то раз я уже собрался написать тебе письмо, но случайно услышал от караванщика, что ты отправился на поклонение в Мекку. Один из местных жителей, бывший в Мекке пилигримом в то же самое время, видел тебя там и после своего возвращения рассказал мне об этом. Да будет принято твое поклонение великой Каабе, мой дорогой брат! Только я не смог узнать, с каких пор ты стал так богат, что тебе понадобилось поклонение? Услышав эту добрую весть, я счел необходимым поздравить тебя и написать тебе письмо, в котором я и пытаюсь рассказать о том, что скопилось в моей душе.

Дорогой друг! Дела мои здесь идут неплохо. Пригодилась наука, которую я прошел в лавке отца. Знания в ведении торговых дел помогли мне открыть собственное, приносящее кой-какой доход, предприятие. Нашел себе здесь знакомцев и приятелей, людей с новыми, свежими мыслями, мечтающими, как и мы когда-то, об открытии школы, об образовании для народа. И здесь процветают моллы, религиозные фанатики, проклинающие нечестивцев и всех, стремящихся к переменам. Свои доходы от торговли я жертвую на новые начинания. Если там, у вас, понадобится что-нибудь для благого дела, не забудь написать мне, я с радостью приму в нем участие своей долей.

Я ругаю себя за то, что скрывал от тебя одну тайну. Теперь, к сожалению с опозданием, хочу открыть ее. Ты, как и другие, думал, что я покинул родные места, не в силах вынести оскорблений, нанесенных мне публично отцом. Это так. Но не только, брат мой. Сердце мое сгорало от любви к той несчастной Соне, которую и ты помнишь. Я встретился и договорился с ней убежать, будь что будет, в далекие края, чтобы по законам шариата жениться на ней; получил ее согласие. Я знал, что, останься мы в Шемахе, это будет невозможно: несогласие отца, людское осуждение. Но несчастье нарушило мои планы, мою клятву. Я не мог протянуть руку помощи Соне, несчастной девушке, которую любил больше всего на свете. Что с ней случилось? Кто и когда ее убил? Что с ней сделали, я не узнал и, наверно, никогда не узнаю. Горе мое в те дни было так велико, что даже жизнь мне опостылела.

В последнюю нашу встречу я не осмелился тебе обо всем поведать. Говорю: "последнюю", потому что не вернусь больше в родные земли. Что мне делать в саду, из которого улетел мой соловей? Что делать на озере, с которого пропала моя лебедушка? Я поклялся никому, кроме Соны, не отдавать своей любви. А без любви я никогда в жизни не женюсь.

Дорогой брат! Если ты что-нибудь узнаешь о судьбе Соны, как бы тяжела она ни была, напиши мне, прошу тебя.

С большим нетерпением жду твоего письма. Напиши, чем ты занимаешься? Близко ли осуществление твоей мечты? Сердце мое тоскует. Целую твои глаза и священные для меня руки. Прощай.

Всегда почитающий тебя друг Т а р л а н.

Двадцать первого числа седьмого месяца... года".

"Свет моих очей, мой дорогой друг ага Тарлан!

Привет мой вечен!

Я получил твое пламенное письмо и, прочитав, опечалился. Ах, дорогой друг! Я догадывался о твоих чувствах, но не знал, что решимость твоя так велика, что ты готов был на самые смелые действия для достижения своей мечты. Возможно, знай я об этом раньше наверняка, судьба твоя не была бы столь печальна. Я не хочу ранить твое сердце. Ты хотел знать о судьбе несчастной Соны. Знай, что и теперь, как и тогда, в дни тяжелых событий, свидетелем которых ты был, никто лучше меня не знал обо всех перипетиях тех дней. Дорогой друг, Сона не умерла, она жива. В те часы, когда было совершено нападение на дом танцовщика Адиля, ее пощадил молодой человек по имени Ага Самед. Почему? Не могу тебе сообщить с точностью, видимо, и среди разбойников бывают великодушные люди. То ли пожалел девушку? То ли не захотел брать на душу грех убийства? Как бы то ни было, он отпустил ее целой и невредимой, попросив исчезнуть из города, чтобы Алыш-разбойник не узнал о мягкосердечии одного из своих подручных и не отомстил бы ему за это. Ночью, убежав из дома, где было совершено кровавое убийство, Сона пришла к нашему порогу, справедливо рассудив, что в доме она найдет убежище от насилия и несправедливых оскорблений. Об этой тайне знают только три человека в нашем городе: моя мать, Махмуд-ага и я. Сона один день пряталась в нашем доме, а я в это время с Махмудом-агой продумывал, как получше спрятать несчастную девушку. Далеко от наших мест на берегу Ахсу в селе Арабчелтыкчи у Махмуда-аги живет друг – Алияр-бек. В ту же ночь молоканин переправил Сону вместе с грузом муки в имение Алияр-бека. Махмуд-ага в письме, которое везла сама Сона, попросил бека устроить девушку служанкой в своем имении и сохранить в тайне, откуда она приехала. Теперь Сона там. Никто о ней ничего не знает. Неповторимая красавица Ширвана, его неувядаемый ирис – прислуга в бекском доме. Знаю только, что она жива-здорова, больше никаких сведений о ней у меня нет.

Мой незаменимый друг! Если бы я тогда знал о вашем сговоре, о ваших планах, может быть, все сложилось бы по-другому. Вы бы вместе скрылись вдалеке от Ширвана, ваши сердца не опалились бы огнем разлуки. Я сразу же пишу тебе обо всем. Не хочу зазря тебя обнадеживать, пустые надежды не к лицу мужчине, но как только представится возможность, я узнаю, что с ней. Аллах ведает, а вдруг удастся ее забрать оттуда? Переправить в места, близкие тебе? Если судьбой предопределено, да будет так, может быть, когда-нибудь вы сможете увидеться. Я напишу тебе все, что узнаю. И может быть, вы еще сможете свить общее гнездо? Но пока все это – пустые разговоры. Ведь с того злосчастного дня прошло столько лет! Но если хоть какая-то надежда осталась, мы сделаем все, что в наших силах. Когда я прочел Махмуду-аге строки твоего письма, на его глазах появились слезы. "Клянусь духом покойного отца, если бы я знал, будь даже сто алышей, тысяча "закрытых", я бы не позволил разлучить любящие сердца Лейли и Меджнуна!" сказал он и тотчас отправил письмо Алияр-беку в Арабчелтыкчи. Если сумею, как только мне удастся, сам постараюсь поехать в имение Алияр-бека. Жди моего следующего письма. Я приложу все усилия к тому, чтобы встретиться с Соной и переговорить о вашей тайне. И еще я хочу рассказать тебе, как выглядела Сона в тот последний день. Она убежала из дома танцовщика в лохмотьях, закутанная в черную старушечью чадру. Лицо ее осунулось, глаза запали, в них проглядывало горе и отчаяние. Я никогда не смогу забыть того, что делает с человеком несчастье. Как будто это не была самая красивая танцовщица Ширвана. Даже и теперь, по прошествии стольких лет, никто не может заменить Сону. Выросла и расцвела Ниса, младшая подружка Соны, она как цветок в группе чанги, но невозможно занять место Соны; она была мастером в своем искусстве, она была красива и неповторима, как мечта.

Если я еще не слишком утомил тебя своими рассуждениями, обрисую тебе картины нашей здешней жизни, брат мой. Помимо газелей и эпиграмм, которые накапливаются день ото дня в моих тетрадках, я составляю сборник, включающий биографии и стихотворные сочинения других поэтов – наших соотечественников, живших ранее. А еще я задумал написать историю нашего Ширвана. Спасибо за добрые и сердечные пожелания, но, к сожалению, у меня все по-старому, богачом я не стал, за чужой счет не поживился, поэтому мне не было надобности замаливать грехи у святых могил. Я воспользовался предложением Алаббас-бека составить ему компанию в паломничестве в Мекку. В моем кармане денег не водится, как бы иначе я мог посетить столь далекую страну? А мне хочется увидеть весь мир, путешествия – моя страсть. Этот плут знал о моем желании, ему в дороге необходим товарищ по болтовне, ему нужен кто-нибудь, кто бы снимал с него башмаки. Цели путешествия очень отличались у нас, но я согласился. Он поклонялся святыням и религиозным мученикам, а я поэтам и ученым, жившим в тех странах, которые мы посетили. Он тащил меня в мечеть, а я его в духан, он звал меня к священному черному камню, а я его к тем местам, где ступала нога великого Хагани, жившего в двенадцатом веке. Но ничего, я увенчал наше путешествие стихами, которые привожу тебе в этом письме:

 
Человек этот хитростью сбил меня с верной стези,
Словно дьявол Адама, речами меня совратил,
Из духана обманом меня за собою увел,
Вместе с ним поклониться Каабе меня убедил.
Сотни бед по дороге толпой обступили меня,
Заболела чахоткой душа – столько горя он мне причинил.
Он хотел одного: чтоб «гаджи» называли его.
Не по зову души на моленья он в храм приходил.
Сколько вытерпел я от него – он царил надо мной,
Как в Дамаске Марван над гаремом своим не царил.
Даже Шумр в Кербеле, что имама Гусейна казнил,
Меньше зла ему сделал, чем мне этот пес досадил.
Наконец, слава богу, вернулись на родину мы,
И, тебя увидав, я несчастья свои позабыл.
 

Короче, сорок дней отдавай салам там, где один день хлеб-соль ел!

Еще я хочу написать тебе о твоей несчастной матери. Изредка она заходит к нам, справиться о нашем житье-бытье. Она, слава аллаху, здорова. И отец твой на своем месте и так же тверд в своих убеждениях.

Когда в годы ученичества я получал письма с родины, они прибавляли света моим глазам, словно снадобье. Мне хотелось, чтобы мое сегодняшнее письмо стало таким же для тебя. С этой целью я писал так длинно. Целую тебя в тоскующие по родине глаза, брат.

Прошу тебя не запаздывать с ответом. Все.

Твой доброжелатель Сеид Азим Сеид Мухаммед or л у.

Двадцать пятого числа десятого месяца... года".

Сеид Азим, отвечая на письмо друга, решил обязательно поехать в Арабчелтыкчи и увидеть Сону. Надо заручиться согласием и письмом Махмуда-аги к Алияр-беку.

Когда поэт вошел в Базар, на маленькой площадке перед лавками Гаджи Асада и Гаджи Кадыра он увидел толпу. Образовав круг, зрители наблюдали за чем-то. По поведению толпы Сеид Азим определил, что это не петушиный и не перепелиный бой: любители подобных сцен кричат от восторга или спорят, что есть мочи о возможном победителе. Он протиснулся сквозь толпу, кое-кто из знакомых уважительно пропустил его почти внутрь круга.

На свободном пространстве друг против друга стояли два дервиша странствующие нищие монахи. Сеид Азим пока не мог определить, попал ли он к началу выступления или дервиши устроили небольшой перерыв. Одеты дервиши были одинаково, но сами они резко отличались один от другого. Правый немолодой, статный, в островерхой войлочной папахе и в длиннополом халате из черной плотной ткани, подвязанном поясом из разноцветных грубошерстных ниток, – держал в руках топорик, украшенный мистическими надписями. Стоящий слева молодой дервиш был по пояс правому, его длиннополая одежда, похожая на одеяние высокого дервиша, касалась земли. Свой топорик он высоко поднял над головой. На опоясывающей его одежду толстой веревке висели четки. Сеид Азим перевел ззгляд на первого дервиша, четки были и у того. Маленький дервиш приподнялся на цыпочки, готовясь к выступлению, но начал петь старший. Приятным голосом, четко выговаривая слова, он пел оду в честь первого мусульманского халифа – имама Али. Видно было, что пение доставляет ему истинное наслаждение. После секундной паузы гасиду-оду продолжил маленький дервиш. Сеид Азим подумал, что гасида – одна из древнейших форм восточной поэзии, созданная специально для восхваления какого-нибудь героя, святого или исторического лица. Интересно, что заставило великого Физули написать эту гасиду, возвышающую имама Али? Семейные нужды, трудности жизни? Желание заставить людей плакать? А может, подлинная вера в то, что Али "благородства венец", "луна небес", "высок, как небесный свод", чист и милосерден, утешитель всех, "кто болью и тоскою огорчен". Физули характеризует Али – двоюродного брата и зятя пророка Мухаммеда, духовного вождя шиитов – как "льва ислама", чья душа прекрасней души самого аллаха... "Ты только взгляни, великий мастер слова, как твои несчастные соотечественники бьют себя по голове и плачут. От могучей ли силы твоего пера они плачут? Или их заставляет плакать твоя вера?"

Дервиши пели, а толпа самозабвенно повторяла за ними конец фразы. Среди собравшихся раздавались голоса:

– Да буду я жертвой твоего имени...

– Да будут тебе в жертву мои дети...

– Джан! В день страшного суда, хранитель райского источника, не оставь нас...

А дервиши заливались еще больше:

– ... Найдет желаемое тот, чьим заступником в мире будет Али... Святая вода рая тоже находится под его властью, поэтому все дети Адама будут его гостями...

– О Али, о святой Али! – Джан Али! – подхватывали окружающие.

Подбадриваемые криками толпы и собственным исступленным криком, дервиши пришли в страшное возбуждение. У старшего дервиша показалась пена на губах, он размахивал над головой топориком с таким неистовством, точно бился с врагами ислама. Младший вначале старался не отставать от него, но, поняв всю бессмысленность соревнования с таким мастером, остановился и с восхищением следил за своим старшим братом по странствиям.

Но вот и высокий дервиш кончил гасиду. Маленький подтолкнул мальчишку, стоявшего рядом с ним с чашей из скорлупы кокосового ореха. Мальчишка тотчас стал обходить присутствующих по рядам, кругами.

– Во имя любви к халифу Али, во имя любви... – гнусавил он.

Когда раздался звон монет, падающих в чашу, поэт с грустью в душе покинул дервишей. Вслед ему громкий голос Закрытого пророкотал:

– Некоторые воображают себя поэтами, а написать гасиду в честь имама Али, своего собственного предка, даже не стараются!

Закрытого поддержал кто-то другой:

– Пусть накажет его предок! Хотя бы во имя Али вытащил монетку из кармана. Стихи и оды пусть ему останутся...

Поэт не услышал, что ему кричали вослед другие защитники имама Али: он уже был в другом ряду Базара.

... Он с радостью оглянулся по сторонам, когда ноги привели его во Фруктовый ряд. Горы овощей и фруктов, аккуратно разложенные на мешковине, привлекли его внимание: белая и розовая черешня, зеленая алыча, белая крупная медовая шелковица, величиной с мизинец. А вот и зелень, и огурцы, и редис. "Годы идут, а мое восхищение и удивление этим чудом не уменьшается, а растет день ото дня. Распускается первый лист, и я говорю: "О аллах! Как прекрасно, что так рано пришла весна!" Сердце мое наполняется радостью. Но вот появились тархун и кинза, я знаю, что так происходит ежегодно, но я не могу скрыть, удержать свой восторг. А потом друзья начнут одаривать друг друга первыми фруктами на пробу, чтобы урожай был богатый, чтобы во рту у каждого сохранился вкус первого плода, говоря при этом: "Пусть в жизни твоей будет много таких первых плодов!"

Поэт совсем уже забыл о дервишах, улыбка блуждала на его губах, когда он подошел к книжной лавке Мешади Гулама, Он чуть не столкнулся с учеником чайханщика Алимухтара:

– Салам, Рази, детка, рад тебя видеть, – мягко растягивая слова, как это свойственно шемахинцам, улыбнулся Сеид Азии.

– Алейкум салам, Ага, да будут добрыми твои дни.

– Мешади Гулам у себя?

– Да, я только что отнес ему чай.

– И мне тоже принеси, будь добр.

– Пожалуйста, сейчас, Ага... Мешади и сам бы обязательно заказал...

Сеид улыбнулся:

– Знаю, поэтому я и не позволил себе беспокоить Мешади, сам себе заказал.

Рази помчался во весь дух за чаем для Аги. Сеид Азим открыл дверь книжной лавки:

– Приветствую тебя, о господин поэтов, о свет очей знатоков литературы...

– Да буду я жертвой твоего предка, дорогой Ага, каждый твой приход в этот дом я ценю... Чтобы ты всегда приходил по воле аллаха... Эй, Рази, один чай!

Сеид обменялся с Мешади Гуламом рукопожатием и улыбаясь остановил его:

– Не трудись, друг, я встретил Рази и заказал от твоего имени чай для себя.

– Вот и хорошо! Проходи, садись, Ага!

Мешади Гулам пододвинул к Сеиду один из тюфячков, разложенных на паласе, застилавшем весь пол. Аккуратно подобрав полы чухи, поэт опустился на колени.

– Спасибо, брат... Что нового в мире? Какие книги получил?

Мешади Гулам никогда сразу не выкладывал самые ценные свои находки и покупки, получая особенное удовольствие к завершению беседы преподнести сюрприз: редкостную рукопись или коран.

– Зачем торопишь события, Ага? Я для того и тружусь, чтобы всегда находить что-нибудь новенькое.

– А все же?

– Э-э, Ага, пусть Рази принесет сперва чайник, мы выпьем чай, немного побеседуем об аллахе, его слугах... – Мешади Гулам ставил перед гостем тарелки со сладостями.

– Кстати, о слугах аллаха, только что на площади пели дервиши, и должен сказать тебе, совсем неплохо. Почему тебя там не было? Ты ведь любитель таких представлений?

– Знаешь, Ага, я и сам вроде дервиша. Они любят выступать, и я не отстаю от них, только, некоторым образом, в другом роде...

– Клянусь пророком, Мешади, ты – целый мир, ты сам – неоткрытая рукопись! Каждый раз, заходя сюда, я узнаю что-нибудь новое из истории или литературы.

Мешади Гуламу была приятна похвала Аги, но, как человек скромный, он воспротивился чрезмерному восхвалению своих достоинств:

– Дорогой Ага, заметь разницу: я первый читаю чужие стихи, газели, диваны, а ты сам их пишешь!

В его словах была безмерная гордость за своего талантливого соотечественника и искреннее сожаление, что сам он писать и сочинять не может.

– Что делать, Мешади... Зато без твоей помощи я бы не смог узнать авторство многих книг.

– Согласен, согласен, если автор тебе не известен, приди к Гуламу, он тебе все разъяснит.

Они посмеялись. Рази внес чайник и пиалу и тотчас убежал. Мешади Гулам налил чай в пиалу Сеида Азима. Помолчали.

После первой пиалы Мешади Гулам достал с полки большую шкатулку, в которой хранил особенно ценные свитки и рукописи, и открыл ее.

– Вот, посмотри, Ага, это "Пятерица" Низами – бухарская работа. Обрати внимание на почерк и роспись на полях. Мой бухарский приятель, тамошний книготорговец, пославший мне рукопись, пишет, что подобной ценности нет даже в шахском дворце. Таким почерком переписали все пять поэм великого Низами, возможно, лишь раз во всем мире!.. А вот твой любимец Хагани, почерк превосходный, новая работа, совсем без рисунков. Это из Тавриза мне переслали... А вот коран... Ты только посмотри на обрез. Знаю, что поэзия тебя больше интересует, но ты взгляни, как он красив! Над ним потрудился знаменитый в Ширазе каллиграф, а художник украсил его орнаментом, на который пошло десять золотников золота. Редкая вещь!

Мешади Гулам с превеликой осторожностью переворачивал листы, переложенные вощеной хрустящей бумагой, любовно разглаживая невидимые и несуществующие складки. Он понимал, что поэт почти ничего из того, что он ему показывал, купить не сможет, у него нет денег на такие ценнейшие рукописи. Только разве не сможет удержаться от покупки своего любимого Хагани. Но книготорговец охотно демонстрировал поэту свои новоприобретения, потому что знал его как человека, способного дать им истинную оценку, понять подлинную красоту. Порою Мешади Гулам искренне сожалел, что та или иная редкая рукопись достается не поэту, а кому-то другому.

Мир красоты так их увлек, что они забыли обо всем. Вдруг распахнулась дверь – в магазин влетел Рази:

– Говорят, женщины в бане дрались ведрами и сильно избили Гюллюбеим-ханум, ту, которая учит девочек в своей школе!

– Откуда ты узнал, парень?

– Сам я не видел, ученик Закрытого сказал, он куда-то шел и случайно увидел... Соседи перевязали ей голову и повели домой, ей-богу, так сказал...

Снаружи чайханщик Алимухтар переругивался с крестьянином.

– Братец Алимухтар, не считай, что я кочевник, ничего не понимаю; я тебе говорю, что чай твой не заварился, никакого вкуса в нем нет!

Алимухтар клялся:

– Ай, друг, клянусь родившими тебя и меня, он ровно сорок дней заваривается! Разве я дам тебе незаваренный чай?

Послышался смех, видимо, все вокруг поняли, что чайханщик не давал лживой клятвы, просто он продавал старый, спитой чай. Чтобы прекратить ссору, он громко закричал:

– Эй, Рази! Куда ты провалился?

– Иду, ага, иду, от Мешади чайник несу.

Нагрузив посуду на поднос, он торопливо выбежал на улицу.

– Клянусь пророком, – грустно прервал молчание Мешади Гулам, – от дочери Моллы Курбангулу можно всего ожидать...

– Какое она имеет к этому отношение? – поэт устремил на друга вопросительный взгляд.

– Как это какое? Гюллюбеим-ханум бесплатно учит маленьких девочек, это во-первых, во-вторых, она не бьет своих учениц, не заставляет их заниматься домашним хозяйством у нее в доме, и самое главное – она образованный человек, свято выполняющий то, что обещала матерям: научить их дочерей читать и писать. Поэтому многие забирают своих девочек у жены Моллы Курбангулу Умсалмы и отдают Гюллюбеим-ханум. А у семейства Моллы Курбангулу уходит из рук прибыль и бесплатные служанки...

– Откуда ты обо всем наслышан, дорогой Мешади, ведь в книгах об этих событиях еще не успели написать?

– Откуда мне знать? У нас есть единственная дочь, вот она и ходит к Гюллюбеим-ханум в ее школу...

– Вот что... Я и не знал, что у моего друга дочь подрастает.

– Про бедняжку учительницу распускают всякие небылицы ее недоброжелатели, недавно от нее уехал муж, но я все равно не забрал от нее дочку.

– В нашем аллахом забытом Ширване ни одно доброе дело нельзя довести до конца. Я слышал о Гюллюбеим-ханум как о высокообразованной женщине. Она на первых порах училась у Моллы Бабы, а он лучше всех наших грамотеев знал арабский, фарсидский, тюркский. И прекрасным был педагогом, умел передавать знания. Он старался собственные знания и наблюдения передать ученикам. Научить их тому, что сам умел. Хорошо, что хоть бекские дочери могли у него учиться.

– Да будет земля ему пухом. Я был совсем молодым, когда Молла Баба приходил сюда, как ты, сидел со мной, рассматривая рукописи и диваны. Много часов он потратил на то, чтобы объяснить мне непонятные суры корана. Лучше разъяснений я в жизни не слышал.

– Жаль бедняжку Гюллюбеим-ханум, надо обо всем рассказать Махмуду-аге, ведь он ее брат...

Сразу же от книготорговца Сеид Азим направился к Махмуду-аге. "Надо что-то предпринять для защиты смелой женщины от злых языков". Не успел он сделать и двух шагов, как навстречу ему с криком кинулся Рази:

– Ага, дервиши хотят убить Джинна Джавада!

На крик из лавки выглянул Мешади Гулам, и все трое заспешили к обычному месту Джинна Джавада под шелковицу...

А дело было так. Как всегда, у больших валунов под развесистой шелковицей было многолюдно. Джавад играл словами, как жонглер. Хохот не прекращался. Внезапно один из остряков решил поддеть Джавада:

– Слушай, Джавад! Говорят, вчера Молла Курбангулу видел Агу пьяным на Грузинском базаре в обнимку с армянином Манвелом...

– Все может быть, все может быть...

– Как? – В разговор вмешался один из поклонников таланта Сеида Азима. Я знаю, Ага дал зарок кази, что не станет больше пить!

Джавад улыбнулся лукаво:

– Все может быть, все может быть...

– Слушай, Джавад, что ты все повторяешь одно и то же!

– А ты разве не слышал, что сказал Ага Ахунду? И что ему ответил Ахунд? Ахунд спросил Агу: "Говорят, ты бываешь пьян?" Ага ответил: "Да, я всегда пьян, иногда от вида красавицы, иногда от музыки, иногда от встречи с другом". И что ему сказал на это Ахунд? Ахунд сказал: "Ну, это может быть, это может быть..."

Разразился хохот.

– Слушай, Джавад, ты частый гость на меджлисах в доме Махмуда-аги. Такой умный и богатый человек, почему он не хочет поехать поклониться святым местам? При его деньгах он мог бы объехать и Мешхед, и Кербелу, и Мекку, и многое другое...

– Я тоже интересовался этим вопросом, Махмуд-ага сказал мне: "Надо, чтобы святой сам человека затребовал к себе, меня пока никто не приглашал".

Задавший вопрос не унимался:

– Интересно, почему разбойника Алыша затребовали из Мешхеда, а такого добряка, который мухи не обидит, всем помогает, нет?

– Для того, чтобы ты его здесь почаще видел, а от Алыша хоть на время избавился!

От смеха у многих на глазах выступили слезы.

– Джавад, почему ты не хочешь отправиться на поклонение?

– По той же причине. А кто с вами останется?

– Почему тебя не видно было во время выступления дервишей, Джавад?

– Боюсь – тогда-вовсе не отмоюсь от грехов...

– Эх, да тебя вода целого моря не отмоет...

– Никогда не говори того, что не знаешь! А то, что дервиш – анашист, дервиш – картежник, ходит в тряпье, но опиум в закоулках глотает, ловит простачков, чтобы удобнее было в их карман засунуть руку, – это тебе каждый скажет!

Не успел Джавад договорить этой фразы, как откуда-то из-за спин стоящих вокруг на него кинулись оба дервиша. Они в ярости размахивали своими топориками, стремясь нанести ему удар. Джавад, услышав проклятия, извергающиеся из их глоток, увидел желтоватые белки глаз, характерный признак курителей анаши, понял, что связываться с такими оголтелыми буянами не стоит. Он быстро взобрался на шелковицу, под которой сидел. Дервиши, стоя под деревом, размахивали своими топориками и проклинали Джавада, призывая на его голову все кары небесные.

Когда Сеид Азим вместе с Мешади Гуламом прибежали к площади, там уже стоял есаул Ага Башир. Лавочники, радовавшиеся, что разбушевавшиеся дервиши отомстят Джинну Джаваду за все обиды и насмешки, которые он отпускал по их адресу, тотчас ретировались при виде есаула. Раз в дело вмешалось "правительство", им лучше быть подальше: пойдет "урусское следствие", от него добра не жди, лучше продолжить торговлю за прилавками своих магазинов.

– Что здесь произошло, господа? – строго спросил собравшихся есаул. Увидев Мешади Гулама и Сеида Азима, Ага Башир вежливо поздоровался.

Старший из дервишей, не обращая внимания на вопрос, продолжал стучать топорищем по стволу дерева:

– Мы тебе покажем, тупица!

– Прекратить крики, отойти от дерева! – прикрикнул есаул. – Перед вами потомок пророка, наш Сеид Азим.

Дервиши, опустив топорики, продолжали стоять под деревом.

Поэт поднял голову и чуть не расхохотался: удобно устроившись, Джинн Джавад спокойно наблюдал за происходящим.

– Что случилось, ага Джавад?

– Я пересказывал собравшимся стихотворение карабахского поэта Сеида Невваба, в котором уважаемый потомок пророка, такого же знатного рода, как и ты, Ага, пишет, что дервиши вино называли – красным шахом, опиум – зеленым шахом, карточная игра для них забава, ни намаза, ни поста они не соблюдают. Есть у них лживые языки, с помощью которых они обирают бедняков.

При этих словах бесноватые дервиши снова завопили:

– Да будет аллах тебе врагом! Да плюнет в лицо и тебе и ему!

– Вспомните, перед кем стоите – возвысил голос есаул.

Уразумев, что сейчас "правительство" может потребовать бумагу, что они действительно сеиды, а в кармане таких бумаг у дервишей не водилось, сдерживая злобу, ворча и отплевываясь, они были вынуждены покинуть поле битвы.

В этот момент на площади появился Махмуд-ага. Увидев Джавада на вершине дерева, он расхохотался:

– Что здесь происходит, господин есаул? Видно, дервиши загнали кошку на дерево? Клянусь памятью отца, ты хорошо устроился, Джавад, не то они разорвали бы тебя на куски.

На площади остались только друзья. Джавад, лукаво улыбаясь, начал спускаться с дерева:

– Люблю шумные истории! А особенно на переполох сверху смотреть!

В этот день поэт решил написать письмо Тарлану. Но он не мог сосредоточиться, мысли его возвращались к истории с молодой учительницей. Он знал, что распускаемые недругами слухи о Гюллюбеим-ханум – злонамеренные выдумки. Он понимал, что расправляются не просто лично с ней, а с теми, кто стремится к просвещению своего народа. "Сегодня избили Гюллюбеим-ханум, а завтра примутся за других. Кровавое предостережение... Эти летучие мыши, о аллах, пытаются черными крыльями запятнать грязью молодую женщину, стремятся застить свет начинающим прозревать..." Сеиду Азиму хотелось помочь бедной женщине, но как? Как? Думы теребили его совесть, и вот неожиданно снова зазвучал для него голос его феи вдохновения, переплетающийся с собственным:

"Мой дорогой поэт... Спеши, торопись, тебя зовет твой народ, твои соотечественники. Ты должен прийти на смену Гюллюбеим-ханум и Рза-беку... Ты должен встать на пути "закрытых", алышей, курбангулу! Мой почитаемый поэт, я уже не смогу на этом пути быть для тебя феей вдохновения, я ею могла быть в твои молодые годы, когда рождались твои газели о несчастной любви и красавицах, ангелах и гуриях... Пусть теперь твои пути освещают мечты о светлом будущем! Иди, мой дорогой поэт, теперь я не буду показывать тебе дорогу, а пойду вслед за тобой..."

Постепенно голос угас... На поэта снизошло успокоение. Наступила ясность. Только жалость к Гюллюбеим-ханум колола сердце, мысленно он обращался к ней: "Сестра моя, твое несчастье еще больше укрепило мою решимость, еще больше подстегнуло меня. Я продолжу твое дело. Я заменю тебя, сестра моя. Ты была цветком, выросшим одиноко на изумрудном лугу, ароматным, душистым, нежным цветком! Тот цветок увял под шквальным ветром, обесцветился от холода... Теперь я, твой брат, продолжу начатое тобой. Пусть молва идет теперь обо мне".