Текст книги "А. Азимов, Г. Уэллс"
Автор книги: Айзек Азимов
Соавторы: Герберт Джордж Уэллс
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 64 страниц)
Я проснулся рано. И сразу мне ясно вспомнился весь вчерашний разговор с Моро. Выбравшись из гамака, я подошел к двери и убедился, что она заперта. Потом я потрогал решетку окна и нашел ее достаточно прочной. Поскольку эти человекоподобные существа были только уродливыми чудовищами, дикой пародией на людей, я не мог себе представить, чего от них можно ожидать, и это было гораздо хуже всякого определенного страха. Кто-то постучался в дверь, и я услышал невнятное бормотание Млинга. Я сунул в карман один из револьверов и, сжимая его рукоятку, открыл дверь.
– С добрым утром, сэр, – сказал он, внося, кроме обычного завтрака из овощей, плохо приготовленного кролика. Вслед за ним вошел Монтгомери. Его бегающие глаза скользнули по моей руке, засунутой в карман, и он криво усмехнулся.
Пуму в тот день оставили в покое, чтобы зажили раны, но Моро все же предпочел уединение и не присоединился к нам. Я принялся расспрашивать Монтгомери, чтобы выяснить образ жизни звероподобных людей. Особенно мне хотелось знать, что удерживало этих страшилищ от нападения на Моро и Монтгомери и от уничтожения друг друга.
Он объяснил, что Моро, как и он сам, живут в относительной безопасности благодаря ограниченному умственному кругозору этих созданий. Хотя, с одной стороны, они умственно выше обыкновенных животных, а с другой – их звериные инстинкты готовы пробудиться, они, по словам Монтгомери, всегда жили под влиянием неких внушенных им Моро незыблемых понятий, которые, безусловно, сковывали их волю. Они были загипнотизированы, им внушили немыслимость одних вещей и непозволительность других, и все эти запреты так прочно укоренились в их несовершенном мозгу, что исключали всякую возможность неповиновения. Однако кое в чем старый звериный инстинкт противоречил внушениям Моро. Множество запретов, называемых ими Законом (я их уже слышал), вступали в противодействие с глубоко вкоренившимися, вечно мятежными устремлениями животной природы. Они всегда твердили этот Закон и, как я увидел впоследствии, всегда нарушали его. Моро и Монтгомери особенно заботились о том, чтобы они не узнали вкуса крови. Это неизбежно вызвало бы самые опасные последствия.
Монтгомери сказал, что страх перед Законом, особенно среди существ из семейства кошачьих, необычайно ослабевал с наступлением ночи; в это время зверь просыпался в них с особенной силой. С приближением сумерек у них появлялось желание охотиться, и они отваживались на такие вещи, о которых днем и не помышляли. Именно поэтому леопардо-человек пустился за мной в погоню в первый вечер моего приезда. Но в начале моего пребывания на острове они нарушали Закон украдкой, и то лишь с наступлением ночи; при свете дня все они свято почитали веления Закона.
А теперь приведу кое-какие общие сведения об острове и его звероподобных обитателях. Остров – низкий, с извилистыми берегами – имел площадь в семь или восемь квадратных миль [14][2]
это описание в точности соответствует острову Ноубл
[Закрыть]. Он был вулканического происхождения, и с трех сторон его окаймляли коралловые рифы. Несколько дымящихся трещин на севере да горячий источник были теперь единственными признаками создавших его некогда сил. По временам ощущались слабые подземные толчки и из трещин вырывались клубы пара. Но этим все и ограничивалось. На острове, как сообщил мне Монтгомери, жили более шестидесяти странных существ, созданных Моро, не считая мелких уродцев, которые обитали в кустарнике и не имели человеческого облика. В общей сложности Моро изготовил их около ста двадцати, но одни умерли сами, а другие, вроде безногого пресмыкающегося, о котором он мне рассказал, были убиты. Монтгомери рассказал мне также, что они были способны размножаться, но их потомство не наследовало от родителей человеческих черт и вскоре умирало. Некоторым Моро успел придать человеческий облик. Существ женского пола было меньше, за ними тайно ухаживали многие, несмотря на однобрачие, предписываемое Законом.
Я не могу подробно описать этих звероподобных людей; глаз моя не привык замечать подробности, и рисовать я, к сожалению, не умею. Больше всего поражали меня их короткие по сравнению с телом ноги; и все же – так относительны наши представления о красоте – глаз мой постепенно настолько привык к их виду, что мои собственные длинные ноги стали в конце концов казаться мне неуклюжими. Кроме того, лица у этих созданий были вытянуты вперед, спины сгорблены совсем не так, как у людей. Даже у обезьяно-человека не было красивой, чуть вогнутой линии спины, придающей такую грацию человеческой фигуре. У большинства из них плечи неуклюже сутулились, короткие руки вяло висели по сторонам. Но густо обросшие шерстью встречались не часто, во всяком случае, так было до самого конца моего пребывания на острове.
Кроме того, бросалась в глаза уродливость их лиц. Почти у всех были выдающиеся вперед челюсти, безобразные уши, широкие носы, косматые или жесткие волосы и глаза странного цвета или странным образом посаженные. Никто из них не умел смеяться, и только обезьяно-человек как-то странно хихикал. Помимо этих общих черт, в их внешности было мало сходства, каждый сохранил признаки своей породы; человеческий облик не мог полностью скрыть леопарда, быка, свинью или какое-нибудь другое животное, а иногда и нескольких животных, из которых было сделано каждое существо. Голоса их сильно отличались друг от друга. Руки всегда были уродливы; и хотя некоторые поражали меня своим сходством с человеческой рукой, но почти все обладали разным числом пальцев, имели грубые ногти и были лишены тонкости осязания.
Страшнее всех были леопардо-человек и существо, созданное из гиены и свиньи. Трое человеко-быков, которые втаскивали на берег баркас, превосходили их величиной. За ними следовали косматый глашатай Закона, Млинг и сатироподобное существо – помесь обезьяны и козла. Еще было три человеко-борова, одна женщина-свинья, помесь кобылы с носорогом и несколько других существ женского пола, происхождение которых я не мог определить. Было несколько человеко-волков, медведе-вол и человеко-сенбернар. Про обезьяно-человека я уже рассказывал; кроме него, была еще омерзительная, вонючая старуха, сделанная из лисицы и медведицы. Я возненавидел ее с первого взгляда. Говорили, что она страстная почитательница Закона. Меньше по величине были несколько пятнистых молодых тварей и ленивцеподобное существо. Но довольно этого перечня.
Сначала я испытывал отвращение при виде этих уродов и слишком остро чувствовал, что они все же оставались зверями, но постепенно стал привыкать к ним и относился к ним почти как Монтгомери. Он жил с ними уже так долго, что начал смотреть на них как на обыкновенных людей, прошлая жизнь в Лондоне казалась ему навеки исчезнувшим сном. Только раз в год он отправлялся в Арику к торговцу животными. Там, в селении испанских метисов-мореходов, он едва ли видел прекрасные экземпляры человеческого рода. Люди на судне, по его словам, сначала казались ему точь-в-точь такими странными, какими показались мне существа на острове, – с неестественно длинными ногами, плоскими лицами, выпуклыми лбами, подозрительные, опасные и бессердечные. Он не любил людей. Ко мне он, по его мнению, почувствовал симпатию только потому, что спас мне жизнь.
Мне даже казалось, что он чувствовал тайное влечение к некоторым из этих преображенных созданий, какую-то порочную симпатию, которую он вначале старался скрыть от меня.
Млинг, темнолицый слуга Монтгомери, первый из зверо-людей, которого я встретил, жил не в пещерах с остальными своими собратьями, а в маленькой конуре за оградой. Он едва ли был такой же развитой, как обезьяно-человек, но гораздо более кроткий и больше всего похож на человека. Монтгомери выучил его стряпать и исполнять домашние обязанности. Он представлял собой сложный трофей ужасного искусства Моро, помесь медведя, собаки и быка, одно из тщательнейше сделанных созданий. К Монтгомери он относился с удивительной нежностью и преданностью; тот иногда замечал это, ласкал его, называл полушутливыми именами, заставлявшими Млинга скакать от восторга; иногда же он дурно обращался с ним, особенно после нескольких рюмок коньяку, награждал его пинками, забрасывал камнями или зажженными спичками. Но, как бы ни обращался с ним Монтгомери, Млинг больше всего на свете любил быть возле него.
Постепенно я настолько привык к зверо-людям, что тысячи вещей, раньше казавшихся мне дикими и отталкивающими, скоро сделались обыкновенными и естественными. Вероятно, окружающая обстановка на все накладывает свой отпечаток. Монтгомери и Моро были слишком необычайные и своеобразные люди, чтобы я мог сохранить в их обществе представление о человеке. Когда я видел, как один из неуклюжих человеко-быков, разгружавших баркас, тяжело ступая, шагал среди кустов, то невольно старался понять: чем же отличается он от настоящего крестьянина, плетущегося домой после отупляющего труда? Когда я встречал полулисицу-полумедведицу с лукавым лицом, удивительно похожим на человеческое благодаря своей хитрости, мне казалось, что я уже раньше встречал ее в каком-то городе.
Конечно, по временам зверь проявлялся в них отчетливо. Я видел, например, уродливое существо, похожее на сгорбленного дикаря, сидевшее на корточках у входа в одну из берлог; иногда оно вытягивало руки и принималось зевать, неожиданно открывая при этом острые, как бритвы, резцы и сильные, блестящие, как ножи, клыки. Или же, взглянув неожиданно смело в глаза какому-нибудь гибкому, закутанному в белое женственному созданию, встреченному на узкой тропинке, я видел вдруг (содрогаясь от отвращения), что глаза ее похожи на щелки, или же, скользнув по ней взглядом, замечал изогнутый ноготь, которым она придерживала свое безобразное одеяние. Крайне любопытно, хотя я никак не могу себе это объяснить, что эти странные твари – я говорю о существах женского пола – в первое время инстинктивно чувствовали свое отталкивающее безобразие и даже больше, чем обыкновенные люди, следили за своей одеждой.
16. ЗВЕРО-ЛЮДИ УЗНАЮТ ВКУС КРОВИКак всякий неопытный писатель, я то и дело уклоняюсь от темы. Позавтракав с Монтгомери, мы пошли прогуляться по острову, посмотреть на дымящуюся трещину и на горячий источник, в воды которого я попал накануне. У нас обоих были хлысты и заряженные револьверы. Когда мы шли через густые заросли, до нас донесся писк кролика. Мы остановились и прислушались, но, не услышав больше ничего, продолжали путь, вскоре совершенно забыв» об этом. Монтгомери указал мне на нескольких маленьких розовых существ с длинными задними ногами, которые прыгали среди кустов. Он сказал, что эти существа Моро сделал из потомства зверо-людей. Вначале он думал, что их можно будет разводить для пищи, но они пожирали своих детенышей, так что из этого ничего не вышло. Я уже видел несколько таких существ: одного – во время ночного бегства от леопардо-человека, а другого – накануне, когда за мной гнался Моро. Случайно один из них, удирая от нас, попал в яму от вырванного с корнем дерева. Прежде чем он успел выбраться, нам удалось поймать его. Он визжал, шипел, как кошка, царапался, отчаянно брыкался задними ногами, пытался даже укусить нас, но зубы его были слишком слабы и способны лишь слабо ущипнуть кожу. Это существо показалось мне довольно привлекательным, и, так как Монтгомери подтвердил, что оно никогда не портит землю рытьем нор и очень чистоплотно в своих привычках, я решил, что оно с успехом могло бы заменить обыкновенных кроликов в загородных парках.
Дальше мы увидели дерево, кора с которого была содрана длинными полосами.
Монтгомери указал мне на него.
– «Не обдирать когтями кору с деревьев – это Закон», – сказал он. – Только вот многие ли из них исполняют это!
Вскоре, насколько помню, мы встретили сатиро– и обезьяно-человека. Сатира Моро сделал, вспомнив все, что знал о древности, – у него было козлиное лицо грубо-еврейского типа, неприятный блеющий голос и ноги, с какими принято изображать черта. Когда мы проходили мимо, он глодал какие-то стручки. Оба они приветствовали Монтгомери.
– Здравствуй, второй с хлыстом! – сказали они.
– Теперь есть еще третий с хлыстом, – сказал Монтгомери, – запомните это хорошенько!
– Разве его не сделали? – спросил обезьяно-человек. – Он сказал, что его сделали.
Сатиро-человек с любопытством посмотрел на меня.
– Третий с хлыстом, он плакал и шел в море, у него худое, бледное лицо.
– У него тонкий, длинный хлыст, – прибавил. Монтгомери.
– Вчера он был в крови и плакал, – сказал сатир. – У вас никогда не идет кровь, и вы не плачете. У господина никогда не идет кровь, и он никогда не плачет.
– Ах ты бродяга! – сказал Монтгомери. – Берегись, не то сам будешь в крови и будешь плакать.
– У него пять пальцев; он человек с пятью пальцами, как и я, – сказал обезьяно-человек.
– Пойдемте, Прендик, – сказал Монтгомери, взяв меня за руку, и мы пошли дальше.
Сатир и обезьяно-человек стояли, следя за нами и переговариваясь.
– Он молчит, – сказал сатир. – А у людей есть голоса.
– Вчера он просил меня дать ему поесть, – сказал обезьяно-человек. – Он не знал, где достать.
Больше я ничего не расслышал, до меня донесся только смех сатира.
На обратном пути мы набрели на мертвого кролика. Красное тельце несчастного создания было растерзано на куски, ребра ободраны до костей, мясо с хребта кто-то явно обгрыз.
Увидев это, Монтгомери остановился.
– Боже мой! – сказал он, нагнувшись и подняв несколько раздробленных позвонков, чтобы получше рассмотреть их. – Боже мой, – повторил он, – что это?
– Кто-нибудь из ваших хищников вспомнил свои старые привычки, – сказал я, помолчав. – Эти позвонки прокушены насквозь.
Монтгомери стоял, не сводя глаз с позвонков, бледный, с перекошенным ртом.
– Плохо дело, – сказал он.
– Я уже видел нечто в этом роде, – заметил я, – в первый же день.
– Черт побери! Что же именно?
– Кролика с оторванной головой.
– В первый день?
– Да, в первый день. В кустарнике, за оградой, когда я ушел вечером из дому. Голова у него была оторвана.
Он протяжно свистнул.
– Более того, я догадываюсь, кто это сделал. Это, конечно, только догадка. Прежде чем набрести на того кролика, я видел, как один урод пил из ручья.
– Лакал воду?
– Да.
– «Не лакать воду языком – это Закон». Хорошо же они его исполняют, когда Моро нет поблизости!
– Он же потом гнался за мной.
– Ясное дело, – сказал Монтгомери, – все хищники таковы. Убив жертву, они пьют. Вкус крови, вот в чем все дело. А каков он был с виду? Узнали бы вы его?
Стоя над мертвым кроликом, он озирался вокруг, всматриваясь в глубину зарослей, где таилась опасность.
– Вкус крови, – опять повторил Монтгомери.
Вынув револьвер и убедившись, что он заряжен, Монтгомери снова спрятал его в карман. Затем он Принялся теребить свою отвисшую губу.
– Мне кажется, я узнал бы этого урода. Я оглушил его камнем. У него должна была остаться изрядная шишка на голове.
– Но ведь нужно доказать, что это он загрыз кролика, – сказал Монтгомери. – Жалею, что привез их сюда.
Я хотел было идти дальше, но он все стоял в нерешительности над кроликом. Заметив это, я отошел подальше в сторону.
– Идемте, – позвал я его.
Он мгновенно вышел из задумчивости и направился ко мне.
– Видите ли, – сказал он, понизив голос, – им внушили что нельзя есть ничего бегающего по земле. Если кто-нибудь из них случайно вкусил крови…
Некоторое время мы шли молча.
– Удивляюсь, как это могло случиться? – сказал он, обращаясь сам к себе. – Вчера я совершил глупость, – добавил он, помолчав. – Мой слуга… Я показал ему, как свежевать и жарить кролика. И странное дело… Я видел, как он облизывал пальцы… Раньше я ничего такого за ним не замечал. Мы должны положить этому конец. Надо обо всем рассказать Моро…
На обратном пути к дому он только об этом и думал.
Моро отнесся к происшедшему еще серьезнее Монтгомери, и страх их невольно передался мне.
– Нужно принять меры, – сказал Моро. – Лично у меня нет ни малейшего сомнения, что виновник – леопардо-человек. Но как это доказать? Очень жаль, Монтгомери, что вы не оставили свои гастрономические наклонности при себе: можно было отлично обойтись без таких провоцирующих новшеств. А теперь мы рискуем попасть в переплет.
– Я был ослом, – сознался Монтгомери. – Но дело сделано. Помните, вы сами велели мне купить кроликов?
– Надо сразу этим заняться, – сказал Моро. – Если что-нибудь случится, Млинг сумеет защитить себя?
– Я вовсе не так уверен в Млинге, а ведь я как будто достаточно хорошо его знаю.
В тот же день Моро, Монтгомери, я и Млинг отправились на другой конец острова, к хижинам. Все были вооружены. Млинг нес небольшой топор, которым он обыкновенно рубил дрова, и несколько мотков проволоки. У Моро через плечо висел большой пастушеский рог.
– Вы увидите собрание зверо-людей, – сказал мне Монтгомери. – Это – любопытное зрелище.
Моро за всю дорогу не произнес ни слова, и его решительное седобородое лицо было угрюмо.
Мы перебрались через овраг, по которому протекал горячий ручей, и, пройдя извилистой тропинкой сквозь тростники, добрались до большой равнины, покрытой густым желтоватым налетом. Это, по-видимому, была сера. Вдали, за отмелью, блестел океан. Мы остановились у большого естественного амфитеатра. Моро протрубил в рог, и звуки его нарушили тишину тропического полдня. Легкие у Моро, по-видимому, были здоровые. Звуки становились все оглушительней, и со всех сторон их подхватывало эхо.
– Уф! – сказал Моро, опуская рог.
В тростниках послышался шорох, я из густых зеленых зарослей на болоте, по которому я бежал накануне, раздались голоса. Затем с трех или четырех сторон желтой равнины показались нелепые фигуры спешивших к нам зверо-людей.
Меня снова охватил ужас, когда я увидел, как один за другим неуклюже появлялись эти чудовища из-за деревьев и тростников, ковыляя по горячей пыли.
Но Моро и Монтгомери смотрели на это довольно хладнокровно, и я вынужден был оставаться с ними. Первым прибежал сатир, какой-то совсем нереальный, несмотря на отбрасываемую им тень и летевшую из-под копыт пыль. Потом появилось из чащи новое страшилище – смесь лошади и носорога,
– оно и сейчас на ходу жевало солому; вслед за ним появилась женщина-свинья и обе женщины-волчихи, потом ведьма, полулиса-полумедведица, со своим заостренным красным лицом и красными глазами, а за ней остальные. Все страшно торопились. Подходя, они низко кланялись Моро и, не обращая внимания друг на друга, пели слова второй, части Закона: «Его рука поражает. Его рука исцеляет…» И так далее.
Подойдя шагов на тридцать, они остановились, опустились на землю и принялись посыпать головы пылью. Представьте только себе эту картину! Мы трое, одетые в синие одежды, и безобразный темнолицый слуга стояли под высоким, залитым солнцем небом, окруженные этими павшими ниц, размахивавшими руками страшилищами, одни из которых были совершенно похожи на людей, кроме еле уловимого отличия в выражении лиц и в жестах, другие – какие-то калеки и, наконец, третьи – до того обезображенные, что они походили на болезненные видения из ужасных кошмаров, а позади с одной стороны колеблющийся тростник, с другой – густые пальмы, отделявшие нас от оврага с его пещерами, а к северу – туманная даль Тихого океана.
– Шестьдесят два, шестьдесят три, – считал Моро. – Недостает четверых!
– Не вижу леопардо-человека, – сказал я.
Моро снова протрубил в рог, и при звуке его все зверо-люди стали корчиться и ползать по земле.
И вот из камышей, украдкой, пригибаясь и стараясь за спиной Моро присоединиться к остальным, появился леопардо-человек. Я увидел шишку у него на лбу. Последним появился маленький обезьяно-человек. Остальные, уставшие ползать в пыли, бросали на него злобные взгляды.
– Довольно, – решительно произнес Моро, и вся звериная братия, усевшись на землю, прекратила славословия.
– Где глашатай Закона? – спросил Моро, и косматое страшилище склонилось до самой земли.
– Говори, – сказал Моро, и тотчас все собрание, преклонив колени, раскачиваясь из стороны в сторону и подбрасывая в воздух куски серы сначала правой рукой, а потом левой, снова принялось распевать свою удивительную литанию.
Когда они дошли до слов: «Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон», – Моро поднял тонкую белую руку.
– Довольно! – крикнул он, и сразу воцарилась мертвая тишина.
Мне кажется, все они знали и боялись предстоящего. Взгляд мой пробегал по их странным лицам. Видя, как они дрожат, какой ужас застыл в их глазах, я удивился самому себе, принявшему их некогда за людей.
– Этот запрет был нарушен, – сказал Моро.
– Нет спасения, – произнесло безликое косматое чудище.
– Нет спасения, – повторило за ним все собрание зверо-людей.
– Кто нарушил Закон? – крикнул Моро, обводя глазами их лица и щелкая хлыстом.
Я заметил, что у гиено-свиньи, так же как и у леопардо-человека, был смущенный вид. Моро замолчал, глядя в упор на существа, которые пресмыкались пред ним, помня испытанные ими нестерпимые страдания.
– Кто нарушил Закон? – повторил Моро громовым голосом.
Моро посмотрел прямо в глаза леопардо-человека таким взглядом, как будто хотел заглянуть в самую глубину его души.
– Тот, кто нарушает Закон… – начал Моро с оттенком торжества, отведя глаза от своей жертвы и повернувшись к остальным.
– …возвращается в Дом страдания! – подхватили все хором. – Возвращается в Дом страдания, о господин!
– В Дом страдания, в Дом страдания! – заболтал обезьяно-человек, как будто эта мысль была ему очень приятна.
– Ты слышишь? – сказал Моро, поворачиваясь к преступнику. – Друзья… Эй!
Он не договорил, так как леопардо-человек, избавившись от гипноза его взгляда, вскочил с горящими глазами и, обнажив хищные, сверкающие клыки, бросился на своего мучителя. Я убежден, что только безумный и невыносимый ужас мог быть причиной такого нападения. Все шестьдесят с лишком чудовищ вскочили. Я выхватил револьвер. Человек и его творение столкнулись. Я увидел, как от удара леопардо-человека Моро пошатнулся. Вокруг раздавались дикие крики и завывания.
Все завертелось вихрем. С минуту я думал, что поднялся общий бунт.
Разъяренное лицо леопардо-человека мелькнуло предо мной – его преследовал Млинг. Я увидел, как сверкали желтые глаза гиено-свиньи, – казалось, она готова была кинуться на меня. А из-за ее сутулых плеч горели глаза сатира. Я услышал выстрел Моро и увидел вспышку, озарившую возбужденную толпу. Вся она колыхнулась, увлекая меня за собой. И через мгновение я уже мчался среди дико вопившей толпы вслед за леопардо-человеком.
Вот все, что я помню. Я видел, как леопардо-человек ударил Моро, а потом все завертелось вокруг меня, и я бежал со всех ног.
Млинг был впереди, преследуя беглеца по пятам. За ним, высунув языки, большими прыжками бежали женщины-волчихи. Визжа от возбуждения, люди-свиньи и оба человеко-быка в своих белых одеждах скакали за ними. Следом бежал Моро, окруженный толпой зверо-людей. Его широкополую соломенную шляпу сорвал ветер, в руке он сжимал револьвер, и его длинные седые волосы развевались. Гиено-свинья держалась рядом со мной, украдкой посматривая на меня своими хищными глазами. Остальные с криком и шумом следовали за нами.
Леопардо-человек продирался сквозь высокие тростники, которые, смыкаясь за ним, хлестали по лицу Млинга. Все остальные, добежав до тростника, бросились по их следам. Так мы бежали через тростник, вероятно, с четверть мили, а потом очутились в густом лесу, где двигаться было очень трудно, хотя бежали мы большой толпой: ветки стегали нас по липу, цепкие лианы хватали за шею или обвивались вокруг ног, колючки рвали одежду и царапали тело.
– Он пробежал здесь на четвереньках, – задыхаясь, проговорил Моро, оказавшийся теперь впереди меня.
– Нет спасения, – сказал волко-медведь, в возбуждении погони смеясь мне прямо в лицо.
Мы снова очутились среди скал и увидели беглеца: он удирал на четвереньках и рычал на нас, оборачиваясь через плечо. В ответ на это рычание раздался восторженный вой волчьей братии. На беглеце все еще была одежда, и издалека лицо его казалось человеческим, но поступь была кошачья, а быстрые движения лопаток выдавали преследуемого зверя. Он перепрыгнул через какие-то колючие кусты с желтоватыми цветами и скрылся из виду. Млинг был почти у кустов.
Большинство из нас уже не могло бежать так быстро и замедлило шаг. Когда мы проходили по открытому месту, я увидел, как сильно растянулись преследователи. Гиено-свинья все еще бежала рядом со мной, не сводя с меня глаз, и по временам насмешливо хрюкала.
Леопардо-человек, добравшись до скал и заметив, что так он попадет на мыс, где крался за мной в первый вечер моего прибытия, повернул обратно в кустарник. Но Монтгомери, заметив этот маневр, заставил его отступить.
Так, задыхаясь, спотыкаясь о камни, исцарапанный колючками, продираясь сквозь тростники и папоротники, я помогал преследовать леопардо-человека, который нарушил Закон, а гиено-свинья, дико смеясь, бежала рядом со мной. Я шатался, голова моя кружилась, сердце бешено стучало, я изнемогал, но не терял остальных из виду, так как иначе я остался бы один на один с этим ужасным чудовищем. И я продолжал бежать, несмотря на свою бесконечную усталость и полуденную жару.
Наконец пыл погони начал угасать. Мы загнали несчастного на край острова. Моро с хлыстом в руке выстроил нас в неровную шеренгу, и мы медленно двигались, перекликаясь друг с другом и стягивая кольцо вокруг своей жертвы.
Она притаилась, бесшумная и невидимая, в том самом кустарнике, где я спасался от нее во время полночной погони.
– Осторожно, – кричал Моро, – осторожно!
А мы тем временем охватывали кустарник и окружали беглеца.
– Остерегайтесь нападения! – послышался из-за чащи голос Монтгомери.
Я был на склоне холма, над кустарником. Монтгомери и Моро внизу обшаривали берег. Мы медленно продвигались среди переплетенных ветвей и листьев. Беглец не шевелился.
– Возвращается в Дом страдания, в Дом страдания! – раздавался где-то шагах в двадцати голос обезьяно-человека.
Услышав это, я простил несчастному тот страх, который он заставил меня пережить. Я услышал, как справа от меня затрещали ветки и сучья под тяжелыми шагами лошади-носорога. И вдруг сквозь густо переплетенную зелень в полутьме пышной растительности я увидел преследуемого. Я остановился. Он весь съежился, обернувшись через плечо, его блестящие зеленые глаза смотрели на меня.
Вам это может показаться странным и противоречивым – я не могу этого объяснить, – по теперь, видя существо в истинно звериной позе, со сверкающими глазами, с его не вполне человеческим лицом, перекошенным от ужаса, я снова почувствовал в нем что-то человеческое. Еще одно мгновение
– и остальные преследователи увидят и схватят его, чтобы еще раз подвергнуть ужаснейшим пыткам в Доме страдания.
Я решительно выхватил револьвер, прицелился ему прямо между глаз, в которых застыл ужас, и выстрелил.
В это время гиено-свинья тоже увидела его и, пронзительно завизжав, вонзила зубы в его шею. Зеленая чаща вокруг меня заколыхалась и затрещала, так как зверо-люди всей толпой кинулись туда один за другим.
– Не убивайте его, Прендик! – кричал Моро. – Не убивайте!
Я увидел, как он нагнулся, пробираясь среди папоротников.
Через мгновение он уже отогнал гиено-свинью ударом хлыста и вместе с Монтгомери осаживал от все еще трепетавшего тела возбужденную, кровожадную толпу, среди которой особенно напирал Млинг.
Косматое страшилище подошло к трупу, проскользнув у меня под рукой, и стало нюхать воздух. Остальные в пылу звериного восторга толкали меня, чтобы пробраться поближе.
– Черт вас побери, Прендик! – сказал Моро. – Он был мне нужен.
– Очень жаль, – отозвался я, хотя в действительности нисколько не сожалел о сделанном. – Это был мгновенный порыв.
Я чувствовал себя совсем больным от возбуждения и усталости. Повернув назад, я растолкал толпу и один пошел вверх по склону к самой возвышенной части мыса. Я услышал, как Моро громко отдал распоряжения, и трое закутанных в белое человеко-быков поволокли жертву к воде.
Мне было нетрудно остаться одному. Зверо-люди проявили чисто человеческое любопытство по отношению к мертвому и валили за ними густой толпой, сопя и ворча. Человеко-быки тащили его вниз, к берегу. Я направился к мысу и смотрел, как они, вырисовываясь темными силуэтами на фоне вечернего неба, волокли к морю тяжелое тело, и, как нахлынувшая волна, в моем уме промелькнула мысль о страшной бесцельности событий, происходящих на острове. На берегу среди скал стояли обезьяно-человек, гиено-свинья и несколько других зверо-людей, окружив Монтгомери и Моро. Все они были еще сильно возбуждены и шумно выражали свою преданность Закону. Но я был глубоко убежден, что гиено-свинья была тоже причастна к убийству кроликов. Меня охватила странная уверенность, что, несмотря на всю нелепость и необычайность форм, я видел перед собою в миниатюре человеческую жизнь с ее переплетением инстинктов, разума и случайности. Погиб не просто человек, а леопардо-человек. Вот и вся разница.
Бедные твари! Передо мною раскрывался весь ужас жестокости Моро. До сих пор я не думал о тех страданиях и страхе, которые испытывали несчастные животные после того, как выходили из рук Моро. Я содрогался, только воображая их мучения за оградой, но теперь это казалось мне не главным. Раньше они были животными, их инстинкты были приспособлены к окружающим условиям, и они были счастливы, насколько могут быть счастливы живые существа. Теперь же они были скованы узами человеческих условностей, жили в страхе, который никогда не умирал, ограниченные Законом, которого не могли понять; эта пародия на человеческую жизнь начиналась с мучений и была долгой внутренней борьбой, бесконечно долгим страхом перед Моро. И для чего? Эта бессмысленность возмущала меня.
Будь у Моро какая-нибудь понятная мне цель, я мог бы, по крайней мере, сочувствовать ему. Я вовсе не так уж разборчив в средствах. Я даже многое простил бы ему, будь мотивом его поступков ненависть. Но он был так спокоен, так беспечен! Его любопытство, его дикие, бесцельные исследования увлекали его, и вот новое существо выбрасывалось в жизнь на несколько лет, чтобы бороться, ошибаться, страдать и в конце концов умереть мучительной смертью. Они были несчастны: врожденная животная ненависть побуждала их преследовать друг друга; Закон удерживал их от короткой борьбы, приводящей их соперничество к решительному исходу.
В те дни мой страх перед зверо-людьми уступил место страху перед Моро. Я впал в болезненное состояние, долгое и мучительное, в какой-то безумный страх, который оставил прочные следы в моем мозгу. Признаться, я потерял веру в разумность мироздания, когда увидел бессмысленные страдания, царившие на этом острове. Слепая, безжалостная машина, казалось, выкраивала, придавала форму живым существам, и я, Моро (из-за своей страсти к исследованию), Монтгомери (из-за своей страсти к пьянству), зверо-люди со своими инстинктами и ограниченным умом – все мы вертелись и дробились между ее безжалостных, непрерывно движущихся колес. Но это душевное состояние пришло не сразу… Мне даже кажется, что, рассказывая об этом, я забегаю вперед.
