Текст книги "Тысячи лиц Бэнтэн"

Автор книги: Айзек Адамсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

35
ПОХОРОНЫ ПАТИНКО

Когда наконец пошел дождь, он не прекращался много дней. Просто лился и лился: бесконечные косые серые полосы, окутавшие мутный горизонт. В те дни я лишь сидел и наблюдал, как по окну струится дождь, как он заливает тротуар внизу, как по улице текут сотни зонтиков, кружась и перемешиваясь на зебрах переходов, словно листья, подхваченные водоворотом. А по ночам я прислушивался к ритмичному стуку дождя по стеклу – звук одновременно одинокий и утешительный, звук, который в общем-то говорил все, что можно сказать.

Все то время, что я поправлялся в больнице, я мог бы провести, слушая дождь, но была еще куча посетителей, которые приходили и уходили, и у всех у них были вопросы. На одни вопросы я решил ответить, на другие – нет. Были еще такие, ответить на которые я не мог и по сей день не могу.

Больше всего вопросов было у инспектора Арадзиро. В первый раз он заявился один и спрашивал, почему Кудзима стрелял в меня и где, по моим соображениям, он может прятаться. Я дал Арадзиро все ответы, которые, по моим представлениям, могли быть ему понятны, и сказал, что Кудзима погонится за Гомбэем, если уже не погнался, потому что теперь профессор в курсе, что у Гомбэя – фигурка Бэндзайтэн. Арадзиро состроил забавную мину и больше вопросов не задавал. Если и в палате были медсестры, инспектор показушно заботился о моем здоровье, но когда он пялился на меня, я безошибочно распознавал проблеск удовлетворения в его глазах: вот он я, валяюсь на больничной койке с двумя огнестрельными ранами, двумя треснувшими ребрами, сломанным носом, рассеченной губой и шестнадцатью швами на лбу.

– Диву даюсь, что это старье умудрилось выстрелить хоть раз, не говоря уже о втором, – хихикал Арадзиро. Оказалось, что Кудзима подстрелил меня из «Тайсё 14 Намбу», пистолета наподобие «люгера», какими в дни Второй мировой пользовались японские офицеры. – Почти всегда эти музейные экспонаты заклинивают на первом же выстреле, особенно если они лет пятьдесят с лишним валялись без дела. Наверное, вам просто не повезло.

– Может быть, – ответил я.

– С другой стороны, вы не загнулись от двух ран и большой потери крови. Так что, может, вы удачливее, чем думаете.

– Может быть, – повторил я.

Перед самым уходом Арадзиро швырнул мне газету.

Когда он ушел, я прочел, что Гомбэй Фукугава, забитый насмерть, был обнаружен в своей квартирке в Нипггори. О Кудзиме или статуэтке Бэндзайтэн газета и не заикнулась. Никаких упоминаний о том, как смерть Гомбэя связана с гибелью Миюки и господина Накодо. В статье говорилось только, что копы допрашивают хозяев галерей патинко, куда регулярно захаживала жертва. Если верить источникам из токийской городской полиции, Гомбэй, видимо, открыл новый способ мухлежа, который невозможно засечь, и в последнее время нажил себе кучу врагов в мире патинко. Подозревали, что именно это и послужило мотивом убийства.

Ясное дело. Гомбэй вообще-то не мухлевал, но меня не удивило, что копы ухватились за версию патинко. По натуре своей инспектор Арадзиро и ему подобные избегают сложных сценариев, как кошки избегают воды, а вампиры – солнца.

Напоследок в статье говорилось, что совсем недавно была седьмая годовщина смерти Айко Симато, она же Лайм, которая пела в дуэте вместе с Гомбэем. Выяснилось, что эта годовщина пришлась аккурат на тот день, когда я встречался с Гомбэем в «Патинко счастливой Бэнтэн», – жаль, что я раньше не сообразил. Выполни я домашнюю работу, был бы немного чутче и подождал бы с интервью по крайней мере до следующего дня. А значит, я не стал бы свидетелем припадка Миюки, а если бы не я, думаю, и Гомбэй припадка бы не заметил. А значит, не спер бы идола и, скорее всего, но сей день торчал бы перед каким-нибудь автоматом патинко. Но такие мысли могут далеко завести. Мир безнадежно сложен, и все факты узнаешь, когда уже слишком поздно. Я старался делать то, что считал правильным, а больше ничего сделать и нельзя.

Кое-кто из журналистов пронюхал, что я последним взял интервью у Гомбэя, и предложил купить у меня статью, но плевать мне было, сколько корзин с апельсинами они присылали – а именно их всегда присылали; я заявил, что придется им прочесть интервью в следующем номере «Молодежи Азии». Это сработало, потому что отзвонилась Сара и заявила, что, хотя я упустил свой рейс и не уложился в сроки, в Кливленде меня все равно будет ждать работа. Дело в том, что японская пресса так упорно названивала в офис «Молодежи Азии», что пришлось им превратить заметку о Гомбэе на триста пятьдесят слов для цикла «Павшие звезды» в очерк на семь тысяч слов. Тот же, кто предложит за нее больше всего денег, потом выпустит статью в Японии. Еще удивительнее было то, что Саpa по правде сказала «до свидания», прежде чем повесить трубку. К тому времени, как я оправился от шока настолько, чтобы ответить тем же, она уже отключилась.

Мне пора было браться за ум и за ручку с бумагой, чтобы писать про Гомбэя, но самое смешное – даже после всего, что случилось, я мало что мог рассказать про этого чувака. Гомбэй любил патинко, водились у него кое-какие забавные мыслишки насчет удачи, был он отчасти клептоман и не вовремя стырил не ту штуку, по ходу дела причинив много вреда куче людей. Сколько слов вышло?

Инспектор Арадзиро навестил меня еще разок. Объявился он посреди ночи, и текло с него, как с потопшей крысы. Он рассказал мне, что наконец обнаружили Кудзи-му. Нашел его управляющий гостиницы в Кёбаси. Мужик делал обход и заметил, что кто-то взломал запечатанный номер в подвале. Внутри нашли труп Кудзимы, и из-за четырех деталей этого дела у Араздиро разыгрался ишиас.

Первое: при вскрытии в легких Кудзимы обнаружили воду, то есть он, видимо, утонул, а потом его каким-то образом перевезли через весь город и сунули в пустой гостиничный номер. Второе: судя по записям камер слежения, в то время, когда это произошло, в гостиницу никто не заходил и из нее не выходил. Третье: запечатанный номер взломали изнутри, а не снаружи. И четвертое: гостиница была та самая, где остановился я, – отель «Лазурный», и Арадзиро это бесило, хотя он сам не мог сказать почему.

Рассказав мне все это, он показал мне фотографию с места преступления. Труп Кудзимы осел на низком деревянном столике, который стоял меж двух изукрашенных напольных подушек, обернутых в пластик. На другом конце номера виднелась полуоткрытая дверь, и я узнал комнату, в которой побывал во время своего двенадцатичасового припадка. Потерев налитые кровью глаза, Арадзиро спросил, что я обо всем этом думаю. Я ответил, что у меня в запасе только отстойные теории и недоделанные идеи, и все они непростые, а в девяти случаях из десяти простой ответ – верный ответ. Так что, если только Арадзиро не решит нарисоваться в редакции в Кливленде, чтобы посоветовать, о каких новых кремах от прыщей мне сочинить заметку, я оставлю расследование ему и прочим копам.

Добрых десять минут Арадзиро сверлил меня взглядом, потом изобразил усмешку на толстой роже и напомнил мне о своей грядущей пенсии. А потом вразвалочку прошелся по комнате, сунул в уголок рта сигарету и щелкнул выключателем, оставив меня в темноте, наедине с шумом дождя.

То была последняя ночь, что я провел в одиночестве, потому что на следующий день у меня появилась соседка. После обеда явился адмирал «Морж» Хидэки, по-прежнему одетый в свой модный китель, и принес с собой корзинку апельсинов и маленький аквариум с моей подружкой из «Сада Осьминога». Я извинился за все неприятности, что причинил отелю «Лазурный», но Морж уверял, что извиняться следует ему. Забавно – он так и не смог толком объяснить, за что же ему надо извиняться. Я надавил, и Морж выдал туманные заявления о том, что он, возможно, не то чтобы все рассказал мне о гостинице, особенно о портрете Бэндзайтэн в подвале и о нежеланных гостях, которых эта картина подчас привлекает. Когда я спросил, не о Человеке ли в Белом и трех его прихвостнях он говорит, Морж просто заявил, что политика гостиницы запрещает ему обсуждать сверхъестественные явления.

– Сверхъестественные? – переспросил я.

Дернув разок усами в ответ, Морж сверился со своими карманными часами, пожелал мне скорейшего выздоровления и скорейшим же образом сделал ноги. В своем аквариуме рыбка медленно нарезала круги, оглядывая комнату и выдувая беззвучные «о».

Морж оказался не единственным моим доброжелателем. Выкроив время из своего напряженного расписания подсматривания и подслушивания, ко мне заскочил детектив Ихара, чтобы лично доставить кое-какую информацию, о которой я просил, и очередную корзинку апельсинов. Он даже был настолько любезен, что дал мне пятидесятипроцентную скидку на информацию – тариф для инвалидов, как он это назвал. Знал бы я, что Ихара бывает так великодушен, – давным-давно бы подставился под пулю.

Ихара сообщил мне две вещи, и обе они подтверждали мою теорию о том, что именно заставило Кудзиму так свихнуться, что он разыграл мудреную схему мести, из-за которой в итоге я чуть не истек кровью в подвале букинистического магазина.

В первую очередь сыщик поведал мне о неопубликованной рукописи под названием «Сожжение Храма Бэндзайтэн: оценка ряда событий, приведших к самому темному часу в истории Токио и к его нынешним последствиям». В 1989 году издательство «Суфося Лтд.» должно было опубликовать эту книгу, но ребята остановили печатные прессы, когда угодили под пресс фанатиков из правого крыла. Автором книжки был сам Кудзима, как вы, наверное, догадались по растянутому названию. И как вы, наверное, догадались, ходили слухи, что эти самые правые фанатики связаны с компанией «Осеку».

И во-вторых, я узнал, что семье Накодо мало было сорвать публикацию книги: желая гарантировать, что их грязный секретик никогда не выплывет на свет божий, они захотели основательно дискредитировать Кудзиму. Ихара нашел ту студентку, которая заявила, что Кудзима платил ей за сексуальные услуги. Как ее зовут, я забыл, но имя и не важно. Узнав, что у нее дом в богатом пригороде Сэтагая и что сейчас она работает независимым консультантом на компанию «Осеку», я понял псе, что надо, о том, как профессора Кудзиму выперли из университета Нихон.

Откуда Кудзима пронюхал, кто такой на самом деле старик Накодо, я так и не узнал. Может, профессор сказал мне правду: не так уж трудно раскопать даже самые загадочные факты, если ты готов попотеть, состыковать эти факты – вот что трудно. Насколько я понял, в какой-то момент профессорская одержимость семьей Накодо и офицером Такахаси перешла в одержимость самим идолом Бэндзайтэн. Может, Кудзима думал, что, заполучив идола, раз и навсегда докажет, что еще тогда, много лет назад, он был прав насчет Такахаси/Накодо. А может, все было еще сложнее. Может, Кудзима верил, что у фигурки богини и впрямь есть волшебные свойства, что ее владелец находится под зашитой богини Бэндзайтэн.

Если так, то профессор жестоко ошибся насчет этих свойств, ибо все, кому доставалась статуэтка, теперь мертвы. Все, кроме Такахаси, офицера ужасной Кэмпэйтай, который почти шестьдесят лет назад заварил всю эту странную кашу, а теперь превратился всего лишь в безобидного старикана, рассекающего на инвалидном кресле. В районе Минато он всех переживет, а может, и всех нас тоже.

Как вы это объясните, госпожа Золотая Рыбка? Ваши сухопутные обычаи – для меня бездонная загадка.

Мало с вас толку, госпожа Рыбка. Но ты же не скажешь, что я – плохой слушатель.

Разговоры, что я вел с Афуро, были гораздо живее. Она никогда не притаскивала апельсины, зато являлась каждый вечер, удивительным образом подгадывая так, что ее визиты всегда совпадали с ужином. О чем бы мы ни говорили – а говорили мы обо всем подряд, – в какой-то момент мы всегда обменивались следующими репликами.

– На вкус это варево отвратно, – говорила Афуро. – Как же ты поправишься, если будешь лопать такое дерьмо?

– Я его не лопаю, – отвечал я. – Ты лопаешь.

– Угу, – соглашалась она. – И все равно. Вспоминая наши разговоры, я поражаюсь, как же это я не сообразил, что Афуро эти визиты были нужны так же, как мне. Постепенно до меня дошло, что Афуро и не заикалась о друзьях, не считая Миюки, наотрез отказывалась говорить о своей работе и ловко увиливала от вопросов о своей родне в Мурамура. Несмотря на сленг и девчачий видок, Афуро оказалась человеком умным и очень необычным, совсем как Сара давным-давно, когда та пришла к нам в «Молодежь Азии». Афуро – редкая штучка, из тех, кто никогда не стремится чем-то выделиться, но все равно выделяется. А это значит, что впереди у нее жизнь не из легких и, может, она уже потихоньку привыкает к мысли о том, что ей никогда не избежать некого врожденного одиночества.

И хотя на больничной койке валялся я, сдается мне, в те часы, что мы проводили вместе, именно Афуро восстанавливала силы. Рядом с ней был тот, кто готов ее выслушать, и, думаю, это помогало ей снова подниматься на ноги и вслепую, в одиночку шагать в мир. Какими бы замысловатыми иллюзиями мы себя ни тешили, именно так все мы противостоим вселенной, где перемены – единственное, что неизменно.

Но когда Афуро заявилась в первый раз, я по большей части пытался выяснить, как это мы с пей вообще остались живы, чтобы теперь вести эти разговоры. Довольно долго она растолковывала мне, что случилось, но вкратце дело было так: в ту ночь, когда Боджанглз погнался за ней под автострадой, она взяла ноги в руки и помчалась от него, как я и велел. Боджанглз – профессор Кудзима – пытался её ухватить, но сумел только сдернуть у нее с плеча сумочку, а потом Афуро добежала до станции Дзимботё и очутилась в безопасности.

Я решил, что Кудзима погнался за ней потому, что в тот момент, наверное, еще думал, будто Афуро в курсе, куда Миюки дела статуэтку. Но когда Афуро сделала ноги, почему она не позвонила мне? Потому что сотик остался в сумочке, объяснила она. Тогда я спросил, слыхала ли она когда-нибудь о телефонах-автоматах? Закатив глаза, Афуро объявила, что думала об этом, но все бабки и телефонные карточки остались в сумочке, которую спер Кудзима. Так чего же она хотя бы не отправилась домой и не оставила сообщение для меня в отеле «Лазурный»? Потому что все координаты гостиницы были забиты в память мобильного, который в тот момент был у Боджанглза, он же Кудзима. А когда я спросил, почему она просто не позвонила в справочную, Афуро сказала, что забыла название гостиницы.

– Забыла название?

– Можно подумать, ты сам ни разу в жизни не ошибался, – фыркнула она.

Я напомнил ей, что в ту ночь, когда она пыталась угрохать меня кирпичом, она следила за мной от самой гостиницы, так что должна знать, где это. Что, не могла заскочить вечером и сообщить, что с ней все путем? Афуро ответила, что без карты на сотике ни за что не смогла бы найти снова это место. Даже прожив в Токио пару лет, она в половине случаев не знала, где находится.

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, что слишком зависишь от своего мобильника? – спросил я.

– А иначе ты бы уже, пожалуй, концы отдал, – парировала она.

И объяснила, что засекла меня только потому, что засекла Боджанглза, а его засекла только потому, что выяснила, где же ее пропавший телефон. Она связалась с фирмой-производителем сотовых, которая за небольшую плату в две с половиной тонны йен может найти любой из своих телефонов, потерявшийся в огромном Токио, потому что в каждый сотик встроен чип глобального позиционирования. Мне повезло, заявила Афуро, что в журнале «ЛолНет» она наткнулась на заметку о такой услуге.

– Журнал «ЛолНет»?

– Суперфантастический девчачий журнал про сотики.

– Издеваешься?

– Есть куча журналов про сотики.

– Я-то думал, ты не читаешь журналы.

– Я говорила, что они тупые. Я не говорила, что их не читаю.

Выяснив, где ее мобильник, Афуро весь день просидела в засаде у «Ханрана». Увидела, как я туда вошел, но осталась ждать, потому что ее по-прежнему грызло подозрение, что я, может, все-таки извращенец и всю дорогу заодно с Боджанглзом. Но, услышав выстрелы и увидев, как из магазина выскакивает перепуганный Кудзима с полотенцем, намотанным на руку, Афуро сообразила, что дело нечисто. Когда я так и не появился, она решила зайти внутрь. Кудзима так спешил найти Гомбэя и драгоценную фигурку Бэндзайтэн, что не запер вход.

– Я в натуре видела один его палец, – сказала Афуро, закидывая в рот ложку малинового желе. – Я вхожу, а он, это, лежит там на полу. Маленький, по-моему. Не мизинец, а безымянный. Меня не кровища застремала, а кожа на пальце. Блестящая, типа, вроде полированная или восковая, а на оторванном конце были такие мелкие беленькие ошметки…

– Тут кое-кто пытается ужин слопать, – перебил я.

– Tы не лопаешь, – возразила она. – Я лопаю.

– Угу, – сказал я. – И все равно.

Кучу времени я угрохал на то, чтобы распутать всю историю, насколько я ее знал. Афуро я рассказал гораздо больше, чем копам, но опять же, она была лучше вооружена для того, чтобы иметь дело с этой информацией. Выяснив, что она знает о Бэндзайтэн меньше меня, я удивился, хотя, наверное, не стоило. В конце концов, сказала Афуро, всем ее знакомым уже плевать на Семь Богов Удачи – ну, может, кроме её бабушки. Афуро задала мне кучу вопросов, на которые я не смог ответить, и выдала кое-какие версии, которые мне и в голову не приходили. В итоге мы даже не смогли решить, как же умерла Миюки. Я считал, что после той психологической херни, которую Миюки пережила, разыгрывая из себя любовницу Накодо, она уже не вынесла потери идола и того, что ускользнул ее шанс расплатиться с долгами. Я, пожалуй, верил, что Миюки и вправду утопилась в жалкой канаве под автострадой – по ее мнению, это был единственный способ выпутаться из этого бардака.

Афуро же нравилась сверхъестественная версия. Она решила, что Человек в Белом определенно смахивает на привидение и что он утопил не только Кудзиму, но и Миюки с господином Накодо. Еще Афуро порыскала в библиотеке и раскопала пару старых газетных фотографий Храма Бэндзайтэн. На одной из них, сделанной в 1945 году, перед храмом позировал главный священник. Снимок скопировали с оригинала статьи в «Майнъити Симбун», превратили в микрофильм и вновь скопировали, так что от фотографии осталось чуть больше, чем размытое черно-белое пятно. И все равно мелкие, изящные черты лица священника не могли не напомнить мне Человека в Белом.

– Я-то думала, ты в призраков не веришь, – сказала Афуро.

– Я – существо с противоречивыми импульсами, – отозвался я.

А еще я не мог не вспомнить другого священника из другого храма, посвященного Бэнтэн, – старикана из храма в парке Уэно, того самого, который толковал о фестивале Обон и о мертвецах, что возвращаются на землю. Он тогда сказал, что некоторые души сбиваются с пути и оказываются в городе как в ловушке.

Ясное дело, то, что Афуро раскопала в старых газетах, и то, что рассказал мне священник, всего не объясняло. Судороги, дым, белые костюмы, почему Человек в Белом явился как раз вовремя и спас меня от участи быть живьем зажаренным в подвале книжного магазина «Ханран». Но, как бы я ни корячился, на эти вопросы я никогда не смогу ответить. Это мне было ясно. Понять, почему живые люди поступают так, а не иначе, – уже задача не из легких, что уж говорить о призраках или сверхъестественных эмиссарах богини Бэндзайтэн, или кем там, мать их за ногу, были Человек в Белом и три его прихвостня.

Когда мы с Афуро виделись is предпоследний раз, говорили в основном о Миюки. Афуро рассказывала, как они росли вместе и что задолго до того, как Миюки канула в темные воды реки Нихомбаси, ее уже словно уносило течением. Афуро так до конца и не врубилась, с чего это Миюки решила подыграть плану Кудзимы, – вряд ли причиной всему были одни деньги. Миюки всегда жаждала стать кем-то еще, всегда мечтала превратиться в одно из тех прекрасных, очаровательных созданий, что кружат вокруг ярких токийских огней, в мире, таком далеком от нудного существования Мурамура. Миюки так не терпелось сломя голову ринуться в удовольствия большого города, что она, пожалуй, считала свою интрижку с Накодо всего лишь упражнением по обольщению, вычурной игрой, в какую могла бы сыграть загадочная горожанка. Судя по письму Миюки, в конце концов до нее дошло, что все не так уж безобидно и весело, что даром это ей не прошло. Но было уже слишком поздно.

Вдруг Афуро замолчала, и я прислушался к дождю, что заполнил тишину между нами – двумя незнакомцами в обшарпанной больничной палате, вдали от дома. Вот только незнакомцами мы больше не были, и это утешало. Потеряно четверо людей, но двое нашли друг друга. Счет неравный, но своему месту в этом кривом уравнении я был рад.

– Знаешь, что самое плохое? – спросила Афуро. – Я уже ее забываю. Какие-то мелочи исчезают каждый день. Типа, сегодня могу представить ее глаза, но не волосы. А на следующий день вижу ее улыбку, а вот как голос звучал – не припомню. Как будто мало-помалу я заново ее теряю. Скоро все исчезнет, и я ее совсем забуду. Буду помнить только эту идиотскую родинку.

Началось все исподволь, но, едва начав, рыдала Афуро долго. Она плакала и плакала, а дождь все шел, и вода словно заливала весь мир. Что говорить, я не знал, но решил – самое время что-нибудь сказать. И сказал Афуро, что она для подруги сделала все, что смогла, а большего для спасения Миюки и сделать было нельзя. Сказал, откуда Афуро было знать, как все обернется, сама Миюки и то знать не могла. Сказал, что теперь Афуро в безопасности, никто не причинит ей вреда. И подругу она никогда не забудет до конца, но всем нам нужно что-то забыть, иначе крыша поедет. Нужно забывать и верить, что в конце концов все будет хорошо. Даже если знаешь, что, пожалуй, это не так. Даже если знаешь, что это наверняка не так, не всегда так.

В тот день, когда меня выписали из больницы университета Нихон, дождь прекратился и солнце жарило вовсю, прямо как в старые добрые времена. Я был так рад наконец вдохнуть не пропитанный больницей воздух, что мне было все равно, горячий он или нет. Пахло свежестью и чистотой, почти как по весне. Это если не считать смутных токийских миазмов, которые висели над городом день и ночь, в дождь и в вёдро.

Прежде чем взяться наконец за статью, я хотел выяснить еще кое-что, и прямиком из больницы отправился в библиотеку в Синдзюку. Вскоре я нарыл старую, года 1941-го, карту Токио. С тех пор город так сильно изменился, что она легко сошла бы за карту Кливленда, но я нашел то, что искал. Первый Храм Бэндзайтэн, построенный в 1707 году, находился на берегу канала в Кёбаси – Тюо-ку, центр Токио. Каналы давным-давно исчезли, но осталось как раз достаточно ориентиров, чтобы определить: храм был в точности там, где сейчас расположен отель «Лазурный». Прошлое, словно кровь, просачивается в настоящее. Да, в этом есть смысл, и это лишь доказывает – никогда не знаешь, с чем столкнешься в подвалах странных японских гостиниц.

Сделав несколько копий, я вышел на улицу и стал ждать Афуро у восточного выхода станции Синдзюку. Минут через пятнадцать она явилась верхом на «Хонде Хоббит». В закатанных джинсах и свободной красной ветровке девчонка на желтом мопеде смотрелась далеко не так нелепо, как, наверное, смотрелся я. Но даже ей не терпелось как можно скорее убраться подальше от этой штуки: нарушив правила, она запарковала мопед поперек улицы и, даже не оглянувшись, закосолапила ко мне.

– Как работа? – спросил я.

Афуро закатила глаза.

А потом, сказав, что, может, это будет мне интересно, протянула газетную вырезку. Заметка о похоронной церемонии в храме Сэнсодзи в Асакуса. Церемония в честь пятидесяти тысяч автоматов патинко, которые в этом году изымала из обращения компания «Хэйва». На фотографии буддистский священник в оранжевой мантии вел похоронный обряд перед алтарем, убранным цветами и курящимся благовониями. Вместо портрета усопшего был золотистый автомат патинко. В статье говорилось, что этот автомат представляет не только отправленное в утиль железо, по также души всех покойных, кому нравилось играть на этих автоматах, производить их или с ними работать. Из семнадцати с лишним тысяч залов патинко убрали пятьдесят тысяч автоматов: трудно сказать, каковы шансы, что Гомбэй Фукугава играл на одном из них. Но мне хотелось думать, что кто-то молится за него, пусть даже косвенно, пусть с помощью этого автомата, который обернулся грубой метафорой невезучей жизни Гомбэя.

Свернув заметку, я сунул ее в карман рубашки. Через пару минут мы с Афуро залезли в такси и покатили на юго-восток. Быстрее и дешевле было бы сесть в электричку, но я уже давным-давно растратил свои суточные, и сейчас уже без толку было корчить из себя финансово ответственного. Солнце опускалось за горизонт, и мимо кометами проносились нарождающиеся разноцветные огни на широких пульсирующих улицах Гиндзы. Вскоре мы ехали по автостраде на побережье Токийского залива. На западе вздымались силуэты полуосвещенных небоскребов, торчащих над покореженной геометрией низеньких многоквартирников. На востоке в глубоких водах отражались сверкающие огни далеких верфей и прибрежных заводов. С этой точки Токио смахивал на мирный, сонный приморский город, который и не отличишь от прочих бесчисленных прибрежных городов по всему миру. Мегаполис точно с открытки, совсем не похожий на тот город, который я любил, несмотря ни на что, – бурлящий, жестокий балаган нового века, Токио, каким его познаешь изнутри.

Мы направлялись на Одайбу, искусственный остров посреди Токийского залива, чтобы посмотреть ежегодное летнее шоу фейерверков. Видать, многим в голову пришла та же идея, потому что, не успели мы доехать до пирса Хинодэ, как движение замедлилось до черепашьего темпа.

Рядом, вздымаясь из темной воды, сияли красным башни Радужного моста. Свое название мост получил из-за колонн, все время меняющих цвет, вполне в духе двадцать первого века. Судя по скорости транспорта, я прикинул, что, пока мы доползем до конца моста, я увижу все цвета спектра.

– Я решила свалить в Австралию, – объявила Афуро.

– Одна?

Она кивнула:

– Билет у меня есть, так чего бы им не воспользоваться. И вообще, мне надо на время слинять. Здесь меня уже с души воротит. Думала, что Токио отличается от Мурамура, и это так, но… не знаю. Тут, конечно, толпы народу, но все равно ощущение такое, будто на острове застряла.

– Япония и есть остров, – сказал я. – И Австралия – тоже.

– Да я не в этом смысле, – отозвалась Афуро. Небо почти совсем потемнело, и салют, наверное, вот-вот начнется. Афуро глядела в окошко, а я смотрел на нее. Такси медленно подползло к крутому въезду на Радужный мост, и мир под нами ухнул вниз.

– Это, пожалуй, больше похоже на корабль, – заговорила Афуро. – Ты на борту огромного корабля и убраться с него не можешь. А он все плывет и плывет и до берега так и не добирается. В смысле, ты же много по работе ездишь, так? Все время куда-то линяешь. Ты счастлив от того, что путешествуешь?

– Ну, говорят же, куда ни едешь, от себя не сбежишь.

– Но я спрашиваю: счастлив ли ты?

– В меня стреляли даже не раз, а два, но я выжил, благодаря красивой и умной девушке, которая спасла меня и…

– Я не шучу.

– Я тоже. Прекрасный вечер, я в такси рядом с красивой умной девушкой, еду на остров, построенный из мусора, смотреть на фейерверк. Как тут не быть счастливым?

– Серьезно, – сказала Афуро. – Ты по-настоящему счастлив?

В этот момент мы застряли примерно на середине моста, между небом и водой. По лицу Афуро я видел, как важен ей мой ответ, но что я мог ответить? Что вот сейчас ты молоденький журналист-сорвиголова, готовый завоевать весь мир, а вот бац – и ты лишь пытаешься удержаться на плаву, чтобы успеть глянуть, чем все закончится. Что не можешь решить, то ли счастье находят в других людях, то ли оно только твое. Что ты начинаешь подозревать: счастье – это прирожденное, как идеальная подача или умение со вкусом подобрать галстук; этому не научишься и этого не добьешься, и никто тебе этого не подарит. Что в итоге до тебя доходит: может, стоит бросить всю эту суету со счастьем, пусть другие заморачиваются. Забавно, но это-то и делает тебя счастливым. И наконец, что бы я ей ни сказал, это не будет настоящий ответ на её вопрос. Придется ей самой разбираться, и, может, в итоге ее вывод обернется совсем не таким, как мой.

Но не успел я и рта раскрыть, как громко хлопнуло.

– Начинается! – воскликнула Афуро. Улыбнулась и стиснула мой локоть, по-прежнему глядя в окошко такси. Глаза у нее расширились, а в ночном небе расцветал фейерверк.