Текст книги "Разборки в Токио"

Автор книги: Айзек Адамсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Айзек Адамсон
РАЗБОРКИ В ТОКИО

Дэвиду и Синди

Благодарю…

Каролин Буффард за то, что это стало возможно

Серапио «Майка» Баку за то, что это оцифровано

Дэна Хукера за то, что это случилось

Брета Уиттера за то, что это читабельно

и спасибо Чи-Су Ким – потому что оно того стоило.

Примечание редактора

Все это сплошной вымысел.

Сато Мигусё никогда не было. Но даже если бы он существовал, картины его – сплошная туфта, не трудитесь искать.

Квайдан, Брандо Набико и, вероятно, Человек в Шляпе полностью выдуманы.

Флердоранж, может, и была – время покажет.

Кливленд, несмотря на его фантастическое описание, – реальный город.

Что касается Японии, лучше всех, пожалуй, сказал Оскар Уайльд: «Фактически вся Япония – чистая выдумка. Ни такой страны, ни такого народа нет».

1

Я помешан на гейшах. Не знаю, с чего это началось или что значит с психологической и разных там других точек зрения, – знаю одно: я одержим и был одержим сколько себя помню. Много лет гейши побуждали меня к поступкам героическим, сомнительным и зачастую криминальным. И на сей раз я не успел и трех часов пробыть в Японии, как начались проблемы.

Я приехал в Токио освещать международный чемпионат по боевым искусствам среди инвалидов-юниоров по заданию кливлендского журнала «Молодежь Азии», очень популярного среди азиатских тинэйджеров. Без Сары, моей молодой помощницы, мне было немножко грустно. Она осталась в Штатах, выдергивала себе очередной зуб – она всегда так делает, когда не хочет ехать со мной в Японию.

Кроме того, Сато Мигусё, видимо, не появится. Сато – мой старинный приятель и один из самых известных режиссеров в истории японского кино. За свою жизнь он снял сорок с лишним фильмов: начал карьеру в двадцать лет и с тех пор каждый год почти по фильму. Когда мы договаривались о встрече, он говорил, что буквально вчера подыскивал места для съемок будущего фильма, но о чем фильм, он пока не скажет. Добавил лишь, что от нового фильма в восторге, но он в восторге от каждого нового фильма. Зрители, увы, не всегда разделяли его энтузиазм. И винить их нельзя, если учесть, какую фигню он в последнее время выдавал.

Мы договорились встретиться на Догендзака-дори в рыбацком баре под названием «Пурпурный невод». Правда, настоящими рыбаками там и не пахло, потому что океан черт знает где. Но на стенах висели морские звезды, чучела марлинов и даже один дохлый дельфин – видимо, оттого и бар рыбацкий. Я убивал время, потягивая очень редкое сакэ – по сравнению с ним даже элитные сорта сакэ на вкус как посудные помои. Забыл название, но переводится оно примерно как «сороковая жирная овца». Грубо говоря, то же самое, что и «последняя капля». Его обычно подавали летчикам-камикадзэ перед вылетом на последнее боевое задание. Говорят, в мире осталось всего семнадцать бутылок. Ну, теперь уже, видимо, пятнадцать. За последний час две бутылочки я прикончил. И теперь тоже был готов спикировать в борт морского судна.

– Извините, Чака-сама. Это последняя бутылочка из спецзапаса, – робко сказал Хиро Бхуто. Хиро Бхуто – бармен. Считает, что передо мной в бесконечном долгу: я спас его брата от тюрьмы, написав блестящее – пусть многословное по японским стандартам – ходатайство о снятии обвинений; парень попался на распространении пиратского тренировочного видео. Я утверждал, что его единственное преступление – в стремлении подарить бедным стройные бедра и плоские животы. Его полностью оправдали, и он часто использовал мою защиту его репутации как рекомендательное письмо.

– Все нормально, Хиро, – улыбнулся я. – Похоже, друг мой на ланч не явится.

Мне было чуточку неловко, что я пользуюсь радушием и признательностью Хиро. Он хранил эти бутылки с 1945 года, и продажа всего одной обеспечила бы учебу всех трех его детей в подготовительных классах.

– А как поживает хозяйка, Хиро? – спросил я. Может, это и грубовато, но американцу такую невежливость прощают. Она ожидаема. Порой американцу даже следует проявить к японцу определенное неуважение, дабы не прослыть невежливым.

– Могло быть и лучше, – ответил Хиро, уставившись в пол. Я многие годы изучал японский язык жестов и разговорные эвфемизмы, и в данном случае разночтений быть не может. Жена Хиро Бхуто вышвырнула его из постели.

– Ни слова больше, Бхуто, дружище. Принеси мне пиво, кисточку и пару свитков.

Благодарно просияв, он засеменил в подсобку. К тому времени когда он вернулся с моим заказом, я уже составил очень трогательное, с лирическим оттенком любовное стихотворение – восторженное, но с налетом печали в силу эфемерной природы мира.

Глотнув пивка, я уверенными мазками быстро набросал стихотворение. Закончив, вручил свиток Бхуто.

Бхуто развернул его и начал читать. Я внимательно следил за его лицом. Сначала оно было скептическое, но магия слов подействовала быстро. Он читал дальше, и из глубин его души всплывали эмоции. Его первоначальная безмятежность расцвела почти религиозным экстазом. К финалу, в той части, где я подпустил слащавости, глаза его, казалось, на миг чуть не выкатились из орбит, и он еле слышно охнул.

Затем помрачнел. Озадаченно взглянул на меня. Затем опять на свиток, затем снова на меня.

– Вы назвали мою жену ослицей?

Я выхватил у него свиток. Точно – ослица. Я представления не имел, какой иероглиф пытался написать, но, думаю, вмешалось сакэ. Если вдуматься, жена Бхуто и впрямь напоминает ослицу. Но сейчас не время для таких признаний.

Я схватил кисточку и серией отчаянных мазков переделал стихотворение. Угомонившись, я вернул свиток Бхуто.

– Серафим, – прочитал он вслух. – Вот теперь лучше.

Пока Бхуто читал, я быстренько допил пиво. Когда он закончил, взгляд его излучал глубокомысленное спокойствие – такое наступает только у монахов после десятилетий абсолютного немыслия, или у постоянных читателей моей колонки в «Молодежи Азии».

– Ну, и каков вердикт? – спросил я.

– Чака-сама, – ответил он, стараясь подавить слезы. – Это так совершенно, так прекрасно. Моя жена… она никогда не поверит, что я способен на такие… такие чувства.

– Ерунда, – я передал ему кисточку. – Поставь печать. – и ободряюще ему кивнул. Он тиснул свою печать под стихотворением. Затем ловко скатал свитки и поспешно отнес их в офис, словно боясь, что я передумаю. Вернувшись за стойку, он отвесил глубокий поклон, какой обычно приберегают для пра-пра-прадедов.

– Я навсегда ваш должник, – сказал мне Хиро Бхуто. – Если что, я сразу…

– Забудь, Бхуто. – оборвал я, как это принято в японо-американских отношениях. – Ты мой друг в этой странной стране и это само по себе награда. – Довольно глупое выступление: у меня сотни друзей-японцев в любых кругах, а страна – не страннее пары кроссовок. Но Хиро Бхуто мне нравился, так что ответ достойный. Бхуто налил мне еще светлого пива «Кирин», а затем поспешил к другому клиенту, который только что вошел в бар.

И тут я увидел ее.

Не знаю, долго ли стояла она в дверях, покачиваясь и стараясь не упасть. Заметив мой пристальный взгляд, она попыталась ответить мне тем же, но без толку. Ее волосы мокрыми прядями липли к лицу, по всему рту размазалась губная помада. Она походила на циркового клоуна, вынырнувшего из какого-то первобытного болота. Но я сразу понял, что скрывается под этим обличьем.

Она была гейша.

Хиро Бхуто заметил, что я на нее смотрю.

– Не общайтесь с ней, – сказал он мне, подавая клиенту пиво. – Она баламутка.

Я его проигнорировал. Взял свое пиво и направился к ней.

Увидев, что я иду, она умудрилась сфокусировать взгляд где-то в окрестностях меня. Затем попыталась восстановить равновесие, но в итоге снова потянулась к косяку, чтобы опереться. Голова ее запрокинулась – похоже, в прелюдии к рвоте. Затем гейша выпрямилась и даже сумела вымучить гримасу, которую я толковал как улыбку. У нее было всего пять зубов. Два вверху и три внизу. Это напомнило мне Сару. У меня перед глазами все поплыло.

– А где твоя удочка? – хихикнула она.

– Удочка?

– Ты что, не рибак? – На таком диалекте изъясняются только металлурги в Осаке.

– Не рибак – передразнил я. – А ты не рвань подзаборная, которую сюда ветром занесло.

Она залепила мне пощечину.

Замахнувшись во второй раз, она потеряла неустойчивое равновесие и едва не повалилась на пол. Я подхватил ее и тут же подумал: какой идиотизм. Последний раз мне давали пощечину очень давно. Насколько я помню, было так же приятно.

Склонившись над ней, я зашептал как мог трезвее:

– Оставь это для спектакля, куколка ты моя расписная. Ты же не пьяна. Ты просто играешь роль Микуры Сансуто из «Непутевой бабочки». Восемнадцатый век, драматург Накасито. Пощечина, которую ты мне залепила, происходит в третьем акте, когда Микура обнаруживает, что ее муж завел интрижку с артистом кукольного театра. Ты не пьянчужка – ты гейша, и зубы у тебя все целы.

Ее лицо с усилием скривилось в удивленную гримасу. Она была поражена – годы обучения театральному искусству не помогли ей это скрыть. Подмигнув мне, она вернулась в роль Микуры Сансуто, алкоголички средних лет, жены неверного, стареющего гомосексуалиста, торговца черепицей.

– Уууууййй, – взвыла она, чтобы все услышали. – Тасукэтэ,[1]1
  Помогите (яп.).


[Закрыть] меня сейчас стошнит. – Она ввалилась в дверь и, спотыкаясь, побрела к стойке бара.

– Тикусё![2]2
  зд. – сука (яп.).


[Закрыть] – выругался Бхуто. – Отведите ее в туалет, а то она тут наделает делов.

Я подхватил ее, и мы двинулись к туалету, как парочка сиамских близнецов, которые ширнулись транквилизатором. Не знаю, с чего я стал ей подыгрывать. Все же падок я на гейш.

В туалете она тут же выпрямилась и отпихнула меня. Затем прошла к окну и остановилась. Скрестив руки на груди, нетерпеливо на меня взглянула.

– Ну? – сказала она. Я молча смотрел на нее.

– Теперь, я думаю, ты должен открыть окно.

Не тратя слов, я распахнул окно. Она подпрыгнула, схватилась за карниз, гибко и текуче скользнула в проем.

И исчезла. Совсем, будто тут ее и не было. Испарилась.

Внезапное превращение шатающейся пьянчужки в сильную акробатку ошарашило даже меня, старого гейше-поклонника. Я так и замер в женском туалете, тупо глядя себе под ноги – странные у меня, оказывается, ботинки.

Хороша, ничего не скажешь.

Я вернулся в бар, готовясь объясняться с Хиро Бхуто. Не успел я открыть рот, Хиро предостерегающе взглянул на меня: мол, и не думай открывать. Я посмотрел на двери бара.

Там стояли четверо плотно сложенных молодцов, полностью перекрывших весь свет с улицы. Выглядели они как борцы сумо, которые несколько месяцев сидели на диете, – крупные и сильные, без лишнего жира. В эффектных костюмах. Все подстрижены под ежик, как питбули. Точно не рыбаки.

– Мы ищем девушку, – сказал коротышка, стоящий впереди всех.

– Как это по-мужски, – съязвил я.

Коротышка направился ко мне. Остальные последовали за ним.

– А, гайдзин,[3]3
  Иностранец (яп.).


[Закрыть] шут гороховый. Может, ты мне еще анекдот расскажешь, пидор вонючий? А я посмеюсь. – В голосе звучала угроза, с какой обычно произносят смертный приговор или непристойности по телефону.

– Ладно. Слушай, – сказал я, поймав краем глаза панический взгляд Хиро Бхуто. – Четыре разодетых головореза в поисках девушки заходят в рыбацкий бар. Вместо нее они встречают американского журналиста, который говорит им: «Извините, но девушки нет. Так что придется вам, ребята, трахать друг друга». Дошло?

Ни тени улыбок. Одни озадаченные лица. Они, кажется, не въезжали, имеют ли дело с пьяным чокнутым американцем, чьи шутки не переводимы, или нарвались на что-то посерьезнее.

Я не дал им времени определиться.

Резко согнувшись, я тут же распрямился и хлестко вломил явному главарю правым апперкотом между ног. Левой рукой я схватил пустую бутылку из-под сакэ для камикадзэ и со всей силы приложил ею в висок громилу покрупнее.

Двое остальных наконец отреагировали. Один в костюме цвета голубизны водопада сунул руку под пиджак. Прежде чем он смог вынуть то, за чем полез, вторая бутылка «сороковой жирной овцы» въехала ему прямиком в рот. Он рухнул навзничь, и брызнувшая кровь напомнила мне размазанную гейшину помаду. Мозг мой формулировал смутные феминистские метафоры: косметика, насилие и образ женщины как жертвы в фильмах и на телевидении.

Но размышлять об этом было некогда. Четвертый громила наступал на меня, в правой руке держа огромный кинжал. Не очень искусная атака, так что у меня был шанс показать пару приемов, которые я выучил, освещая соревнования девушек-юниоров по кикбоксингу в Тайпее в 1986 году. Я поднырнул под нож, и, развернувшись, вмазал пяткой громиле в подколенную ямку. Взвизгнув, он скрючился вбок. Все еще сидя на корточках, я выпрыгнул и ребром ладони врезал ему под другое колено, и нога тут же подкосилась. Он еще раз взвизгнул. Правой рукой я выхватил у него нож, а левой – хохмы ради – ткнул ему в глаза, отчего он окончательно рухнул на пол.

Я подошел к коротышке. Тот все еще держался за яйца, те самые, по которым я врезал 2,5 секунды назад. Схватив его за шкирку, я сунул ему за ворот нож и рассек костюм от Армани и шелковую рубашку. Всю коротышкину спину покрывала татуировка – огромный красный дракон. Этого я и опасался. Он был якудза – член японской криминальной организации, которая знаменита своей небывалой жестокостью и красочными татуировками.

Я спокойно, однако быстро вышел из бара. Черт бы побрал эту гейшу, подумал я.

Не пройдя и двадцати метров, я услышал, что меня зовут.

– Господин Тяка! Господин Билли Тяка!

Повернувшись, я увидел худого парня в солнцезащитных очках с усами – на вид приклеенными. Он хрипло кричал и махал над головой руками в белых перчатках. Сначала я подумал, что это очередной сумасшедший поклонник, которому нужен мой автограф или что похуже. Но парень был в шоферской униформе – не обычный хиппующий тинэйджер, желающий пообщаться с лучшим и умнейшим, по мнению азиатской молодежи, журналистом, охотником за сенсациями.

– Вы Билли Тяка? – спросил он, наконец подбежав ко мне. Он остановился, согнулся, опершись руками о колени, хватая ртом воздух. Можно подумать, он только что пробежал токийский марафон.

– Сколько раз вы читали «Ловец во ржи»?

– Нисколько. Я шофер. Шофер господина Мигусё. Меня зовут Синто Хирохито. Шофер. – Все еще тяжело дыша, он достал сигарету и закурил. Дым восстановил его дыхание почти до нормальной человеческой частоты.

Синто Хирохито – одно из самых глупых имен, что я когда-либо слышал. Но оно шло к его усам.

– Рад встрече с вами, Хирохито. Вы случайно не родственник покойному императору?

– Нет. Я у господина Мигусё…

– Шофер. Понятно. А где старик?

– Он меня послал. Изменились планы.

– А ланч?

– Не здесь. У него дома. Изменились планы.

Стиль разговора Хирохито был лишен обычных водительских любезностей. Не было в его репликах и просторечий. Он был очень странен – он не мог не быть водителем Сато. Помню, когда-то у Сато была горничная с синдромом Туретта – она выкрикивала имена актеров мыльных опер, пока чистила татами. Сато просто обожал людей, не вписывающихся в обычные рамки, будь то синдром Туретта или просто глупое имя и к нему усы еще глупее.

– Ладно, – сказал я. – Поехали.

Автоматические двери такси открылись, и я сел сзади. Такси не отличалось от любого другого такси в городе вплоть до обязательных чехлов на сиденьях. Только счетчика не было.

– А почему Сато не ездит в лимузине? – спросил я.

– Господин Мигусе иногда перемещается скрытно, – прошептал Хирохито, когда за мной закрылись двери. Ответ довольно загадочный, но вряд ли я выжму из него больше.

Как-то тревожно, что Сато Мигусё не пришел на ланч. Сато был страшно пунктуален, почти до абсурда. Один его продюсер по секрету сказал мне, что Сато всегда заканчивает свои фильмы точно по графику и в рамках бюджета, и это хорошо, но работы Сато, по его мнению, иногда от этого страдают. Сато часто отказывался переснимать и монтировал отснятый материал так быстро, что погрешности нередко вылезали в мастер-копии. Помню, когда я его расспрашивал о прославленных монтажных переходах в фильме «Желтогорчичные ножны» (примечательном, поскольку в нем на пять лет раньше, чем в «На последнем дыхании» Годара, были применены знаменитые «революционные» резкие монтажные склейки), он признался, что революционная техника монтажа – вообще-то ошибка, результат поспешного небрежного монтирования. Но ошибка – мать любой инновации, любил повторять он.

Все же изменение планов мне не нравилось. Сато никогда не опаздывал на интервью или на поезд и даже родился, говорят, ровно через девять месяцев после зачатия. Такой человек не меняет планы от фонаря.

– Япония превратилась в страну хиляков в голубых джинсах!

Заорал не Хирохито. Я выглянул в окно.

– Мы продали наш национальный дух за пончики «Данкин» и куклы Барби!

Огромный динамик на грузовике перед нами ревел так, что в такси тряслись окна. Несколько молодых парней на грузовике кричали и размахивали портретами своего лидера, жирною помятого мужика.

– Общество «Цугури» обещает возродить в Японии истинные японские ценности!

Несколько автомобилей в ответ пробибикали, но не поймешь, в знак согласия, протеста или вообще без всякой связи с декларациями «Цугури». Грузовик, вестник ультранационалистической идеологии Общества Меча, заблокировал все движение.

– Мы, японцы, – люди солнца. Когда-то нас боялись и уважали, мы были самым сильным государством Азии. Теперь все народы над нами смеются. У нас нет ни обороны, ни воинов, только армия жадных рабов, кланяющихся перед Западом! Мы продали свои мечи за сотовые телефоны, нашу гордость – за пиццу из микроволновки!

Токио, город шума. Я откинулся на сиденье и, пытаясь отрешиться от антипиццевой пропаганды, стал размышлять о странной гейше, пьяно ввалившейся в двери «Пурпурного невода», следовательно, – в водоворот приключений, который зовется моей жизнью. Что она делала в рыбацком баре, кося под пьяную тряпичную куклу? Почему за ней гнались якудза? Или они искали другую девушку? Или они пришли за мной?

Как и с теми семьюстами дзэнскими коанами, что я выучил, ответ неизвестен, но поразмыслить не мешает.

2

– А я думал, Сато живет в Мисюку, – сказал я Хирохито после сорокаминутной поездки в другом направлении.

– В основном. Но сейчас три недели в Саду.

– В Саду? – не веря своим ушам, переспросил я. – Не просто в неком саду или в каком-то саду или вообще в саду – а в том самом… единственном… Саду?

– Сато в Саду Земных Восторгов, – безучастно сказал Хирохито.

– Здорово. Говорят, он достоин названия – это правда?

– Никогда там не был. Я – шофер. Я жду снаружи. Забираю его в гараже, высаживаю в гараже. Не знаю, что говорят. – Хирохито вообще это не интересовало. Он явно не знал того, что знал я.

После того как Сато Мигусё заканчивал сценарий и завершал препродакшн – поиск места для съемки, подбор актеров, бюджетные хитросплетения, подбор съемочной группы и т. д. и т. п. – он на три недели уединялся в роскошных перестроенных городских апартаментах, чтобы спрятаться от токийской кинематографической тусовки и отдохнуть перед съемками.

Мало кто знал, где располагается его барочный особняк. Снаружи он выглядел как любой токийский многоквартирный дом. Но кинематографические успехи Сато дали ему то, что больше всего ценится у японцев, – пространство. В начале шестидесятых целая четырехэтажка стала его частным дворцом.

Легенда гласит, что внутри все выпотрошено и Сато установил там гигантский киноэкран и аляповатый водопад, низвергающийся в огромную ванну в стиле онсен, куда Сато любил наливать средство «Мистер Бабблз», от чего она вся наполнялась розовой пеной – Либераче[4]4
  Влодзиу Валентино Либерачи (1919–1987) – американский эстрадный артист и пианист, отличавшийся крайней экстравагантностью.


[Закрыть] просто умер бы от зависти.

– Да, я декадентствую, – говорил обычно Сато, улыбаясь как школьник. – Но всего три недели в году.

И не врал. Остальную часть года он жил стесненно, по-спартански, как и все японцы. Никогда не ездил в экстравагантные гольф-туры в Австралию или в секс-туры в Таиланд. Но на эти три недели образ жизни Сато Мигусё взрывался привычками Калигулы-затворника.

В основном Сато развлекался сам по себе. Часто он брал с собой всего одну женщину, и она уезжала и приезжала с завязанными глазами, чтобы не знала, где была. По моим сведениям, все это скорее походило на психодраму, чем на реальный секс. Сато интересовало, что людей пугает, что их заводит, удручает, но не акт сам по себе. Отчасти он просто готовился к очередному фильму. Не сиделось парню без работы.

Но с годами Сато все чаще предпочитал проводить эти три недели в одиночестве. Как-то раз он с тоской признал, что вот уже почти восемь лет не приводил женщин в особняк.

– Теперь, – сказал он, – я просто напиваюсь и смотрю старые немые фильмы. В моем возрасте Бастер Китон[5]5
  Бастер Китон (1895–1966) – американский комический актер немого и звукового кино.


[Закрыть] гораздо интереснее грудастой бабенки.

Что касается меня, я просто хотел посмотреть, где Сато, известный режиссер-отшельник, проводит свободное время, – увидеть секретное убежище, по сравнению с которым, говорят, особняки в фильме «Образ жизни богатых и знаменитых»[6]6
  «Образ жизни богатых и знаменитых» (1984) – американская документальная программа, посвященная разнообразным излишествам, которые позволяют себе высшие классы.


[Закрыть] – просто филиппинские ночлежки.

Но в убежище Сато мы так и не попали.

Путь блокировало стадо пожарных и полицейских машин. Мы подъехали ближе и увидели, как язычки пламени еще бодро лижут обугленные остатки рухнувшего фасада.

Я выпрыгнул из машины и помчался к дому, чуть не споткнувшись о шланг брандспойта. Пожарный сердито заорал, чтобы я сел обратно в машину. Проигнорировав его, я побежал по тротуару, прокладывая себе путь к горелым останкам убежища Сато Мигусё.

Меня остановил только полицейский – схватил за шиворот у самых дверей.

Упав, я пришел в себя.

– Слишком поздно, – попенял полицейский, сочувственно глядя на меня.

Да, поздно. Ибо, пока я лежал на земле, над моей головой проехали носилки. Вытянув шею, я увидел, что сбоку из-под одеяла свисает тонкая обгорелая рука со скрученными и обугленными пальцами. К одному из них замазкой прилипла искореженная полоска золота, бывшая некогда кольцом Сато, которое много лет назад он получил в качестве третьего приза на фестивале документальных фильмов стран дельты реки Меконг.

Я смотрел, как черный столб дыма исчезает в потемневшем небе. Мне это напомнило сцену из последнего и, похоже, итогового фильма Сато Мигусё. Он назывался «Ил» – о двух детях из Хиросимы, оставшихся сиротами после того, как была сброшена бомба. Бродя среди дымящихся городских развалин, они натыкаются на какие-то руины, и малыш вдруг останавливается. «По-моему, это был мой дом», – говорит он. На секунду замирает. Крупный план, по щеке скатывается одинокая слеза. Затем он поворачивается и медленно уходит. По правде говоря, фильм довольно дерьмовый.

Ну я и тип. Умер друг, а я стою и вспоминаю сцену из его самого убогого фильма. Думаю, у горя обличий много, если то, что я переживал, было горем. Не поймешь.

Синто, шофер, лишь тряс головой, отводя глаза от скелета сгоревшего дома. Странно, он вроде бы не очень удивился. Может, держит себя в руках, а может, просто в шоке. Трудно угадать, о чем думает человек с такими усами.

– Поехали, – сказал я Синто, который сидел на капоте, небрежно держа сигарету. Он растерянно посмотрел на меня. – Сато мертв, – пояснил я. – А тебе нужна работа. Можешь начать с того, что отвезешь меня обратно в «Пурпурный невод».

– Но…

– Сколько бы тебе Сато ни платил, я дам на тридцать процентов больше. Думай быстрее – в этом городе полно людей с водительскими правами.

Синто Хирохито соскочил с капота и сел за руль. Моя дверь, щелкнув, открылась, и он завел двигатель. Между губ его еще тлела сигарета.

– Бросай курить, – сказал я. – Ты работаешь на Билли Чака – журналиста.

Он выкинул сигарету в окно. Мы отъезжали, и я видел, как она, дымясь, приземлилась возле кучи выброшенных газет. По-моему, теперь уже не важно, загорятся они или нет.

Я почти ожидал увидеть, что Хиро Бхуто лежит на полу, окровавленный, скрючившись от боли среди поломанных стульев и осколков разбитых бутылок, и угрозы якудза все еще звенят у него в ушах. Но «Пурпурный невод» выглядел таким же, каким я его оставил, – минус четверо громил, которые убрались зализывать раны.

– Мы закрыты, – сказал Хиро, увидев меня. Синто остался ждать в машине.

– Ты в порядке? – спросил я, потрясенно озирая бар.

– А что со мной станется? Я этим парням ничего не сделал.

– Они тебя не зажарили?

– Они расспрашивали о тебе.

– И?

– Я им рассказал.

– Ты им рассказал?

– У меня бизнес, его надо оберегать. Семья. Ты приходишь в мой бар. Колотишь парней, которых лучше не трогать. И что мне делать? Принять удар на себя? Они бы все равно тебя нашли. А потом в наказание за то, что я тебя защитил, приходили бы сюда каждый день и терроризировали клиентов, пока не закрою бар. Поэтому я им все рассказал.

Я недоверчиво покачал головой. Неясно, что теперь делать. Но я понимал, что Бхуто прав, даже если это означает, что мое пребывание в Токио окажется увлекательнее, чем я планировал.

– Я им сказал, что ты сказал мне, будто тебя зовут Пи-Ви Мелвилл. Представляешь богатого американского китовода и приехал в Токио по делам.

– Китовода?

– Эти парни читают только книжки про девочек с дзо-но тити, – ухмыльнулся Бхуто. – Так что они не в курсе.

Выражение «слоновьи сиськи» я слыхал только от школьников. Сегодня Хиро Бхуто был полон сюрпризов.

– С чего ты вдруг на них набросился? Они же просто выпендриться хотели, а потом убежали бы за девчонкой.

– Ты не понимаешь. Она была гейша.

– Гейша! Много ты видел гейш, которые спят под сводом небесным? – хихикнул Бхуто.

– Ну, тут ты не прав.

Он лишь пожал плечами:

– По мне, так она просто бомжиха.

– Она и хотела, чтобы ты так подумал.

Бхуто ничего не сказал. Он знал, что спорить со мной о гейшах бесполезно. Вместо этого он прошел за стойку бара и взял визитную карточку. Вручил ее мне:

– Кем бы она ни была, она оставила тебе вот это. Я это нашел в женском туалете, когда убирался.

Полагаю, она могла бросить визитку так, что я не заметил, когда выпрыгивала из окна. Если в комнате присутствовала гейша, мой репортерский глаз на детали начинал сбоить. Я даже не мог вспомнить, какого цвета был туалет в «Пурпурном неводе». Пурпурного, наверное.

– Сегодня в баре из женщин была только она. Не знаю, с чего я вдруг озаботился уборкой в женском туалете. Я уже двадцать шесть дней не менял там рулон туалетной бумаги. К нам и женщины-то заходят не часто, а те, что заходят…

Я поднял руку, чтобы он помолчал, пока я изучаю послание от гейши. Карточка обескураживающе безобидная. Черным цветом на белом фоне отпечатан логотип компании «Ётаё Моторс». Ни номера телефона, ни факса, ни вебсайта, ни адреса электронной почты, ни имени. Она могла принадлежать любому, но это какая-то ахинея. Зачем носить с собой визитную карточку, на которой указан только логотип корпорации?

И тут меня осенило.

– Хиро, принеси мне стакан воды, – сказал я, зажигая спичку, чтобы лучше видеть в полумраке бара.

Хиро принес стакан воды и поставил его на стойку.

– Смотри и учись, Бхуто. – сказал я. – Смотри и учись.

Я опустил карточку в воду. Подождал. Бхуто смотрел без особого интереса. Я вынул визитку из воды и поднес спичку. Визитка была мокрая.

Бхуто ничего не сказал. Все вопросы были написаны у него на лице.

– Я бы сказал, что результат отрицательный, – сообщил я.

– Ты думал, там будет скрытая надпись? – хохотнул Бхуто.

– Нет. Я только хотел убедиться, что чернила настоящие. Что визитка не подлог.

– Ну и?

– Визитка не подлог.

Так я гейшу никогда не найду. По крайней мере, еще не поздно уехать домой. Можно забыть о гейше и разобраться в том, что случилось с Сато. Послать кого-нибудь другого, Сара знает кого, чтобы писал о турнире, пока я пишу биографию одного из величайших режиссеров Японии.

Пока я смотрел на размякший кусок бумаги, до меня вдруг дошло, что, возможно, это мой последний шанс вернуться домой, убраться отсюда. Что-то мне подсказывало: если я сейчас не остановлюсь, этой дорогой придется идти до конца. А я не имел представления, что это за дорога, и еще меньше – где у нее конец.

Я дал себе семь вдохов и выдохов, чтобы решить, как поступить дальше, и если у меня не возникнет план, я следующим авиарейсом вернусь в Кливленд, Огайо. За свой стол в редакции «Молодежи Азии» и к куче писем от поклонников, ожидающей моего возвращения.

На восьмом выдохе меня осенило.

Я показал Бхуто мокрую визитку. Мои брови изображали похотливую пантомиму. Он ничего не понял; тогда я высунул язык и эротично им покрутил.

– Бред собачий, – сказал он.

– Поехали, сам увидишь, – ответил я. И опять покрутил языком, чтобы он решился побыстрее.

В сгущающихся сумерках в дальнем районе Токио я показывал Синто Хирохито дорогу в лабиринте извилистых улочек, отчаянно пытаясь вспомнить, где последний раз видел уличный рекламный щит. Мы медленно ползли к Гиндзе. Бхуто каждые пятнадцать минут бормотал «бред собачий», а Синто вообще ничего не говорил, только нервно пощипывал усики. Я не помнил, правильно ли мы едем, и несколько раз заставлял Синто возвращаться. Бхуто все чаще поминал собачий бред, а я уже терял надежду. Может, этого места вообще не существует.

И тут я увидел Шона Пенна.

Он висел в пятидесяти футах над землей, кося вниз нетерпеливым похмельным взглядом опухших глаз. Волосы его выглядели так, будто он спал под барной стойкой в луже затхлого пива и только что выполз. Из уголка рта свисал истлевший окурок сигареты. За ухом в ожидании своей очереди торчала следующая.

А рядом с ним стояла огромная, ярко раскрашенная коробка хлопьев «Съешь меня!». Шон Пени смотрел на нее сердито, как на папарацци. Он бы сейчас со всей силы дал коробке пинка по заднице.

«СЪЕШЬ МЕНЯ! – гласила надпись. – ЗАВТРАК ЗВЕЗД».

Не худший продукт, рекламируемый кинозвездой. Почти все известные люди Голливуда рекламируют японские товары. За это хорошо платят, а важные персоны все равно рекламу не смотрят. Фрэнсис Форд Коппола обычно рекламировал растворимый продукт под названием «Ананасомусс сегодня». Года два назад Де Ниро сыграл в телерекламе слухового аппарата. При этом он надел костюм, в котором играл Трэвиса Бикла.[7]7
  Главный герой фильма американского кинорежиссера Мартина Скорсезе «Таксист» (1972).


[Закрыть] Он прикладывал ладонь к уху и спрашивал: «Что вы сказали? Что вы сказали?» В рекламе ему на помощь является продавец слухового аппарата «Хорошее Ухо».

Однако моим фаворитом всех времен был щит с Барброй Стрейзанд, рекламирующей средство от насморка. На фото она пользуется такой бутылочкой-спринцовкой и старается сохранить уверенный и достойный вид истинной артистки, впрыскивая эту фигню в свой шнобель.

Вот это – реклама.

– Вот она, – сказал я, показывая на щит с Шоном Пенном.

– Бред собачий, – проворчал Бхуто.

Я велел Синто остановиться и выпрыгнул из машины. Сегодня па Гиндзе было как-то тихо, она вообще за последние годы подрастеряла блеск. Все хипстеры куда-то подевались, освободив место для дневных любителей шопинга, броских корпоративных зданий с зеркальными окнами, чванливых картинных галерей и бутиков с дорогущими фольклорными поделками.