Текст книги "Разборки в Токио"

Автор книги: Айзек Адамсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

12

В записке говорилось:

Маюми

Клуб «Ананас»

В Понтотё

Подпись простая и элегантная: «Рэй».

Никогда не поверю, что Маюми оставила мир гейш. Я еще раз осмотрел визитку. Смотреть, правда, особо не на что. Оставалось только поехать в клуб «Ананас» в надежде, что Маюми там.

Что удивительно, водителем такси оказался тот же кореец, который недавно меня высадил. Что еще удивительнее, эти полчаса спустя он меня не признал. Снова спросил, не англичанин ли я, похвалил мой японский. На сей раз, однако, он обошелся без антигрупповой риторики, а попытался втянуть меня в дискуссию о сомнительном решении провести Кубок мира 2002 одновременно в Японии и в Южной Корее. Он сказал, что это демонстрирует невежество Запада в азиатских делах. Как будто для них что одна, что другая страна – все едино. Если они ждут, прибавил он, что Кубок мира эти страны подружит, то будут сильно разочарованы. Я держал свое мнение при себе и радовался, что ехать недалеко. С каждой милей на счетчике я все больше ценил молчание Синто.

Я вышел из такси и всего за несколько минут нашел клуб «Ананас». Крошечное заведение на извилистой улочке, похожее на домики в районах Гиона, но залитое неоновым светом. Даже тротуар электрически мерцал огнями в лужах.

Заведение являло собой гавайский кошмар. Гирлянда «хула» с подсветкой висела над баром, как рождественские огни на Планете Китч. Пять столиков, покрытые ворсистыми юбками из искусственной травы, выглядели как миниатюрные плакучие ивы. В столь ранний час в баре сидело лишь несколько человек за угловым столиком. Почти не разговаривая, они потягивали напитки из суррогатных кокосовых скорлупок.

Я занял место в конце стойки. Мелодия гавайской гитары вспенивалась барашками, плыла в воздухе, как из далекого тропического рая. Ко мне вальяжно приближалась барменша. Ее бедра покачивались, точно листья пальм в холодном бризе. На ней была травяная юбочка, а цветастый лифчик готов был слететь по первому зову. Года двадцать два максимум.

– Что я могу для вас сделать? – проворковала она. Я думал было спросить, где тут ее можно сделать, и содрогнулся. Всегда ненавидел этот каламбур, и к тому же он непереводим.

– Что они пьют? – спросил я, кивнув на группу в углу.

– Пинья-коладу, – ответила она и перегнулась ко мне через стойку. Я украдкой взглянул на ее груди. Ложбинки, безусловно, интересны, я давным-давно с этим смирился. Я не таращился и старался не задерживать взгляд, но не посмотреть не мог. Биология.

– Как вы его готовите? – спросил я.

– Как захотите.

– Я люблю крепкий. Крепкий, но сладкий.

– Я знаю, как вы любите, – протянула она. – Немного рома. Кусочек сочного ананаса. Пару капель вкуснейшего кокосового молока.

– Вы жмете молоко из кокосов вручную?

– Можно и так, – ответила она.

– Хорошее начало.

– Конечно. Но сначала мне надо расколоть орех. Я беру железный молоток и бью им со всей силы. Бац!

– Ух.

– Орех не всегда раскалывается с первого раза. И мне приходится колотить по нему молотком снова и снова. Бац! Бац! Бац!

– Пожалуй, я лучше пивка выпью.

– Как хотите, – лукаво улыбнулась она. Я пронаблюдал, как она, виляя задом, продефилировала к холодильнику. Когда она его открыла, ее тело обдало облаком холодного пара, и ладные плечи пошли гусиной кожей.

Сара временами ловила меня на том, как я пялюсь на женщин, но даже она перестала мне выговаривать, когда я рассказал ей про опыты на шимпанзе: ученые доказали, что мужская сексуальность визуально ориентирована, и ничего с этим не поделаешь. В конце концов Сара вздохнула и сказала: «Хочешь быть гориллой – будь гориллой». Шимпанзе – не гориллы, но, наверное, она имела в виду другое.

Барменша накачала пиво так, что оно взошло обильной пеной. Вдруг две ладошки закрыли мне глаза. А я-то как раз вовсю наслаждался зрелищем.

– Угадайте кто?

Мама Маюми. Я чуть не забыл, зачем пришел.

– Как поживаете, мама Маюми, – сказал я.

Она отвела руки, и я повернулся на стуле. Я всегда видел маму Маюми в кимоно, и сейчас ее облик слегка меня ошарашил. Она постарела, разменяла шестой десяток, но красива была по-прежнему и весьма современна в скромном летнем платье.

– Что вы тут делаете? – спросила она, беря меня за руки.

– Я бы мог спросить вас о том же.

– Я хозяйка этого заведения. У меня теперь есть патрон. Прекрасный старичок, сделал состояние на видеоиграх.

– Серьезно?

– Конечно. Вы когда-нибудь играли в «Инопланетный дорожный патруль»? «Киборга-самурая»? Это все его компания выпустила. Он вызволил меня из мира гейш и устроил хозяйкой этого заведения. Я вижусь с ним раза три-четыре в месяц. Он такая душка. – Она была довольна, и я за нее порадовался. Мир гейш зачастую полон горечи, эфемерной любви и стоических трагедий. Занимательно с точки зрения драмы, но пропускать все это через себя – совсем другое дело.

– Поздравляю, – просиял я. – У вас теперь, значит, настоящая жизнь в этом вашем «Ананасе».

– Глупое название, я знаю. Он придумал.

– Гавайский антураж тоже?

– Конечно, – хихикнула она. Молодая красивая барменша протянула мне пиво в пластиковом кокосовом стаканчике. Я поблагодарил ее, и она одарила меня улыбкой, о которой стоило поразмыслить.

– Ну, – сказал я Маюми, – в нем есть свои прелести.

Маюми закатила глаза и снова рассмеялась:

– Вы бы видели меня в ее возрасте, господин Чака.

– Я был бы в восторге.

– Ну еще бы, – подмигнула она.

Мы заняли единственную угловую кабинку, как раз напротив чопорной компании из трех человек, которые едва обратили на нас внимание. Судя по их столику, они глушили пинья-коладу уже полдня, но языки у них так и не развязались. Странноватая компания. Довольно симпатичная девушка едва за двадцать – вероятно, студентка, – пожилой джентльмен и парень лет тридцати. Не знаю, что их свело вместе, если только они не родственники. Тогда понятно, отчего они почти не разговаривают.

– Интересная компашка вон там, – тихонько сказал я Маюми.

– Члены местного религиозного ордена. Какая-то новая группа, – с неодобрением и тоже тихо ответила она. – Приняли обет молчания.

– Скорее похоже на обет цирроза. И как они называются?

– Не помню. Они все какие-то одинаковые. У этой каждый четверг – питейный день, а также день молчания.

– Очевидно, сутры писал настоящий комик. – сказал я, глотнув пива.

– Клиенты хорошие, платят исправно. Но когда они весь вечер сидят вот так молча, как в воду опущенные, у меня мороз по коже. Лучше бы поскандалили. Это неестественно.

Как хорошая хозяйка, она быстро перевела разговор на меня: расспросила, чем я занимался после нашей последней встречи и что делаю сейчас в Японии. Я рассказал ей о турнире, а обо всем остальном умолчал. На меня вдруг накатили сожаления. В эту самую секунду ребята вовсю выкладываются, забыв о своих увечьях и даже извлекая из них выгоду, погружаясь в драму своих расцветающих жизней. И не знают, не интересуются, что я в Киото ищу чокнутую гейшу. Да и с какой стати им интересоваться?

Маюми рассказала, как встретила в рётэй[60]60
  Дорогой ресторан с традиционным интерьером, сервисом и кухней.


[Закрыть] здесь, в Киото, старого создателя видеоигр, которого выгнали с работы. Как он увел ее из мира гейш. Признала, что кое о чем скучает, но сейчас все по-другому. Молодые девчонки ожидают от жизни слишком многого и не понимают, что гейша обязана жертвовать сиюминутными желаниями ради ублажения других, забыть свои мечты и самой обратиться в мечту. Старели и умирали эстеты, которые искренне наслаждались искусным танцем или мелодией кото[61]61
  Кото – японский музыкальный струнный инструмент.


[Закрыть] и считали гейш не приложением к вечеру, а живыми произведениями искусства. Молодым парням, жаловалась она, потребно только отличное шоу, выпивка и задницы полапать. Побольше бы таких людей, как я, которые действительно ценят гейш, сказала она. С учетом всего, что случилось со мной после встречи с Флердоранж, я не знал, могу ли согласиться.

Я заказал еще выпить – на этот раз пинья-коладу. Для фруктовой мешанины – довольно неплохо. Подавая коктейль, барменша состроила мне глазки. Не слишком настойчиво, но так, что мне захотелось посмотреть еще. Сработало, как и напитки.

Пора переходить к делу, решил я. Достал фотографию Флердоранж и пихнул ее Маюми через стол.

Маюми игриво взглянула и ухмыльнулась:

– А я-то думаю, зачем вы приехали.

– Не совсем. Она у меня случайно. Подумал, будет хорошей темой для разговора.

– А качество не очень, да?

– Вы эту девушку знаете?

Она склонилась над фотографией и сощурилась. Я придвинул подсвечник в виде ананаса поближе, чтобы на фото падало больше света.

– Лица толком не различишь. Но вроде знакомое. Интересно, как так может быть? – Маюми завороженно смотрела на снимок, будто перед ней хаотичная стереография, которая, если скосить глаза, превратится в трехмерную картинку.

– Нужна подсказка?

– Конечно, – сказала Маюми, не отводя глаз от фото.

– Она – гейша. По крайней мере, я так думаю.

– Конечно, гейша. Что еще?

– А как вы определили?

Маюми взглянула на меня и покачала головой:

– Что еще?

– Ее зовут Флердоранж.

– Ха! – воскликнула Маюми, хлопнув рукой по столу. Мой стаканчик подскочил, густая белая жидкость плеснула через край. Маюми добилась даже испуганного взвизга от одного молчуна в углу. – Я так и знала! – заорала Маюми. Затем спохватилась, умолкла и, нагнувшись, зашептала: – Я так и знала, что это она. Откуда у вас фото?

– Не могу сказать. Вы ее знаете?

– Еще бы. Но в последний раз видела много лет назад. Ну и дела. Поверить не могу, что это она, но это она. А кто мужчина?

– Не могу сказать, – ответил я. Сказать я, конечно, мог, но мне хотелось послушать, что скажет она.

– Ну, хотя бы где снимали? – Ее глаза так и бегали по снимку в поисках ответа.

– Не знаю.

– Так вы почти ничего не знаете, да?

– Потому я и здесь. Расскажите мне о ней.

И она рассказала. И ситуация запуталась окончательно.

Маюми познакомилась с Флердоранж, когда сама была еще юной майко. Однажды Флердоранж просто появилась в доме гейш из ниоткуда – искала место, дабы заниматься своим ремеслом. Весьма необычно, даже неслыханно: гейши, как правило, оставались в одном доме всю жизнь. Редкие исключения уходили и открывали собственные дома. Но никто не переходил из дома в дом – так не принято. Но она пришла.

Она выдала трагическую историю о том, как патрон кинул ее, когда она безвозвратно порвала со своим бывшим домом. Вообще-то суровая старая окамисан, внимательно выслушав, указала бы на дверь. Хозяйка привыкла к трагическим россказням; трагедии – норма жизни. И, естественно, окамисан с подозрением отнеслась бы к норовистой гейше, у которой хватило наглости нарушить протокол и поменять дома.

Но во Флердоранж было нечто такое, что завоевало сердце старой матроны. Выслушав ее, хозяйка отметила изысканные манеры и удивительную красоту новенькой. Если ей можно доверять, она как пить дать станет украшением дома. И из какого-то безымянного душевного сострадания окамисан решила дать новенькой шанс.

Другие гейши пришли в ярость. Они выдумывали всевозможные отвратительные истории, невероятные прегрешения, что привели эту женщину к такой судьбе. Конечно, гейши завидовали ее чарам и боялись конкурировать с ней за мужское внимание. Но еще больше они боялись гнева окамисан, и потому протестовали молча.

И Флердоранж, если можно так выразиться, приняли в дом.

Она была весьма неординарна, талантлива, с какой стороны ни посмотри. Она лучше всех играла на сямисэне, знала больше песен, чем все женщины вместе взятые, и обладала голосом, который даже самым пресыщенным патронам казался неземным. На ежегодных праздниках танца она поражала зрителей грациозностью па. Кто эта девушка? – спрашивали все. Из какого она дома?

А когда узнали, наступил полный аншлаг. Месяцами – по два приема каждый вечер. Бурная активность приносила такие деньги, каких окамисан отродясь не видела. Вскоре даже майко оделись в кимоно из тонкого шелка, настолько щедры были дары дому.

Но за успех надо платить. Каждый день женщины кутили до глубокой ночи, затем просыпались и продолжали кутить – и это на них сказывалось. Голоса у них садились и скрипели от ежедневного пения. Глаза ввалились от недосыпа. На лицах чуть ли не каждое утро появлялись новые морщины. Мелкие обиды перерастали в огромные проблемы, и женщины еще упрямее плели козни друг против друга. Окамисан, наверное, замечала, но ее так обуял восторг материального успеха, что она махнула рукой.

Женщины все больше сатанели, злобились и обращали свой гнев на Флердоранж. Они понимали, что она – причина всех бед, проклятие на весь дом, и постоянно гадили ей по мелочам.

Но Флердоранж была выше мелочных склок. У нее для каждого находились добрые слова, и ночные кутежи не портили ей настроение. Она неизменно оставалась бодра, хотя всегда рассеянна и отстраненна. Временами на нее находила какая-то мечтательность, почти сверхъестественная отрешенность. Было в этом нечто пугающее, нечто самоуничижительное. В конце концов другие женщины к ней потеплели, но лишь после того, как Флердоранж совершила немыслимое.

После одной особо утомительной недели сплошных вечеринок девчонки были уже совсем без сил. Они изнывали под тяжестью церемониальных нарядов, и даже толстый слой макияжа не мог скрыть их усталости. Напряжение достигло предела, дом мог рухнуть в любую секунду.

И, как ни удивительно, Флердоранж – единственная, кто не поддавался утомлению, бывшая на нижней ступени официальной иерархии, – пошла на конфронтацию с окамисан.

Когда стало ясно, что она затевает, другие гейши не поверили своим ушам. Кто-то уронил изысканную чашку, и та разлетелась на куски, – этого, впрочем, никто не заметил, потому что всех заворожила стычка.

Флердоранж сказала окамисан, что девочки перетрудились и им нужен отдых. Матрона ахнула, ее лицо пошло красными пятнами, пока она выслушивала наглую просьбу Флердоранж. Другие гейши практически попрятались где могли в страхе перед цунами, которое неизбежно грянет.

Но не грянуло. Флердоранж продолжала свою речь, гнев мамы потихоньку стихал, пока от него не осталось и следа. Никто не разобрал толком, что говорила Флердоранж: она шептала так, что услыхала одна окамисан. Женщины в жизни не видели того, что затем последовало. И никогда не увидят. Едва Флердоранж с поклоном закончила свою речь, окамисан улыбнулась. Не той рефлексивной улыбкой, даруемой патронам, а радостно и широко, как на памяти девчонок не улыбалась ни разу.

Им дали неделю отдыха – целую неделю, и все благодаря сумасшедшей наглости Флердоранж, ее нелепой отваге. После этого никто больше не плел интриг против Флердоранж.

Но никто с ней особо и не сдружился. Да, гейши были ей благодарны, но они же ее и побаивались. Она была не из той породы женщин, чьей дружбы добиваешься доверительными разговорами и мелкими шуточками, как это заведено у женщин. Ее отстраненность была непробиваема. Флердоранж как бы присутствовала здесь телом, а мыслями и духом была где-то далеко-далеко.

Конфликт с окамисан еще больше окутал тайной Флердоранж. Что Флердоранж сказала? Отчего размякла старая мымра? Почему Флердоранж рискнула? Откуда знала, что это сработает?

Гейши постарше, родом из деревни, поговаривали о магии и суевериях, травили байки о странных ведьмах, что живут в горах. Толковали о призраках и демонах, среди глубокой ночи пересказывали древние проклятия. Те, что моложе и образованнее, вспомнили о гипнотизме и силе внушения. Но любая гипотеза ничего не объясняла, и Флердоранж так и осталась – непознанное, смутно тревожное присутствие.

А затем произошла очень странная вещь. Примерно месяц спустя на вечеринке, устроенной для воротил бизнеса, дошла очередь до Флердоранж поиграть на сямисэне. Играла она необыкновенно талантливо, и ее подруги гейши с нетерпением ждали, когда этот момент настанет.

Первые жалобные ноты прозвучали деликатно и чисто: гейши сразу поняли, что никогда не слышали эту песню. Все уставились на Флердоранж, а та будто впала в транс, будто унеслась в другой мир. То было завораживающее, пугающее зрелище. В такие моменты исчезала обычная современная девушка, что ремеслом гейши зарабатывает на жизнь, и являлась древняя таинственная личность, что общается с божеством, от которого отрекся этот мир.

Песня звучала, медленно нарастая, нащупывая мелодию, затем извлекая из пространства ноты. Казалось, даже пустоты между звуками заряжены неизвестной энергией. А потом Флердоранж запела.

Такой голос гейши слышали впервые. Голос старухи, полный усталости и неколебимой печали, но такой прекрасный и умиротворенный, что у слушателей на глаза навернулись слезы.

В грустной балладе рассказывалось о старухе, пережившей свою семью. На ее глазах увяли, состарились, одряхлели и ушли в мир иной любовники ее молодости. И теперь ей остается только предаваться смутным воспоминаниям в ожидании смерти, которая все никак не придет. Все, кто это слышал, никогда не забудут последние строчки и голос, облекающий в слова отчаянное желание:

 
«Цветы увядают,
Теряя цвет,
Пока бесконечно
Тянутся дни мои в этом мире
Долгих дождей».
 

Когда она допела, все вокруг сидели и тихо плакали. Мужчины вытирали слезы о рукава женских кимоно, точно детишки, что ищут утешения у матерей. Флердоранж молчала, не двигаясь, глаза ее были пусты, а лицо застыло белым мрамором.

Вдруг она сконфуженно огляделась, увидела, что все плачут, и, будто не понимая, что заставило всех так рыдать, извинилась и быстро вышла из комнаты.

После того как все всласть поплакали, вечеринка продолжилась. Но атмосфера уже была иной. Смех пуст, флирт машинален. Через некоторое время окамисан пошла за Флердоранж. Вернувшись, она объявила, что Флердоранж заболела и на вечеринку не вернется.

По правде говоря, с Флердоранж она и не встретилась. Та уже собрала свои жалкие пожитки и исчезла. Больше ее никто не видел и ничего о ней не слышал.

Два дня спустя дом посетили несколько мужчин, которые расспрашивали о Флердоранж. Не клиенты, и вопросы их были официальны. Они сказали, что не из полиции, но вели себя как полицейские. Этот визит подтвердил всеобщие подозрения: с Флердоранж что-то не то, она – часть великой неразрешимой тайны.

Когда все узнали, что Флердоранж исчезла, дела пошли спокойнее. Зимы приходили и уходили, снова расцветала сакура. Женщины возобновили ссоры и интрижки, и все тайно радовались, что Флердоранж больше нет. Ее присутствие необъяснимо давило на всех. Без нее дом снова стал самим собой.

Но забыть ее не мог никто. Безлунными летними ночами гейши рассказывали небылицы о ней малышам. Говорили, что ветер, воющий в ветвях, – это стон одинокой женщины: боги наказали ее за красоту, и теперь она жалобно причитает в пустой ночи. И тогда они вспоминали Флердоранж.

– Любопытная байка, – после паузы сказал я.

– И главное – истинная правда, – добавила Маюми. Она знала, за какие ниточки дергать, и гордилась своим умением рассказывать истории.

– Серьезная дама, кем бы она ни была.

– Что вы имеете в виду?

– Это была не Флердоранж, – сказал я, авторитетно стукнув бокалом о стол. – По крайней мере, не та, которую ищу я.

– Никогда ее не забуду. Это была она. Как на фото.

– Вы сказали, что Флердоранж появилась в доме, когда вам было одиннадцать, так?

– Да.

– Тогда сейчас она уже старенькая. Старше вас лет на десять.

– Поосторожнее насчет стареньких.

– Но она не старше вас. Женщина, которая известна мне как Флердоранж, женщина на фото, не старше двадцати пяти.

– На фото – конечно. Должно быть, старая фотография, – уверенно сказала Маюми.

– Нет. Снимали месяц назад. Максимум год, – пожал плечами я. Еще одна зацепка ни к чему не привела.

– А почему вы уверены, что фото новое?

– Мне сказал специалист.

– Специалисты тоже врут.

– Я знаю мужчину на фото. Это современная фотография, потому что вот так он выглядел перед… ну, он недавно умер. – Мне хотелось извиниться.

– Я знаю, что это одна и та же женщина.

– Фото не очень хорошее. Я хочу сказать, ее лицо…

– Если фото не очень хорошее, откуда вы знаете, что это женщина, которую вы ищете? – возразила она. Разумно. Если я настаиваю, что это моя Флердоранж, Маюми тоже может быть уверена, что это ее Флердоранж.

– Может, ее дочь.

– Даже матери и дочки не бывают так похожи. Билли. Очнитесь. Вами кто-то играет. Не знаю почему, но кто-то пытается вас обдурить.

– Пока им это вполне удается.

– Я знаю эту женщину. Я никогда ее не забуду. Это старая фотография или подделка. Сами знаете, в наши дни подделать можно все. Компьютерные штучки, наложения, что угодно. Бросьте это. Забудьте и все, вот вам мой совет. – Она похлопала меня по руке. Она искренне встревожилась.

– Не могу. – Я наблюдал, как три пьяных безмолвных аколита, расплатившись по счету, вышли из бара. Остались только барменша, Маюми и я.

– Гнилая рыбья ерунда. Хватит терзаться. В жизни всегда есть выбор, – по-матерински увещевала она. Выглядел я, должно быть, не лучше, чем себя чувствовал. Я был жалок.

И она права. Выбор всегда есть. Но выбор – это не для меня. Для меня – гейши и неприятности.

– Не падайте духом. Выпейте еще. Переспите с Юрико и все такое, – сказал она, кивнув барменше, на которую я глазел весь вечер. Я не сдержал улыбки:

– Не смущайте меня.

– А, ерунда. Она ваша. Хотите ее?

– Я не думал, что здесь это делают, – промямлил я.

– Не говорите глупостей. Я совсем не об этом. Просто вы ей нравитесь. Я же вижу. Сходите с ней куда-нибудь. Пропустите пару стаканчиков. Загляните в лав-отель. Я присмотрю за баром, без проблем. Что скажете?

Я взглянул на Юрико. И смотрел довольно долго. Она поймала мой взгляд и озорно улыбнулась. Опасная девчонка.

– Мне нужно возвращаться в Токио, – тихо сказал я.

– Не глупите, Билли. До утра Токио никуда не денется. Как стоял, так и будет стоять, даже когда вам стукнет восемьдесят. А вот таких девчонок, как Юрико, уже не будет.

– А в чем тут ваш интерес?

Она лишь посмотрела на меня и вздохнула:

– Мне все равно, что вы делаете. Но я вижу, что у вас голова пухнет, вот и все. Мне не нравится, когда у людей такой вид. Я люблю смотреть, как люди веселятся, наслаждаются жизнью. Это моя профессия. Но, кажется, вы сами знаете, как лучше.

Я не был в этом уверен. Но все, что могло случиться между мной и Юрико за несколько безмятежных часов в Киото, вряд ли изменило бы ход моей жизни. Незнакомые девушки в незнакомых городах все еще полны очарования, и я с такими ночами пока не завязал, но они уже не таили в себе несбыточного. Может, я старел.

– Большое вам спасибо за помощь, мама Маюми, – наконец сказал я. – Если бы я больше слушался таких женщин, как вы, возможно, я был бы счастливее. Моя упертость не означает, что я не ценю вашу заботу. Но мне правда нужно вернуться в Токио. Вот когда все закончится, вернусь и оторвусь немного.

– Она вас ждать не будет, – сказала Маюми. – Молодые девушки ветрены.

– Это не страшно. Вы же будете здесь.

Маюми рассмеялась и хлопнула в ладоши. Вот это женщина. Она жила по собственным правилам – за это я ее и обожал. Чтобы смотреть в лицо неопределенности, требовалось мужество, но, похоже, у мамы Маюми все складывалось. Что касается меня…

Я оплатил счет и оставил Юрико щедрые чаевые. От ее томного взгляда я чуть не передумал, но я упертый, я же говорю.

Маюми проводила меня до выхода. Алкоголь уже действовал по полной программе. Я снова поблагодарил Маюми и поздравил с новой жизнью в клубе «Ананас». Она пожелала мне удачи, что бы я ни делал.

– Да, еще одно, – внезапно вспомнил я. – Эта девушка, Флердоранж, – вы не помните, как она пользовалась губной помадой?

Маюми наморщила лоб. Думаю, размышляла, как пикантнее всего использовать помаду. Затем щелкнула пальцами:

– Да. У неё помада в уголке рта смазывалась. Все считали, что это странновато, но она упорно оставляла как есть. Что – звенит звоночек?

Ага. Звон семидесятичетырехтонного колокола храма Тёнин через весь город. Я кивнул, но больше ничего не сказал.

Она помахала мне на прощанье, и я опять оказался один посреди ночного Киото. В лужах под ногами отражалась плачущая луна. Поэт тут же воспел бы это мгновение, а я просто зашагал на станцию.

Я еле успел на поезд, а когда приехал, в Токио тоже шел дождь. После пересадки я направился на запад и прибыл на Синдзюку, как раз когда пьяные клерки, шатаясь и спотыкаясь, брели к пригородным поездам, которые доставят их домой после очередной расслабухи.

Покачиваясь, они брели к станции мне навстречу, группами по трое или четверо, смеясь и распевая песни. Некоторые тщетно пытались прятаться под зонтиками – всякий раз слишком маленькими. Другие, напротив, мокли под дождем, как бы пытаясь смыть позор. Некоторые, проходя мимо, громко со мной здоровались, другие улыбались, но большинство не обращали внимания. Я не из их корпорации, я не клерк, я даже не японец. Наше взаимное безразличие не было враждебным, не имело расовой подоплеки – просто мы из разных слоев.

Должен признать, от этой их сплоченности мне стало чуточку одиноко. Эти ребята знали свое место в обществе. Они среди своих, они чему-то принадлежат, наслаждаются своей одинаковостью. Да, они в точности такие же, как все люди в этом мире. Но иногда, вот в такие моменты, я сознавал, что ни к чему не принадлежу, кроме журнальчика на той стороне шарика, и меня не ждет семья там или где бы то ни было.

Жизни клерка я не завидовал: раз она так прекрасна, с чего напиваться каждый вечер? Да, у многих семьи, но жизнь клерка не позволяет уделять внимание семьям. И, конечно, Сара права: люди, которые предпочитают одиночество, отталкивают других и отвергают тех, кто их любит, дабы упиваться жалостью к себе, – это самые отпетые лицемеры, духовные банкроты, не заслужившие даже маленьких радостей одиночества.

Может, она перегибала палку, но я не питал романтических иллюзий относительно жизни, которую выбрал. Я не жил в экзистенциальной фантазии «Я Против Равнодушного Мира». Просто так по жизни складывалось. Сегодня вечером меня грызут смутные сожаления, но это пройдет. Утром обо всем забуду.

Добравшись наконец до своего номера, я ужасно хотел спать. Утро вечера мудренее, думал я, открывая дверь. Мне уже полегчало.

Но не надолго.