Текст книги "А что же завтра?"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ПЯТНАДЦАТЬ

О Салли, имеет ли что-нибудь в жизни значение, когда появляешься ты? Нет, в самом деле? Ни малейшего, Салли, ни малейшего.

Ты что, хочешь взглянуть на самое себя? Моими глазами? В мягком домашнем свете, совсем другом, чем тяжелый свет снаружи, все очертания стали мягкими и не то чтобы нечеткими, а нежными, хрупкими. И сонными, такими сонными, Салли, что трудно отличить, где кончаешься настоящая ты и начинается то, что я о тебе придумал. Я, например, не могу.

О Салли, не знаю, откуда ты и зачем и что ты собой представляешь, но я нахожусь в этом мире из-за тебя. Пот из-за чего я здесь – а я-то и не знал раньше. Мне отлично видно отсюда завтра, и там ты тоже рядом со мной. А ты знала?

Маленькая Роз и взрослая Роз и все остальное вокруг и в промежутке – все это были только знаки того, что настанет день, когда я проснусь, и – вот она, ты. А тебе никие были знаки, Салли? Ты знала о том, что должен быть я?

Какое странное чувство.

Тогда я было подумал, что это – взрослая Роз. Вот тот день и не состоялся. На самом-то деле он сегодня. Сегодня – тот день, Салли. Сегодня. Сегодня.

Она тогда стояла такая красивая, и волосы у нее бились на ветру, и дождь лил ручьем. Удивительно ли, что я не узнал ее, что принял ее за тебя? Хотя ты ведь на нее не похожа, ну нисколько. Да и как же иначе? Начать с того, что Роз замужняя, это во-первых, замужняя, и все такое. Хотя, по-моему, она желала мне добра, а по-твоему? Но подумать только, взяла себе мои деньги. Надо же. А ведь не возьми она их, и я бы тебя не нашел. Так вот оно и идет. Так все в жизни устроено. Я бы еще долгие, долгие годы ездил по свету, искал бы и сам бы не знал, отчего я такой потерянный, одинокий, не знал бы, что до сих пор так и не добрался до тебя. Или все равно бы добрался, но только другим путем?

А свет у вас тут в кухне есть, Салли? Нам нужен свет. Я не могу тебя разглядеть как следует, как мне хочется. Какое странное чувство. Мне не нравится, когда все такое размытое, такое сонное, трудно различимое. Отдельные картинки, которые я составляю вместе, а сам не знаю, действительно ли это – ты. Но я точно знаю, что ты есть и что ты – для меня, как знаю, что я – для тебя. Потому что мне отсюда все еще ясно видно завтра, и там так и написано: «Салли».

А сколько всего должно было совпасть, чтобы я очутился здесь.

Старый Мо в билетной кассе должен был сыграть свою роль. Может, он вообще ангел, спустившийся с небес на выходной. Может, он сегодня продает билеты, завтра играет на скачках, а послезавтра он епископ где-то там такое. Все, все должно было совпасть так, как оно было. Если бы проводник не дал мне два пенса и не показал, куда идти. Если бы та женщина не кормила ребенка, я бы дождался и сел в поезд. Если бы в уборной не воняло так сильно, я бы вернулся и сидел бы на вокзале и ждал. Может быть.

Если бы снег не пошел. Если бы твой отец не остановил грузовик у обочины. Если бы он продал капусту и поехал прямо домой. Если бы он ее вовсе не сажал. Если бы он собрался на рынок завтра, а не сегодня.

Салли, столько всего должно было совпасть, вся последовательность событий должна была привести меня к тебе и тебя ко мне. Подумай, какая организаторская работа происходила за сценой. Сколько писанины потребовалось. Господь бог трудился сверхурочно.

Если бы я не налетел на трамвай, спрашивается, где бы я был?

Если бы мистер Вэйл еще раз подлатал мне тормоза.

Если бы я не ехал тогда под дождем.

Если бы не размечтался, не распевал какой-то мотив.

Если бы не было скользко, когда у меня заело заднее колесо.

Если бы я проскочил перед трамваем на другую сторону.

Если бы газеты не разлетелись по грязной мостовой.

Прими хоть одно из этих «если», и я бы сейчас развозил свои «Геральды». Прямо сегодня. Шестьдесят четыре газеты в пачке на раме моего старенького велосипеда. Что там часы твои показывают, Салли? Полпятого, если не ошибаюсь? В полпятого я с одиннадцати лет каждый божий день несся под гору по Риверсдейл-Роуд. Я бы несся по Риверсдейл-Роуд и сегодня.

Слышишь, Салли, прошло ровно двадцать четыре часа с тех пор, как я налетел на трамвай. А ты даже не знаешь об этом, не знаешь, что привело меня сюда. Я добрался к тебе за двадцать четыре часа. Вон как…

Если бы я налетел на трамвай сегодня, все могло бы оказаться иначе. Я бы даже снега но видел.

Салли, у меня такое странное чувство. О Салли, кажется, со мной что-то не так.

– Ах, мистер Хопгуд, мистер Хопгуд! Извините меня…

ШЕСТНАДЦАТЬ

Звучали голоса, проникая в его сознание, и внутри у Сэма не было уже ничего, что могло бы отгородить его от их смысла. Но когда именно они звучали, понять было трудно. Может быть, когда-нибудь раньше, потому что Сэм ясно сознавал, что смотрит на людей и их губы не шевелятся в лад со словами. Да, да, довольно странное впечатление – опять что-то «запредельное». Ясно раздавался голос миссис Хопгуд, его не спутаешь, голос ее, а между тем она стояла у плиты, помешивала ложкой в черном горшке и губы ее не шевелились.

– Ужас какой-то, Джек. Никогда не видела, чтобы мальчики теряли сознание, вообще не видела, чтобы так вдруг хлоп – и падали чуть не замертво. Слишком ты легко к этому относишься. Слишком ты благородный господин.

А мистер Хопгуд вроде бы сидел на краю длинной лавки, судя по всему – жесткой, лицо у него было усталое и встревоженное, и не говорил пи слова, хотя голос его наполнил комнату.

– Ничего страшного. Говорю тебе, это от истощения. Мальчик ничем не болен.

– Подбираешь неизвестно кого, Джек. Нет чтобы вперед подумать. Ты ведь о нем ничего не знаешь.

– И не нужно мне о нем ничего знать. На глаз видно.

– Повсюду убийства и всякие ужасы. А ты приводишь человека в дом. Хочешь, чтобы с нами жил. Да он, может, хворый. Или психический. Мне совсем не нравится, как он таращился на Салли. Что, если он буйный? У него какой-то вид… смутный.

– Ты уж остановись на чем-то одном. Не может же у него быть все сразу.

– Нет, правда, по-моему, у него вид придурковатый. Если хочешь знать, он, наверное, дефективный. Смотри держись от него подальше, Салли. Мне спокойнее будет, если ты уйдешь из комнаты, если ты к нему близко не подойдешь, на глаза ему не будешь показываться, пока мы его не выпроводим. Имей в виду, я тебя предупредила. Будь с ним осторожна. Никаких поблажек ему не делай. Они знаешь какие хитрые. Как лисы.

– Ну что за глупости, Мод! Хороший мальчик. И все у него в порядке.

– А ты видел, в каком он был состоянии? Разве хороший человек доводит себя до такого? Похоже, он из-под замка сбежал. Может, его держали в смирительной рубашке. Ничего он тебе об этом не рассказывал? А ты что, не обратил внимания на его вид? Понять не могу, ну как можно не замечать такие вещи? Джек, ведь это же опасно. Привез его в дом. Мы живем на отшибе. Кого будем звать на помощь? Может, за его голову цена назначена.

– Да что с тобой, Мод? Один мальчуган, а нас четверо.

– Они когда буйствуют, в них силы на десятерых взрослых мужчин, сам знаешь. И ничего при нем нет, ни бумаг никаких, ни меток. Ты говоришь, Сэм его зовут. Какой такой Сэм? Откуда?

– Голодный мальчик. А так у него все в порядке.

– Но у него же были бутерброды! Ты сам сказал. Ты говорил, один бутерброд ты съел. Счастье, что не отравленный. У тебя концы с концами не сходятся. С каких пор ты отнимаешь пищу у голодных детей? Здоровые люди не падают в обморок. Здоровый мальчик никогда в обморок не упадет. У него, наверно, диабет. А может быть, чахотка. И у него были деньги в кармане. Целых десять пенсов. Где он их украл? Небось больше, чем ты привез из своей поездки. Не из твоего кармана вытащил, надеюсь? Салли, я тебе сказала – отправляйся в свою комнату и не выходи, покуда мы тут не наведем ясность. Он, наверно, сбежал из сумасшедшего дома, или из исправительной школы, или из больницы. И скитается уже много дней, живет воровством.

– Мальчик чистый, здоровый. Хороший. Там в снегу он был красивый.

– Красивый? Надо же сказать такое!

– Потому что правда. Я-то видел его в снегу, а ты нет. Он ликовал.

– Ну, понесло тебя, Джек. Человек может «ликовать», а через двадцать минут перерезать тебе глотку.

– Всю дорогу. Для него это все было – событие, каждый новый поворот. С ним я совсем по-другому увидел наши горы. Бог с ней, с пассифлорой. Жалко, конечно, что она погибла, и жаль, что опять у меня ничего не получилось, надо было укрыть ее, моя вина. Но день, проведенный с Сэмом, вознаградил меня за всё.

– Что это ты вдруг прибедняешься?

– Ничего я не прибедняюсь, и с Сэмом ничего опасного не случилось. Сытный ужин да теплая постель, и завтра он будет в порядке. Да он слышит нас, я знаю, Слышит каждое твое слово. Так что, пожалуйста, учти это.

– Слышит еще не значит понимает, Джек. Да он вроде и на иностранца похож. Сохрани меня бог, я ему худа не желаю. Но и с нами чтобы худо приключилось, и бы не хотела.

В комнате было трое, но третьим была не Салли. Третьим был парень лет восемнадцати-девятнадцати, невысокий и худой. Он сидел на деревянной скамье, откинувшись спиной к стене, и пил из большой бурой кружки, окутанной паром.

– Я думаю, надо копать выше по ручью, – сказал парень, но Сэм ничего не понял, да и голос зазвучал как-то иначе, словно бы это говорилось сейчас, а не в другое время. – Я думаю, в этом направлении надо двигаться.

– Ты пойдешь в том направлении, какое я тебе указал, и больше пи в каком. И ты не будешь больше работать в шахте, когда льет дождь. В овраге полно ручьев, ты знаешь. Под почвой еще больше, чем сверху. И они и дождливые дни несутся с бешеной силой. Тебе это известно. Отлично известно. Тебе говорили. Скажи спасибо, что жив.

– Папа.

– И то чудо, что удалось тебя вырастить до этого возраста. Теперь уж я не собираюсь проигрывать бой.

– Он нас слышит, папа. По-моему, он все слышит. По-моему, он глядит на тебя.

В комнате горела желтая керосиновая лампа, окно за сетчатой занавеской было как черная дыра. Видно, наступила ночь. Комната была странная, вроде пещеры, топором вырубленная. Грубо тесанные стропила под крышей. Огромный камин в виде трубы, сложенный из округлых булыжников, и прямоугольная железная плита, такая же, как дома у мамы. Стол, сколоченный из досок и выскобленный до медвяной желтизны. Кресла с вытертой старой обивкой, с деревянными подлокотниками в чехлах. Вдоль стен – деревянные лавки. И кушетка, длинная, жесткая волосяная кушетка под выцветшей обивкой, на ней лежал Сэм. Под головой у него была подушка, а с краю, чтобы Сэму не скатиться и не упасть, сидел мистер Хопгуд.

Сэм не знал, что сказать. Если женщина так о нем думала, надо было уходить. А уходить но было сил, и чувствовал он себя плохо, и ночь на дворе. Ночь на дворе, и снег на земле.

– Ну, что, миленький? – спросила миссис Хопгуд. – Очухался? Знаешь, как ты нас всех напугал.

Сэм отрицательно покачал головой.

– Что ты?

Сэм опять покачал головой.

– Подсади его повыше, Джек. Откинься на подушку. Берни, подложи Сэму за спину еще одну подушку. Вот так, миленький. Вот тебе миска вкусной бараньей тушенки и добавка будет, если захочешь. Может, помочь тебе, миленький? Сам управишься, да? И потом – сразу в постель.

Глаза Сэма наполнились слезами.

Ему было непонятно.

Но Салли действительно в комнате не было, и видеть он се не мог.

СЕМНАДЦАТЬ

Наверное, это пробуждение было приятнее, чем накануне. Было тепло, по крайней море сначала, и чисто. Правда, вытянув ногу, он задел что-то под одеялом: остывшая грелка. Это бы еще полбеды, но дело в том, что там в ногах вся постель оказалась такой же жгуче холодной, как воздух вчера на перроне, когда он вышел из поезда. Сэм в ужасе поджал ногу.

На душе у него было неспокойно, неясно, и сразу припомнилось почему. Воспоминания сами роились в голове. Сложить их в одну картину было нетрудно. Они сами сошлись все вместе одним темным, мрачным, гнетущим роем. Какие ужасные вещи она о нем говорила, совершенно ужасные. И пусть потом она хлопотала над ним, накормила, уложила в постель, все равно, что бы ни было потом, сначала ему нанесли обиду. Из-за этого ему еще и сейчас хотелось плакать, хотя целая ночь пролегла в промежутке. Что она о нем говорила! Как его обзывала! Слова ранят больше, чем палки, камни и трамваи.

Светало. Окошко напротив посерело, занимался день. Начали проступать отдельные предметы, похоже, будто в этой комнате раньше жила какая-то девочка, которой теперь нет. Она, наверно, ушла отсюда. Наверно, и Сэму тоже пора отсюда уходить. Вылезти из постели, тихонечко одеться и уйти.

А куда? Куда уйти? Опять надо принимать решения. Кто же их будет принимать? Кто-то или Сэм?

Жалко, правда, Салли, плохо с ней получается, но через десять лет он к ней вернется. Вернется и скажет: «А вот и я, Салли. Возвратился. Я все время помнил. Все эти годы, каждый день я шел к встрече с тобой. Я не злодей, Салли, и не сумасшедший. Все, что твоя мать обо мне говорила, неправда. Я просто Сэмюель Спенсер Клеменс, знаменитый летчик, ну да, тот самый, первый беспосадочный перелет через оба полюса. Об этом во всех газетах было (и в «Геральде» тоже) и в кинохронике. Видела, наверно? Я уже был здесь однажды, много лет назад. Тогда шел снег, и тебя услали из комнаты, чтобы ты не запачкалась, не заразилась. Сэмюель Спенсер Клеменс, тот самый. Они тогда думали, что я без сознания, или сплю, или совершенный дурак, или иностранец, а я, кажется, все слышал, все-все, каждое слово. Только лучше бы мне не слышать».

Опять есть ужасно хочется. Голоден, как лев. Что же мне делать? Там на улице так холодно и все такое незнакомое. Снег, наверное, стал еще глубже. Гораздо, гораздо глубже. Я провалюсь, наверно, по пояс, а то и вовсе с головкой и утону. Утону в снегу. О господи! В снегу не поплывешь. И некуда. Ни плыть, ни смотреть. Некуда податься. Я так, пожалуй, потеряю дорогу и погибну. Только вот как можно потерять дорогу, если и без того не знал, куда идти? Холод какой стоит. Где я здесь куплю себе пирог? Здесь на пятьдесят миль не встретить ни одной пирожковой лавки. Разве здесь можно купить такой картофельный пирожок, как у Джо? Здесь их, наверное, еще не изобрели. Придется мне питаться листьями с деревьев. А может, дождаться завтрака, а уж потом тихонько удрать? На Муррее, говорят, так хорошо, солнечно. Вот куда мне надо было податься. Чертов старик Мо. Отправил меня в Долину Папоротников. Отправил прямо в снег. То есть про снег-то кому в голову могло прийти?

Сказать обо мне, что я дефективный. Это что же значит – недоделанный? Обо мне сказать, что я хворый. Вот у бедняги Пита, например, диабет, она про диабет тоже помянула. Бедняжка Пит. Но разве к нему из-за этого кто-нибудь плохо относится? Несправедливо. Хворый? Какое ужасное, отвратительное слово. Все равно, как сказать, что ты грязный или еще там что-нибудь. Что от тебя плохо пахнет. Что ты нечистый, как свиньи в вонючем свинарнике. И выслала Салли из комнаты, будто я могу на нее плохо повлиять, будто я испорченный, гнилой какой-нибудь и Салли вредно дышать одним со мной воздухом.

Хочу к маме.

Нет. Неправда. Беру свои слова обратно. Вовсе я не хочу к маме. Ты прости меня, мама, это я не в обиду тебе. Но мне уже четырнадцать с половиной лет. Без нескольких дней. И к маме я, само собой, вовсе не хочу. И к папе не хочу. Никто мне не нужен. Тетечка, например, – избави бог. И маленькая Роз, противная девчонка, пусть провалится ко всем чертям. (Как она со мной все эти годы жестоко обращалась.) А вот спорим, если б только представилась возможность, Салли обязательно бы меня поцеловала. Салли бы меня за руку взяла. А маленькая Роз, противная, сама меня подначивала, и даже ни разу обнять не позволила. Вон двоюродные братья такое мне рассказывали про своих девчонок! На другой планете они живут, что ли. Четырнадцать с половиной лет человеку, и еще ни разу не целовался. В моем возрасте второго такого, я думаю, не найдешь. Но вчера у меня, по-моему, была реальная возможность, по-моему, была, а я взял и удрал. Наверно, я кончу жизнь отшельником в пещере. Я, должно быть, из тех, кому никогда в жизни духу не хватит. Такой же трус, как маленькая Роз. На моей могиле так и напишут: «Здесь лежит Сэм, чистый, как первый снег. Не по собственной воле, а лишь по недостатку храбрости». Надо отсюда убираться. Ничего не поделаешь.

– Сэм.

Это мистер Хопгуд. Он стоит в дверях, в руке у него бритвенный помазок, глаза скошены, а на щеках – белая пена, как рождественская борода.

– Да, сэр, – ответил Сэм.

– Выспался?

– Да, сэр.

– Лучше чувствуешь себя?

– Кажется, да, сэр.

– Хочешь остаться сегодня в постели?

– Нет, сэр.

– А то можно. Спешить некуда. Особенно делать-то нечего. На дворе такой туман, будто мы на дне морском.

– Я встану, сэр, если вы не против. Можно?

– Можно, Сэм. Это дело твое. Ты совсем здоров?

– Да, сэр… Конечно, здоров… Конечно, сэр… У меня ничего не болит. Все в полном порядке. Я и у доктора-то никогда не был, только один раз пробки из ушей удалял. И в больнице не был, только когда родился. Я больше одного дня ни разу не хворал. Корь у меня была. Ветрянка. Насморк. И еще я попал под трамвай. Вот и все, что со мной было. Под трамвай попал. От этого у меня и синяки. Из-за трамвая. Из-за проклятущего этого трамвая. Удивительно еще, что я жив остался. А велосипед мой – в лепешку, и газеты рассыпались по всей мостовой. По всей мостовой, под дождем. Люди подбирали, с собой уносили. Разворовали мои газеты. И машины прямо по ним ехали. Все перепачкалось, порвалось. Я, правда, деньги взял с собой. Это нехорошо с моей стороны. Увез с собой разменную мелочь, ее у меня потом стащили, поделом мне, наверно. И я остался совсем один. Домой мне нельзя, потому что где же мама возьмет деньги заплатить за шестьдесят четыре «Геральда»? И к мистеру Линчу я не могу вернуться, он скажет, что я вор, и отнимет у меня работу. А у нас дома все без работы. Да еще Пит. Бедняжка Пит. Он умрет. Нехорошо называть его хворым, грязным. Без моих заработков что теперь будет с его диетой? Ну почему получилась такая каша? Почему все так жестоко? Я ничем не болен, мистер Хопгуд! Правда, правда. Меня трамвай сшиб, да еще Роз напугала, она вздумала ко мне приставать. И я застрял под церковью, вот что со мной было. Застрял и не мог вылезти. Я в жизни ничем не болел, и вашу Салли я бы не обидел. Никогда бы не обидел. Если б кто ее вздумал тронуть, я бы того убил. Честное слово. Правда.

– Ну, ну, ну.

Мистер Хопгуд сидел на кровати, прижимал к себе Сэма, прижимал и покачивал, и где-то в комнате был еще голос миссис Хопгуд:

– Прости меня, Сэм. Ты уж прости меня. Я готова вырезать свой злой язык. Ну, конечно же, ты хороший мальчик. Разве не видно было сразу?

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Салли сидела за завтраком. При свете дня. Сколько его, конечно, проходило сквозь такой туман. Сидела за выскобленным столом, за медвяной столешницей, а на ней стояли красные цветы из-под снега, и груда гренков с маслом, и овсяная каша, и в высокой коричневой кринке парное молоко, густое, как сливки, и золотистый джем из апельсинов и лимонов, что росли за окном на склоне горы, и рюмочки для яиц, выстроенные в ряд. Все ждали Сэма.

– Садись вот здесь, Сэм.

Салли, я вижу тебя. А это я, посмотри. Вблизи ты не такая, как я себе представлял.

– Салли, – сказал мистер Хопгуд, – это Сэм. Ты, конечно, знаешь, но у тебя еще не было случая с ним поздороваться. У вас должно найтись немало общих интересов, вам обоим пятнадцатый год. Когда твой день рождения, Сэм?

– Третьего апреля, сэр.

– А у Салли двенадцатого июня.

Берни сидел и помалкивал, будто видел Сэма насквозь. Он был маленького роста, как отец, и не имел склонности к разговорам, а может быть, проголодался, как Сэм. При дневном свете он казался еще мельче, чем накануне вечером. А это странно, если подумать. На такой пище должны бы вырастать великаны.

– Салли, прочитай, пожалуйста, молитву.

Сэм слушал ее голос, закрыв глаза.

В нем слышалось солнце. Слышались облака и утренняя дымка в свежей листве. Слышалось, как идет снег, как всходит луна. Как расправляются крылья и расцветают цветы, и миссис Хопгуд зовет:

– Сэм.

– Да, мэм?

– Вот твой завтрак.

Но кто захочет есть, когда с тобой за столом Салли? Волосы прилегли ей на плечи, будто для передышки. Они были рыжие. Вот так сюрприз. То есть совсем рыжие, оранжевые, как морковка или как черепица на крышах. Рыжее не бывает. А он-то думал, они черные или каштановые, или, может, золотые. И лицо ее было все в веснушках. Столько веснушек на квадратный дюйм Сэм за всю жизнь не видел. А глаза такие синие. Такая небесная синева и такая снежная белизна. От этих глаз у него дух заняло. Она вся была как цветная картинка, честное слово; словно художник, рисуя ее, брал только чистые краски, не смешивал, а прямо из тюбиков. Она взглянула на него, и у него сердце остановилось. Правда, правда. Упало. Остановилось. Замерло. Словно больше никогда не забьется. Словно настал его смертный час. А потом опять застучало, заколотило по ребрам, как железный кулак, вышибающий дверь.

Больше Сэм на нее не смотрел. Не отважился. Разве можно было заглянуть в эти глаза, в эти глубокие, чистые озера, при людях? Они говорят про туман, про то, что снег на земле почти уже весь растаял, а Салли слушает и кивает, и улыбается, и говорит: «Ну да?» – или: «Как?» – или: «Где?», а Берни ухмыляется самодовольно, но не зловредно, будто ему все-все про Сэма известно. Хотя тот и сам мало что знал. У него в душе неслись в разные стороны поезда-экспрессы, громко свистя и оставляя позади полустанок за полустанком.

Каша была странная, не такая, как он привык. На нее смотреть приятно, приятно погладить ложкой – надо только ее увидеть, открыть глаза. У мамы каша была совсем другая, ничего похожего. А такую Сэм никогда не видел, не пробовал. Замечательная каша. От ложки поверху – мраморные разводы густой коричневой патоки, туда-сюда, туда-сюда, и кругом, и кругом. Может, она не для еды? Нет, правда? Может, для лепки – наделать из нее людей или там аэропланов, а они подсохнут и станут твердыми, как камень?

Мистер Хопгуд разлил в стаканы молоко: Салли, Берни, Сэму. Молоко желтое, не такое, как Сэм привык нить дома – жидкое, белое, – даже и не «жидкость» вовсе в настоящем смысле слова: оно тяжело клонится в стакане и стекает в горло тягуче, густо. Сэм даже испугался и тихо отодвинул стакан – он подумал о Пите, который питается такой тощей, худосочной пищей; и еще он подумал, что в обычном желудке у обычного человека такое молоко не удержится, а его вчера уже рвало, с него достаточно. Ужасно было бы, если бы это повторилось с ним здесь, Салли бы выслали из комнаты, а Сэму хотелось, чтобы Салли была к нему как можно ближе. Этот аромат в воздухе от Салли или от цветов?

– Сэм, а твоя мама знает?

– Что знает, мэм?

– Где ты? Что с тобой? Куда ты попал?

Глупый вопрос. Откуда ей знать, когда Сэм еще и сам в этом толком не разобрался.

– Нет, мэм.

Правда ли, что у мистера Хопгуда какой-то смущенный вид? Что он занимается куском поджаренного хлеба с такой сосредоточенностью, которая была бы уместнее при карабканье на колокольню?

– Сразу же после завтрака, – сказала миссис Хопгуд, – напиши ей письмо, Сэм, и Берни его отправит, когда поедет в деревню за почтой.

У Сэма сердце покатилось, покатилось в пятки.

– Тебя сейчас дома хватились. О происшествии с трамваем станет известно. Из газет, может быть, и в полиции знают. Твои близкие будут страшно беспокоиться. Они подумают, что ты, может быть, потерял память и плутаешь по городу или что попал к лихим людям.

– Вряд ли.

– Конечно, подумают, Сэм.

– Но если я напишу письмо, они по штемпелю узнают, где я.

– Верно.

Как она не понимает? Как не понимает, что подходит время, когда мальчики должны действовать сами, в одиночку? Может быть, не такие мальчики, как Берни, но такие, как Сэм. Ведь это же очевидно.

– А я не хочу, чтобы они знали. Это все испортит. Я сам должен решать, что мне делать.

– Убежать от своих близких – это ужасный поступок. Ты о них подумал, Сэм? Каково это им? Разве дома тебя не любят?

Сэм опустил глаза, в душе у него родилась большая боль, потому что дома была мама.

– Ведь любят?

– Да, мэм.

– И ты их любишь?

– Конечно.

– Значит, твой долг ясен.

– При чем тут долг? – Он потряс головой, хотя теперь все очень ясно понимал и остро чувствовал. Им здесь нужно объяснить, что он не из тех, кто переваливает все на других. – Я потому и уехал, что люблю своих близких.

– Им будет трудно это понять.

– Они поймут, мэм. Мама у меня сообразительная. Я думаю, она уже обо всем сама догадалась в два счета.

– Тогда сообщи ей, что она не ошиблась. Пожалей ее. Она ведь извелась там от беспокойства по тебе. Если ты ее любишь, дай о себе знать.

– Она знает, что я не пропаду.

– Но ведь ты попал под трамвай.

– Но ведь не пропал? До сих пор ничего со мной не сделалось. И я не просился к мистеру Хопгуду в машину, правда? Он сам меня пригласил, верно ведь, мистер Хопгуд? И я вам благодарен за все, мэм, но моя мама знает, что обо мне можно не беспокоиться. Я три года продавал газеты. Я самый старший из мальчишек-газетчиков. Уж на меня-то можно положиться. Я сам разберусь, что к чему.

– Тогда оставайся у нас, пока не решишь, что тебе делать. И так и напиши своей маме, чтобы она знала. А я припишу два слова в низу страницы, так будет лучше всего. Никаких подробностей, просто два слова взрослой рукой.

Ишь хитрая. Не в таком роде, как тетечка, но тоже въедливая. Нельзя будет засунуть в конверт пустой листок, нельзя будет дать неверный адрес. А маме хватило бы его почерка на конверте – поняла бы, что он жив-здоров. Но нет, теперь его письмо прочтут и удостоверят. Ну как с ними сладишь, ей-богу! От одного отвяжешься, другой лезет. Словно в прозрачной банке живешь, только чуть-чуть крышку приоткроешь, кто-нибудь тут же ее снова завинтит.

Сэм бросил отчаянный взгляд на мистера Хопгуда. Уж он-то должен был понять. Он же знает. Но тот смотрел в сторону, словно это дело было не в его власти.

– Доедай, Сэм, – сказала миссис Хопгуд. – Тебе сегодня сила понадобится. Вернется Берни с почты, ты ему поможешь золото рыть, если не будет дождя.

Салли собралась в школу. Сэм очень удивился.

– До свидания, Сэч! До свидания, Дейв! – крикнула Салли собакам, которые бегали вдоль забора по цепи.

Берни выкатил велосипед, чтобы ехать на почту. Салли тоже выкатила велосипед, и они поехали вместе. Велосипеды у них были какие-то чудные, вроде бы самодельные.

– До свидания, Кустик! – крикнула Салли козлу на привязи.

Сэм тоже потянулся к воротам, точно пес в надежде, что его погладят по голове, но Салли и Берни оглядывались только на коров, свесивших головы через забор выгона.

– До свидания, Белинда! До свидания, Кэтти! – кричала Салли.

У Сэма в школе не было никого похожего на Салли. Был бы кто-нибудь, он бы не уехал. Бог ты мой, вот бы Салли жила с ним по соседству, а не маленькая Роз. Прошлый год двадцать четыре девчонки было у него в классе, но ни одну из них он не хотел бы поцеловать, пусть бы хоть приплатили. Ну, может, разве Хэрри Томпсон или Джули Роудс, но с закрытыми глазами. А нынешний год, не поверите, весь класс – одни мальчишки. Сэм бы думал – если бы задумался об этом, – что Салли должна работать дома по хозяйству, как другие девочки ее возраста. Может, она, конечно, отстала и учится в младшем классе.

Ее не будет целый день. Целый день без Салли! Как он выдержит семь часов ожидания? Укатили бок о бок, канули в туман, и Салли даже рукой не махнула.

Сэм не успел с ней поговорить. Она вроде Берни, молчаливая. Оба помалкивают, никому слова не скажут, разве отцу с матерью да козам, коровам и собакам. Салли, видно, дела до него нет, хоть он умри. Только ведь девчонки всегда притворяются равнодушными, когда им кто-то нравится. Это просто правило такое, ему знающие ребята рассказывали.

Обидно, что она уехала. Ну да он к ней вернется через десять лет.

Сэм оглянулся. Дома не было видно, все затянул густой туман, словно занавес, опущенный на мир.

Сэм приоткрыл ворота, выскользнул вон и побежал по дороге в сторону, противоположную от деревни. Плохо, конечно, что пальто осталось в доме, но если он вернется за пальто, они заметят и догадаются. Зато путь свободен, есть десять пенсов в кармане и сытый желудок.

Ему немало труда стоило внушить себе эту мысль о необходимости бежать отсюда и покинуть Салли. Хотя, конечно, он ее всюду будет возить с собой, в сердце. Но разве это одно и то же? Надо мне было опять завестись, точно граммофон, и все о себе выболтать! Вечно вот так. Вечно рассказываю о себе, что не нужно. Дурак я, что ли? Ну к чему трепаться, когда понимаешь, что делаешь себе же хуже? Ведь я мог бы ее поцеловать, знаю, что мог бы, и поцеловал бы непременно. Знаю, и всё. Может, не сразу, а через неделю или две, но это точно. А золото копать разве плохо? Вдруг бы нашел что-нибудь, глядишь, и можно было бы больше не думать про эти несчастные шестьдесят четыре «Геральда», а мама раз в жизни перестала бы изводиться.

Издалека донесся голос, приглушенный зов, словно бы обмотанный туманом:

– Сэ-эм!.. Не глупи!..

И мистера Хопгуда покидать было тоже обидно.