Текст книги "А что же завтра?"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Где твои вещи?

– Не… Не входи!

– Интересно, как же мне сушить и чистить твою одежду, если ты ее не даешь? Раз не положил за дверью, придется мне войти и взять…

– Нет, пожалуйста! Ну, пожалуйста, не входи! – он задохнулся от ужаса. – Отойди подальше, я положу.

Она крикнула, словно сердясь:

– Ухожу, ухожу! Только ты давай поскорей! И не сиди там целый час. А то придет кто-нибудь, что я скажу?

Сэм опять задохнулся:

– А тебе не позволяют?..

– Чего не позволяют? Принимать в доме незнакомых молодых людей? Мыть их у себя в ванне? Сам подумай. Разве тебе позволяют принимать у себя в ванне незнакомых девушек?

Честное слово, лучше бы она его ударила. Сердце у Сэма от страха скатилось в пятки и прямо в землю провалилось.

– Не надо было тебе меня приводить… Зачем же ты…

– Дело сделано. Давай сюда свои вещи. Давай. Не можешь же ты их так надеть. Сначала я должна все высушить и вычистить, так что хватит дурака валять.

У него не было сил справиться со своим дыханием. Вот ужас.

– Уйди, пожалуйста, – попросил он.

– Да ушла я, ушла.

Он скатал всю одежду в узел и вышвырнул в коридор, приоткрыв и захлопнув дверь одним движением. Глаза он крепко зажмурил, как бы прикрыв себя собственными веками. А она даже и не думала уходить. Господи, надо же, стыд какой!

Он дрожа привалился к двери, изо всех сил стараясь дышать ровно, стараясь победить свой страх, но не мог себя заставить отпустить дверь и вернуться к ванне, хотя вода на дне быстро остывала. Что он наделал? Господи, что он наделал? Теперь вот ему не во что одеться. Он ничем не защищен от взглядов, ничем не защищен от насмешек. Ни одна девчонка еще не видела его без одежды, никогда, за всю его жизнь, насколько он помнил.

– Я что-то не слышу, чтобы ты мылся. Твой завтрак уже на плите. Перестоит и будет испорчен.

Совсем как мама.

– Да что там с тобой приключилось? Плохо тебе, что ли?

– Нет.

– Не дури, Сэм.

Он едва слышал, что она там говорит, – так бешено колотилось у него сердце, так отчаянно стучало в висках от невозможного мальчишечьего смущения.

Вяло, словно тело его вдруг лишилось костей, отстранился он от двери. В какое дикое положение он попал. Как он ее боялся, этой девушки, а ведь он даже не знал ее имени.

Вода, как ни мало ее было, остыла еще не окончательно, и Сэм кое-как вымылся, сидя в ванне. Вода сперва порозовела от крови, потом пожелтела от грязи, ополаскивался он уже под краном, откуда хлынула ледяная струя, жаля и обжигая кожу, и, когда он вылез, его с ног до головы била неуемная дрожь – то ли от холода, то ли оттого, что находится под одной крышей – с ней.

– Готово, давай полотенце! – прокричал он, приседая как можно ниже. Зубы у него лязгали, голос звучал как чужой, слова как будто потеряли смысл.

Дверь тотчас приоткрылась, на пол полетело полотенце, и дверь тут же захлопнулась.

ВОСЕМЬ

Шаркая босыми ногами, Сэм прошел в конец коридора, где, как он догадывался, была кухня. Вокруг пояса у него было обернуто и крепко подоткнуто мокрое полотенце. От слабости и смущения он едва переставлял ноги. Полотенце он испачкал – вон пятна крови с колен и пятна грязи, которую не удалось до конца смыть. Сейчас она опять рассердится. Опять начнет его высмеивать. И зачем только преградила она ему путь там, у церкви? Он бы сейчас уже был за много миль отсюда, а не стоял бы на пороге кухни, с такой силой сжимая ручку двери, что побелели костяшки, не глядел бы на свою недосягаемую одежду, развешанную по стульям вокруг плиты, и у него бы не кружилась голова от запаха масла на сковороде, от дыма и пара и от ее умопомрачительного присутствия – от всего, что он видел и что думал.

Она держала в руке нож или венчик для сбивания яиц или что-то похожее. Ее мягкие волосы свисали по обе стороны от лица, как два покрывала, и при взгляде на нее внутри у него все сжалось. Он не владел собой, не владел своим страхом, который одновременно был еще и восхищением. В доме она выглядела такой тоненькой, такой маленькой, совсем не похожей на ту, в пальто. Может быть, она все-таки действительно совсем еще девчонка? Чего это он так перепугался? Уж семнадцати-то ей наверно нет. Может, четырнадцать, а может, и шестнадцать? А может, и гораздо больше? Ее глаза пристально, как на военном смотре, скользили по нему снизу вверх, от голых ног до полупросохших прямых и растрепанных волос на макушке, и снова вниз. Она словно видела сквозь полотенце все его ушибы и ссадины, но оставалась равнодушной, будто он картина в раме, захочешь – повесишь, захочешь – снимешь и думать забудешь. Сэму опять стало страшно.

– Садись, – сказала она.

Стол был сосновый, выскобленный, как дома у мамы. Сейчас на нем была разостлана небольшая квадратная салфетка и поджидали Сэма ломтики подрумяненного хлеба и фарфоровая кружка, а в ней горячий чай с молоком. В кухне было душно, сумрачно и очень жарко. Пламя топившейся печки бросало на стены жидкие блики. Но Сэм дрожал и никак не мог согреться, он много бы сейчас дал за теплое одеяло, которое можно набросить на плечи и укутаться, укрыться от всего мира. Но она, как видно, об этом не догадывалась.

– Ешь, – сказала она. – Все на столе. Все – тебе. Вместо вареных яиц будет еще яичница. Я подумала, яичница тебе больше понравится. С жареным хлебом.

Он почти не слышал, что она говорила.

– Ешь, Сэм, – сказала она, не глядя в его сторону. – Принимайся. Кому-кому, а тебе надо получше подкрепиться, это уж точно.

Но Сэм почему-то не мог есть. Не было аппетита. Зябко поеживаясь и ссутулив плечи, он продолжал сидеть, вяло опустив руки на колени, вот-вот готовый расплакаться. Он сдерживался изо всех сил, изо всех сил старался показать себя «настоящим парнем», как те герои в учебниках по истории, у которых стальные нервы и любая боль, любое унижение им нипочем, у которых в жилах не кровь, а расплавленная сталь. Но плечи у него предательски вздрагивали. Он крепко зажмурил глаза, чтобы удержать слезы, но они все равно выкатились из-под век. А деваться Сэму было некуда.

Господи! Только бы не заплакать, только бы не заплакать. Не могу же я расплакаться при ней!

Но куда денешься?

Что-то теплое и мягкое опустилось ему на голову, вроде одеяла, о котором он мечтал, но только живое, восхитительно живое. Она обвила рукой его за плечи, повернула и крепко притянула к груди – надежнее и прекраснее укрытия он еще не знал в жизни. Прижала ласково, ласковее, чем сама мама.

Наступает время, Сэм, когда мам подле нас не оказывается. Вместо них приходят другие.

Она обнимала его, крепко прижимая лицом к своей груди, укачивая и ограждая и с невыразимой нежностью поглаживая по щеке кончиками пальцев, и еле слышно шептала на ухо:

– Тебя обидели, Сэм? Кто тебя обидел, Сэм? Откуда все эти синяки? Ты их не под церковью получил, правда? Раньше. Давай я тебя утешу, Сэм. Тебе не будет так больно.

Он почувствовал, что она целует его волосы.

– Ничего, Сэм, ничего. Все будет хорошо. Я не стану больше над тобой смеяться.

И он прильнул к ней, как еще никогда ни к кому в жизни. Как будто после трудного путешествия длиной в четырнадцать лет четыре месяца и девять дней он очутился наконец дома.

ДЕВЯТЬ

Она решительно отстранилась.

– Сэм, – произнесла она, и ее голос прозвучал почти строго.

Отстранилась, но не ранила его гордость, как будто сейчас надо отстраниться, так устроен мир, и хорошенького понемножку, но она никуда не денется и можно будет попробовать еще раз.

Так понял ее Сэм. Он словно услышал шепот в шумной комнате – на той грани, когда толком не знаешь, правильно ты разобрал или как раз наоборот.

– Сэм, – проговорила она. – Еда стоит денег.

Вот уж этого он от нее не ожидал. Еще бы она ему сообщила, что десяток яиц стоит шиллинг, что цвета флага – красный, белый и синий и тому подобное. Можно подумать, что она обращалась к какому-то другому парню, который забрел к ней вчера и сейчас прячется за дверью. Пораженный Сэм продолжал сидеть, стараясь сообразить, было ли это все с ним наяву или вычитано из какой-то книжки.

Но нельзя же все это взять и списать в область фантазии. Это все вправду было, он же сам видел! Это с ним происходило! Ну и ну! Не то что ему кто-нибудь там нарассказывал. Сам он там был. Это все с ним произошло. Это его обнимала настоящая живая девушка, нежная, как в мечтах, и твердая, как вот сейчас. Обнимала так, словно целый год только и делала, что ждала его прихода. Вот это да! Красивая, чудесная девушка, да это лучше всех рождественских праздников. Прижаться к ней – все равно, что воспарить к небесам. Честное слово! Словно взмыть в вышину на крыльях птицы. Слышишь, как они хлопают, твои крылья, выше крыш, выше шпилей, выше облаков? Ух ты! Словно все растаяло, и нет ничего твердого, и не обо что разбиться, если упадешь. Как все изменилось! Как изменилась она!

– Сэм, давай-ка ешь свой завтрак.

Он посмотрел на нее, стараясь увязать с ней эти странные слова, стараясь увидеть ее сквозь завесу тайны, завесу мечты, сквозь все эти крылья и облака.

Завтрак?

– Ты дивная, – сказал он, покачивая головой, как старая мудрая сова, откуда-то зная, какое слово надо сказать, хотя никто его, насколько он помнил, этому не учил, никто на свете; и она улыбнулась.

Чем дольше он смотрел на нее, тем больше приближалась она к совершенству, словно хорошела день ото дня вот уже миллион лет.

Нет, правда. Кроме шуток.

– Сколько тебе лет, а?

Вот так взял и спросил, словно и не страшно нисколько.

Она покачала головой:

– Немало, Сэм.

– Если ты станешь моей девушкой, я же должен знать. Иначе не честно.

– Честно. Дамы не говорят, сколько им лет.

– Смотри-ка, ты стала другая.

– Как другая?

Не мог он ей этого объяснить. Не мог сказать, что только что она была ужасной. Он снова смутился, снова почувствовал себя голым, хотя, если подумать, быть завернутым в полотенце – все равно что намотать на себя прямо с рулона добрый кусок ткани.

– Ну давай же, Сэм, ешь. Чай и хлеб стынут, нельзя же выбрасывать еду. И яичница пережарится, если оставить ее на сковородке.

– Как тебя зовут?

– Роз.

Он смотрел, как она идет к плите. На Роз она ничуточки не похожа. Глупости, какая она Роз – все равно что кого-нибудь другого назвать Сэм, когда это его имя. Роз было сейчас тринадцать лет, и она все еще сжималась в комок всякий раз, как он задерживал ее руку. Роз правилось быть рядом с ним, она от него не отходила, когда знала, что бояться нечего, но стоило ему произнести хоть одно нежное слово, и она немедленно убегала.

– Ты стала другая, – повторил он с недоумением в голосе.

– Нет, Сэм, ничуть не другая… Твоя яичница… Ах, Сэм, теперь она как подошва. Ну вот, будешь есть такую. Давай ешь. В жизни мне не снилось ничего подобного.

Она села на стул в стороне от него, села боком (как Роя тогда на раме велосипеда) и зацепилась босой ступней за перекладину. Да она такая же грациозная, как Роз. А может быть, эта Роз и вправду звезда балета? Прекраснее ее нет ничего на свете. Он, во всяком случае, не видел. Как она изящна, как тонка, какое у нее нежное лицо, словно его сто лет назад нарисовал живописец на потолке часовни, в облаках среди ангелов. Одежда на ней была бесформенная, и цвета тоже он позднее не мог припомнить – не то коричневый, не то серый, – но это делало ее только прекраснее. Прекраснее и прекраснее с каждым мгновением, что он на нее смотрел.

Ах, Сэм, неужели это действительно твоя девушка? Так это и бывает? Вдруг у тебя появляется девушка, и все остальное уже не имеет значения. Можно даже вернуться домой и все уладить с Линчем и с мамой. Вполне. И потом видеться каждый день. Ну вот, вдруг настроился на девчачью волну. Выскочит вдруг перед тобой такая девчонка, как распрямившаяся пружина, и все остальное побоку. Сердце у него и сейчас бешено колотится, но это совсем другие удары. Совсем они не похожи на удары страха там, за дверью ванной. Удивительная перемена. Вот так поворот!

Он ждал, что она снова подойдет к нему и он сможет еще раз прижаться к ней лицом. А как же иначе, если она чувствует то же, что он? Но она продолжала сидеть на краешке стула, потягивая чай за завесой своих волос. Не подходила, но и не убегала. Была здесь.

О Сэм…

Его взгляд упал на еду, которую она для него приготовила, и голод снова стал реальностью, снова приобрел остроту, и когда с жадно набитым ртом он снова взглянул на нее, она улыбнулась. Если яичница была как подошва, он этого не заметил. Если все остыло, ему это было безразлично. Голод повелевал ему уничтожить все, что было на столе, зарядиться энергией, не разбираясь в ее источниках, и разом с этим покончить. Поцелует она его тогда? Сможет он обнять ее за плечи и поцеловать в волосы?.. Она сидит на стуле, рука держит белую чашку, прекрасная, тонкая рука. На пальце блестит золото.

Что-то в этом золоте такое, что до сих пор ускользало от внимания, – форма и место, где оно вдруг блеснуло.

У нее на пальце – золотое обручальное кольцо!

Он смотрел, не веря своим глазам, а внутри у него все сжалось от острой, перехватившей дыхание боли.

«Она замужем, она замужем», – снова и снова говорил он себе, повторяя слова беззвучно.

И рухнули дворцы… И растаяли воздушные замки… Словно погасла искра, благодаря которой он был самим собой. Осталось только тело, и телу было безразлично, сохранит ли оно образ человека или превратится в камень.

Она наблюдала за ним. В ее глазах что-то изменилось. В них появилась тревога, набежали тени.

– Сэм, – сказала она.

– Ты замужем…

Ее нога соскользнула с перекладины. Вид у нее был странный, даже расстроенный. Голос прозвучал резко, почти сердито:

– А разве я говорила, что не замужем? Ну и что с того?

– Ты замужем…

– А тебе-то какое дело, замужем я или нет?

Боль стала невыносимой.

– Ты поцеловала мои волосы…

Она тряхнула головой, обнажив белизну зубов.

– Сэм, да какая же связь между тем, что я замужем, и поцелуем в волосы?

Он опустил голову.

Она принялась хлопотливо перевешивать его одежду, сбивать кусочки засохшей грязи, придвигать стулья ближе к плите.

– Ты несправедлив, Сэм. Это тебя не касается. Я хотела, чтобы тебе было лучше. Чтобы ты не чувствовал себя несчастным и одиноким.

– Но ты замужем…

– Я не прятала руку. – Теперь и она задыхалась. – Моя рука была все время на виду. Ты должен был заметить кольцо. Я его от тебя не прятала, Сэм. Послушай, тик мгновенно не влюбляются. Не влюбляются в каждого встречного. В людей, с которыми не знаком. Ты еще мальчик. Я поцеловала тебя в волосы. Да, поцеловала. Чтобы тебя утешить. Любая женщина, если она не каменная, поступила бы так на моем месте.

Он всхлипнул, но без слез.

– Ты все это разыграла, я знаю. Чтобы посмеяться надо мной.

– Это неправда, Сэм.

– А я думаю, правда. И поцелуй. И доброта. И все эти ласковые слова. Для тебя это была игра.

– Не было это для меня игрой, Сэм, и сейчас не игра. Мне кажется, ты не понимаешь. Просто повстречались два человека и хорошо отнеслись друг к другу. Немного утешили друг друга, пригрели. Я не сделала ничего плохого, и ты тоже. Мы только подарили один другому по капельке тепла. Если уж этого нельзя, то зачем тогда вообще жить?

– Я думал, ты станешь моей девушкой.

Она резко, раздраженно отвернулась лицом к окну, за которым лежал сырой серый двор, весь заваленный выше человеческого роста тысячами пустых бутылок.

– Я гораздо старше тебя, Сэм. Ты бы должен знать. Мне и в голову не приходило, что ты не знаешь. Но ты славный мальчик. Красивый мальчик. Мне приятно было тебя утешить. И тебе было приятно. Не первая же я тебя приласкала…

Она оглянулась.

– Как, Сэм… Неужели первая?

Ему нечего было ответить. Настал конец света.

Она вернулась к нему, подошла вплотную, но он отпрянул, сжался, совсем как Роз тогда на пригорке, когда ей было десять лет.

– Сэм, не порть то хорошее, что было. Не превращай его в грязь. Ты сказал, что тебе шестнадцать. Тебе пятнадцать?.. Или даже четырнадцать, Сэм?.. Всего четырнадцать лет…

Она слегка коснулась его волос.

– Уйди.

– Тебя обидели, Сэм. Ты подрался, и я была на твоей стороне. Все эти порезы и ссадины. Женщина не может равнодушно смотреть на раненого мальчика. Я хотела сделать тебе лучше. Ты ведь понимаешь?

Но он не понимал.

– Давай я за тобой поухаживаю. Перевяжу твои раны…

– Верни мои вещи. Я хочу уйти.

Теперь она выглядела взрослой женщиной. Без обмана. Ей могло быть даже двадцать. Как ему только не стыдно! Двадцать лет и замужняя! Все равно, что не знать, какой сегодня день, или забыть, что дважды два – четыре. Не понял, что она уже старая!

Она вздохнула:

– Вот они, твои вещи. Ботинки сохнут под очагом. Ах, Сэм…

Она покачала головой и вышла из комнаты. Ее волосы, как и прежде, расцветали на ходу, но теперь ему от этого было только муторно. Хлопнула дверь – она босиком вышла на задний двор.

ДЕСЯТЬ

Сэм успел отмахать по дороге с полмили, прежде чем сунул руку в карман, где у него были деньги. Хотя, может быть, он и раньше почувствовал беспокойство: они что-то не так увесисто ударяли его по бедру. Бренчали-то они довольно громко, но могли бы и погромче.

Куда он теперь шел, один бог ведал. Да это и не имело большого значения. Спотыкаясь, выскочил он из дома, спотыкаясь, выбежал на улицу и, путаясь в полупросохшей одежде, в ста ярдах от калитки все еще не мог протолкнуть пуговицы в петли. Он ругался и плакал и, что было хуже всего, чувствовал себя последним дураком. До чего же он желторотый! Удивительно, что люди не принимают его за цыпленка.

Железная дорога должна быть вон там, милях в двух к северу, он и старался держаться этого направления. Его, однако, смущало, что ему не попадались настоящие дороги, только какие-то тропки, на которые страшновато было положиться. Вокруг росли фруктовые деревья, кое-где перемежающиеся колючим кустарником. Они рядами тянулись с запада на восток, голые и окоченевшие. По такой непогоде в саду никто не работал. Было очень холодно. В воздухе чувствовалось ледяное дыхание, и чернота в небе на взгляд знающего человека явно грозила снегопадом. Но Сэм никогда еще в жизни не видел снега и вовсе не стремился сейчас узнать, что это такое. Это было бы уж слишком похоже на сцену из старой мелодрамы, где бедного сироту вышвыривают из дому. В душе-то знаешь, что все это не всерьез, а начнешь смеяться вслед за остальными, и сразу же в голову лезут мысли о том, как бы это все страшно было, если на самом деле.

Сэм, встревоженный, сунул руку в карман и нащупал деньги. Вытащил – на ладони лежали четыре монетки по пенни, два жалких полпенни и две монетки по три пенни.

Как ни пялься на них, разинув рот, два шиллинга и шесть пенсов они все равно не составят. Ни в этой жизни, ни в будущей. Новая волна страха обрушилась в ту бездонную яму, где должен бы находиться его желудок.

Даже и половины нет от тех денег, с которыми он отправился в путь! Куда, спрашивается, можно доехать за одиннадцать пенсов? Куда? До центра города и обратно? До конца линии на электричке? Что ему это даст? Да такое расстояние он и пешком за несколько часов одолеет. Самое большее – за день. Линч, полиция, да кто угодно запросто его догонят. И убегать не стоило.

Да, правильно это: без велосипеда ты – ничто. С велосипедом, даже если деньги потерял, это еще не конец света. Садись в седло, жми на педали и поехал. А без велосипеда ты застрял. Превратился в улитку.

Но мальчишка должен двигаться.

«Если ты упал, Сэм, – часто говорил отец, особенно в последнее время, – считай, что ты выбыл из игры. Все, кому не лень, норовят тебя лежачего пнуть. Тут уж не вдруг подымешься».

Он лихорадочно рылся в карманах, вытаскивал все, что там было: свалявшиеся клочья бумаги, обрывки бечевки, огрызок карандаша, перочинный ножик, влажные комья пуха, грязь. Но ничего похожего на деньги. Сэм повернул назад. Он шел, он бежал, сжимая в кулаке оставшиеся монеты, охваченный страхом и гневом, в слепом стремительном порыве. Но бежать было слишком далеко. Даже горя праведным негодованием. Чтобы налететь, забарабанить кулаками в ее дверь и завопить на весь белый свет: «Проклятая воровка! Отдай мои деньги! Я же тебя ни о чем не просил! Не просил! Ты не имеешь права брать себе из моих денег за то, что ты делала без моей просьбы».

Нет, ему сейчас не выдержать такого бега. Сэм без сил опустился на пень. Пень оказался таким мокрым, что ощущение было, будто плюхнулся в лужу. Но он остался сидеть, выжидая, пока не уляжется, не осядет и не замрет чувство тошноты.

Дальше у дороги уже виднелся ее дом, куда ему больше никогда не хотелось бы возвращаться. Было как-то неприятно, как чувствуешь себя, когда должно было случиться что-то хорошее, а вышло плохое. Что-то во всем этом оказалось неправильное. Все эти пустые бутылки, сваленные кучей во дворе. Видно, ее «Дэн» занимался тем, что скупал и продавал пустые бутылки. Вот куда он ушел со своей тележкой. «Бу-тыл-ки! Бу-тыл-ки!» А вечером возвращается домой, и бутылки в его тележке бренчат и лязгают, как цепи привидения.

Пустые бутылки – это было противно. Противно было все, что за ними стояло: пьянство, мужчины, которые еле держатся на ногах; он боялся пьяных. Противен был ему и дым из их трубы, разметанный на ветру. И мысль о тарелках, из которых он ел, и о кружке, из которой он пил: брошенные на столе, они там остывают и покрываются пленкой жира.

Его затошнило. Нет, этого нельзя допустить. Он не мог себе позволить лишиться яичницы, которая была, наверно, самой дорогой яичницей на свете. Жалко, просто до слез. Но драгоценная яичница все-таки вырвалась наружу и при этом едва не вывернула его наизнанку.

Ну а уж тогда какая разница?

Есть такие положения, которые можно считать неблагоприятными. И место не то, и время неподходящее. И все знаки указывают не в ту сторону. Тогда надо убираться, даже если нет велосипеда. Пусть даже и пешком. Улитка переползает через дорогу, надо только подольше ползти.