Текст книги "А что же завтра?"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

ОДИННАДЦАТЬ

Человек за окошечком железнодорожной кассы напоминал узника за тюремной решеткой. Наверно, попался за какое-нибудь культурное мошенничество – на обыкновенного вора-то он не походил. У него были песочные с проседью усы, концами книзу, и очки без оправы. Очки сидели на переносице, такие называются пенсне. Интересно, как видится ему Сэм? Так же, наверно: мальчик за тюремной решеткой?

Тихо, так тихо, что не расслышала бы ни одна живая душа, спросил Сэм:

– Как далеко можно проехать за восемь пенсов?

– Говори громче, – сказал человек с усами. – Больше голосу, мальчик.

– За восемь пенсов, – сказал Сэм. – Как далеко можно уехать?

– Ну, на роскошное кругосветное путешествие этого, во всяком случае, не хватит. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что хочу знать.

Потому что он хочет знать. Этот бледный, усталый и напряженный, как струна, паренек хочет знать. Трудные времена для таких, как он, ребят, что вчера еще бегали в школу. Высматривать их – единственное развлечение кассира, особенно когда начальник станции отлучился или слег с простудой и забылся над спортивными новостями. А может, и не совсем развлечение. Трудно теперь сказать после стольких лет. У такого человека сидение в билетной кассе не могло оставить по себе ярких воспоминаний.

– Все зависит от того, – сказал человек в кассе, – в каком направлении ты хочешь ехать, намерен ли вернуться и когда и сколько тебе, ты считаешь, лет. Если меньше четырнадцати, ты можешь уехать в два раза дальше.

– Мне тринадцать.

– Ну, если тебе тринадцать, то я – не я, а моя тетя Регина девяносто трех лет от роду.

– Мне уже не двенадцать.

– С этим я готов согласиться. Мне уже тоже, хвала господу, больше двенадцати лет, но если ты утверждаешь, что тебе тринадцать, это останется на твоей совести, не на моей.

– У меня было одиннадцать пенсов, но пришлось потратить три на пирожок с мясом. – Он хотел было сказать, что раньше у него было целых два шиллинга и шесть пенсов, да только она их взяла, но передумал и добавил: – Меня стошнило.

– От пирожка? С ними всегда требуется осторожность, мальчик.

– Нет, сэр.

– Ты хочешь сказать, что тебя стошнило до того, как ты съел пирожок?

– Да, сэр.

– И тогда ты купил себе пирожок?

– Да, сэр.

– Понимаю теперь, – сказал он, – почему ты так бледен. Гм… Так куда же тебе надо ехать? В глубь страны, или к морю, или, может быть, в бухту Тимбукту?

Сэм опустил голову:

– Мне надо подальше. Мне надо как можно дальше.

Сэм снова поднял голову. На него смотрели два внимательных бледно-голубых глаза.

– Ты хорошо все обдумал?

– Да, сэр.

– Обмозговал как следует? – Человек коснулся своего лба. – Вот тут, на верхнем этаже?

– Да, сэр.

– Если тебе тринадцать, ты еще слишком молод, чтобы разъезжать самостоятельно. Не разрешается законом, и совершенно справедливо. Ты еще должен ходить в школу. Вот поймает тебя школьный инспектор, задаст жару. И что скажет твоя мама? Но если тебе уже исполнилось четырнадцать, есть вероятность, что тебя не тронут.

– Если мне четырнадцать, я не смогу уехать так далеко.

– Справедливо. Но может быть, тебе сегодня тринадцать, а завтра будет четырнадцать?

– Да, сэр.

– Я думаю, ты должен держаться подальше от побережья. Там ты можешь поддаться соблазнам большого города, и дело кончится тем, что ты застрянешь в вонючем клоповнике фабричного общежития, или свяжешься с дурной компанией, или угодишь в тюрьму. Большой город – неподходящее место для сбежавшего из дому мальчика. Ему всюду будет нелегко. В мире немало дурных людей.

– Я не говорил, что сбежал из дому.

– Ты не говорил. Я просто философствую о положении вещей, каким оно представляется мне. Ты мог бы, например, доехать до Долины Папоротников.

– Но это совсем недалеко.

– Сегодня отсюда ни один поезд не идет дальше. А ты там бывал?

– Нет.

– Значит, самое время поехать. Там ты сможешь пересесть на паровую узкоколейку и перебраться через перевал, а оттуда начинается Гипсленд. Мне лично всегда нравился Гипсленд. И на вид, и на звук. Хорошее слово. А ты как считаешь, мальчик?

– Я об этом никогда не думал, сэр.

– Прекрасный край, если только придерживаться дорог. Свежая крестьянская пища так сама из земли и лезет. Много молока, сливок. Ну как, тебе нравится?

– Да вроде ничего, сэр.

– Но сперва будут горы, а там в это время холодно. Может и снег выпасть. Сегодня, говорят, там идет снег. На открытом воздухе очень холодно. Сегодня и здесь-то не тепло. Так что не вздумай спать под открытым небом. Обязательно найди себе укрытие. Ни в коем случае не заползай в дупла деревьев или в дренажные трубы. Не делай таких глупостей. В пути останавливайся засветло, чтобы успеть осмотреться, подыскать себе место для ночлега.

– У меня есть тетя.

– У всех у вас есть тети. Твоя-то где живет?

– В верховьях Муррея, сэр. В Новом Южном Уэльсе. Там не холодно.

– Напрасно ты так думаешь, мальчик. Там, на равнине, вдали от побережья, в это время года небеса как хрусталь и морозы – ты таких в жизни не видывал, у людей носы отмерзают. И за восемь пенсов ты так далеко не уедешь. Даже если покупать билет у меня, – добавил он вполголоса. – Как фамилия твоей тети? Ручаюсь, что не знаешь. Нет, мальчик, Муррей – это не дело. Чересчур далеко. Мало ли что может стрястись по дороге. Там сейчас жизнь тяжелая. На многие, многие мили ни живой души. Все пошло прахом. Все разорены. Ты там кончишь тем, что свалишься замертво в канаву у заброшенной дороги, если, конечно, не научишься питаться семенами, стеблями да корешками, да я что-то не слышал, чтобы у белых детей хватало сообразительности прожить на подножном корму. Вот что мы сделаем. Оставь свои восемь пенсов при себе и подольше с ними не расставайся. Встретимся с тобой у конца платформы, когда подойдет поезд.

– А билет?

– Не будь дурачком, а то я могу и передумать. Если хочешь выжить, соображать надо быстро. Иначе, посадив тебя на этот поезд, я только окажу тебе дурную услугу.

Сэм ехал в багажном вагоне вместе с кондуктором, сидя на клетке с трехмесячными цыплятами.

– Ох уж этот Мо и его найденыши, – ворчал кондуктор, то свистя в свисток, то размахивая флагом, то захлопывая дверь. – Хоть бы раз взял с них деньги за проезд. Прямо хоть не останавливайся на этой станции. Видно, придется пустить экспресс до Танстолла. Послушай, парень, зовут-то тебя как?

– Боб.

– Так вот что, Боб. Если кто станет спрашивать, так это твои куры, понял? Ты их сопровождаешь. Потому что они особой породы. Им одним нельзя, как бы не заскучали.

– Какой такой особой породы?

– Твои куры, тебе лучше знать. Что ты меня-то спрашиваешь? Ну, а появится контролер, сходи с поезда, ясно? Не то нам с тобой обоим нагорит. Я тебя тогда предупрежу. Я их узнаю. Ну, и тогда уж сразу давай деру. Понятно?

– Да, сэр.

– Захочешь чая, налей себе из моего термоса. Только зря не расплескивай. Чай не для того, чтобы его расплескивать. Налил и сразу выпей. Уж этот Мо и его безбилетники! Дождется он, выгонят его. Проснется утром, а работы-то и нет.

– Он, по-моему, хороший человек. И вы тоже.

– В Правлении железной дороги едва ли с тобой согласятся.

Сэм сидел на клетке с цыплятами, хотя мог бы сидеть и на скамье, и внутри у него было хорошо, тепло и неопределенно. Он был доволен. Никакие глубокие чувства его в этот момент не волновали. Он просто сидел и чуть улыбался, отдыхая от ударов судьбы, которые вроде бы перестали на него сыпаться.

Его настроение по-прежнему слегка омрачало воспоминание о взрослой Роз, об этой женщине. Но кондуктор-то о ней не знал. И никто не знал. И о газетах тоже никто не знал, об этих газетах, разбросанных по дороге. И о двух шиллингах шести пенсах. И о том, что он решил не возвращаться домой. И никто не узнает, если он сам не проболтается. Кондуктор, правда, внимательно посматривал на Сэма, но он никому ничего не скажет, потому что сам нарушил правила. И билетер в железнодорожной кассе тоже нарушил, и взрослая Роз. Никто ничего не узнает, если только Сэм будет помалкивать. Правда, Сэму это нелегко. Очень даже нелегко. Про Сэма всегда все становилось известно от него же самого. Про других-то нет, а про себя он обязательно все выбалтывал. Но сегодня он будет молчать.

– Откуда у тебя все эти синяки? – спросил кондуктор.

Но Сэм не слышал и только понуро покачал отяжелевшей головой, чтобы к нему не приставали. Контролеров не было, женщин с младенцами в колясках тоже, и никто не интересовался, что он здесь делает. Колеса под багажным вагоном лязгали и стучали, отсчитывая мили. Ему было хорошо. Никаких сложностей.

За опущенными веками Сэм ощущал ритмичное биение. Словно детская колыбель, качаясь, постукивает по полу.

Чей это малыш лежит в колыбели? В деревянной колыбели, легонько покачивающейся на деревянном полу?

Он заглянул туда – вылитый Сэм.

Ну честное слово!

– Хорошенький малыш, правда?

– Он очень красивый, – сказал Сэм. – Никогда еще не было на свете такого славного малыша.

– Был. Ты.

– Да тебя-то тогда поблизости не было. Откуда ты знаешь?

– А вот и знаю. Я все-все про тебя знаю, Сэм Клеменс.

– Дорогая, я не могу поверить, что он наш.

– Уж ты поверь, – сказала она. – Лучше поверь.

Ее голова прислонилась к его синему форменному кителю. Щека была на уровне крылышек. Когда в тебе шесть футов и два дюйма, чуть не весь мир оказывается внизу, даже она. Она тронула его за рукав:

– Смотри, Сэм, будь осторожнее с этими вашими ужасными самолетами.

Он придвинулся ближе, но ничего не ответил.

– Не только ради меня, Сэм. Теперь ты должен жить еще и для него. Сэм, пожалуйста, но строй из себя героя.

– Это разве на меня похоже, родная?

– По-моему, да. Как мы будем тут жить, когда ты уплывешь от нас на пароходе? Останемся, как будто нас пополам расщепили. Половинка здесь, а половинка уедет. Возвращайся, Сэм. Возвращайся, Сэм!

– Просыпайся же, Боб! Встряхнись. Ты меня слышишь? – говорил кондуктор.

Сэм слышал.

– Через минуту прибываем. Долина Папоротников. Дальше поезд не идет. Как остановимся, иди сразу в уборную. Побудь там, пока все не успокоится и люди не разойдутся. Понял?

– Да, сэр.

– И смотри не выдай меня, если начнут спрашивать. Никому не говори, что ехал без билета. И про старину Мо не проболтайся. Он вам, ребятишкам, старается помочь, чем может.

– Я не проболтаюсь, сэр. Честное слово, не проболтаюсь.

– Только не забудь, Боб… Неспокойно мне за тебя.

– Да всё в порядке, сэр.

– Здесь очень холодно. Эта одежонка на тебе – сквозь нее горох просыплется. С утра здесь снег шел. Смотри будь осторожен. Зря не выходи. Не замерзни. Узковат ты в груди, паренек. Что мама-то твоя говорит?

Сэм вздохнул и посмотрел в сторону.

– Не одобряет? И я не одобряю. Послушай, Боб, я отвезу тебя назад. Лучше пойду на этот риск, чем оставлю тебя здесь одного.

Губы у Сэма сжались в прямую линию:

– Я не хочу возвращаться.

– Я тебя честно предупреждаю: если услышу, что разыскивается мальчик и ты подойдешь под описание, я им скажу. Мне-то что, мне от этого пользы не будет, но тебе, сынок; может быть большая польза. Я не скажу, что ты ехал бесплатно в багажном вагоне, а скажу, что видел, как ты сошел с поезда на этой станции.

– Но это нечестно.

– Нет, честно. Честнее быть не может. Возьми-ка вот два пенса. Купишь себе билет на узкоколейку. И уж там сойдешь, где сам решишь. Эти поезда так медленно идут в гору, что хоть цветочки рви из окна. Но только на мостах не сходи. И когда через лес будешь ехать, ни сходи. Не делай ничего сгоряча.

– Да вы не беспокойтесь.

– Вот тебе пара бутербродов. Мне не захотелось, Засунь их под рубашку и съешь попозже в зале ожидания. Побудь там до прибытия своего поезда. И не вздумай в такую погоду голосовать на шоссе. Купи себе билет за два пенса и будешь иметь полное право сидеть в зале ожидания. Там должна топиться печь, а если нет, то попроси, чтобы затопили.

Поезд остановился. Холод снаружи был отчаянный.

ДВЕНАДЦАТЬ

Наконец все угомонилось. Только ветер никак не стихал. Разошлись люди. С резким свистом ушел поезд. Назад в Мельбурн, назад к Уикем-стрит. Прочь от черных гор. В жизни Сэма не было еще такого черного дня. Такого холодного, такого промозглого. Может, это самый холодный день в истории?

Поезд с перевала, изрыгая клубы дыма и шипя паром, все не шел. На платформе одиноко стояли молочные бидоны. В своих клетках никли под дождем грустные цыплята. А горы вокруг высились такие черные. Такие мрачные и грозные. Лес по склонам был чернее ночи, а сверху на него давило тяжелое, хмурое небо, и огни в окнах по ту сторону шоссе светились как желтые дыры, хотя было только два часа дня.

Уж лучше бы он поехал к морю!

Горы – это не для Сэма. Ну конечно, не для Сэма! Он же здесь совсем чужой. Он здесь один как перст. И ему не по душе эти клочковатые, мятущиеся тучи, что несутся по небу, громоздясь друг на друга, будто живые. И высокие деревья, содрогающиеся под ветром, словно их трясут за корни злые великаны.

Дверь в зал ожидания была закрыта.

Он потянул за ручку и заглянул внутрь. На блекло-зеленых стенах плясали яркие отсветы огня. Сэм открыл дверь пошире и встретился взглядом с молодой женщиной, держащей младенца у круглой белой груди.

Как она была прекрасна! Словно на старинном портрете. Сэм вовсе не собирался на нее глазеть, но он никогда не видел ничего подобного: грудь была молочно-белая, наверно, мать вся с ног до головы была из молока, которым она кормила младенца.

– Прости, пожалуйста, это дамская комната, – сказала женщина. – Ты что, читать не умеешь?

– Извините, – сказал Сэм. – Да, да. Извините меня.

И весь сгорая от смущения, красный как рак, он захлопнул дверь. Но над дверью, как ни щурься, было ясно написано: «Зал ожидания». А вовсе не «Дамская комната». А на той стороне, за линией, за маневровыми путями, было видно открытое шоссе. Дорога. Куда она ведет? И почему он туда смотрит?

Сидит женщина и кормит младенца… Столько в ней изящества, столько красоты, а ведь сама еще просто большая девочка. Вроде взрослой Роз. Кто знает, может, и у взрослой Роз тоже где-нибудь там в задней комнате был ребенок, только Сэм его не видел?

А что…

Вдруг она сейчас выйдет? Что ему тогда делать, если она появится здесь? В какую сторону смотреть? Куда уйти? Что он ей скажет? Ах, извините, мадам. Извините. Я вовсе не глядел. Я ничего не видел. Но он же видел. Видел!

На доске объявлений было прибито расписание поездов. Сэм внимательно разглядывал его, с трудом разбираясь в цифрах и строчках. Ближайшего поезда на перевал было еще ждать да ждать. А укрыться ему негде. Не мог же он полтора часа торчать в уборной. Да он совсем окоченеет. Он там уже и так натерпелся. Неужели они там никогда не убирают? Должно быть, у железнодорожников руки не доходят. А болтаться столько времени на платформе безо всякого дела он тоже не мог. Даже если бы не было этой женщины с младенцем, он все равно не высидел бы на месте целых полтора часа. Это же целая вечность! Мальчишка должен двигаться. Мальчишка должен куда-то идти.

Сэм спустился с платформы, прошел длинным подземным переходом и очутился на шоссе в сырой холодной полутьме. С насыпи со стеклянным звоном стекала вода. Всюду грязь, на дороге сплошное месиво – следы проехавших телег и грузовиков. Воздух как лед. Казалось, здесь такое место, где прекращается жизнь, где никогда не наступит завтра, куда люди приходят умирать. И звери, наверно, собираются тут на безмолвных полянах и тихо тают в воздухе. Так тяжело на душе. Как будто тебя вот-вот проглотит глубокая безнадежность. Дождь со снегом. Тут должны быть и могилы. Здесь лежит Вера. Здесь лежит Надежда. Здесь лежит Милосердие. Здесь лежит бедный глупый Сэм…

Ну, так как, Сэм? Сдаешься? Едешь домой? Опускаешь руки и говоришь миру: «Ты победил. Ты вон какой большой. Ты играешь нечестно».

Он чувствовал снег на носу и даже на пальцах, когда проводил по волосам, но не видел, только дыхание облачком срывалось с губ и таяло. И все-таки это был снег. Настоящий снег падал вокруг него – или он не заметил, как вошел в картину, висящую на стене?

За пазухой у тебя два бутерброда с сыром, а в кармане десять пенсов, и твоих башмаков, Сэм, хватит миль на пятьдесят. Ничуть тебе этот снег не повредит. Вспомни-ка эскимосов. У них снег подают к обеду вместе с жареным тюленьим мясом и приправой из трав.

Снег, Сэм. Настоящий снег!

Волнуясь, все еще не веря, что это наяву, Сэм протянул ладонь.

Вот он кружится в воздухе. На самом деле. Тот же, что на горе Эверест. Тот же, что на Южном полюсе. Куда же он девается, когда достигает земли? Мгновение, и его нет.

Белые хлопья в воздухе все гуще, гуще и гуще… Наглядись хорошенько, Сэм! Подумать только! Легкий, как перышко, мягкий, как пух, и плотный, как стена. Но через эту стену можно пробежать. Будто летишь, будто взлетел высоко-высоко в воздух.

Будто ты – птица, а снег вокруг – облака. А что, мог бы я взлететь, если бы захотел?

Смотрите же, смотрите! Повсюду снег! И я, Сэм, весь в снегу! За свои четырнадцать лет четыре месяца и девять дней я никогда еще не видел снега. Никогда! Никогда! Никогда! Ух ты! Ну кто бы поверил! Здесь идет снег! Я-то думал: чтобы увидеть снег, уж не знаю сколько миль надо проехать, может, тысячу, может, миллион.

Эй, кто тут есть? Настоящий снег! Я никогда еще не видел снега.

Да посмотрите же вокруг!

Снег повсюду. Побелил землю. Кружится в воздухе. Словно это миллионы цветов, миллионы лепестков. Словно это крылышки миллионов бабочек, но только еще мягче и нежнее. Снег летит, такой мягкий-мягкий.

Почему об этом никогда не говорят? Почему этому не учат в школе? Что бы им сказать:

«Высунь-ка, друг, наружу свой нос и узнай, что такое жизнь».

До чего же снег красивый! И какой чистый! Как приятно ловить его руками!

– Эй, мистер! Настоящий снег!

– Да, мальчик. Настоящий снег.

– Ужасно красиво. Ведь правда красиво?

– Глядя на тебя, я бы сказал, да. Красиво. Но сойди-ка лучше с проезжей части. Другой бы на моем месте мог бы и не остановиться. Будет ехать мимо какой-нибудь болван на полной скорости, вместе того чтобы дома сидеть от греха подальше.

Раскачиваешься, зацепившись одной рукой за гибкое деревце, туда-сюда, с носка на пятку, и смотришь, как снег обрушивается каскадом вниз, точно карты из колоды, и растекается, точно волнующееся море. Сэм улыбается, кусает губы, и от волнения к горлу у него подступают слезы.

Ух!

– Скажите, а здесь часто идет снег? – приходится кричать, потому что звуки приглушены, словно бы тонут в мягком. Человек в кабине грузовика может не расслышать, а очень важно, чтобы расслышал. Сэму надо поделиться.

– Примерно раз в семь лет, мальчик.

Вот это да! Подумать только, какая красота валится с этого огромного страшного неба!

Да это гениально!

Подумать только! Всего раз в семь лет!

Подумать только! И именно сегодня, когда здесь он!

Подумать только! Такой снег!

– Полезай-ка ты лучше сюда ко мне, мальчик, – сказал человек. – Слишком долго оставаться под снегом все же не стоит.

Сэм, это ведь тебя приглашают.

А ты не ослышался?

Интересно, что это за машина такая, «форд» или «шевроле»? Кузов деревянный? Из досок с брезентовым верхом? Машина мелко дрожала, словно холод добрался и до ее скрипучих суставов. На переднем стекле налипла кучи снега.

– А куда вы едете, мистер?

– В Монбалк.

Сэм медленно покачал головой:

– Это где, мистер? Это в Гипсленде? За перевалом? Ах, смотрите… Снег перестал падать.

– Мальчик!

Голос стал строгим. Лицо у человека было морщинистое, и лет ему по виду было очень много. А может, таким его сделали долгие дороги и жизнь среди гор.

– Да, сэр, – отозвался Сэм.

Дверца с пассажирской стороны приоткрылась. С земли до нее было очень высоко.

– Залезай.

Может, это «остин», а может, «бьюик»?

Сэм закинул длинную ногу и полез. Вот это да! Забрался и сел рядом с водителем на сложенном холщовом мешке. Внутри тоже был снег. День чудес! Сэму случалось ездить в автобусе по Кентербери-Роуд, но это совсем другое дело.

– Ух!

– Затвори дверцу.

Сэм с силой хлопнул дверцей. Может, это «рено», а может, «эссекс»?

– Нет, – сказал человек. – Это не в Гипсленде и не за перевалом. Но вообще-то в том направлении.

– Смотрите, снег… Снег пропадает. Посмотрите, он тает. Разве он не останется?

– Может, и останется. Трудно сказать. До вечера еще далеко.

Сэм сидел в кабине. Прямо перед ним, рукой можно достать, ветровое стекло. Конечно, это не легковая машина, но все-таки машина. На дне кузова валяются капустные листья. Вот рулевое колесо. А вот часы. А это рычаги, на которые нажимает водитель.

Здорово!

– Мальчик, – сказал человек. – Давай напрямик. Ты не из рыцарей большой дороги?

Внутри у Сэма что-то дрогнуло. Неужели у него такой отчаянный вид? Голос сорвался на фальцет:

– Вы хотите сказать, что я разбойник?

– Разбойник? Нет… Я хочу сказать, может, ты живешь на дороге? Может, ты бродяга? Может, ты сезонник?

Сэм подумал.

– Да, – ответил он. – Я сезонник.

– А где же твоя скатка?

Сэм посмотрел на него и тут же сконфуженно опустил глаза на рычаги, что торчали снизу между голых досок. Так вот всегда и бывает. Он об этом и не подумал. А взрослые сразу всё замечают. Только зазевайся на минуту и сразу попался.

– Где твое одеяло, мальчик? Где твой котелок? И где твоя шляпа? У тебя должна быть шляпа. И где твой чай, мука и сковородка?

Сэм только кусал губы.

– И давно ты стал сезонником, мальчик?

– Со вчерашнего дня, сэр, – вздохнул Сэм.

– Господи… Неужели же ты не мог подождать, пока немного потеплеет?

Сэм отвел глаза. Человек был абсолютно прав. Выбрал времечко для начала!

– Меня зовут Хопгуд, – сказал человек. – А тебя?

– Сэм.

– На Сэма ты похож, но сегодня уж такой день, что, пожалуй, довольно доказывать, что ты мужчина. Я отвезу тебя домой.

Сэм вскипел, о, как в нем все заклокотало!

– Нет! Вы этого со мной не сделаете! Мне четырнадцать лет! И я к вам в машину сел, только чтобы укрыться от снега.

Жилистая рука схватила Сэма и удержала на месте. Она была поразительно сильна, эта рука. Один нажим пальцами, один поворот кисти – и Сэму пришлось бы накладывать шины.

– Не к тебе домой, Сэм. Ко мне.

Железная хватка разомкнулась, и у Сэма внутри тоже все отпустило, словно развязались болевые узлы. Некоторое время он сидел растерянный, поглаживая пострадавшую руку, потом посмотрел на мистера Хопгуда и улыбнулся. Странный он все-таки человечек. Сколько же ему лет? Все двести? Или он такой просто оттого, что живет под открытым небом, не прячась от солнца и дождя?

– Я еще никогда не сидел в кабине рядом с водителем, – сказал Сэм.