Текст книги "А что же завтра?"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Айвен САУТОЛЛ
А ЧТО ЖЕ ЗАВТРА?

Посвящается Элизабет

ОДИН

Началом всего – если только оно вообще было, это начало, – можно считать 11 августа 1931 года: в этот день Сэм налетел на трамвай.

Было, наверно, половина пятого, и сеялся мелкий дождь. Капли стекали у Сэма с намокших волос, висели на ресницах, струйки бежали за шиворот – надо же, как помнятся такие вещи. Было серо и холодно. Фонари бы уж зажгли, что ли, может, потеплей бы стало. А Сэм ехал на велосипеде да еще насвистывал какой-то мотивчик, довольно страшненький, если по правде сказать. Он на ходу ого сочинял, ну, как бывает: вдохнул – выдохнул! У него не было слуха – слон на ухо наступил, – так что музыка получалась убийственная. Но вообще-то он был паренек жизнерадостный, а может, просто винтика у него не хватало. В такую погоду нестись под гору по Риверсдейл-Роуд да знай себе насвистывать, будто мир бог весть как прекрасен, – для этого наверняка надо иметь мозги набекрень, хоть немного набекрень. С Сэмом так дело и обстояло. Это уж точно.

Хотя, каким ему на самом деле представлялся мир, сказать трудно. Вернее всего, закутанным в густой туман и в нем какие-то смутные фигуры и непонятные предметы – ведь все, что молодо, что растет, окружено туманом, и надо из него выбираться, а то и самому ничего не видно и другим тебя тоже не видно. Так или примерно так могли бы, наверно, высказаться по этому поводу ученые друзья Сэма (а он уже успел по дороге обзавестись двумя-тремя учеными друзьями). Сам же он, скорее всего, сказал бы так: «Каким представляется мне мир? Вот еще! С чего это вы меня спрашиваете? Я что – Эйнштейн или Ньютон?»

Послушать отца, так жизнь у Сэма с рождения складывалась какая-то смутная. Довольно верное определение, если взглянуть по-взрослому. Вот именно, смутная. Отец и сам к этому времени уже жил смутно.

События-то вокруг Сэма происходили. Да еще какие! Обваливались дома, рушились мосты, кого-то убивало молнией, взрывались газовые трубы, но Сэма почему-то при этом никогда не было. То он только что был и домой ушел, то еще не дошел, а то передумал и подался совсем в другое место. И так всю жизнь, покуда не подошел его час.

Дома про него говорили: чтобы Сэм да запомнил, надо сказать ему два раза; чтобы услышал, два раза окликнуть; чтобы сделал что-нибудь, утром встал, например, или причесался, или ночью спать лег, – тут уж кричи сколько духу хватит, авось докричишься. Удивительно, до чего это изматывало, до чего действовало на нервы. То-то радовались покою, когда Сэма не бывало дома. Скучали по нем, это само собой. А как же! Но не так уж сильно.

Сэм вроде бы ничего не замечал вокруг, а может, он слишком много носился, не успевал глаза раскрыть, толком посмотреть. Это – до 11 августа 1931 года. Не то чтобы отец ждал от него иного; наверно, в своих ожиданиях отец был чересчур скромен, но таков уж он был. Жизнь его изрядно потрепала, и он не рассчитывал, что кто-нибудь в его семье – включая дядей, теток и кузенов – сможет возглавить революцию. Мальчик растет, говорил отец, а что он половину времени проводит в полусне, так ничего плохого в этом нет. Плохого ничего, а много и хорошего. Зачем самому нарываться, чтобы тебе шею свернули, когда есть возможность пригнуться и уклониться от удара? Ну да больше уж он так не говорит: мертвые не разговаривают.

Спи спокойно, отец. Спи себе. Или проснись там, где ты есть, и убедись, что все идет как надо.

Сэм – ему четырнадцать лет, четыре месяца и восемь дней. Круглая цифра, скажу я вам, в самый раз, чтобы налететь на трамвай.

Учится в девятом классе и уже успел набрать пять футов и восемь дюймов росту (еще дюймов на пять, может, вырастет, если доживет – в чем некоторые, впрочем, сомневаются), тонкокостный и вообще весь легкий-прелегкий. И однако же, на его счету есть одна победа в свирепой кулачной драке на школьном дворе, за помойкой. Свирепая – не то слово, такая была драка, кровь рекой, ей-богу. После этого Сэма зауважали – от него никто такого не ждал. А вот с девчонками он никогда не целовался. Два раза было близко к тому, но девчонка страшно перепугалась и убежала, оставив Сэма в еще большем испуге. Оба раза одна и та же. По имени Роз.

Сэм был вторым ребенком в семье. Жили они в доме номер 14 по Уикем-стрит. Сэм спал на задней веранде. Ветер заносил туда струи дождя, хлопала краями обтрепанная штора, справляли свои пиршества москиты. В жаркие душные ночи, когда спишь, раскрываешься, и к утру Сэм так опухал от укусов, что вставал будто весь покрытый прыщами.

Тетечка в таких случаях непременно говорила:

«Этот мальчик ест слишком много сладкого».

Надо же, глупость какая! Да он сладостей, можно сказать, в глаза не видел. И если на то пошло, он всегда лучше купит себе горячий картофельный пирог.

«У этого мальчика слишком много карманных денег».

Смех, да и только. Карманных денег ему вовсе не давали, а весь свой заработок он приносил в дом, оставляя себе лишь несколько пенсов. На них-то во время ежевечерних разъездов с газетами и покупались картофельные пироги по полпенни за штуку.

«У этого мальчика не в порядке почки. У него мешки под глазами. Ему надо сделать анализ мочи».

Ужасно трудно было ее выносить. По воскресеньям поет в церковном хоре – ну просто святая, ну просто благородная миссионерша, только-только с островов Фиджи (и это было недалеко от истины). А в будни такая грубая, резкая.

«У этого мальчика нездоровый вид».

Сильнейшее преувеличение, но тетечка всегда все преувеличивала. Бедняжка, в этом была она вся. Жизнь, как говорил отец, не дала ей ничего, кроме права на некоторые преувеличения.

…Вниз под гору по Риверсдейл-Роуд катился велосипед Сэма, холщовые сумки, перекинутые через раму, набиты 64 номерами «Геральда», а трамвай вдруг остановился. Не то чтобы Сэм этого сразу не заметил. Он вроде бы и заметил, да не обратил внимания.

Ехать на велосипеде без тормозов не так уж трудно, надо только помнить, что едешь на велосипеде без тормозов, – плоский афоризм, но в нем немало истины. На поворотах сбавляешь ход, а на спуске волочишь ноги или едешь по обочине наискосок по гравию, если там есть обочина, – и так гасишь скорость. Бывает, тебя с разгону занесет в проулок. А то, если уж дело плохо, на всем ходу сворачиваешь – и через канаву, как в скачке с препятствиями: может, переедешь; а то прыгай, если жизнь дорога, шмякнешься грудью, или коленями, или затылком. Прохожие – кто рот разинет, кто завизжит, кто бросится поднимать. Просто удивительно, с какой силой человек может грохнуться и все-таки не переломать себе кости и не разбить вдребезги велосипед.

На этом велосипеде, мальчишкой, катался еще отец. Старик Вэйл из велосипедной мастерской сказал, что его нельзя больше чинить. За тридцать лет он его чинил несчетное число раз и всегда брал по шиллингу. Так что, казалось бы, должен был привыкнуть и понять, что ему от этого велосипеда никуда не деться, не избавиться, не отвязаться. А он?

– Не нужно тут менять втулку, – говорит, – вообще ничего больше в нем менять не нужно. Сколько раз я наказывал твоему отцу больше тебя сюда, Сэм, не присылать. Эта машина свое отъездила, вся целиком. Твой дед купил ее у меня в 1899 году, а это ведь не вчера было. Уж кому и знать, как не мне. Все на свете бывает когда-то новым, и всему на свете когда-нибудь приходит конец.

– Как же так, мистер Вэйл? – оторопел Сэм. – Вы что, предлагаете мне обходиться без велосипеда?

– Ничего я тебе не предлагаю, – сказал старик, подрывая доверие, которое Сэм питал к нему всю жизнь. – Я только о себе говорю: я твой велосипед больше чинить не буду.

Голос у Сэма зазвучал тонко, жалобно – оно и не диво:

– А как же мои газеты, мистер Вэйл? А как же школа? Ведь целых две мили. И мало ли где еще мне надо бывать, мало ли что еще делать! Мне же надо жить, мистер Вэйл!

– А ты попробуй ногами по земле, Сэм. Походи пешком для разнообразия.

– Да вы знаете, что говорите?

– Знаю, Сэм. Ставишь одну ногу, заносишь другую и пошел. Чудо! Колдовство! А получается. Я так вот уже семьдесят лет управляюсь. Не катайся больше на этом велосипеде, мальчик. Я бы своим детям не дал на нем ездить. Ни за что не позволил бы, Сэм.

Что проку думать? Что проку стоять, как стоял там и думал бедняга Сэм? Словно черная ночь спустилась на землю в одиннадцать часов утра.

– Мистер Вэйл, ну пожалуйста. Вы должны его наладить. Без велосипеда я ничто.

Он мог бы поклясться, что трамвай еще идет, но нет, трамвай стоял неподвижно, и из него выходили пассажиры. Люди один за другим шли к тротуару. Сэм изо всех сил нажал на тормоза, но тормозов-то не было.

Проклятый старик!

С дороги!

Но никто и ухом не повел. Сэм истошно вопит, звонит что есть силы в звонок, старается притормозить, волоча одну ногу по земле, и с трудом удерживает равновесие. Газеты тянут его вниз, велосипед скользит и буксует по блестящей мокрой мостовой – и нет у него никакого выбора в пространстве и во времени, только туда, где трамвай.

Послышался скрежет, словно паровой каток прошел по камням. Велосипед вылетел из-под Сэма, словно кем-то выхваченный, и унесся куда-то в сторону, разваливаясь на куски и сея по мостовой гигантские конфетти газет. Сэм страшно закричал.

Так-то жизнь расправляется с тобой, приятель. Вдруг оказывается, что настал твой срок.

Сэм очутился под трамваем. Он угодил под предохранительную решетку, прямо обмотался вокруг колеса, точно его сплющили, разгладили утюгом и нарочно туда сунули.

ДВА

Люди обсуждали несчастный случай. Сэм был тут же, рядом.

– А он жив?

– Как это он там очутился?

– Это вроде парнишка-газетчик, что торгует «Геральдом» около станции.

– А он жив?

– Как его оттуда вытащить, хотел бы я знать?

– Вот дурак. Перепугал всех насмерть.

– Думаете, он жив?

– Давай, паренек, пошевеливайся, вылезай оттуда.

– А может, мы поднимем трамвай, как вы думаете?

– Посмотрите только на его велосипед. Да вы только посмотрите! Видели? Весь на проволочках держится. Такие вещи надо запрещать законом.

– А что, если попробовать подножку? Давайте-ка, люди, медлить нельзя. Может, ее обломать?

– Потише вы с моим трамваем.

– Тогда, может, поднять трамвай домкратом? Есть у вас с собой инструмент для поднимания трамвая?

– Это еще зачем? Чего это мне таскать с собой инструменты для поднимания трамвая?

– Но там ребенок!

– Знаю я, что там ребенок. Но не каждый же день случается, что у меня под трамваем ребенок. Таскать с собой инструменты, чтобы вытаскивать детей. Шутишь, приятель.

– Эй, вы! Что же вы ходите по его газетам? Надо же совесть иметь. Парнишке придется за них платить. Взяли бы да собрали ему, а то топчут грязными копытами. Эй, паренек! Ты меня слышишь? Протяни руку, ну давай же, я тебя вытащу.

– Хорошо, если он спину себе не сломал. Хорошо, если он там живой. Гоняются как полоумные.

Его тянули слой за слоем, отдирали от стального колеса, как чешуйки от луковицы. Такое у него было ощущение. Сэм, Сэм, человек-луковица.

– Полегче вы, полегче с ним. Не распрямляйте его так сразу. Надо сначала проверить, цела ли спина.

– Да-да. Свалите его, как он есть. Мало ли, что у него там переломано.

Недурная мысль для такого славного сырого денька. Им что, обязательно было кричать об этом во все горло? Нельзя было прошептать себе под нос? Или промолчать?

Так они и свалили его подальше от стального колеса под открытым небом, и он снова оказался под дождем.

Там, под трамваем, хоть какое-то укрытие было.

Снова под дождем. Поливает и поливает тебя, как зерно в поле. Ну и дождя же в тот день вылилось.

Наверху – лица, внизу – сапоги. Словно тебе снова два года и ты за решеткой детского манежика. Придет же в голову. Разве такие вещи помнятся? А может, не два тебе было года, а три? Но разве в три года играют в манежике?

Решетка. И ничего больше. Ничего больше он не помнил. Только решетку и свое лицо, прижатое к ней.

– Как у тебя там, все в порядке? – Его спрашивали, а откуда ему знать? Они же смотрят на него. Сами, что ли, разглядеть не могут?

Чьи-то руки принялись его ощупывать. Узловатые, загрубевшие рабочие руки прошлись по его ногам, по плечам, по рукам, нажимали на щиколотки, запястья. Сэм лежал безучастно, только подчинялся. К нему уже давно никто не притрагивался. Мама теперь проверяла только, не замерзли ли у него ноги. Щупающие руки были большие, шершавые и добрые, но все равно, может быть, они отламывали от его тела кусочек за кусочком и складывали в сторону. Господи, что за мысль – аккуратная кучка сбоку от него. Вот будет ужас, если все эти кусочки перепутаются и невозможно будет понять, что откуда. Он почувствовал, как ему расстегнули одежду и начали ощупывать тело. Большие сильные руки обжимали ему ребра так, словно могли запросто сжать в горсти все его тело, и Сэм со страхом посмотрел вниз: а вдруг оттуда полезут куски сырого мяса?

– Нигде не болит, малыш? Нет у тебя такого чувства, что внутри что-то треснуло? А сесть ты можешь, как тебе кажется? Может, проводить тебя домой?

– Поскорее застегните ему одежду, а то он простудится.

– Так ты в порядке, малыш?

– Он простудится. Он же насквозь мокрый.

– Что-то с ним неладное, как вы думаете? Он ведь ни слова не сказал.

Сильные руки отнесли его подальше от дороги. Рядом было строение, похожее на церковь, со ступенями, спускавшимися к тротуару. Они посадили его на ступенях. Он подпер подбородок руками, чтоб не трясся, в животе начиналась дрожь, как будто лоскутья внутренностей швыряло на ветру.

– Все в порядке, малыш. Тебе повезло. Но будь поосторожнее. Посиди тут, пока не пройдет шок. Только не замерзни.

Люди уже снова садились в трамвай, оглядываясь с подножки и скрываясь в вагоне. Водитель и кондуктор прыгали, стараясь выпрямить ногами погнутую предохранительную решетку, – казалось, они спешат наверстать время или просто убраться подальше. Двое маленьких мальчиков в блестящих черных плащиках остановились в пяти шагах и разглядывали Сэма, будто в жизни не видели ничего подобного, но боятся подойти ближе: еще, чего доброго, зарычит, как лев, или зашипит, как змея. Женщина с хозяйственной сумкой, из которой выглядывали кочан капусты и мокрый экземпляр «Геральда», пожав плечами, решительно зашагала прочь. Стали быстро расходиться и остальные, будто за углом их поджидал бесплатный обед из трех блюд. Добрый человек с натруженными руками, поставив ногу на подножку трамвая, задержался на мгновение.

– Будь поосторожнее, паренек, – сказал он. Грустный такой человек, а улыбается. Сэм не хотел, чтобы он уходил, но человек вошел в вагон, прозвенел звонок, и трамвай тронулся.

Один из маленьких мальчиков спросил:

– А ты зачем на трамвай наехал?

Другой мальчик ответил:

– Потому что дурак. Слышал, мама сказала.

Женщина с «Геральдом» и кочном капусты в хозяйственной сумке позвала:

– Пошли, пошли! Ну что стоите под дождем?

С волос Сэма снова закапало, потекло по шее, а боль в животе стала такой, словно там перекатывался огромный, тяжелый мяч. Ссадины на голени начали кровоточить, кровь, как пот, выступала каплями и, разбавленная дождевой водой, растекалась жидкими струйками. Саднило бедро. Сэм просунул руку в штанину и осторожно провел пальцами. Все там было ободрано, и на руке, когда он ее вынул, оказались следы крови. Он смотрел на свою испачканную в крови руку, смотрел, смотрел и как-то забылся…

Его велосипед валялся рядом, в каком-нибудь ярде от дороги. Кто-то там его бросил.

Не стоило на него смотреть. Не стоило прикидывать в уме, что там повреждено. Велосипеду пришел конец, раз и навсегда. Трудно было в это поверить, трудно было сделать прыжок в пустой мир, где у него не будет больше велосипеда. И это был не кошмар, приснившийся давным-давно, это было сейчас.

Как же он будет развозить газеты?

А как в школу ездить?

А с Роз за черникой?

А в Сэндрингем, где они летом купаются с двоюродными братьями?

Вся его жизнь, все на свете вдруг изменилось.

Теперь ты ничто, Сэм.

Рядом с велосипедом раскисшей кучей лежало несколько мокрых газет и две холщовые сумки. Остальные газеты валялись здесь и там на мостовой, точно на стадионе после матча. Паруся, они разлетались с порывами ветра и, намокнув, отяжелев, оседали. Их переехал трамвай, их топтали, расходясь, прохожие, собаки рылись в них грязными лапами, вынюхивая съестное. Вот и теперь на глазах у Сэма по ним проехал фаэтон с серым верхом, грузовик с толстыми резиновыми шинами и «моррис-коули».

Добрых шестьдесят четыре «Геральда».

Шестьдесят четыре газеты – никогда раньше не представлял он себе, как это много.

Если он терял один экземпляр или у него недоставало в выручке, хозяин газетного киоска вычитал из его заработка.

Ехать, повесив на раму шестьдесят четыре газеты, было нелегко, он знал, что у него большой груз, но каково было увидеть эти шестьдесят четыре газеты, устилающие дорогу.

За них с него теперь причиталось восемь шиллингов. Восемь шиллингов или сто фунтов, не все ли равно, если в день зарабатываешь семь пенсов?

А что же завтра?

От обиды, боли и страха Сэм заплакал. Что еще делать, он не знал.

ТРИ

Плаксой Сэм не был. Вовсе нет. Плакать – не мужественно, это все говорили. А быть мужественным – очень важно, это тоже говорили все. Мама. Отец. Тетечка. (Плакса! Плакса!) Говорили ребята на улице. Учителя в школе. Проповедник в церкви. Мужество – та же чистота души, а где чистота души, там и благочестие. Эти добродетели почитались на равных. Кому что. Слезы – привилегия девчонок. Им это пожалуйста, разрешается. Плачь на здоровье. Хоть потоп устрой – никто слова не скажет. Все-таки иногда и девчонкой, выходит, неплохо быть. Как раз когда особенно неприятно быть мальчишкой. Не распускай губы, мальчик, говорят тебе, стисни зубы и держись. Будь мужчиной – этого ждут от тебя Бог, Король и Страна. Умри с честью, без единой жалобы. Тогда тебя возлюбит бог и будут любить девушки, и ты получишь Крест Виктории – посмертно. В таком духе, одним словом.

Так откуда же взялись эти слезы? Вот стыд-то! До сих пор их словно плотина сдерживала, а теперь они хлынули и текут свободным потоком. Эти слезы – о том, что раньше почти не тревожило. О тоске, что залегла в озерах маминых глаз. Серые озера маминых глаз, в них такая глубина, кажется, войди и утонешь. Теперь он боялся за эти глаза.

Это важные перемены, Сэм. День настал, вот что они означают.

Наверно, кто-то ведет счет. Может быть, даже ты сам, незаметно для себя, пока тебя вдруг не захлестнет и не поставит лицом к лицу с жизнью. Ты закрывал глаза, а все здесь, Сэм. И никуда тут не денешься. Подходящая минута, чтобы это осознать. Как раз когда твой мир разваливается на куски.

«Может, тебя проводить домой?» – спросил тот человек, а потом вошел в трамвай, как будто спрашивал не всерьез. Что он, просто болтал или боялся опоздать на работу? Не может же он, правда, потерять работу из-за какого-то мальчика, даже если этот мальчик – Сэм, сидящий под дождем на тротуаре. Он, наверно, работает в ночную смену, один всю ночь напролет, охраняет от воров заводские ворота и, съежившись, дрожит от холода в три часа ночи, когда, кажется, нет больше сил дожидаться, чтобы наступило наконец утро и можно было ехать домой.

Должно быть, он правда спешил на работу, иначе он не ехал бы на трамвае. У кого нет работы и нет нужды спешить, те ставят на землю сперва одну ногу, потом заносят другую, как говорил старик Вэйл. Мама за покупками ходит пешком – три мили до Кэмбервелла, там дешевле, и возвращается домой тоже пешком, еще три мили.

Сэм бы рад был, чтобы его проводили домой, но вокруг никого не было. Такое людное место, как Риверсдейл-Роуд, и время не ночное, но никто не подходил к нему и не говорил: «Эй, малыш! Ну-ка расскажи, что с тобой приключилось!» Должно быть, из-за дождя, из-за этого бесконечного дождя. Те, кто сейчас должен был бы здесь проходить, отсиживались дома или шли другой дорогой, где можно укрыться.

Ему трудно было вспомнить, где его дом. Вещи, которые он знал твердо, утратили свою определенность. Без велосипеда все стало другим. Уикем-стрит была на расстоянии тысячи миль. Странно, что вокруг никого нет. Как во сне: никого, только дождь, только смутные тени под навесами витрин на той стороне – не то есть там люди, не то нету, словно они и сами не знают, колеблясь на грани видимого и невидимого миров.

Зимой всегда так: дождь, дождь, дождь… А что людей нет на улице, только смутные тени на той стороне, это тоже всегда так? Наверно, ребята, которым не надо развозить газеты, сидят сейчас по домам в тепле и уюте и смотрят на улицу сквозь кружевные занавески и бегущие по стеклам потоки. У Сэма-то жизнь была другая. Уже три года ездит Сэм на своем велосипеде под пронизывающим зимним ветром по улицам. «Геральд»! «Геральд»!» – выкрикивает он и засовывает аккуратно сложенные газеты людям в почтовые ящики. Холод пробирает его все сильнее, из носу течет, одежда сыреет, и так немеют пальцы, что становится трудно отсчитывать сдачу. Тогда случаются ошибки, в выручке обнаруживается недостача, и ему приходится выплачивать ее из своего кармана. Это после трех лет работы! И может оказаться, что целый вечер он пробыл на ветру и под дождем ради каких-то четырех пенсов! Это меньше, чем цена трех паршивых газет! В такие дни мама только и говорила: «Ах, Сэм!» Но никогда еще не было так плохо: потерять шестьдесят четыре газеты. Ничего подобного с ним не случалось. «Ах, Сэм… – Он словно слышал ее голос. – У меня нет таких денег, сынок. Ты работаешь, чтобы приносить в дом, а не брать из дома. Мне негде взять восемь шиллингов. Нам никак не расплатиться с этим человеком».

Сэм пойдет к нему и скажет:

«Послушайте, мистер Линч! Все ваши газеты остались на дороге. И мой велосипед там же. Нет у меня больше велосипеда. А меня самого так протащило по гравию, что весь бок ободрало. Можете посмотреть, вот – все в крови. И на дороге еще сколько осталось».

Линч уставится на него сквозь очки без оправы, сидящие на крючковатом носу, будто какая-то странная птица.

«Восемь шиллингов хватило бы, чтобы заправить бензином мой шевроле, – скажет он. – На эти деньги я мог бы свозить свою семью в кино да еще купить им всем мороженое».

А что? Вполне мог бы он так сказать. Они каждый четверг отправлялись всей честной компанией на новую картину, – ну что твое королевское семейство!

«Придется тебе, парень, за них отработать, – вот что он скажет. – Сколько ты у меня зарабатываешь? Три шиллинга и шесть пенсов в неделю. Две недели и два дня будешь работать бесплатно. Только хотел бы я знать, как ты будешь работать без велосипеда?»

«Ноги появились раньше, чем велосипед, мистер Линч. Так умные люди говорят: ставишь одну ногу, заносишь другую. Вот увидите».

«А вот это едва ли. Пробовали ребята и до тебя обслуживать этот участок пешком. Возвращались чуть не к полуночи. Это велосипедный участок, ты потому и получил работу, что у тебя был велосипед. Не могут люди из-за тебя полночи торчать на улице, дожидаясь своей газеты».

… Дома его сейчас поджидает мамина печка. Сейчас, сию минуту возникнет все это чудесное тепло. Заслонка открыта. Мама сует туда дрова. Свежие щепки вспыхивают, в дымоходе слышится веселый гул: дождевые капли, сбегая по трубе, падают на горячую плиту и отскакивают упругими шариками, шипят и брызжут. Пахнет паром, дымом и сушащейся одеждой. Мама приносит жестяной таз с горячей водой и опускается на колени, чтобы снять с Сэма ботинки и носки. «Попарь ноги, Сэм, – говорит она. – Попарь хорошенько».

В сырые холодные дни она всегда его так согревала. Возвращение домой вознаграждало за все. Ничто не могло сравниться с радостью такого возвращения. Ощутить мамину заботу, прикосновение ее рук. Дальше этого она никогда не шла. В другое время, когда ей хотелось, чтобы он почувствовал ее любовь, она только улыбалась.

Однажды, когда мама парила ему ноги, Сэм поцеловал ее в волосы.

– Мам, ты хорошая.

– Ты так думаешь, сынок?

– Ага.

Он уже давно не целовал маму в волосы, с тех пор как был совсем маленьким. А она обняла его за шею и прижала к себе. Единственный раз за столько лет. Она считала, что нежностями мужчину не воспитаешь. Странное у него тогда возникло чувство: в мамином объятии ощущались и нежность и сила. Словно он раньше не всю ее знал. А было это в прошлом году. Вон как давно. И с тех пор – ни разу. Оно, наверно, и к лучшему. Наверно, прекрасным нельзя злоупотреблять, а то оно погибнет.

Теперь мама скажет:

«Ах, Сэм! Восемь шиллингов. Никогда еще не навлекал ты на нас такой беды».

Разве что тогда с Роз.

Но мама обязательно что-нибудь да придумает. Еще не было случая, чтобы она не нашла выхода, не разрешила трудности.

«Деньги, которые ты зарабатываешь, Сэм, идут на твое питание и помогают нам кормить Пита. Отними эти деньги, и что нам тогда делать? Жизнь сложна, сынок. Береги свою работу. Ты ведь один у нас в доме работаешь. Ты – наш единственный работающий мужчина», – что-то похожее она частенько говорила.

«Когда в кошельке пусто, любые деньги сокровище. В моем-то положении и мелочь сокровище». – Она посмотрит на него, словно не видя. (Удивительно, как живо он все это себе представлял. Как будто все это происходило на самом деле. Как будто он вспоминал прошлое, а не пытался представить себе будущее. Но все это складывалось из обрывков фраз, слышанных раньше.)

«Ты не пробовал подсчитать, что можно купить на восемь шиллингов?» – спросит мама.

«Шестьдесят четыре «Геральда», мам. На всю жизнь хватит», – так бы вот ответить, гладко и беззаботно.

«Да разве я позволила бы тебе работать, сынок, если бы нам не были нужны эти деньги? Если бы был хоть какой-нибудь другой выход? Разве стала бы я мешать тебе заниматься? Почему, ты думаешь, я настаиваю, чтобы ты учился? Хоть один человек из нашей семьи должен выбиться в люди. Этот человек – ты, Сэм. У тебя есть здоровье, есть голова на плечах. Ты должен получить аттестат. С аттестатом сможешь устроиться в банке или поступить на государственную службу. И тогда ты спасен. Один из нас спасен. Ты должен получить образование, Сэм, не то кончишь, как твой отец, как все в этой семье: чуть сокращения – и ты без работы. Озлобишься и опустишься».

Эти рваные газеты – они все еще на дороге?

Ну да что их подбирать, какой теперь от них прок? Мокрая бумага. Разбросанные, заляпанные грязью, измятые, изодранные. Кто возьмется их разбирать? Кто их теперь купит? На что они могут сгодиться? Нашелся бы разве какой мясник или зеленщик, взял бы их на обертку по полпенни за фунт. А больше они ни на что не пригодны, эти шестьдесят четыре газеты, раскиданные по мостовой и тротуару.

Ну как я пойду домой? Маме и так не сладко. Пришлось вон тетечку к себе взять, уж одно это… Да от нее на пять миль в округе мухи дохнут. Ну почему этот чертов старик не согласился еще раз починить мой велосипед? Столько раз чинил, столько шиллингов на нем заработал. Разбогател, поди, как Ротшильд. И вот теперь – всё.

Вот так бывает, наверно, когда люди решают со всем покончить. Точно! Должно быть, так. Все на них валится, и нет никакого выхода. И тогда – сдаешься. Опускаешь руки. И катишься в яму. А там что? Потом-то куда попадаешь? В кромешную тьму? И во тьме вопли и стоны? Как там все? Нет, лучше не знать, потому что вдруг там вообще ничего нет?

Послушай, ведь всего восемь шиллингов. Неужели из-за восьми шиллингов конец света? Да, но кто мне их даст и как я их потом выплачу? Из чаевых? Что, скажите на милость, еще у меня есть? Я что-то не знаю. Да на чаевых у меня и трех пенсов в неделю не наберется. Год понадобится. И кому я их буду выплачивать? Где тот миллионер, что даст мне восемь монет? А холодные вечера без картофельных пирогов? Идти мимо лавочки, знать, что у тебя в кармане полпенни, слышать, как они жарятся, слышать запах, вдыхать его издалека… и проходить мимо.

…Я готов отдавать свой заработок маме, лишь бы мне хватало чаевых на картофельный пирог. Я готов проходить весь этот путь пешком, толкая тележку с газетами. И в школу ходить пешком. Десять, двенадцать миль в день пешком. Только где напастись сапог? Буду ходить босиком, ясно? Босиком! Но все имеет свой предел. Есть и у меня гордость. Правильно я тогда сказал: парень без велосипеда – ничто. Вы только посмотрите, во что он превратился. Да его теперь и сам волшебник Мерлин не соберет. Груда лома, да и только. Дедушка небось и купил-то его по дешевке на распродаже, да еще получил бесплатно пару запасных шин в придачу.

Что все-таки я скажу, когда приду в этот поганый киоск?

– Мистер Линч, я потерял ваши газеты.

Вы можете себе представить, как я это скажу? Можете вы себе представить, чтобы он мне поверил?

– Ты хочешь подшутить надо мной, как Джордж Хоган?

– Я их потерял, мистер Линч.

– И разумеется, прежде, чем успел продать хоть несколько штук?

– Да, да. Именно так.

– И потерял мешочек с деньгами, а также полкроны мелочью?

– Мой мешочек с деньгами цел, и мелочь тоже цела. Да не разыгрываю я вас. Я вам правду говорю. Какой дурак станет рисковать работой из-за каких-то проклятых газет. Ими там, на Риверсдейл-Роуд, вся мостовая завалена. Я на трамвай налетел, а вам и дела нет. Мне еще повезло, что я жив остался. Пойдите да посмотрите, если не верите.

– Разве я могу бросить киоск и топать в такую даль? Сам знаешь, что не могу. Вот и пользуешься.

Такому типу разве докажешь?

Он будет думать, что я продал их на стороне. Для него эти паршивые газеты все равно важнее, чем мы, мальчишки. Смотрите, получше обращайтесь с моими газетами! Берегите их! Не промочите их! Не разорвите их! Не загрязните их! Не потеряйте их! Ваша работа состоит в том, чтобы доставлять мои газеты свеженькими. Попробуйте только бросать их через забор, попробуйте только швырять их в палисадники или комкать, запихивая в газетный ящик, – тотчас останетесь без работы. Глазом моргнуть не успеете.

Выставит он меня. Вон! Да еще и с удовольствием выставит.

– У меня тридцать мальчуганов на очереди.

Вечно он этими мальчуганами грозится. А то еще потребует, как в тот раз у Джорджа, чтобы через десять минут деньги были на месте.

– Тридцать проворных мальчуганов ждут у меня работы, и каждый из них готов начать хоть завтра. Незачем мне возиться с такими, как ты.

Когда Джордж сказал, что потерял деньги, он только стоял и покачивал головой. Решил, что все это подстроено. Подумать страшно, что он сделал с Джорджем из-за пяти шиллингов и шести пенсов. А тут целых восемь! Да он меня поколотит, ей-богу. Ух, как он разозлится! Может, лопнет от злости. Джорджа он немедленно уволил да еще раззвонил повсюду: «Не берите к себе Джорджа Хогана, если он придет клянчить работу. Это лгун и вор». А для Джорджа это был конец. Письма он не оставил. Ему тоже было четырнадцать. Он стал бродягой. Спал, наверно, под мостами. – Ходил босиком. А может, жил в палатке из старых мешков и искал золото в окрестностях Балларата. Никто о нем ничего с тех пор не слышал. А говорят, там ужасно холодно. И разный народ попадается. А ведь, наверное, можно было его найти? Да никто не старался как следует. А может, он подался на север, а не на запад. Куда-нибудь вверх по Муррею. Там-то, говорят, всю зиму солнце. Только как туда попасть? Это – как за тысячи миль, когда нет у тебя велосипеда. Говорят, в Муррее полным-полно ядовитых змей. Ужалит такая, и конец. Уж этого бы я не выдержал: все время из-за змей дрожать.