Текст книги "Отрубленная голова"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

В неожиданном ее появлении было что-то жуткое, и, завидев неподвижно застывшую фигуру, я на мгновение решил, что передо мной призрак. Мы не отрываясь глядели друг на друга. Она стояла в пальто, ссутулившись, и на ее лице сказочного тролля блестели капли туманной влаги. Она не улыбалась, ничего не говорила и, не сводя глаз, созерцала меня тяжелым, задумчивым взором. Я испытал облегчение, смешанное с тревогой и глубоким, безотчетным страхом. В ней ощущалась какая-то угроза.

– Чем могу быть полезен? – спросил я. Она откинула голову назад, расстегнула воротник пальто и освободила шею.

– Вы хотите сказать, мистер Линч-Гиббон, кой черт меня принес?

– Совершенно верно, – отозвался я. Видно, мне никогда не удастся вежливо вести себя с сестрой Палмера, да я к этому и не стремился.

– Я вам объясню, – проговорила она. – Ваша жена предупредила меня, что сегодня вас здесь не будет. Мне нужен ключ от секретера, а он в бумажнике моего брата. Он отдал этот бумажник вашей жене, ей надо оплатить какой-то счет. Она положила его в сумку, которую случайно оставила здесь, когда заходила вчера. Поскольку мне это крайне необходимо и поскольку оба вы сегодня здесь не ожидались, она дала мне ваш ключ. Вот так я здесь и очутилась. А вот эта сумка.

Она показала мне большую сумку, стоящую в холле под столом. А на столе я увидел сумочку Джорджи и две книги по экономике. Я поднял сумку и вручил ее Гонории.

– Благодарю вас, – кивнула она. – Простите за беспокойство. – Она медленно перевела взгляд на сумочку Джорджи.

– Не стоит, – ответил я. И вдруг мне страшно захотелось удержать ее. Я хотел спросить, что она подумала, но не мог найти подходящих слов. И стоял перед ней как дурак. На мгновенье мне показалось, что она тоже хочет остаться. Но поскольку никто из нас не знал, каким образом можно изменить положение, она повернулась, и я открыл дверь. Когда она проходила мимо, я поклонился.

Я вернулся в гостиную. В саду никого не было. Я положил себе в карман книгу Нейпира. Мне казалось, я задыхаюсь. Наклонившись над каминной полкой, я стал гладить одного из фарфоровых попугаев. Из-под моей руки поднялось облачко пыли.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как выяснилось, Джорджи так и не вернулась домой. Как только ко мне вернулся разум, я поехал к ней и долго барабанил в дверь, но мне никто не открыл. Затем направился в училище, но ее там не было, вообще не появлялась. Я возвратился к ней домой. И снова никто не откликнулся. Опять поехал в училище и зря потратил время, расспрашивая о ней. Я чувствовал себя подавленным и обиженным. Остаток вечера провел на Херефорд-сквер, составляя список мебели и время от времени пытаясь дозвониться до Джорджи. Конечно, я не думал всерьез, что ее похитили или она попала под машину. Наверное, ее оскорбило, что я едва ли не силком выпроводил ее из дома. Это и правда было отвратительно, однако я считал, что без труда сумею добиться ее прощения. Вечер, однако, выдался не из приятных. Я выпил много виски и завалился в постель.

На следующий день я проснулся поздно. Меня разбудил телефонный звонок. Когда человеку тяжело на душе, то обычно он крепко спит. Но это была не Джорджи. Звонила Антония. Она обрадовалась, что застала меня, и попросила приехать к ней на Пелхам-крессент перед ленчем, вместо того чтобы самой отправиться на Херефорд-сквер во второй половине дня. Я согласился. Поскольку я уже составил довольно полный список наших вещей, вопрос можно будет обсудить и там. Я снова позвонил Джорджи. И снова никакого ответа. Я решил, что заеду к Антонии, оставлю у нее список мебели, потом отправлюсь к Джорджи и позднее вернусь к Антонии. Я по-прежнему был обижен и рассержен, но отсутствие Джорджи меня не слишком тревожило.

Вымывшись и побрившись, я в очередной раз позвонил Джорджи, попытался связаться с училищем, но с тем же результатом. Когда собрался уходить, опять раздался телефонный звонок, но это оказался Александр. Он сообщил, что приехал в Лондон вместе с Роузмери и намеревается выступить в дискуссии в Институте современных искусств. Он переночевал на квартире Роузмери и хотел выяснить, когда мы сможем встретиться. Я ответил, что сам позвоню ему.

Впервые за долгое время утро выдалось ясное, морозное и очень холодное. От солнечных лучей ярко сверкала наледь на листьях в парке, и это напомнило мне Австрию, снег, лыжи и былое счастье. Болезненное возбуждение, пережитое вчера, когда я увидел Джорджи у себя дома, бесследно исчезло. Я был рассержен, подавлен, слаб и страшно нервничал. Переступив порог парадной двери Палмера, я почувствовал своего рода малодушное облегчение. По крайней мере, здесь со мной будут вежливы.

Я никого не обнаружил в гостиной, но, услышав голос Антонии из кабинета Палмера, постучал в дверь, открыл ее и вошел. Там я застал их обоих. Антония была в клетчатом халате, которого я прежде не видел. Она заплела волосы в две косы и перекинула их на грудь. При мне она так никогда не причесывалась, и это меня очень смутило. Высокая, похожая на античную статую, Антония стояла у края дивана, держась рукой за письменный стол Палмера. А сам Палмер сидел на диване, лицом к двери. Он был в свободном вязаном французском жакете, голубой рубашке и пурпурном галстуке. Вид у него был бодрый, свежий, лощеный, молодой и немного легкомысленный. Оба они внимательно и с явным волнением поглядели на меня – при солнечном свете это оказалось особенно заметно. Большие карие глаза Антонии были кротки, а голубые Палмера – ясны и холодны. За их спинами на стене белели пятна от снятых японских гравюр.

Случилось что-то странное, сразу догадался я. Никто из них не поздоровался со мной. Они просто смотрели, не улыбаясь. Но в доме все же сохранялась атмосфера вежливого участия. Я закрыл дверь. На мгновение у меня мелькнула дикая мысль, уж не собираются ли они известить меня, что передумали и готовы отказаться от женитьбы. Я взял кресло, стоявшее у стены рядом с дверью, поставил его в центре ковра и сел, в свою очередь окинув их взглядом.

– Ну как, друзья мои… – начал я. Антония покачала головой и слегка отвернулась.

Я ощутил тревогу.

– Сказать ему? – спросил Палмер.

– Да, конечно, – откликнулась Антония, не глядя на меня.

Палмер кольнул меня холодным взором.

– Мартин, мы узнали о Джорджи Хандз. Этот удар настолько застиг меня врасплох, что я внезапно прикрыл лицо рукой. Я тут же опустил ее и поменял позу. Так, чтобы выглядеть не убитым, а только удивленным. Но мне стало нехорошо.

– Вот как, – сказал я. – Откуда же вы о ней узнали?

Палмер посмотрел на Антонию. Она повернулась ко мне спиной. Помолчав, он произнес:

– Мы пока не будем об этом говорить. Это не имеет значения.

Я перевел взгляд на Палмера. Его ясное лицо пыталось одновременно быть ласковым и каменно-твердым. Он сидел очень прямо и смотрел на меня через всю комнату.

– И что же вам известно? – поинтересовался я. Палмер опять поглядел на Антонию. Она бросила через плечо:

– Все, Мартин. Про ребенка и про все остальное. – Голос у нее был чрезвычайно взволнованный.

Мне хотелось бы рассердиться, но чувство вины полностью опустошило меня.

– Ладно, – проговорил я. – Не стоит поднимать из-за этого столько шума.

Антония издала какой-то неопределенный звук. Палмер продолжал смотреть на меня холодным взглядом и чуть заметно покачал головой. Все молчали.

– Думаю, мне сейчас лучше уйти, – сказал я. – Я принес список мебели, чтобы Антония с ним сверилась. – Швырнув лист бумаги на пол, я двинулся к выходу.

– Погоди, Мартин, – остановил меня Палмер голосом, которому я не смог противиться. Очевидно, он решил, что Антония заговорит первой, и помолчал минуту, а затем произнес: – Боюсь, мы не сможем оставить это без внимания. Ну сам подумай, Мартин, конечно, не сможем. Нам надо все обсудить. Мы должны быть честными. Нельзя притворяться, будто ничего не произошло. Антония вправе выслушать твои объяснения.

– К черту право Антонии, – вспылил я. – Антония лишилась своих прав.

– Мартин, – вступила в разговор Антония, по-прежнему не поворачиваясь ко мне, – не будь таким грубым и несправедливым.

– Прости мне эти слова, – извинился я. – Я еще не оправился от шока.

– Антония тоже пережила ужасный шок, – заметил Палмер. – Ты должен быть тактичным, Мартин. Мы не хотим вмешиваться в твою жизнь или осуждать тебя. Но следует это обсудить. Понимаешь?

– Понимаю, – отозвался я. – В таком случае, наверное, тебе лучше оставить меня вдвоем с Антонией.

– Полагаю, она предпочтет, чтобы я был здесь, – возразил Палмер. – Верно, дорогая?

– Да, – согласилась Антония. Она прижала к губам свой носовой платок, поднялась и пересела на диван рядом с Палмером. По-прежнему избегая глядеть на меня, она промокнула платком глаза. Палмер опустил ей руку на плечо.

– Послушайте… – начал я. – О чем нам говорить? Вы располагаете фактами, и я их не отрицаю. Зачем устраивать этот трибунал?

– Ты нас неправильно понял, Мартин, – сказал Палмер. – Речь идет не о трибунале. Кто мы такие, чтобы судить тебя? Напротив, мы желали бы тебе помочь. Но ты должен уяснить себе две вещи: во-первых, мы тебя очень любим, а во-вторых, ты обманул нас в исключительно важном вопросе.

– Мартин, я даже не могу передать, как мы расстроены, – сказала Антония. В ее голосе все еще слышались слезы. Потупясь, она крутила в руках влажный носовой платок.

– Я виноват, моя дорогая, – откликнулся я.

– О, так ты это признаешь? – продолжал Палмер. – Мы думали, что хорошо знаем тебя, Мартин. И очень удивились. Не стану утверждать, что разочарованы, скорее, нам просто больно. Придется все начинать сначала. Мы утратили точку опоры. Нам нужно понять, что с тобой происходит, понять, кто ты такой. Мы не собираемся тебя обвинять, просто постараемся тебе помочь.

– Я не желаю вашей помощи, – возразил я, – а что касается обвинений, то предоставь это мне самому. Я готов поговорить с Антонией, но не с вами обоими.

– Боюсь, что тебе придется говорить с нами обоими, – сказал Палмер. – Удар нанесен и ей, и мне, и мы оба заинтересованные лица. Ты должен поговорить с нами ради нас, так же как ради самого себя, и быть откровенным.

– Как ты мог лгать, Мартин? – спросила Антония и наконец взглянула на меня. Она вытерла слезы и овладела собой. – Я была так поражена! – проговорила она. – Я знаю, что тоже иногда лгала, но считала, что ты очень правдив. И думала, что ты меня по-настоящему любил. – Она всхлипнула, произнеся последние слова, и опять приложила платок к лицу.

– Я тебя очень любил, – сказал я. – И по-прежнему очень люблю. – Больше я не мог этого вынести. – Но я люблю и Джорджи.

– Ты ее любишь… – протянул Палмер.

– Люблю, – повторил я.

– Честно признаться, – сказала Антония, – не понимаю, не в силах даже вообразить, как ты на это способен. – Разумное негодование уберегло ее от слез.

– Ну конечно же, человек может любить двоих, – отозвался я. – Уж вам ли этого не знать.

– Ладно, – проговорила она. – Ладно. И ты меня обманывал. Я не в состоянии это понять, но могу себе представить. Но когда Палмер и я рассказали тебе о нас, как же ты мог после этого быть таким нечестным… Для меня непостижимо, как ты можешь сидеть здесь с добродетельным видом и обвинять нас во всех грехах! Не похоже на тебя, Мартин.

– Да, действительно не похоже на тебя, – подтвердил Палмер. – Но должно быть, в тебе это есть. Даже психоаналитиков иной раз подстерегают сюрпризы. Мы поступили с тобой очень честно и прямо. Нам просто не пришло в голову обманывать тебя. Как говорит Антония, ты, по крайней мере сейчас, мог быть искренним. Однако это все унизительно. Мы должны разобраться и снова тебя понять. Мы здесь, чтобы понять тебя.

– Я не могу объяснить, – ответил я. – Хотя объяснение существует. Да это и не имеет значения.

Я смутился и почувствовал себя виноватым. Как растолковать им причины, по которым я держал в тайне отношения с Джорджи? Они не смогли бы этого понять. Вдобавок я страстно желал остаться непонятым.

– Нет, это имеет значение, Мартин, – возразил Палмер. – Это очень много значит. И мы никуда не торопимся. Мы можем говорить об этом хоть целый день, если понадобится.

– Ну а я не могу, – парировал я. – Что вы хотели бы знать? Джорджи двадцать шесть лет. Она преподает в Лондонском экономическом училище. Мы любовники почти два года. Она забеременела от меня и сделала аборт. Вот и все.

– О Мартин! – вскинулась Антония. Теперь она полностью владела собой. – Не пытайся быть циником и прикидываться, будто тебе все равно. Я не ощутила в твоих словах никакой правды. Мы знаем, что ты любишь эту девушку, и хотим тебе помочь. Мы знаем, что ты не завел бы любовницу просто так, если бы не любил ее. Признаюсь, я испытала шок, когда услышала об этом. Но я смогу его преодолеть и сумею быть великодушной. Конечно, я ревную. Да иначе и быть не могло. Я только что говорила об этом Андерсону. Но вполне искренне желаю тебе добра. Только ты должен сейчас вести себя с нами более просто и правдиво. Ну пожалуйста…

– Антония была предельно честной по отношению ко мне и к самой себе, – заявил Палмер. – Ты знаешь, как она тебя любит. Это, разумеется, ее потрясло. Я говорю не только о твоем обмане, но и о самом существовании этой девушки. Естественно и закономерно, что это открытие вновь пробудило в Антонии любовь к тебе и она ревнует. Для всех нас подобная ситуация весьма болезненна. Но Антония прекрасно, разумно держится, и ты не должен опасаться, будто мы обижены. На самом деле мы желали бы тебя благословить. Теперь ты видишь, как ты заблуждался и был к нам несправедлив!

– Мы поддержим тебя, Мартин, – подхватила Антония, кивавшая в знак согласия головой. – Кто знает, может быть, это странное переплетение судеб в конце концов пойдет нам на пользу? Мы поможем тебе и Джорджи. Вот это я и хотела сказать. Мне жаль, что поначалу я выглядела такой удрученной и сердитой. Меня страшно обидело, что ты меня обманывал. Но я все-таки верю, что ты меня любил. Так что не чувствуй себя виноватым и не расстраивайся, Мартин, дорогой.

– Я не чувствую себя виноватым и не расстраиваюсь. Я просто вне себя от ярости, – сказал я. – И вовсе не желаю, чтобы меня поддерживали. Я хочу, чтобы вы оба оставили меня в покое раз и навсегда.

– Ты не понимаешь, чего на самом деле хочешь, – вмешался Палмер. – Тебе не удастся так легко ускользнуть от любовных передряг. Дело в том, что это известие бросило тень на каждого из нас, и придется что-то с этим делать.

– По-твоему, я должен убрать с пути преграды, чтобы вы с Антонией могли идти вперед?

– Тебе нужно, как ты выразился, убрать с пути преграды и для самого себя, – пояснил Палмер. – Ложь можно искупить только правдой, правдивой исповедью. Я уверен, что Джорджи с нами согласится. И тогда мы будем счастливы, все четверо.

– До этого ты говорил только о троих, – ехидно заметил я. – Теперь уже о четверых. Почему ты не подключил свою сестру? В результате получился бы настоящий квинтет.

– Замолчи, – довольно резко оборвал меня Палмер. – Речь идет о серьезных вещах, Мартин. Ты должен отвечать за свои поступки. Как я сказал, мы пытаемся тебя понять. И поймем тебя гораздо лучше после того, как встретимся с Джорджи.

– Через мой труп.

– Отнесись к этому трезво, – начал убеждать меня Палмер. – В конце концов, твоя позиция весьма уязвима. Хотя бы поэтому тебе следует рассуждать здраво. Антония лишь сейчас узнала об этой молодой женщине. Вполне естественно, ей хочется с ней познакомиться. Вы оба должны быть благодарны, что Антония намерена встретить ее с миром.

– Мне говорили, что она хороша собой и умна, – вставила Антония. – И молода. Тебе это и нужно, Мартин. Неужели ты не понимаешь, что я говорю совершенно искренно? Неужели у тебя не хватит великодушия достойно принять мое благословение, оценить мою добрую волю?

– По-моему, я скоро сойду с ума, – вырвалось у меня. – Можно подумать, что вы устраиваете мою свадьбу. Слава Богу, вы все-таки не мои родители.

Палмер улыбнулся своей широкой белозубой американской улыбкой и прижал к себе Антонию.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я закрыл за собой дверь.

– Антонии все известно, – сообщил я Джорджи. – Откуда она узнала?

Вырвавшись от Палмера и Антонии, я направился прямо в «Ковент-Гарден». Однако сразу заходить к Джорджи не стал. Двадцать минут я просидел в кафе и постарался собраться с мыслями. Меня трясло, и думать о чем-либо было очень трудно. Среди прочих ощущений – и это казалось странным – преобладало чувство вины, оглушительной, испепеляющей вины. Я не мог бы дать разумный ответ на вопрос, почему раскрытие тайны Антонией и Палмером заставило меня считать себя кругом виноватым, хотя сама связь с Джорджи у меня никогда этого чувства не вызывала. Меня также томила смутная тревога в связи с тем, что сейчас их власть надо мной возросла, а ведь они уже установили по отношению ко мне своего рода моральную диктатуру. Мне пришло в голову, что этого они и добивались. Припомнив сцену объяснения, я понял, что хотя Антония действительно расстроилась и ей было больно, но в то же время встреча со мной ее заметно возбудила. Я стал для нее такой легкой добычей, таким беззащитным существом, что желание вновь опекать и любить меня вызвало у нее что-то вроде сексуального трепета.

Я принялся размышлять о Джорджи, но и тут дело обстояло не лучше. Завеса вины прочно отделила меня от нее. Тайное стало явным, и этот удар искалечил, а может быть, и убил мою любовь к ней. Я полагал, что когда мы откроем нашу любовь миру, она сделается крепче и чище. Так оно и было бы, скажи я о ней в нужное время и должным образом, с достойным и спокойным видом. Но Палмер и Антония спутали мне все карты. Они вели себя так, словно я совершил преступление. Одновременно они подчеркивали свою доброту и любовались ею. После этого моя любовь к Джорджи стала казаться мне чуть ли не непристойной. И мне вдруг пришло в голову, не входило ли и это в их планы. Случилось как раз то, чего я не хотел. Прав оказался я, а не Джорджи. В ответ на их осуждение из глубин моего «я» забил настоящий фонтан чувства вины. Он вымазал дурно пахнущим дегтем мою любовь к Джорджи, казавшуюся такой простой и чистой. Но я знал, что по отношению к ней это глубоко несправедливо, и говорил себе, что мое настроение изменится.

Я продолжал задавать себе вопрос, откуда это стало известно, и мне пришла в голову фантастическая мысль, что нас выдала сама Джорджи. Однако немного погодя я отказался от этой мысли. Не могла она быть такой вероломной и не могла совершить поступок столь театральный. Правда могла обнаружиться сотнями различных способов. После признаний Антонии я сам стал неосторожен. Наверное, где-нибудь отыскалось какое-то письмо. Я допил свой напиток и поднялся по лестнице к Джорджи. По крайней мере, это напоминало возвращение домой.

– Ответь прямо и без утайки, как она об этом узнала? – спросил я. – Тебе это известно? – Я поймал себя на том, что, встретившись с Джорджи, заговорил с ней холодно и чуть ли не злобно. Свою злобу на себя самого я скрывал глубоко внутри.

Джорджи была в старой юбке и бесформенном, растянутом свитере. Судя по ее виду, она не спала всю ночь. Она хмуро взглянула на меня, почесала нос, а затем расчистила заваленный вещами стол, сдвинув книги и бумаги в пыльную кучу. В комнате было одновременно и холодно и душно. Она присела на стол и проговорила:

– Я полагаю, ей сообщила об этом Гонория Кляйн.

Ее слова прозвучали настолько неожиданно, что я молча уставился на нее, а потом повалился в кресло, будто меня сбили с ног.

– А как могла узнать об этом Гонория Кляйн?

– Я сама ей сказала. – Джорджи сидела с угрюмым видом, бледная и исполненная чувства собственного достоинства, поджав под себя ногу в черном чулке. Она расправила юбку и невозмутимо встретила мой взгляд.

– Понимаю, – отозвался я. Кровь бросилась мне в голову, дыхание перехватило от гнева и недоумения. Через минуту я пришел в себя и проговорил: – Как ты можешь себе представить, я до сих пор не в силах опомниться. Будь добра, объясни, как это случилось.

– После того как ты вытолкнул меня в сад, я не пошла домой, – начала Джорджи. – Слишком уж рассердилась. Потом могу рассказать тебе об этом поподробнее. Я отправилась в университетскую библиотеку, пыталась читать, но ничего не получилось. Я выпила кофе и вернулась домой. На душе у меня кошки скребли. Я позвонила тебе, но никто не взял трубку.

– В это время я искал тебя повсюду, – пояснил я.

– И только я положила трубку, – продолжала Джорджи, – как раздался звонок в дверь. Я решила, что это ты. Но это оказалась Гонория Кляйн. Я пригласила ее войти, предложила выпить, и мы немного поговорили. Затем она внезапно спросила о тебе.

– Боже правый! – вырвалось у меня. – Прямо так, ни с того ни с сего?

– Да, – произнесла она, – и я ей рассказала.

– Обо всем?

– Обо всем.

– Почему?

– Потому что была не в состоянии ей солгать, – заявила Джорджи. Она выпрямила ногу и, помассировав лодыжку, соскользнула со стола, доковыляла до буфета и достала бутылку джина. Похоже, чистых бокалов у нее не было. Казалось, она без сил.

– Ты сумасшедшая, – сказал я. – Более того, ты предательница и дрянь. Ты дала этой женщине себя запугать.

– Мне надоела проклятая ложь, – сказала Джорджи. – И я ужасно рассердилась на тебя за то, что случилось днем. Лучше бы ты разрешил мне остаться и познакомил с Антонией. Мне было противно это перешептывание и то, как ты выпихнул меня через заднюю дверь, будто тебя застукали целующимся с горничной. Мне было противно до ужаса, Мартин.

Ее голос дрожал и срывался от волнения. Она сняла с каминной полки два немытых бокала.

– Это была не Антония, а Гонория Кляйн, – просветил я ее.

– Вот оно что, – медленно сказала Джорджи. Она пролила на стол немного джина и принялась вытирать его бумажной салфеткой. – Теперь мне ясно, как она об этом узнала. А я-то ломала голову! Я оставила две книги с моими надписями на столике в холле.

– Но почему она сразу догадалась, в чем дело? – спросил я. – Почему не поленилась отправиться к тебе и заставила тебя выложить все начистоту?

– Тут любой бы догадался, – ответила Джорджи. – Может быть, подслушала, как мы шептались. Но зачем она вывела меня на чистую воду – выше моего понимания.

– Так ты ее об этом не просила? Джорджи рассмеялась сухим, недовольным смешком.

– Конечно, нет… Я говорила тебе, у нее сильные средства воздействия. После того как я ей призналась и мы с ней сидели в молчаливом единении, не поднимая трубку на твои звонки, я была как выжатый лимон. Но все равно, это такое облегчение, – неторопливо добавила она.

– И тебе не пришло в голову попросить ее держать язык за зубами? Впрочем, ты бы и не смогла.

– Ты прав, – согласилась Джорджи. – Если ты можешь представить себе меня на коленях перед ней, умоляющую ее никому ничего не рассказывать, то выходит, ты знаешь меня лучше, чем я сама!

– Я тебя просто не понимаю! – не выдержал я. – Тебе известно, как мне важно, чтобы никто не знал о нашей связи, особенно сейчас. Мне невыносимо, что Антонии все стало известно. Невыносимо то, каким образом ей это стало известно. Ты даже не представляешь себе, каково мне сейчас. Я мучаюсь. А ты выбалтываешь все посторонней женщине только потому, что она тебя консультировала в колледже!

– А в самом деле, ты не понимаешь меня, – запинаясь, сказала Джорджи, и у нее задрожал голос. – И никогда особенно не пытался понять. Я мирилась с тем, что следовало хранить наши отношения в тайне, но мне это было отвратительно. Я постоянно страдала, каждый день, будь он проклят. Но ради тебя я переносила эти страдания и даже радовалась, потому что любила тебя. И никогда не говорила тебе о них. Но вот необходимость в тайне отпала, а ты продолжал ее хранить, и я почувствовала, что ты меня стыдишься. И в нашу связь проник какой-то яд. Нет, я не имею в виду, что ты должен был немедленно на мне жениться – с какой стати? Но зачем так старательно прятать меня от людей? И ты был обязан рассказать обо мне Антонии. Мне начало казаться, что я не существую. О, я люблю тебя, очень тебя люблю. Несмотря на то, что хотела бы тебя разлюбить. Но все равно чувствую себя отравленной. Я никогда бы не решилась все рассказать по собственному почину. Но вот ко мне явилась Гонория Кляйн, и это было словно перст Божий. Я не могла ей лгать, я бы просто умерла!

Теперь Джорджи плакала. Она налила джин, стукнув бутылкой о край бокала, потом добавила к нему воды. Я поднялся, и она протянула мне бокал. Мой гнев сменился печалью и глубокой подавленностью.

– Боже мой, дорогая, – вздохнул я, – ты сама не знаешь, что натворила. Но ничего. Во всем виноват я один. Не следовало ставить тебя в такое положение.

– Ты говоришь, что не любишь меня и никогда не любил, – сказала Джорджи, и слезы потоком хлынули у нее из глаз.

– О Господи! – воскликнул я, отставил бокал в сторону и подошел к ней. Когда я обнял ее, она застыла, положив руки на стол. Слезы капали на ее голубой свитер.

– Ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю, маленькая дурочка, – произнес я. – А теперь постарайся быть умницей и помоги мне. Прости, что не могу высказаться ясно. Но то, что эта парочка узнала, ужасно для меня. Они и раньше пожирали меня, а теперь, если захотят, проглотят без остатка. Я не могу рассчитывать, что ты все поймешь. Для этого нужно быть на моем месте. Но ты должна помочь мне, Джорджи.

Я долго тряс ее, пока она не взяла меня за руку. Вытерев глаза бумажной салфеткой, она налила еще немного джину, пригубила его и отдала мне бокал.

Привычный ритуал успокоил нас. Я ощутил ее тепло. Она склонила голову мне на плечо. По крайней мере, наши тела хорошо знали друг друга.

– Почему для тебя так страшно то, каким образом ей все стало известно? – поинтересовалась Джорджи. – Знаешь, я хочу это понять.

– Потому что подобное вмешательство разрушает близость и любовь. Неужели тебе не ясно? Похоже, будто кто-то посторонний начинает тебя опекать. Кстати, Антония до смерти хочет с тобой встретиться.

– В самом деле? – удивилась Джорджи, отодвинувшись от меня и смахивая слезы со свитера. – Что же, отлично. И я до смерти хочу с ней встретиться.

– Не делай глупостей, дорогая, – предостерег ее я. – Тебе надо остаться в стороне.

– Когда ты привез меня на Херефорд-сквер, – заявила Джорджи, – то словно провел сквозь зеркало. Пути назад больше нет. Вокруг меня было полно всего такого, о чем я сейчас боюсь думать.

– Но я не собираюсь знакомить тебя с Антонией. Запомни, Джорджи.

emty

– Антония, это Джорджи Хандз. Джорджи, это моя жена.

Я нашел в себе смелость произнести немыслимые прежде слова. Говорил не запинаясь и нормально дыша. Никто не упал в обморок.

Разговор состоялся в гостиной Палмера. Алые бархатные занавеси теперь были опущены, а на темных обоях с махровыми черными розами играли языки пламени от камина. Вся эта обстановка окружала нас, будто дремучий лес. Затемненные лампы на отдаленных столиках отбрасывали узкие полосы света на коллекцию хрусталя Палмера, от которой исходили таинственные, но заметные лучи. Антония стояла на толстом черном ковре около камина. Рядом с ней на низком мозаичном столике находился поднос с напитками и три бокала. Мы предупредили Антонию по телефону, и она успела подготовиться.

Антония с большим, чем обычно, вниманием отнеслась к своей внешности и надела темно-зеленое платье из легкой итальянской шерсти, которое я когда-то купил ей в Риме. На ней не было никаких украшений, и она собрала свои длинные золотистые волосы в привычный узел. Она стояла перед нами, высокая, пышная, выдвинув бедро и выгнув руку у запястья. Элегантная, встревоженная, усталая, уже немолодая женщина. В эту минуту, наверное потому, что она так волновалась, она показалась мне бесконечно близкой и дорогой.

В сравнении с ней Джорджи в своей поношенной коричневой юбке, голубом свитере и черных чулках выглядела как девочка. Она с намеренной осторожностью решила не переодеваться и обойтись без косметики. Ее волосы были заплетены в косы и небрежно закручены на голове. По-моему, она даже немножко переусердствовала. Бледность подчеркивала изящество ее облика. Она слегка поклонилась Антонии, которая встрепенулась, не зная, следует ли ей протянуть руку. Обе женщины часто и прерывисто дышали.

– Вы не хотите выпить? – предложила Антония. Она нервничала, и ее голос прозвучал глухо и низко. – Садитесь, пожалуйста. – Она налила нам хереса.

– Нет, благодарю вас, – отказалась Джорджи.

– Не валяй дурака, – шепнул я ей.

Никто не садился. Антония наполнила бокалы и поглядела на Джорджи грустным, понимающим взглядом. В ее больших карих глазах застыла боль. Ей очень хотелось нам угодить.

– Не сердитесь на меня, – проговорила она напряженным тихим голосом.

Джорджи покачала головой и показала жестом, что пропустила замечание Антонии мимо ушей как неуместное и ничего не значащее.

– Хорошо, я выпью, Антония, – сказал я. Я опасался скандала, но боль оттого, что я вижу их вместе, была еще сильнее.

Она подала мне бокал и поставила два других на дальний угол столика, разделявшего нас. Я занял место посередине, напротив камина.

– Можно мне называть вас Джорджи? – спросила Антония. – Я чувствую себя так, словно знаю вас целую вечность.

– Конечно, – откликнулась Джорджи. – Если хотите.

– А вы будете звать меня Антонией?

– Не знаю, – ответила Джорджи. – Простите, но, пожалуй, не смогу. Но это неважно.

– Это важно для меня, – возразила Антония.

– Прекрати! – остановил ее я. Мне был невыносим ее нежный, настойчивый тон.

– Мартин, прошу тебя… – сказала Антония. Продолжая смотреть на Джорджи, она положила руку на мой рукав. Я ощутил ее дрожь, и меня пронизала жалость к ней.

– Понимаете… – начала Джорджи. Крылья ее носа сузились. – Я хотела вас увидеть, потому что и вы хотели встретиться со мной. Думаю, это было правильно. Надо серьезно относиться к своим поступкам. Но сомневаюсь, удастся ли нам поговорить.

– Не обижайтесь на меня, Джорджи, – произнесла Антония. Она устремила на Джорджи умоляющий взгляд. Я прямо-таки ощущал, как ее настойчивость действует на девушку. Это было почти осязаемо, как теплое дуновение из вентилятора.

– Да как я могу? – удивилась Джорджи. – Скорее, это вы должны на меня обижаться.

Я осторожно вытащил руку из-под руки Антонии.

– Вы не должны чувствовать себя виноватой! – воскликнула Антония.

– Вы меня неправильно поняли, – отозвалась Джорджи. – Я просто ответила на ваше замечание. Ничего другого я не подразумевала. Я не чувствую себя виноватой. Понимаю, что могла вас больно задеть. Но это совсем другое.

Я видел, что Джорджи в каком-то оцепенении. Он напоминала марионетку. Она была жестка, как кусок дерева, и беспокоилась лишь о том, чтобы говорить сдержанно, точно, искренне и не проявлять никаких эмоций. Если Антония излучала мягкость и приветливость, то Джорджи оставалась замкнутой и холодной.