Текст книги "Музыка и ты. Выпуск 9"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Алиса Курцман,Лариса Кириллина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Молодежи о музыке

МУЗЫКА И ТЫ

ВЫПУСК ДЕВЯТЫЙ

АЛЬМАНАХ ДЛЯ ШКОЛЬНИКОВ

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ КОМПОЗИТОР

1990

ББК 85.31

М 89

Составитель А. С. КУРЦМАН

М89 Музыка и ты: Альманах для школьников. Вып. 9. – М.: Сов. композитор, 1990. – 80 с.: ил. Молодежи о музыке. ISSN 0204-2215

Очередной альманах продолжает знакомить ребят с произведениями советских композиторов (балет Н. Каретникова «Крошка Цахес» и Седьмая симфония Шостаковича), с русской классикой (творчество С. Рахманинова). Безусловный интерес читателей вызовут материалы о советских бардах и статья о рок-опере, статья о музыке Бразилии и др.

Издание красочно иллюстрировано.

ББК 85.31

ISSN 0204-2215

© А. С Курцман, 1990 г.

А. СЕЛИЦКИЙ
Волшебники, не ошибайтесь!

(НИКОЛАЙ КАРЕТНИКОВ И ЕГО БАЛЕТ «ВОЛШЕБНЫЙ КАМЗОЛ»)

Меня разбудила фея Розабельверде. Не узнать ее было невозможно: парик, браслет, крылья бабочки за спиной, очки...

– Вставай, – говорила она, – пора. Сегодня я исполню твое желание.

– Какое желание?

– Ты, видно, еще не совсем проснулся, – улыбнулась фея. – Или тебе уже расхотелось вместе со своими читателями попасть на спектакль? Поторопись.

В самом деле, собираясь писать на эту тему, я сожалел о том, что никакой рассказ о спектакле не заменит его посещения. Но вместе со всеми – в театр? Наш альманах читают десятки тысяч ребят, далеко не все они живут в Москве. В зале, хоть он и очень большой, всего пять тысяч мест, да и билетов не достать... Что-то подобное завертелось у меня в голове, а может быть, и произнеслось вслух. Моя гостья безудержно захохотала.

– Теперь ты, кажется, чересчур проснулся и рассуждаешь совершенно антисказочно. Или ты забыл, кто я? Паспорт показать?

Собственная шутка ей ужасно понравилась.

– Извини, действительно, не сообразил спросонок. Как, однако, веселят тебя чужие промахи!

Фея вмиг посерьезнела. Она поняла намек.

– Да, – промолвила она смущенно, – я знаю, что ты имеешь в виду... О, то была крупная ошибка. И хороший урок. Ведь и феям учиться не грех, а?..

С тихим волшебным звоном она исчезла, растворилась в воздухе. Но чудеса на этом не кончились.

...Я без труда нашел место сбора, где меня уже ждали. Подопечных моих было невероятно много, но каким-то непостижимым образом они хорошо видели и слышали меня, и я различал глаза каждого. Так было и позднее, когда мы погрузились в поезд метро и двинулись в сторону Кремля, ко Дворцу съездов, где Московский театр балета давал сегодня спектакль «Волшебный камзол», созданный композитором Н. Каретниковым в содружестве с либреттистами[1]1
  Либреттисты – авторы либретто, то есть литературного текста оперы или оперетты, а также изложенного словами балетного сюжета.


[Закрыть] и постановщиками Н. Касаткиной и В. Василёвым. Впрочем, все это, начиная со своего утреннего приключения, я рассказывал ребятам уже в дороге. Начать решил со знакомства с композитором.

– Имя Николая Николаевича Каретникова, может, вам и не известно, но сочинения его вы непременно должны были слышать. Думаю, в таком же положении находится и старшее поколение. Ваши родители и учителя (поинтересуйтесь у них вечером) вряд ли пропустили киноленты с его музыкой, среди которых «Бег», «Легенда о Тиле», «Скверный анекдот», «Голос», телефильмы «Штрихи к портрету Ленина», «Тевье-молочник». А всего их у Каретникова более пятидесяти. С его операми, симфониями, произведениями для разных инструментов вы, вероятно, повстречаетесь, когда подрастете. Это музыка серьезная и глубокая, рассчитанная на вполне взрослого, образованного и умного слушателя. Но вот что интересно: многие работы композитора так или иначе связаны с детьми и молодежью, написаны о вас и для вас.

...Вагон слегка подрагивал на стыках рельсов, но при этом не издавал привычного грохота. Меня это почему-то не удивляло...

– Уже первый фильм с музыкой Каретникова, снятый в 1985 году, – «Ветер» – рассказывал о юных героях, пробирающихся через фронт гражданской войны в Москву на съезд рабоче-крестьянской и красноармейской молодежи, тот самый съезд, который провозгласил рождение российского комсомола. За ним последовали «Мир входящему», «Бей, барабан», а сравнительно недавно – это уже и вы могли видеть – на экранах появились ленты «Сестра моя Люся», «Прощай, шпана замоскворецкая», «Брод». Молоды персонажи двух ранних балетов, шедших на сцене Большого театра, «Геологи» и «Ванина Ванини», 17 лет Тилю Уленшпигелю, герою одноименной оперы (она, кстати, недавно записана на пластинку). Те из вас, кто учится музыке, может поиграть фортепианные пьесы Каретникова, самые ранние из которых написаны еще во время войны 14-летним подростком, – они изданы. Тогда, после возвращения из эвакуации в Москву, он стал заниматься в Центральной музыкальной школе под руководством видного композитора и замечательного педагога Виссариона Яковлевича Шебалина. ...Не успел я подумать, как хорошо было бы... Мне не понадобилось ни нажимать какие-нибудь кнопки, ни щелкать рычагами. Посреди вагона, принявшего форму амфитеатра, прямо в воздухе вспыхнул экран размером с очень большой телевизор. Все воспринимали происходящее как должное. С экрана на нас смотрели Николай Николаевич. Он улыбнулся и заговорил. Рассказ его я привожу слово в слово, позволив себе лишь пояснить некоторые места, которые могут оказаться непонятными.

«В декабре 1942 года я явился в «директорский» класс Московской консерватории, имея в композиторском портфеле 16 тактов «Лунной сонаты» в до мажоре с русской мелодией в басу[2]2
  Имеется в виду, что первое «сочинение» Коли Каретникова представляло собой видоизмененное начало знаменитой сонаты Бетховена.


[Закрыть]. На месте Шебалина я сильно усомнился бы в возможностях двенадцатилетнего абитуриента, но Виссарион Яковлевич разглядел в этих 16-ти тактах нечто, давшее ему возможность принять меня в свой класс. Прием был завершен диалогом, который я впоследствии часто вспоминал в необходимых случаях. Жаль, что этих случаев было слишком много!

Шебалин: Ну вот, мальчик, мы с тобой начнем заниматься... Ты не боишься? (Я непонимающе таращусь на Виссариона Яковлевича и, на всякий случай, молчу.) Видишь ли, я обязан тебя кое о чем предупредить.

Сейчас ты будешь со мной заниматься в ЦМШ, потом, даст бог, в консерватории, и все будет хорошо и спокойно. Но когда мы расстанемся, и ты, оставшись один, захочешь писать музыку так, как ты сам считаешь нужным, я повторяю – так, как ты сам считаешь нужным, ты должен быть готов к тому, что тебя будут упорно и жестоко бить. Поэтому я еще раз спрашиваю – ты не боишься?

Я (дрожащим от испуга голосом, очень тихо): Не-е-ет...

Шебалин: Ну ладно... (обращаясь к одному из учеников) Передай мне с полки «Маленькую сюиту» Бородина... Начнем...

Он был суровым педагогом, крайне скупым на похвалы и очень язвительным в отрицательных оценках. Для работ учеников у него было их две: первая – «Это выбросить», вторая – «Это возможно». Была еще третья, самая страшная: «Это музыка из Нарпита»[3]3
  В устах Шебалина – синоним третьесортности, пошлости, дурного вкуса.


[Закрыть]. Заработать «Это возможно» было маленьким праздником. Только в 30 лет я услышал от Виссариона Яковлевича: «Это музыка, я доволен». Позднее он все же нашел, что в этом сочинении можно было улучшить.

Для меня Шебалин жив. Часто перед тем, как совершить какой-нибудь поступок, я думаю – что бы он сказал о таком поступке».

Экран погас и пропал. А жаль, хотелось слушать еще. Каретников великолепный рассказчик. То, что мы увидели и услышали, точнее было бы назвать не рассказом, а мастерски разыгранной сценкой.

– Как, каким образом угадал тогда Шебалин будущее своего ученика? – размышлял я вслух. – Не стояла ли незримо за его спиной красавица Розабельверде? Но факт остается фактом: учитель угадал.

К сожалению, угадал. Творческая биография Каретникова складывалась, ох, как непросто: «били», прорабатывали, не пускали, замалчивали. Что делать, лишения, несправедливость выпали на долю не только давно умерших композиторов, о которых рассказывают на уроках музыки. Досталось и нашим соотечественникам и современникам, начиная с самых знаменитых.

Но вернемся к тем полудетским прелюдиям. Когда сейчас я наигрываю их на фортепиано, мне кажется, в них уже есть нечто такое, из чего потом родятся балеты Каретникова. Это нечто – скрытая театральность, позволяющая за музыкальными звучаниями как бы увидеть некую сцену, действующих лиц, их манеру двигаться... Кстати, вы когда-нибудь замечали, что, понаблюдав за походкой, жестикуляцией, мимикой человека, даже не услышав от него ни одного слова, можно составить себе некоторое представление о его характере? Вот и в балете персонажи «только» двигаются, изъясняясь языком танца (и жестов – в пантомиме). А музыка не только помогает танцевать, как иногда, наверно, думают, но и – в хорошем балете! – раскрывает помыслы, желания, мечты героев.

Есть у Николая Николаевича музыка и для самых маленьких – в мультфильмах «Садко», «Синичкин календарь», «Золотые слова». Некоторые мультики адресованы ребятам постарше: «Похождения Чичикова», состоящий из двух фильмов-портретов, «Манилов» и «Ноздрев», или «Пер Гюнт», где написанное Каретниковым вступает в своеобразный диалог с хорошо всем знакомой музыкой Грига. Не беда, если чего-нибудь из названного вы не видели или видели да позабыли, или, что скорее всего, не обратили внимания на титры – надписи, сообщающие обо всех, кто участвовал в создании фильма. Не беда, потому что при новой встрече титр «Композитор – Н. Каретников» уже будет для вас что-то значить.

Все, скажем так, детско-юношеские сочинения композитора обладают одним весьма ценным, на мой взгляд, качеством. Когда я был маленьким, мне очень не нравилось, если взрослые в разговоре со мной начинали сюсюкать. (Тут многие мои спутники оживились.) Теперь я понимаю: так они хотели подладиться под собеседника. Так вот, Каретников совершенно не подлаживается, не приседает перед вами «на корточки». Скорее, наоборот, его музыка побуждает своего слушателя как бы приподняться на цыпочки, совершить некоторое умственное и душевное усилие. «Разговор», который она ведет,– о важном. Он продиктован подлинными, большими и почти всегда сдержанными чувствами, глубокими мыслями, к которым потом еще не раз хочется возвратиться (если тебе вообще по душе это занятие – думать). Разговор – о сложных, нередко трагических ситуациях, в которые ставит человека судьба, о том, насколько необходимо умение стойко переносить житейские бури, не впадая в отчаяние.

– А кто такая фея Розабельверде? – дождавшись паузы, спросил мальчуган лет двенадцати со смышленными, теплого орехового цвета глазами. – Из какой она сказки?

Ответить я не успел. Поезд тормозил у перрона. Мы оказались на станции, соединенной целой системой коридоров с тремя другими. Я, не столичный житель, всегда здесь поначалу немного теряюсь, но нынче мне оставалось только следовать за расторопной стайкой коренных москвичей. Вот и указатель: «К Кремлевскому Дворцу съездов». Вдруг я поймал себя на мысли, что с ребятами, которых вижу впервые, я беседую как со старыми знакомыми.

– Ну, что ж, теперь о фее и о ее ошибке. – Я возобновил разговор уже в просторном вестибюле дворца, после того как желающие прокатились на эскалаторе, оглядели зимний сад и все внутреннее убранство. – Сказка, в которой она живет, называется «Крошка Цахес по прозванию господин Циннобер». Написал ее еще в начале прошлого века Эрнст Теодор Амадей Гофман (тогда было принято давать несколько имен). Личность удивительная, – писатель, композитор, дирижер, художник, умевший петь, а также играть на клавире, органе, скрипке, арфе, – он имел вдобавок юридическое образование и дослужился на этом поприще до немалых чинов. Но, конечно, главным в жизни Гофмана было искусство. Его литературные сюжеты, причудливо-фантастические, философские, язвительно-ироничные во взгляде на окружавшую его буржуазную реальность, привлекли многих композиторов. Одна из его сказок лежит в основе балета Чайковского «Щелкунчик».

Действующие лица истории, пересказанной авторами балета, прямо скажем, не очень симпатичны. Князь Деметрий глуповат и труслив. Его подданные, во главе с Первым министром, ему под стать: сыты, благополучны, чопорны, всегда со всем согласны. Сам Цахес – отвратительный уродец, злобный до жестокости. Это его пожалела близорукая – в буквальном и переносном смысле! – фея Розабельверде, ведь в сказках добрые волшебники всегда помогают гонимым и несчастным. Что явилось причиной роковой ошибки – безграничное мягкосердечие феи, слабое зрение или некоторая взбалмошность нрава – об этом нам остается только строить догадки. Став обладателем подаренного феей Волшебного камзола, Цахес мгновенно превращается в почтенного господина Циннобера, становится Первым министром, а затем смещает с трона самого князя и устанавливает в городе свои порядки. Его дикие выходки вызывают восторженное умиление обывателей-придворных. Только один человек, поэт Бальтазар, не поддается чудовищному гипнозу, но его выдворяют из княжества. Даже его возлюбленная, Кандида, подпадает под чары агрессивного карлика: в ее сознании Бальтазар и Цахес сливаются в один образ...

Неизвестно, как кончилась бы сказка, если бы не маг Проспер Альпанус. Он убеждает фею в том, что, облагодетельствовав Цахеса, она поступила неосмотрительно. Та признает свою ошибку, но... когда Бальтазар с друзьями стаскивает с Циннобера Волшебный камзол, колдовство разрушается, и Цахес находит свой конец в ночной вазе (а попросту говоря – в горшке), фея опять не удерживается от вмешательства. Она оживляет «крошку» и возвращает его несчастной матери, а вновь зачарованные придворные с почестями хоронят... Волшебный камзол, как будто это сам господин Циннобер. Вскоре, они, только что унижавшие Бальтазара, от души веселятся на его свадьбе с Кандидой.

Да, сказка не слишком веселая, хотя, я уверен, во время представления мы не раз засмеемся. Например, наблюдая, как окруженный придворными пробуждается ото сна князь Деметрий, как он «отважно», теряя штаны, охотится на оленя, как уморительно препирается с Первым министром...

– Хорошо еще, что все так кончилось, – задумчиво произнесла девочка в очках, державшая под мышкой книгу. – Цахес – это же фашист какой-то! И очень жалко Бальтазара. – Мне показалось, что в уголках ее глаз что-то блеснуло.

– Умница! – воскликнул я, подумав про себя, что эта девочка в очках отнюдь не близорука. – Видимо, и композитору, и постановщикам мысль о фашизме тоже приходила в голову. Обратите внимание, какая «военизированная» музыка будет звучать в сценах, рисующих правление Цахеса, какими вышколенно-солдатскими станут движения жителей городка!

– Наверно, у Бальтазара музыка должна быть совсем не такая, – полувопросительно полуутвердительно сказала другая девочка, и замечание это мне тоже очень понравилось.

– Конечно. Эту разницу обязательно постарайтесь уловить. Бальтазара характеризует музыка возвышенная и благородная, например, в сцене, где он «читает стихи», или по-настоящему драматическая, когда Бальтазар приходит в отчаяние, став свидетелем любовного объяснения Цахеса и Кандиды. Двор же изображен звучаниями нарочито упрощенными, как бы кукольными или благочинно-напыщенными. Из музыки совершенно ясно, что поэту Бальтазару автор глубоко сочувствует, над пустенькой Кандидой иронично посмеивается, а придворных беспощадно высмеивает. «Я воспринимаю этот сюжет, – говорил Каретников в одном интервью, – как мою личную войну с обывателем». Ведь они повинны в том, что мерзкий Цахес стал господином Циннобером, едва ли не более, чем фея Розабельверде. Они позволили себя одурачить, они льстили ничтожеству, подобострастно заискивали перед ним, превозносили его до небес. Прикрывшись волшебными нарядами, в этой сказке, как и во всех мудрых сказках, живут серьезные мысли.

Кстати сказать, «наряжен» спектакль изумительно! Художник Татьяна Бруни придумала многокрасочные, прямо-таки роскошные костюмы, нарисовала очень милый, немного «конфетный» городок, в котором происходит действие: крытые ярко-оранжевой черепицей дома, остроконечные шпили, причудливые башенки, изумрудная зелень деревьев... Когда произойдет ужасное, и Цахес сделается Первым министром, декорация буквально перевернется вверх дном, предстанет черной, и в туалетах придворных останутся только две краски, черная и белая, как в испортившемся цветном телевизоре. А в тот момент, когда со злодея снимут Волшебный камзол и наваждение кончится,– краски вернутся, и верх снова станет верхом, а низ – низом.

– Нам пора, – раздались одновременно несколько ребячьих голосов. Распахнутые двери зрительного зала звали нас вовнутрь. Через несколько минут все сидели на своих местах. Медленно гас свет. Стало совсем темно, я невольно напрягся в ожидании начальных звуков оркестрового вступления и услышал... звонок будильника.

...Вставать не хотелось. Было жаль расставаться со столькими, вмиг обретенными друзьями, жаль было и не увиденного еще раз спектакля. Но ничего не поделаешь, день начался. Сегодня я должен непременно написать рассказ о Николае Каретникове и его балете «Волшебный камзол». Рассказ, который я допоздна обдумывал накануне. Неожиданно мое внимание привлек незнакомый предмет на письменном столе. Что бы это могло быть? Вскочив и подбежав поближе, я узнал браслет феи Розабельверде.

Встречусь ли я с ней когда-нибудь? А если встречусь, о чем попросить? Не ошибаться в людях? Не возносить недостойных, не допускать преследования талантливых и честных Бальтазаров? Удастся ли ей выполнить эту просьбу?

Д. МОЛИН
С. В. РАХМАНИНОВ. Становление художника

Мы уже рассказывали в нашем альманахе о детстве и отрочестве С. В. Рахманинова (см. «Музыка и ты» № 5). Занятия в доме Н. С. Зверева, первые, еще робкие попытки сочинять, ссора и вызванный ею разрыв с любимым педагогом – таковы «в общем» события тех лет. Этот очерк – своеобразное продолжение повествования о жизни и творчестве великого русского артиста.

1892 год. Рахманинову девятнадцать лет. Год назад он блестяще закончил Московскую консерваторию как пианист и теперь намерен держать экзамен по классу композиции или, как говорили тогда, свободного сочинения.

Рахманинов и два его товарища, известные впоследствии музыканты Л. Э. Конюс и Н. С. Морозов, знают, что они должны в месячный срок написать одноактную оперу. Объявляют сюжет. Это поэма А. С. Пушкина «Цыганы».

«Как только мне дали либретто «Алеко», я со всех ног помчался домой. Боялся потерять хотя бы минутку... Сгорая от нетерпения, я уже чувствовал, что музыка к пушкинским стихам вздымается и закипает во мне. Только бы сесть за фортепиано – я знал, что был готов сымпровизировать половину оперы», – рассказывал спустя много лет Рахманинов.

Запершись у себя в комнате, отгородившись от всего постороннего, он писал по четырнадцать часов ежедневно, не чувствуя усталости, забыв о сне и еде. Через семнадцать дней (быстрота невероятная!) «Алеко» был закончен.

Наступил день выпускного экзамена. Московские музыканты, знавшие, конечно, с какой легкостью 19-летний юноша справился со сложнейшим заданием, с нетерпением ожидали прослушивания. Автор, сидя за роялем, играл по партитуре оркестровую партию и сам же, негромко, пел за солистов. Успех был неописуем. Мнение комиссии единодушно – оценить «Алеко» в пять с плюсом.

Рахманинова, возбужденного, счастливого, уставшего, окружили родные. Его поздравляют знакомые музыканты, почтенные консерваторские профессора. Но важнее других добрых слов стало для Сергея Васильевича признание его композиторского дара Зверевым. Николай Сергеевич, растроганный, со слезами в глазах подошел к своему бывшему питомцу, обнял и в знак полного примирения подарил свои чудные часы. С ними Рахманинов не расставался всю жизнь.

Талантливая музыка «Алеко» привлекла внимание П. И. Чайковского. Он уже давно, с искренним интересом следил за творческими успехами начинающего автора. «Опера Рахманинова, – писал Петр Ильич, – мне очень нравится. У него есть настоящая композиторская жилка».

«Алеко» был поставлен в Большом театре – не многие молодые композиторы могли похвастаться тем же. Сергей Васильевич вспоминал: «Во время одной из репетиций Чайковский сказал мне: «Я только что закончил двухактную оперу «Иоланта», которая недостаточно длинна, чтобы занять целый вечер. Вы не будете возражать, если она будет исполняться вместе с Вашей оперой». Он буквально так и сказал: «Вы не будете возражать?». Ему было пятьдесят три года, он был знаменитый композитор, а я новичок».

После успеха «Алеко» имя Рахманинова становилось все более известным в Москве. Каждое его выступление в концертах в качестве пианиста сопровождалось восторженными откликами. Музыкант активно сотрудничает с К. Гутхейлем, одним из крупнейших нотоиздателей в России, печататься у которого считалось за честь. В скором времени в музыкальных магазинах начали спрашивать клавир «Алеко», созданный ранее Первый фортепианный концерт, фортепианные пьесы, романсы. Казалось, судьба благоволит необычайно одаренному юноше.

И вдруг... Смерть Чайковского потрясла Рахманинова. Он боготворил Петра Ильича, понимал, что счастливым началом творческой карьеры обязан именно ему. Отдавая последнюю дань уважения, композитор пишет Элегическое трио «Памяти великого художника», начатое 25 октября 1893 года, в день смерти Петра Ильича. Это была невероятно ответственная работа. Сам Рахманинов писал, что, сочиняя эту музыку, полную печальной красоты, он «дрожал за каждое предложение, вычеркивал иногда абсолютно все и снова начинал думать и думать».

«Жизнь молодого артиста, – вспоминает С. А. Сатина, двоюродная сестра Сергея Васильевича, – была трудная. Хотя он и не кутил и не пил, но был молод, любил щегольнуть, прокатиться на лихаче, посорить деньгами. Гонорар, получаемый за сочинения, у него не задерживался... Его часто начинало мучить сознание, что надо писать наспех, насиловать себя, чтобы вовремя получить деньги. Ему пришлось поэтому прибегнуть к другому источнику существования – частным урокам».

Трудно представить, как поначалу тяготили Рахманинова эти занятия, не страдающие избытком музыкального таланта ученицы, старательно разыгрывающие выученные экзерсисы. Но скоро он придумал себе развлечение, совмещающее приятное с полезным. Скучающий педагог, слушая своих подопечных, неожиданно начинал импровизировать на сухие темы упражнений, с ходу «прилаживая» симпатичный подголосок или целую вариацию. Много позднее одна из учениц вспоминала, что после таких уроков ее мать часто говорила: «Как красиво было то, что Сергей Васильевич наигрывал».

* * *

Творческий путь одаренного человека далеко не прост. Исключения здесь редки – практически каждый талант после первых воодушевляющих успехов сталкивается с непониманием своего искусства. Таким, во многом переломным, поворотным стал для Рахманинова 1897 год. Его по-настоящему первая взрослая работа – Симфония № 1, на которую композитор возлагал очень большие надежды, – провалилась.

На склоне лет Сергей Васильевич вспоминал, что на ее премьере «он прятался на лестнице, ведущей на хоры, зажимал временами уши, чтобы заглушить терзающие его звуки, стараясь понять, в чем его ошибка».

Плохое исполнение симфонии, откровенное неприятие этой музыки многими авторитетами, среди которых был и Н. А. Римский-Корсаков, – все это больно ударило по самолюбию молодого артиста.

Рахманинов писал свою симфонию почти год. Но работа над ней, невидимая и подсознательная, началась, естественно, значительно раньше. Вообще, как композитор сочиняет, из чего рождается музыка?

Для автора его музыка – это своеобразное окно в мир, язык, на котором он разговаривает со слушателем. Посредством ее он познает и оценивает окружающих его людей, их поступки, события, эпоху, в которой он живет. Видя доброту или несправедливость, испытывая горечь утраты близкого или прекрасное чувство любви, композитор год от года взрослеет и как человек, личность, и как художник. Так, исподволь накапливаются разноликие впечатления, образы, оседая где-то в глубинах памяти, хранясь в тайниках души.

Проходит время, и в один прекрасный день все прожитое, пережитое вдруг становится мелодией, темой, музыкой. В этом перерождении жизненных событий в звуки есть нечто колдовское, необъяснимое. В такие мгновения, когда посреди обыденного шума в голове композитора начинает звучать музыка, его музыка, он испытывает неизъяснимый восторг и блаженство.

Прекрасные мелодии, доселе никем не слышанные, играются на каком-то неведомом инструменте; они полнятся, целиком захватывая художника чарующим звучанием. Композитор еще не знает, по каким лабиринтам его фантазии потекут и во что выльются поющие в его душе голоса, и послушно отдается волшебной власти своего воображения. Миг этот называют творческим вдохновением, озарением. Как краток он, и сколько за ним стоит сомнений, раздумий бессонными ночами!

Так рождается музыка. Она – самое заветное, чистое, чем композитор жаждет поделиться со всеми. И когда его детище, с муками выношенное, вдруг отвергают, снисходительно усмехаясь или недоуменно пожимая плечами, – это трагедия для художника.

Так случилось и с Рахманиновым...

* * *

...Целыми днями он лежал на диване в своей комнате. Когда друзья, пытаясь как-то развеять его тоску, участливо узнавали, что нового он пишет, Сергей Васильевич отвечал, что уже больше не композитор. Опасаясь за здоровье музыканта, врачи прописали ему полный покой. Лето Рахманинов провел в деревне, отдыхая, постепенно приходя в себя.

Наступила осень. Сергей Васильевич, понимая, что время сочинять еще не пришло, принимает предложение занять пост второго дирижера в Русской частной опере.

Ее возглавлял Савва Иванович Мамонтов, фигура колоритная, противоречивая. Он, выходец из купцов, благодаря врожденной сметке быстро стал одним из богатейших российских промышленников, умным, энергичным, удачливым. Помимо деловой хватки природа наделила его могучей тягой к прекрасному. Мамонтов был хорошим скульптором, занимался музыкой и живописью, писал драматические произведения и сам же играл в них...

Один из крупнейших русских меценатов, он близко сошелся с художниками И. Е. Репиным и В. А. Серовым, К. А. Коровиным и М. А. Врубелем. Его тянуло к опере, театру – искусству синтетическому, где воедино слиты музыка и поэзия, пение и живопись, режиссура, игра актеров, костюмы.

В 1885 году С. И. Мамонтов открывает в Москве собственную антрепризу, названную им Русской частной оперой. На фоне тогдашних императорских театров – Мариинского в Петербурге и Большого в Москве, новый коллектив сразу выделился оригинальным, творческим решением постановок, уже считавшихся классикой, поиском своего пути, далекого от рутины и штампа традиций.

1897 год. В театре Мамонтова полным ходом идет подготовка нового спектакля – «Хованщины» Мусоргского. В ней заняты лучшие силы. Художник Аполлинарий Васнецов (брат знаменитого «былинного» Виктора Васнецова), досконально знающий древнюю Москву, пишет декорации. Хор, оркестр, солисты – все в лихорадочной работе: разучивают партии, репетируют.

Однако Мамонтов неспокоен. Его волнует, что дирижировать «Хованщину» будет Е. Эспозито, итальянец по происхождению. Савва Иванович знает его как грамотного, честного музыканта, но... Вряд ли капельмейстеру, в жилах которого течет горячая южная кровь, будут понятны, близки идеи Мусоргского, трагедия России, судьбы ее народа, по-русски могучий размах оперы.

Класс А. Аренского. Слева направо: Л. Э. Конюс, Н. С. Морозов, А. С. Аренский, и С. В. Рахманинов

Мамонтов убежден – его театру необходим плоть от плоти русский дирижер. И он со свойственной ему быстротой делает выбор. Рахманинов. Молод, талантлив, требователен – качества, далеко не часто уживающиеся в одном человеке, к тому же столь необходимые в дирижерской работе.

Сергей Васильевич без колебаний принял предложение Мамонтова. Оно пришлось очень кстати. Музыканту давно уже хотелось попробовать это амплуа, познать ни с чем не сравнимое счастье растворения в роскошной мощи полнозвучного оркестра, вызванной жестом своих рук.

С первых же репетиций музыканты почувствовали волевой характер, уверенную руку нового дирижера. В присутствии Сергея Васильевича они внутренне подтягивались и, несмотря, порой, на значительную разницу в летах, неукоснительно следовали всем его требованиям.

Исполнители оперы С. В. Рахманинова „Скупой Рыцарь”: А. Б. Боначич – Альбер, Г. А. Бакланов – Барон, И. В. Грызунов – Герцог. Большой театр, 1906

Чутье не подвело Мамонтова – Рахманинов принес ему удачу. Газеты писали: «Рахманинов твердо и решительно взял в руки бразды управления оркестром и не замедлил показать, какие богатые дирижерские способности кроются в нем. Прежде всего – оркестр звучит у него совсем особенно: мягко, не заглушая пения, в то же время до мелочей тонко, точно это специально симфоническая музыка, а не оперный аккомпанемент».

Новые постановки, и в их числе «Хованщина», были приняты прекрасно. Особенно выделялся Ф. И. Шаляпин. В ту пору Федору Ивановичу было всего двадцать четыре года, и огромный талант артиста только начинал раскрываться в полной мере. Его Досифей, староверец, фанатично отвергающий новшества Петра I, воспринимался как живая, воочию существующая личность.

Именно здесь, в Частной опере, Рахманинов повстречался с Шаляпиным. «Моя связь с Шаляпиным – одно из самых глубочайших и тончайших переживаний моей жизни», – напишет спустя много лет Сергей Васильевич.

Когда они вместе выступали в концертах, публика от восхищения буквально сходила с ума. Оба импозантные, огромного роста, широкоплечие и в то же время такие разные: Федор Иванович расточает во все стороны улыбки, а Сергей Васильевич – напротив, внешне спокоен, даже холоден к восторженному ликованию толпы. Пианист усаживается за рояль. Зал выжидающе затихает.., и начинается подлинное творческое состязание. «Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов задорил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении – это был какой-то припадок вдохновения двух крупнейших артистов». Так писал очевидец. Дружба великих музыкантов, зародившись еще в Частной опере, длилась более сорока лет до самой смерти Федора Ивановича.

В театре Мамонтова Сергей Васильевич проработал всего один сезон. Руководство оркестром, встречи с одаренными людьми, дух поиска, царивший в труппе, благотворно повлияли на моральное самочувствие Рахманинова. Он ощущал, как утраченная было жажда творчества постепенно пробуждалась. Особую роль в этом сыграло также лечение музыканта у Н. В. Даля.

Это был интереснейший человек: врач-невропатолог, экстрасенс, как сказали бы сейчас. Он пятнадцать лет прожил на Востоке, знал секреты йоги, тайны врачевания монахов Тибета.

Собственно, это не было в прямом смысле лечением. Усадив Рахманинова поудобнее в кресле, Даль усыплял его гипнозом и под приятно расслабляющие звуки «Песен без слов» Мендельсона просто разговаривал с ним. Врач внушал композитору, что он одарен, талантлив необычайно, что необходимо поверить в себя, в свои силы и что пора, наконец, браться за перо. Покой, слово и музыка – вот, наверное, самые надежные лекарства.