Текст книги "Всемирный следопыт, 1930 № 04"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

День умирал медленно, и медленно полз монгол. Горло пересохлой, казалось, распухший язык едва помещался во рту.

«Нет реки, нет воды, – дразнила мысль. – Однако, помру. Где доползти до улуса, солнце убьет…»

Липнущий красный жаркий туман насел и душил. Воспаленными глазами Дамба искал воду. Воды не было. Небо, обыкновенно ясное, с огромным рыжим диском солнца, обещало засуху. Ни одного облака. Жара завладела степью, и даже птицы спрятались от зноя. Одни кузнечики продолжали настойчиво стрекотать, поднимая к солнцу зеленые лупоглазые головы.

Темная полоса свернула круто в сторону. Дамба передохнул, набрался сил и пополз дальше, спускаясь с холма в долину. Впереди, на смятой траве лежало что-то, похожее на человека. Пастух приподнялся на руках и различил очертания плеча, откинутую ногу…

Дамба подполз ближе.

– Мертвый, – сказал он почему-то вслух.

Труп лежал, разбросав ноги и спрятав голову в черную от крови траву. Правая рука его была вывернута из плеча и торчала, как воткнутая в землю палка.

«Однако, Шагдур, – подумал Дамба, рассматривая измятый и окровавленный халат. – Однако, табун кончал… Ай, ай, пропал Шагдур!».

Шагдур лежал ничком, голова его была разбита, и высохшая кровь ржавыми пятнами запачкала лицо.

«Ай! Бедный нахор^[11])» – пожалел Дамба, забывая о низком предательстве Шагдура.

Сладкий запах разлагающегося мяса ударил в голову. Дамба ощутил невероятную слабость. Локти дрожали и расползались. Он хотел отползти в сторону– и не смог. Нога стала непреодолимо тяжелой. Дамба рванулся вперед, но локти разъехались, отказываясь держать отяжелевшее тело, и он упал на грудь, прижавшись горячей щекой к раскаленной земле. Розовый туман застлал глаза непроницаемой тугой тканью, в ушах стоял невыносимый гул, как будто кузнечики выросли до гигантских размеров и оглушали степь громовым стрекотанием…

VI. Гурт в пути

Гурт Кондаурова перерезал степь, направляясь от центральных улусов Монголии к границе Советского Союза, Проводники искали кратчайшую дорогу, пытаясь провести скот не в семь, а в шесть дней, но взяли слишком сильно на восток и уклонились в сторону..

Гурт миновал Новый летник, где его напрасно прождали люди русского князя, и благополучно подходил к границе.

Погода все дни стояла засушливая. Скот худел. Отъевшиеся на летнем подножном корму быки брели, опустив к земле тупые морды с красными от жары и злости выпуклыми глазами; овцы протяжно блеяли и, сбиваясь отдельными стайками, трусили, подбирая куцый зад; суетливые бестолковые коровы, неуклюже подпрыгивая, бежали за беспокойными и уверенными быками.

Несколько длинношерстых верблюдов, купленных Кондауровым для работ в совхозе, возвышались над стадом, мерно раскачивая свисшие набок горбы.

Пастухи в запыленных выцветших палатах, с неизменными трубками и бичами объезжали гурт, подгоняли отставших животных и наводили в стадах порядок, разбивая их на отдельные косяки.

Кондауров распорядился гнать гурт только рано утром и ночью; в течение всего дня и вечера до восхода луны скот кормился на лугах.

Уже шесть дней гурт был в пути. Кондауров сердился. Он не мог понять, почему Прыжак не высылает ему навстречу проводника, и послал вперед монгола для розысков дороги, но монгол еще не возвращался.

С восходом солнца останавливались на привал. Скот бродил лениво, ел неохотно. Тень легких брезентовых палаток не защищала людей от мучительной жары и духоты. Бронзовые лица пастухов солнце окрасило в ярко красный цвет. Только ночью, когда спадал зной, был возможен отдых, но тогда шли гурты, и думать о сне было некогда.

Кондауров едва держался в седле. Привыкшие к степным трудностям монголы – и те начали сдавать. Погонщик Седебек, высокий стройный юноша с огромными немонгольскими глазами, заболел.

– Солнце ушиб, – говорили пастухи. Солнце ударил…

Седебек лежал с обвязанной мокрыми тряпками головой на телеге, в которой за гуртом везли продукты. За всю дорогу, он не произнес ни слова жалобы. Запекшиеся губы были плотно сжаты, а кожа на лбу стянута в страдальческие складки.

Ночью гурт пережил тревогу.

Мимо пронесся, охваченный стапидом, табун лошадей. Пастухам с трудом удалось удержать взволнованный скот. Быки протяжно ныли, оборачивая разинутую пасть в сторону Удаляющегося табуна, похожего на тень гонимой ветром тучи. Бараны, сбились в кучу, тесно прижимаясь один к другому.

Несколько пастухов погнались за табуном, думая остановить его, но скоро отстали, взмылив своих лошадей. Табун промчался в направлении к русской границе.

Монголы говорили:

– Солнце печет шибко. Беда! Много скота сгинет.

Они считали засуху причиной стапида.

Кондауров нервничал. Он боялся, что начнется падеж животных от солнечного удара, и приказал использовывать для переходов каждую минуту прохлады. С заката и до тех пор, пока не высыхала роса, хлопали длинные бичи, и пылил скот, переходя от воды к воде необозримыми пространствами степи.

VII. Два инвалида

Ночная прохлада привела Дамбу в сознание. Несколько минут он лежал неподвижно – оцепенение слабости сковывало тело. Тяжелый запах трупа мутил. Сухие губы, покрытые корой запекшейся крови, казались чужими – деревянными. Нога опухла сильней и лежала на траве, как привязанный к телу обрубок бревна, но болеть стала меньше.

Мысли ворочались вяло. Дамба приподнял голову и осмотрелся.

«Как я долго проспал, – подумал он и вспомнил о том, что уже давно ничего не ел. Испугался. «Однако пропаду – никто не идет».

Страх смерти с новой силой овладел им и заставил ползти вперед.

Дамба спускался под гору. Трава становились гуще и мягче. Прохлада низины дохнула приятной сыростью. Дамба клал голову на холодную сочную траву, и она освежала обожженную солнцем кожу. Темная полоса, спрятанная ночью, потерялась, и Дамба полз, стараясь лишь сохранить ее направление.

С каждым движением ощущал облегчение– земля становилась все более влажной. «Скоро вода», – догадался Дамба.

Он прислушался. Чуть слышно бурлила вода. Забыв о больной ноге, напряг все силы. Плеск воды слышался отчетливее. В колеблющемся тихом свете красной тусклой луны Дамба различил острые тени кустов. Несколько усилий – и он подполз к небольшой степной печке.

Упершись руками в берег, Дамба жадно пил. Он отрывал губы, чтобы перевести дыхание, и опять пил, погружая лицо в тинистую мутную воду. Она казалась ему сладчайшим кумысом.

Монгол засмеялся и присел на берег. Он окунул руки в воду, смочил себе голову и, совсем счастливый, лег на траву и уснул.

Дамбу разбудило утреннее солнце. Он посмотрел на реку.

– Вода – хорошо!

Было жаль уходить от реки, вода манила прохладой, прибрежный кустарник давал тень. Страх одиночества, испытанный Дамбой в степи, был развеян плеском реки и гомоном птиц. Он наблюдал, как маленькие пушистые тела перелетают с ветки на ветку низкорослых кустов, и испытывал полное умиротворение.

Негорячее солнце и речной ветер баюкали, вливали бодрость. Но это состояние покоя продолжалось недолго.

На смену жажде полновластным хозяином выступил голод.

«Надо есть, – вспомнил Дамба. – Тогда и ждать можно… солнца два, три… Пастух пойдет – вода… Гурт пойдет, скот пойдет… А, однако, рядом пойдет не увижу – кусты. Надо ползти – степь видать, монгола видать…»

Дамба пополз, и та легкость, которую он ощутил у реки, разом пропала. Голод наседал.

Дамба вырывал траву, жевал ее длинные червеобразные корни. Некоторые из них были безвкусны, некоторые горьки, но и те и другие не утоляли голода. Все мысли сосредоточились на пище. Запахи травы раздражали. Слегка кружилась голова.

Дамба выполз из кустарника. Впереди опять гладкая как стол степь, и чем дальше отползал от берега, тем колючей становилась трава.

«Еще поползу, а потом еще, а дальше аиль^[12])!»

Дамба двигался опять но дороге, протоптанной табуном.

«Встать не могу. Смотреть – низко. Где я? – пытался ориентироваться Дамба. – Сколько еще осталось до аиля?»

Он привстал на здоровое колено и, морщась от острой боли в сломанной ноге, осматривал степь. Внимание его привлекло большое темное пятно, шевелящееся-в траве.

– Каширик!^[13]) – радостно воскликнул Дамба. – Близко аиль!

Он двигался к лежащему животному, стараясь быть незамеченным, чтобы не вспугнуть его. Ему было важно увидать, в какую сторону он побежал бы. Дамба подобрался.

Это была лошадь. Она лежа щипала траву, вытягивая шею, как будто ей лень было встать, чтобы перейти на новое место, к непомятому корму. Вокруг лошади вся трава была выщипана и образовалась серая лысина.

Не понимая, Дамба приподнялся опять на колено, но неосторожным движением подвернул больную ногу, вскрикнул и упал.

Лошадь вздрогнула, повернула голову и, содрогнувшись всем телом, выбросила передние ноги; привстав на них и волоча зад, она рванулась в сторону. Ковыляя и встряхивая головой, лошадь уползла от Дамбы, она перебирала передними ногами, падала на бок, хрипела и опять ползла.

Надежда на близкий улус лопнула: эту лошадь оставил дикий табун. Она была искалечена во время скачки.

«У нее сломаны задние ноги или ушиблен круп, – подумал Дамба. – Нет аиля!»

И сейчас же голод напомнил о себе. Перед Дамбой было мясо. Лошадь не могла уйти от него – ее связывали разбитые задние ноги. Она могла только ползти – так же, как и Дамба.

Пастух вынул нож и пополз к коню. Потревоженная нога заныла с удвоенной силой, и двигаться стало трудно. Дамба подкрадывался к лошади, а она, шарахаясь от него, по-лягушечьи отпрыгивала все дальше в степь. Пытаясь обмануть животное и двигаться незаметно, Дамба распластался по земле и полз, прячась в траве, но лошадь зорко следила за монголом, и каждое движение человека вызывало новый прыжок.

_{Дамба вынул нож и пополз к коню.}

Временами Дамба останавливался, чтобы отдохнуть, – тогда отдыхала и лошадь. Но через несколько минут погоня начиналась снова. Движимый голодом, Дамба не оставлял преследования. Они двигались по кругу. Монгол заметил, что он уже несколько раз проползает мимо выщипанной лошадью лысины. Борьба была нема и упорна. Оба, и человек и животное, одинаково цеплялись за уходящую жизнь.

Солнце прошло свой дневной круг, а Дамба все гнался за «мясом». Однако расстояние между ним и лошадью почти не уменьшалось. Инстинкт охотника заставлял пастуха сокращать минуты отдыха. Пот застилал ему глаза, во рту пересохло, но бросить преследования было нельзя, потому что и эта единственная пища могла ускользнуть.

Лошадь вздрагивала все чаще и все с большим трудом поднималась на передние ноги. По временам она протяжно кричала, напуганная приближением человека, и долго металась, раскачивая корпус, перед тем как сделать прыжок. Взмыленные бока лошади сделались черными, а пена, накипающая у ее губ, снежными комьями падала на траву.

Дамба уже не надеялся увидеть в степи всадника. Теперь спасение заключалось в том, чтобы оказаться выносливее лошади, и монгол, преодолевая усталость и боль в ноге, полз и полз, не сводя глаз с вытянутой шеи коня.

– Не уйдешь! – шипел Дамба. – Нет!..

Ненависть к лошади выросла неожиданно и непонятно. Дамба сжимал рукоять ножа, готовясь нанести удар, но лошадь была все еще далеко. Пастух с дышал, как хрипит измученное животное, захлебываясь слюной, знал, что погоня подходит к концу, но и сам двигался медленнее. Перед глазами маячило лошадиное тело, в мозгу стояло, как написанное красными буквами: «Догонишь– жизнь, не догонишь – смерть!..»

Дамба изнемогал, но и лошадь больше не делала прыжков. Она мотала головой, вывалив на сторону черный язык, и стонала.

«Впереди пища! – подгонял себя Дамба. – Надо есть. Много есть, чтобы потом ждать, долго ждать пастухов».

Кожа на руках Дамбы кровоточила, израненная острой травой. Утомленные солнцем глаза слезились. Красный туман вновь стоял перед ним, густея и слепя. Моментами лошадь терялась в этом тумане и опять всплывала, громадная, закрывая собой всю степь.

«Мясо! Какой будет пир! Сколько силы!..»

Над степью повисла луна. Трава становилась влажной, а Дамба все полз к шатающейся тени. Лошадь была уже близко. Она билась в нескольких шагах от монгола.

«Только один прыжок!» – Нога мешала. Он торопился – пища была рядом.

Монгол поднял руку, нож сверкнул и остановился, синей рыбой всплыв на темном фоне неба. Рассчитывая удар, Дамба оперся на левую руку и откинулся назад. Взмахнул ножом. Лошадь захрипела и упала набок…

Нож Дамбы, вошел по рукоять в землю, а сам он растянулся, ударившись лицом о колючую траву. Струйка крови пробежала по губам монгола и расцветила зеленые стебли растений крупными переспелыми ягодами…

VIII. Спасенный ковбой

Кондауров в сопровождении проводника-монгола выехал вперед стада. Дорога была найдена, и к вечеру пастухи рассчитывали добраться до совхоза. Кондауров был доволен гуртом – скот выдержал трудности пути хорошо, и за всю дорогу заболело всего лишь несколько овец.

Подъезжали к реке.

– Попоим лошадей, – сказал Кондауров. – Сейчас дорога отвернет от реки и воды долго не будет.

Лошади пили жадно, нехотя отрывая от воды морду и фыркая. Конь проводника, задрав вверх голову, заржал, приглашая к водопою оставшихся с гуртом лошадей.

Совсем близко ему ответила лошадь. Она ржала тихо и жалобно, как будто просила о помощи.

«Чья это может быть лошадь?» – удивился Кондауров, отрывая от воды своего коня.

Они выехали из кустарника. Огромная луна освещала степь, и в нескольких десятках метров всадники заметили лежащее животное.

– Видно больная, – сказал пастух.

Подъехав, Кондауров и проводник увидели бьющуюся в агонии лошадь, а рядом с ней лежащего ничком человека в монгольском халате; около торчал воткнутый в землю нож.

– Странно! Ничего не понимаю, – удивился Кондауров.

Он спрыгнул с седла и нагнулся над монголом.

– Еще жив, нужно взять с собой. Поезжай к гурту – приведи сюда телегу, – обратился он к проводнику.

Монгол уехал.

Кондауров осмотрел лошадь: ноги ее были искалечены и круп опух.

«Эта лошадь наверное из того табуна, – вспомнил он встречу с дикими лошадями. – Она уже не оправится. Надо прекратить ее мученья».

Кондауров вынул браунинг и поднес холодную сталь дула к уху лошади…

* * *

Стучали топоры, визжали пилы…

Глинобитные постройки тянулись, образовывая небольшую улицу с правильно распланированными четырехугольниками отдельных усадеб. Это были помещения для служащих совхоза и под мастерские. Дальше стояли теплые скотные дворы. Совхоз напоминал маленький городок, закинутый в степь. По его улицам бродили в пестрых халатах и цветных малахаях монголы, рассматривая невиданные строения – «дома для кашириков».

Недалеко от скотников выкапывались громадные силосные ямы. Огромные, блестящие как зеркала чаны и сепараторы горели на солнце тысячами отблесков. Мальчики-монголы с расширенными от удивления глазами разглядывали отражения своих шоколадных лиц на полированных поверхностях машин.

Шум стройки будил степь…

Прыжак в белой рубахе с расстегнутым воротом разговаривал с привезенным на телеге Дамбой. Пастуха переодели, умыли, нога его была перевязана. Два монгола приготовляли повозку, устилая ее травой, для того, чтобы отвезти пастуха в больницу.

Дамба рассказывал Прыжаку о встрече с табуном и о смерти Шагдура.

– Бедный Шагдур, – говорил печально Дамба. – Зря. пропал…

Он лежал и улыбался отраженным от сверкающего металла машин лучам заходящего солнца.

– Встречай скот! – закричали в городке.

Проскакали несколько верховых пастухов и скрылись за постройками совхоза.

Из-за холма выползали запыленные гурты Кондаурова.

_{Гурт медленно подвигался к совхозу…}

• • •

ТАЙГА ШУМИТ

Рассказ Ал. Смирнова

(Окончание)

Рис. худ. А. Пржецлавского

VIII. Подозрительная щедрость

Как и думал молодой охотник, на стройке вполне одобрили его намерения. Пусть Тумоуль немедленно прекращает работу на старого коршуна и требует от него то, что заработано за две зимы, а если Мукдыкан откажется платить, так его заставят это сделать через родовый суд. Что же касается Гольдырек, то Тумоулю ничего не остается, как взять ее против воли отца, но при одном условии, что она сама этого захочет.

– У русских теперь такой закон: мужчина не может брать девушку в жены без ее согласия, – сказали ему на стройке.

– Это хороший закон, – простодушно согласился Тумоуль, – но у нас не так делают. Девушка не знает, кто завтра поведет ее в свой чум.

Тумоуль не успел посвятить Гольдырек в свои планы, но, уходя из становища, видел, что девушка плакала, а это было красноречивее всяких слов. Он не сомневался, что она согласится уйти в его чум, и теперь ему надо было выбрать место для становища. Нельзя иметь жену, не имея в то же время собственного чума.

При других обстоятельствах вопрос о становище был бы чрезвычайно прост – для становища годится любая лесная поляна, где есть поблизости вода. Но в данном случае нельзя было рассчитывать, что Мукдыкан спокойно отнесется к потере той сотни оленей, которую он выторговал у Кульбая. Старик несомненно будет взбешен и сделает все, чтобы вернуть дочь. Поэтому становище надо было выбирать так, чтобы его нельзя было обнаружить по крайней мере в течение ближайших дней; в то же время оно не должно было находиться слишком далеко от стройки, потому что Тумоуль не хотел терять с ней связи: в его книге оставалось еще много крючков, которые ему надо было разобрать.

Поразмыслив, Тумоуль нашел, что самым лучшим местом для его стойбища будет долина в верховьях Кочечумо, в расстоянии нескольких часов ходьбы от стройки. Если он поставит там свой чум, то едва ли увидит нежеланных гостей. Это место пользовалось у лесных людей дурной славой. Там в одном из озер жил «страшный водяной дух», который иногда выбрасывал со дна озера целые столбы воды и грязи. Страшась этого духа, охотники никогда не заглядывали туда, да и сам Тумоуль несколько месяцев назад обошел бы это место стороной. Но теперь он только улыбнулся при этой мысли: совсем недавно он был там на охоте с Сусловым, и тот объяснил ему истинную природу водяного страшилища. На дне озера имелся родник, по временам засаривавшийся грязью и илом. Когда давление воды в роднике становилось особенно сильным, вода разрывала запруду и, устремившись вверх, поднималась столбом над поверхностью озера.

Взвалив на плечи мешок с покупками, сделанными на фактории под будущую добычу, Тумоуль отправился вверх по Кочечумо. Солнце уже коснулось леса, когда перед охотникам мелькнула гладь маленького лесного озерка; дальше озерки потянулись одно за другим, соединенные между собой узкими протоками. На некоторых из них плавали стаи серых гусей. Тумоуль добыл двух жирных гусенят, поймав их прямо руками, так как они еще не умели летать, а затем направился к тому озерку, на дне которого обитал водяной дух. Тут местность повышалась, почва была суше, а лес перемежался небольшими полянками. На одной из них Тумоуль остановился и приступил к постройке чума. Лучшего места для стойбища нельзя было и желать.

Дело было несложное. Два десятка тонких жердей, поставленных конусом, на них пласты древесной коры с отверстием наверху для выхода дыма – и лесной дом был готов. Чтобы ветер не срывал кору, Тумоуль положил сверху несколько толстых бревен. Кору следовало бы заварить в горячей воде, тогда она лежала бы ровней, но для этого у Тумоуля не было времени. Не было у него также оленьих шкур и цветной материи, чтобы украсить свое жилище, как это делают в в богатых стойбищах. Об этом Тумоуль впрочем и не думал, как не подумал и о том, чтобы водрузить около чума лекоптын – необходимую принадлежность каждого становища. Он никогда особенно не верил в лоскутки белой материи, которые его сородичи развешивали на шестах в жертву добрым духам, а после того, как в его руках очутилась книжка, прямо смеялся над лекоптыном.

Покончив с чумом, Тумоуль разложил в нем костер и вынул из мешка его содержимое; котел для варки пищи, деревянную миску, две ложки, большой нож, кусок цветной материи на рубахи себе и будущей жене, потом для нее же моток разноцветных лент и наконец книжку, обернутую в бересту. Пересмотрев вещи, он занялся гусями, а пока они варились, взялся за книжку. За последние дни у него было много тревог, и ему не удалось вырезать на дереве ни одной новой буквы. Теперь он спешил наверстать упущенное время.

Перед сном Тумоуль вышел из чума, чтобы принести для костра дров. Вверху, как рой бесчисленных светящихся мотыльков, искрились звезды, а над темным хребтом, серебря верхушки деревьев, поднималась полная луна. Тумоуль долго стоял, прислушиваясь к лесным звукам и угадывая по ним таинственную ночную жизнь, потом вернулся в чум, постелил старенький сокуй и лег у огня, положив под голову мешок. Сон пришел скоро, глубокий и без сновидений. Однако Тумоуль привык просыпаться тогда, когда это было нужно. Первый солнечный луч застал его уже далеко от чума.

Тумоуль шел в становище Мукдыкана. Прежде всего необходимо было договориться с Гольдырек. Ему посчастливилось встретиться с девушкой у реки, и она без лишних слов подтвердила то, о чем говорили ее покрасневшие глаза: согласилась в ту же ночь покинуть отцовский чум.

Затем Тумоуль пошел за своим мешком в чум старика. Чтобы не осложнять положения, он решил не поднимать пока разговора о плате за работу, но Мукдыкан, как видно, не хотел оставаться в долгу у своего работника.

– Почему же ты не говоришь об оленях? – спросил Мукдыкан, когда Тумоуль, взвалив на плечи свой мешок, собирался покинуть становище.

– Я думаю, что об этом прежде всего должен сказать ты, – пожал плечами молодой охотник.

Старик отвел в сторону глаза и медленно процедил:

– Ты говоришь так, как будто бы стал богачом… Я могу дать тебе двадцать оленей.

– Может быть, ты хотел сказать – десять или пятнадцать? – переспроси? Тумоуль.

– Если они тебе не нужны, можешь совсем не брать, но я сказал правильно… – Старик закашлялся. – Бери их сейчас, и мы будем в расчете.

Такая щедрость не удивила Тумоуля. Ну что ж, старик понял, что поступил несправедливо по отношению к нему, и теперь хочет это загладить. Захватив мешок, Тумоуль направился в сторону хребтов, где паслись олени.

IX. Шкурка католи^[14])

Безлесные склоны хребта были покрыты движущимися коричневыми телами, над которыми, словно ветви деревьев в ветер, колыхались сотни рогов. Разбившись на кучки, олени держались открытых мест, где их меньше жалили мошкара и комары. Одни пощипывали ягель, другие лежали у дымокуров, третьи толпились у ручья, утоляя жажду. Стадо паслось под наблюдением двух пастухов, чум которых стоял на берегу ручья в центре кочевья.

Тумоуль ловил оленей арканом. Привязывая к дереву очередного оленя, он увидел около чума пастухов своего бывшего хозяина и его друга Хатрапчо.

Мукдыкан вероятно пришел к стаду узнать, нет ли больных оленей, а может быть хотел посмотреть, каких возьмет себе Тумоуль. «Пусть смотрит», – подумал охотник и решил назло ему поймать рослого красивого самца, который до этого упорно не хотел даваться ему в руки. Два раза закидывал Тумоуль аркан, но олень срывался с места раньше, чем кольцо долетало до него.

Чтобы поймать его, Тумоуль решил прибегнуть к маленькой хитрости. Животное, напуганное настойчивым преследованием человека, уже не подпускало к себе на такое расстояние, с которого можно было бы забросить аркан. Когда олень замешался в стадо, Тумоуль тихонько подобрался к нему, прячась за других животных. Зажав в левой руке конец аркана, в правую он переложил сложенный кольцами ремень и нацелился в оленя. В последний момент тот, заметил угрожавшую ему опасность, но было уже поздно: металлическое кольцо, описав в воздухе дугу, с быстротой молнии упало ему на рога. Это был крупный экземпляр, каких было немного даже в тысячном стаде Мукдыкана. Тумоуль ожидал, что Мукдыкан выразит неудовольствие по поводу его выбора. Но тот не обмолвился ни словом и продолжал сидеть у костра, разговаривая о чем-то с пастухами.

_{Металлическое кольцо аркана, описав в воздухе дугу, упало оленю на рога.}

Когда все двадцать оленей были пойманы, Тумоуль связал их цепочкой, как это делают во время путешествия по лесу, и направился к костру. Он не хотел их уводить, не предупредив хозяина.

– Сейчас я ухожу, – сказал он, обращаясь к Мукдыкану. – Посчитай оленей, чтобы я не увел их больше, чем надо.

Все переглянулись и вопросительно посмотрели на Мукдыкана. Но тот молчал, глядя в огонь.

– Что же молчишь? – продолжал Тумоуль. – Может быть тебе уж стало жалко их давать, – добавил он, усмехнувшись.

Мукдыкан сердито вскинул глаза, но тотчас же перевел их на сидевшего рядом Хатрапчо. Тот заерзал на месте, как будто ему сразу стало неудобно сидеть.

– Оленей ты заработал, – оказал он. – Хозяину их не жалко… Но он не хочет терять одну вещь, которую никак не может найти после твоего ухода. Может быть ты знаешь, где она?

– Какую вещь? – удивился Тумоуль.

Хатрапчо испытующе посмотрел ему в глаза.

– Ты не забыл лисицу, которую добыл для хозяина прошлой зимой?

– Католи? – спросил Тумоуль.

– Ее самую.

– Ну, и что же? Я не понимаю, к чему ты это говоришь.

– К тому, – вмещался в разговор Мукдыкан, – это лисица была у меня в чуме, а теперь ее нет…

Все впились в лицо Тумоуля.

– Шкурку католи я также видел у тебя в чуме, а куда ты ее задевал потом, я не знаю. Поищи хорошенько, – сказал он и хотел было уйти, но Хатрапчо его остановил.

– Подожди, – подскочил он. – Так ты не знаешь, где шкурка?

– Не знаю, я уже сказал.

– А может быть ты забыл? Вспомнишь?

Задав этот вопрос, Хатрапчо посмотрел куда-то в сторону. Проследив его взгляд, Тумоуль уперся глазами в свой мешок. Это его рассмешило.

– Ты смотришь на мой мешок так, как будто католи сидит там, – сказал он. – Если хочешь, можешь посмотреть.

– Это ты хорошо сказал, – обрадовался вдруг тот. – Раз такое дело, то лучше действовать начистоту. Давай посмотрим твой мешок, чтобы хозяин не сказал про тебя ничего дурного.

Улыбка сбежала с лица Тумоуля. Говоря о мешке, он вовсе не думал, что дело так серьезно. Как, его подозревают в краже шкурки католи? При этой мысли кровь бросилась ему в лицо, а руки сжимались в кулаки. Но он тотчас же овладел собой. Пусть смотрят, ведь в мешке ничего нет, кроме тряпья.

– Если найдете католи, так держите ее покрепче за хвост, а то убежит, – сказал он, подтолкнув ногой мешок.

Все придвинулись к мешку, и только Мукдыкан остался на месте, у него был такой вид, будто это ничуть его не касалось.

Хатрапчо развязал мешок. Сверху лежал сверток старых рубах. Потом вынули поношенные бакари, рваную парку, затем сокуй и наконец мешочек с огнестрельными припасами. Внизу оставалась лишь старая кухлянка. Тумоулю показалось, что она стала что-то очень толстая. И вдруг его глаза широко раскрылись. Из-под полы кухлянки, когда ее стали выталкивать из мешка, выпирало что-то пушистое, отливавшее черным серебром. Уж не видит ли он это во сне? Из кухлянки вытряхнули шкурку католи…

_{Из кухлянки вытряхнули шкурку католи…}

Не спуская глаз с неожиданной находки, Тумоль стоял, как пораженный громом. Все молчали. Слышался только топот проходивших мимо оленей.

Первым обрел дар слова Хатрапчо.

– Да, – заговорил он. – Если бы мы не ухватили сейчас за хвост католи, то мы больше никогда бы ее не поймали… Этого, парень, я от тебя не ожидал…

– Я тебе говорил, на что он способен, – не скрывая злорадства, сказал Мукдыкан. – Сейчас он украл шкурку, а потом украдет у меня дочь…

Эти слова хлестнули Тумоуля, как удар бича.

– Врешь, старый шайтан! – закричал он, сжимая кулаки. – Я шкурку у тебя не крал!

– Не кричи, парень, – строго сказал Хатрапчо, делая какие-то знаки пастухам. – Брал ли ты шкурку или не брал – это ты расскажешь на суде, а теперь ты пойдешь с нами…

Тумоуль готов был отшвырнуть этого человека, а затем наброситься на Мукдыкана, но в следующее мгновение он отказался от своего намерения. Ведь это просто какое-то недоразумение, если же он будет сейчас сопротивляться, то даст повод подозревать себя в краже.

– Хорошо, – сказал он, – я пойду с вами. Пойду потому, что шкурку я в самом деле в свой мешок не клал…

X. С колодками на ногах

Сколько прошло дней? Пять, десять, а может быть и больше. Иногда ему казалось, что это продолжается целую вечность.

Становище Мукдыкана, заплаканное лицо Гольдырек, путешествие к Хатрапчо и наконец громкий стук пальмы о сырое дерево. Хатрапчо славился своим искусством владеть пальмой. Срубив лиственницу, он сделал из нее тяжелые колодки. Колодки надели на ноги Тумоулю и оставили его в кустах около становища дожидаться суда.

Суд состоялся на следующий день. Тумоуль до последнего момента не терял надежды, что его невиновность будет установлена. Но что он мог сказать против очевидности? Каким образом шкурка католи оказалась в его мешке после того как он навсегда покинул становище своего хозяина? Мукдыкан очень хорошо сказал, что если бы католи была живая, то еще можно было бы объяснить ее появление в мешке – она могла бы залезть туда сама. Но так как это была только шкурка, то сама она в мешке очутиться не могла, следовательно ее кто-нибудь туда положил. И кроме Тумоуля, сделать это было некому.

– Он знал, что делает, потому что шкурку католи очень любят люче – за нее они дают много товара…

Так сказал Мукдыкан, и с этим все согласились. Да, кроме Тумоуля взять шкурку было некому. Тумоуль захотел сразу разбогатеть, обокрав своего хозяина. За это его надо наказать так, как велит лесной обычай: отхлестать по голой спине колючими прутьями, потом провести по окрестным становищам, чтобы все запомнили лицо вора, и наконец снова надеть на ноги колодки и бросить в тайге – пусть подумает хорошенько о своем проступке…

И вот Тумоуль лежит в темном лесу, слушает, как шумит ветер в вершинах лиственниц, и в сотый раз задает себе вопрос о том, каким образом шкурка очутилась в его мешке. Точною ответа пока еще не было, потому что, зная хорошо тайгу, Тумоуль в то же время очень мало знал людей. Он был рожден для борьбы со стихиями, а не с человеком. Правда, восстанавливая в памяти происшедшее, его мысль все чаше и чаще упиралась в его бывшего хозяина… Но неужели человек способен на такую подлость? Это не укладывалось в его наивной голове. Между тем никакого другого объяснения он найти не мог.

Гнев охватывал Тумоуля. Он сжимал кулаки и порывался встать, но тут же чувствовал на ногах тяжесть и вспоминал о колодках – они цепко держали его за ноги. Он мог передвигаться только ползком, да и то лишь по открытому месту, потому что колодки были сделаны с длинными концами. Так он будет лежать еще много дней, обгладывая те кости, что ему раз в день приносит из становища старая женщина, а потом… Что будет потом, когда с него снимут колодки? И опять тяжелые мысли плыли в его голове.