Текст книги "Сборник № 12. К истории теории познания I"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Мое назначение в критицизме – стремиться к неизменной самостности (Selbstheit), безусловной свободе, неограниченной деятельности.

Будь! вот высшее требование критицизма5252
  Чтобы еще резче оттенить противоположность его относительно требования догматизма, можно требование это выразить так: Стремись не себя до бесконечности приблизить к Божеству, но Божество к себе (Дополнение в 1-м издании).


[Закрыть].

Письмо десятое

Вы правы, остается еще одно – знать, что существует объективная сила, грозящая уничтожением нашей свободе, и с этим прочным и достоверным убеждением в сердце – бороться против нее, поставить на карту всю свою свободу и таким образом погибнуть. Вы вдвойне правы, мой друг, потому что эта возможность, даже если она и исчезнет пред светом разума, все же неизбежно сохранится для искусства – для высшего в искусстве.

Часто задавали вопрос, как греческий разум мог выносить противоречие своей трагедии. Смертный – роком предопределенный к преступлению, сам борющийся против рока и все же ужасно наказанный за преступление, бывшее делом судьбы! Основание этого противоречия, то, что позволяло выносить его, лежало глубже, чем где его искали, лежало в борьбе человеческой свободы с силой объективного мира, в борьбе, в которой смертный необходимо должен был быть побежден (раз эта сила – всемогущество, рок) и все же за самое поражение свое, ибо он гибнул не без борьбы, должен был быть наказан. Что преступник, побежденный лишь всемогуществом рока, все-таки бывал наказан, в этом сказывалось признание человеческой свободы, чести, подобающей свободе. Греческая трагедия чтила человеческую свободу, заставляя своего героя бороться против всемогущества рока: чтобы оставаться в рамках искусства, она должна была представлять его побежденным, но для того, чтобы снова исправить это возбужденное искусством посрамление человеческой свободы, она должна была представлять его терпящим возмездие – даже за совершенное роком преступление. Пока он еще свободен, он противостоит силе рока. С гибелью своей он перестает также быть свободным. В момент гибели он обвиняет еще судьбу за потерю своей свободы. Свободу и гибель даже и греческая трагедия не могла согласовать. Лишь существо, лишенное свободы, могло пасть в борьбе с судьбой. – Великая мысль заключалась в этом наказании, с готовностью переносившемся даже за неизбежное преступление: самая утрата свободы только доказывала тем самым эту свободу, и в самой гибели провозглашалась свобода воли.

Как всюду, так и в данном случае, греческое искусство – канон. Ни один народ не остался и здесь вернее характеру человечества, чем греки.

Пока человек пребывает в сфере природы, он в подлинном смысле слова (как он может быть господином над самим собою) господин природы. Он укажет объективному миру его определенные пределы, которые тот не смеет преступить. Представляя себе объект, придавая ему форму и устойчивость (Bestand), он господствует над ним. Ему нечего его бояться, ибо он сам положил ему пределы. Но как только он отменяет эти пределы, как только объект перестает быть представимым, т. е как только он сам перешел границу представления, он видит себя потерянным. Страхи объективного мира нападают на него. Он отменил его границы, как ему побороть его? Безграничному объекту он уже не может придать никакой формы, неопределенный, неясный предносится он, где ему схватить его, где сковать, где положить границы его всемогуществу?

Пока греческое искусство остается в пределах природы, какой народ естественнее? Но как только покинет оно эти пределы, какой народ ужаснее?5353
  Греческие боги стояли еще внутри природы. Их сила не была незримой, недостижимой для человеческой свободы. Человеческий ум часто одерживал победы над физической силой богов. Часто даже храбрость эллинских героев вселяла страх в олимпийцев. Собственно сверхъестественное начало греков начинается с рока, с незримой силы, недостижимой более ни для какой естественной силы и пред которой беспомощны даже сами бессмертные боги. – Чем страшнее представлялась грекам область сверхъестественного, тем естественнее были они сами. Чем приятнее, чем слаще мечты народа о сверхъестественном мире, тем сам народ этот презреннее и неестественнее.


[Закрыть]Незримая сила слишком возвышенна, чтобы ее можно было подкупить лестью, герои ее слишком благородны, чтобы они могли быть спасены трусостью. Здесь не остается ничего, кроме борьбы и гибели.

Но такая борьба мыслима также только в целях трагического искусства; сделаться системой действования она не могла бы уже потому, что такая система предполагала бы поколение титанов, а без такой предпосылки, несомненно, привела бы к глубочайшей гибели человечества. Если бы роду нашему было предопределено быть казненным всеми страхами незримого мира, то разве не легче было бы, трусливо склонившись пред всемогуществом того мира, бояться даже малейшей мысли о свободе, чем погибнуть в борьбе? На самом деле, однако, ужасы настоящего мира стали бы нас тогда еще гораздо более мучить, нежели страхи мира будущего. Тот самый человек, который в сверхчувственном мире вымолил свое существование, будет в этом мире мучителем человечества, неистовствующим против себя самого и против других. За унижения того мира он должен получить в награду господство над этим миром. Очнувшись от радостей того мира, он возвращается в этот, чтобы превратить его в ад. Хорошо еще, если он до того будет убаюкан в сверхчувственном мире, что станет в этом моральным младенцем.

Высший интерес философии – пробудить разум из его спячки, указав на ту неизменную альтернативу, которую догматизм открывает пред своими приверженцами. Ибо если это средство не в состоянии будет пробудить его, то, по крайней мере, будет уверенность в том, что было сделано все возможное. Попытка эта тем легче, что для всякого, кто желает дать себе отчет в последних основаниях своего знания, эта альтернатива – самая простая, самая понятная, самая первоначальная антитеза всякого философствующего разума: «Разум должен отказаться или от объективного умопостигаемого мира или от субъективной личности, или от абсолютного объекта или от абсолютного субъекта – от свободы воли». Раз антитеза эта установлена с достаточной определенностью, то интерес разума требует также со всей.

возможной бдительностью следить за тем, чтобы софистика моральной косности не обманула опять человечества, окутавши разум новым покрывалом. Долг философии – вскрыть этот обман и показать, что всякая попытка сделать его для разума выносимым может добиться цели лишь путем новых обманов, новых иллюзий, держащих разум в состоянии непрерывного незнания и скрывающих от него ту пропасть, в которую необходимо должен ввергнуться догматизм, как только он дойдет до последнего великого вопроса (бытие или небытие?).

Догматизм – таков результат всего нашего исследования – теоретически неопровержим, потому что он сам покидает теоретическую область, завершая свою систему практически. Таким образом, он опровержим практически, тем, что мы в себе реализуем абсолютно противоположную ему систему. Но он неопровержим для того, кто сам в состоянии реализовать его практически, кто может вынести мысль, что он работает над своим собственным уничтожением, отменяя в себе всякую свободную причинность и превращаясь в модификацию объекта, в бесконечности которого он рано или поздно должен найти свою (моральную) гибель.

Поэтому не должно прикрывать этих результатов догматизма, окутывая их льстивыми словами и иллюзиями ленивого разума, но высказать их возможно более определенно, явно и неприкрыто. Ибо что может быть важнее этого для нашего времени? В этом единственно кроется последняя надежда на спасение человечества, которое, после стольких веков скованности суеверием, получает, наконец, возможность найти в себе самом то, что оно искало в объективном мире, чтобы, покончив с безграничным своим полетом в чуждый мир и вернувшись в свой собственный, возвратиться тем самым от безличности (Selbstlosigkeit) к собственному Я (Selbstheit) и от фантастики разума к свободе воли.

Отдельные иллюзии пали уже раньше сами собою. Время, по-видимому, только ждало того, чтобы исчезло также и последнее основание всех этих иллюзий. Отдельные заблуждения оно разрушило, оставалось еще только пасть последней опоре, которой все они держались. Казалось, все ждут последнего разоблачения, как вдруг появились другие люди, которые в тот самый момент, когда человеческая свобода должна была завершить свое последнее дело, приобрели новые иллюзии с целью помешать смелому решению, чтобы оно так и завяло, не осуществившись. Оружие выпало из рук, и смелый разум, только что сам уничтоживший иллюзию объективного мира, стал по-детски сетовать на свою слабость.

Вы, сами верящие в разум, почему сетуете вы на разум за то, что он не может трудиться над своим собственным разрушением, что он не может реализовать идеи, действительность которой разрушила бы все то, что вы сами возвели с столь великим трудом? Что это делают другие, которые уже с давних пор во вражде с самим разумом, и в интересе которых сетовать на него, меня не удивляет. Но как делаете это вы, вы, восхваляющие разум как божественную способность в нас?! – Как хотите вы утверждать собственный ваш разум против разума высшего, который ограниченному конечному разуму может предоставить, очевидно, лишь самую абсолютную пассивность? Или, предполагая идею объективного Бога, как можете вы говорить о законах, которые разум создает сам из себя, раз автономия может быть уделом лишь абсолютно свободного существа. Тщетно надеетесь вы спастись тем, что лишь практически предполагаете эту идею. Именно потому, что вы предполагаете ее только практически, тем увереннее грозит она гибелью вашему моральному существованию. Вы обвиняете разум в том, что он ничего не знает о вещах в себе, об объектах сверхчувственного мира. Неужели вы никогда – хотя бы смутно – не догадывались, что не слабость вашего разума, но абсолютная свобода в вас закрывает доступ в интеллектуальный мир всякой объективной силе, что не ограниченность вашего разума, а неограниченная свобода ваша очертила объекты познания пределами простых явлений?

Простите, мой друг, что в письме к Вам я говорю чужим, столь чуждым Вашему духу. Позвольте нам лучше вернуться назад, к перспективам, которые Вы сами развернули пред нами в конце Вашего письма.

Мы были бы рады, если бы могли убедиться, что дошли до последней великой проблемы, до которой может вообще дойти философия. Наш дух чувствует себя свободнее, возвращаясь из состояния умозрения (спекуляции) к наслаждению природой и к ее исследованию. Нам нечего бояться, что постоянно возвращающееся беспокойство нашего неудовлетворенного духа снова приведет нас к тому неестественному состоянию. Идеи, до которых возвысилось наше умозрение, перестают быть предметом досужих занятий, только слишком быстро утомляющих наш ум, они становятся законом нашей жизни и, перейдя сами в жизнь и существование и таким образом сделавшись предметами опыта, они навсегда освобождают нас от нелегкого труда путем умозрения, априорно, удостоверяться в их реальности.

Не жаловаться хотим мы, но радоваться тому, что стоим, наконец, на распутье, где необходимо разойтись, радоваться тому, что раскрыли тайну нашего духа, в силу которой справедливый сам собою становится свободным, а несправедливый сам собою трепещет пред справедливостью, которой он не обрел в себе и которую поэтому он должен был переложить в иной мир, в руки казнящего Судьи. Никогда уже впредь мудрец не будет прибегать к мистериям с целью сокрыть от непосвященных глаз свои принципы. Скрывать принципы, доступные всем, – преступление пред человечеством. Но природа сама указала границы этой доступности; она сохранила для достойных философию, которая сама чрез себя становится эзотеричной, потому что ей нельзя научиться, ее нельзя бессмысленно повторять, ей нельзя лицемерно подражать, под нее не могут подделаться ни тайные враги, ни шпионы, – философию, являющуюся символом союза свободных духом, по которому они все узнают друг друга, которого им нечего скрывать, и который, понятный только им, остается вечной загадкой для других.

И. Г. Фихте.
Наукословие в его общих чертах

(1810 г.)

Предисловие

Эту статью, которою я закончил свои лекции в этом семестре, я прежде всего предназначаю для своих слушателей, чтобы при повторении облегчить им обзор целого. Если, однако, она попадет еще и в другие руки и при том также в руки тех, кто считает себя вправе говорить о философии, то, быть может, при некотором размышлении над ней они увидят, как неверно то понятие, которое они составили себе о наукословии, и путем каких громадных заблуждений они хотели помочь даже философствующему рассудку выйти на верный путь. Одного они, конечно, не поймут: того, что для того, чтобы философствовать, необходимо подняться до действительно свободного и творческого мышления; что никоим образом нельзя оставаться на ступени созерцания случаем и произволом (durch das Ohngefahr) образованного в нас мышления. Между тем как последнее они и были только в состоянии до сих пор созерцать, откуда и возникли все их несообразности. И поэтому-то они никогда не перестанут толкаться в сферу, недоступную им за недостатком способности5454
  Для перевода мы принимаем поправку F. Medicus'а (собр. соч. Фихте, Т. V, стр. 612) Zu der… versagt. (Прим. перев.).


[Закрыть].

§ 1

Наукословие, оставляя в стороне всякое частное и определенное знание, исходит просто из знания (Wissen schlechtweg), в его единстве, которое оно рассматривает как сущее. Прежде всего, оно задает себе вопрос: как такое знание может существовать, и что поэтому есть оно в своей внутренней и простой сущности.

От наукословия не может укрыться следующее. Только одно существует безусловно чрез самого себя – Бог. Бог же не есть мертвое понятий, которое мы только что высказали, но он есть в самом себе жизнь и только жизнь. Он также не может в самом себе изменять себя и определять и делать из себя другое бытие, ибо чрез его бытие дано все его бытие и всякое возможное бытие, и ни в нем, ни вне его не может возникать новое бытие.

Но если знание должно все-таки существовать, не будучи самим Богом, то, так как нет ничего, кроме Бога, оно может быть все же лишь самим Богом, но Богом вне его самого; бытием Бога вне его бытия; его обнаружением, в котором он был бы совсем так, как он есть, и все же оставался бы также в себе самом совсем так, как он есть. Но такое обнаружение есть образ или схема.

Если такая схема существует, – что может стать ясным лишь чрез непосредственное бытие ее, так как она существует только непосредственно, – то она существует исключительно в силу того, что Бог существует, и поскольку достоверно, что он существует, она не может не существовать. Ни в коем случае, однако, нельзя мыслить ее как действие Бога, благодаря особому акту его, ибо тогда он превращал бы себя в себя самого; но ее должно мыслить как непосредственное следствие его бытия. Она, по форме своего бытия, существует безусловно (schlechtweg), так же, как он сам существует безусловно, несмотря на то, что она не есть он сам, а его схема.

Итак, вне Бога не может быть безусловно ничего, кроме этой схемы. Никакого внутреннего в себе покоящегося бытия, ибо таков только он один; только схема его может быть вне его, и бытие вне его именно и называется его схемой, и оба выражения говорят одно и то же.

§ 2

Так как, далее, от нayкocлoвия не может укрыться, что действительное знание все-таки никоим образом не является как единое в том смысле как оно его мыслило, но является как многообразное, то пред ним возникает вторая задача: вскрыть основание этого являющегося многообразия. Понятно, что оно не может заимствовать это основание ни откуда извне, но необходимо должно усмотреть его в хорошо известной ему сущности знания; что поэтому задача, при всей ее кажущейся двойственности, остается все-таки одной и той же, а именно: изобразить внутреннюю сущность знания.

§ 3

А именно это бытие вообще вне Бога никоим образом не может быть связанным в себе, готовым и мертвым бытием, также как и Бог не есть ведь такое мертвое бытие, а вернее – жизнь; но оно необходимо должно быть простой только чистой способностью, так как именно способность есть формальная схема, жизни. И при этом оно может быть способностью для осуществления лишь того, что лежит в нем, т. е. схемы. Так как способность эта выражает определенное бытие, схему божественной жизни, то она, конечно, определена, но лишь в том смысле, в каком может быть вообще определена абсолютная способность – законами, и при том – условными (обусловленными) законами. Если то или это должно стать действительным, то при этом условии способность должна действовать так или этак.

§4

Итак, прежде всего: действительное бытие вне Бога получается лишь чрез самоосуществление (SichVollziehung) абсолютной способности; но последняя может осуществлять лишь схемы, которые, путем сложного метода обращения с ними, становятся действительным знанием. Поэтому, то, что существует налично (da ist) вне Бога, существует налично лишь в силу абсолютно свободной способности, как знание этой способности, и в ее знании; и другое бытие, вне действительно сокрытого в Боге бытия, безусловно невозможно.

§ 5

Затем, что касается определения этой способности законами, то она прежде всего определяется сама собою, как способность действительного знания. Но действительному знанию свойственно, чтобы чрез посредство способности вообще осуществлялась какая-нибудь схема; затем, чтобы чрез посредство той же единой способности в одном и том же едином состоянии схема эта была бы познана как схема; схема же вообще – как несамостоятельная и нуждающаяся для своего наличного существования (Dasein) в бытии вне себя. Непосредственное и конкретное выражение этого познания совершенно несознаваемого в действительном знании и возносимого в сознание лишь наукословием, есть само действительное знание в своей форме; и в силу последнего познания [т. е. наукословия] выставляется, в совершенном пренебрежении схемой, объективно и независимо от знания долженствующее быть. Так как в этом знании об объекте даже схема оказывается сокрытой, то тем более сокрытой и невидной остается способность, как начало, создающее ее. В этом состоит основной закон формы знания. Поэтому, при всей достоверности развития способности в знание, она развивается, как мы описали, не просто схематизируя, но также схематизируя схему как таковую, и познавая ее в ее несамостоятельной сущности; не то, чтобы она необходимо должна была [так развиваться], но только таким путем приходит она к знанию.

Итак, в действительном знании многое остается незримым, что, однако, действительно существует как выражение этой способности. Если бы это, если бы вообще всякое выражение способности должно было быть введено в знание, то это могло бы случиться лишь в совсем ином знании, чем вышеупомянутое, и вся совокупность знания распалась бы на разные куски, вследствие противоборства между законом формы зримости (Sichtbarkeit) и долженствованием созерцать себя в своей целостности.

§ 6

Далее, внутри этого своего формального бытия способность определяется безусловным долженствованием. Она должна видеть себя как схему божественной жизни, какова она и есть первоначально, ибо только благодаря этому бытию она обладает существованием; таким образом, в этом ее абсолютное назначение, которым она сама, завершившись как способность, исчерпана. – Она должна созерцать себя как схему божественной жизни, но первоначально она есть только способность, не более, хотя несомненно эта определенная способность схемы о Боге, для того, чтобы в качестве таковой схемы видеть себя в действительности, она необходимо должна была бы сама сделать себя действительно ею чрез осуществление способности.

§ 7

Видение себя (Sich-Sehen), как долженствующую и могущую способность, и действительное осуществление этой способности, если также и последнее должно быть видимо, – не одно и то же, и фактическая возможность последнего обусловлена совершившимся осуществлением первого.

В качестве божественной схемы способность ведь должна видеть себя не чрез посредство своего простого данного ей бытия, – так как она отнюдь не есть такое данное бытие, – но чрез осуществление способности. Итак, то, что она есть такая способность, и по каким признакам она при осуществлении ее познает себя, должно быть ей уже заранее известно, дабы она могла направлять на это свой взор и оценивать по тем признакам осуществление.

Или, если посмотреть на это с другой стороны: чрез осуществление способности возникает для нее схема и сознание того, что лежит в схеме, и решительно ничего более (§5). Выходящее за пределы непосредственного содержания схемы формальное дополнение, что это – схема Бога, не лежит в ней и могло бы быть перенесено на нее лишь в силу признака, воспринятого при непосредственном осуществлении. Но этот признак состоит именно в том, чтобы способность осуществлялась с абсолютной свободой в силу познанного всеобщего долженствования.

§ 8

Если способность должна видеть себя как долженствующую, то необходимо, чтобы – до этого определенного узрения себя, как принцип – она предварительно уже вообще видела; и, так как она видит только благодаря своему саморазвитию, она необходимо должна развиваться, не будучи в состоянии непосредственно видеть себя в этом развитии, как принцип. Ясно выраженная необходимость (Muss) лежит в намерении (Absicht), чтобы долженствование стало для нее зримым; его можно назвать поэтому долженствованием долженствования (Sollen des Soll), а именно, долженствованием ее [т. е. способности] зримости: тем самым долженствование это лежит уже в первоначальном определении способности чрез бытие ее от Бога. Так как, не видя себя вообще как принцип, она в одном и том же едином состоянии не может вместе с тем видеть себя таковым, то ясно, что оба эти способа знания решительно не совпадают. Знание чрез непосредственно незримый принцип мы называем созерцанием.

§ 9

Так как в созерцании не схематизируется ни способность просто как таковая, ни также божественная жизнь, ибо созерцание только впервые создает фактическую возможность такого схематизирования, то ясно, что для него ничего не остается, кроме простого образа (Gestalt) способности, как данной. Это – (§5) способность глядеть (Hinschauen), но без стремления к единой божественной жизни, остающейся на этой ступени скрытой, – способность неопределенная и совершенно не связанная, хотя и абсолютная, т. е. бесконечная. Поэтому она схематизирует себя здесь как нечто, охватывающее бесконечность одним взглядом (пространство); себя таким образом она схематизирует как нечто, что в одном и том же нераздельном созерцании собирает себя и сосредоточивает во что-то, в первой бесконечности ограниченное, в себе самом точно так же бесконечно делимое, уплотненное бесконечное пространство, – в другом простом бесконечном пространстве, т. е. в материю; – также и здесь как бесконечную способность сосредоточивать себя и, таким образом, как безграничный материальный мир в пространстве: причем все это, в силу приведенного выше основного закона знания (§5), необходимо должно являться ей в качестве действительного и в себе существующего бытия.

Далее, именно благодаря только своему формальному бытию, она есть способность, абсолютно начальный принцип. Для того, чтобы схематизировать себя в качестве такового для созерцания, ей необходимо, до своей деятельности, предвидеть возможное действие, которое она (так именно должно бы оно ей представляться) могла бы или осуществить или нет. Это возможное действие она не может усматривать как требование абсолютного долженствования, ибо последнее незримо на этой ступени: так что она может усматривать его лишь как признак некоей точно так же слепо схематизированной причинности, которая, однако, не есть непосредственно причинность, но которая, чрез являющееся осуществление способности, просто являлась бы становящейся ею. Но такая причинность есть влечение (Trieb). Она [т. е. способность] должна была бы чувствовать себя влекомой к тому или иному действию; хотя этим все-таки действенность не была бы непосредственно дана, ибо такая непосредственность прикрывала бы для нее явление ее свободы, единственно ведь существенное в данном случае.

Эта влечением постулированная действенность может быть лишь действенностью, направленной на телесный мир. Влечение к действенности созерцается поэтому в непосредственном отношении к телам; последние, вследствие этого, чувствуются в этом непосредственном отношении, получая, чрез это отношение, свое внутреннее – более чем заполняющее пространство – качество; так что этим замечанием восполняется определение тел, оставшееся выше незаконченным.

Если бы, вследствие этого влечения и явления самоопределения, способность усматривала себя в самом деле действенной, то в усмотрении этой действенности она вылилась бы с телесным миром в одну и ту же единую форму созерцания: так что в этом слитом с телесным миром созерцании она усматривала бы себя самое как тело; в своем двойном отношении к телесному миру, – частью как чувство, чтобы чувствовать направленность этого мира на свое влечение, частью как орган, чтобы созерцать свою направленную на него действенность.

В этой действенности она дана себе как единая и тождественная способность к самоопределению, не исчерпываемая, однако, никаким действием и, таким образом, до бесконечности остающаяся способностью. В этом созерцании своей единой бесконечной способности для нее возникает бесконечность, не такая, как первая, возникающая в одном взгляде, а такая, в которой она может созерцать свое бесконечное действие; бесконечный ряд друг за другом следующих членов – время. Так как действенность эта может быть до бесконечности направлена только на телесный мир, то в единстве созерцания время переносится также и на него, хотя отличающий этот мир своеобразный характер бесконечности и дан уже ему в бесконечной делимости пространства и всех его частей.

Ясно, что состояние, когда способность предается только созерцанию телесного мира и вся исчерпывается им, не совпадает с состоянием, когда она сознает свое влечение воздействовать на уже познанный мир; хотя также и в последнем состоянии схема долженствующих быть налицо вещей остается, дабы влечение могло быть отнесено к ним: и это образует связь между этими обоими, не совпадающими друг с другом, состояниями созерцания.

Вся эта область созерцания есть, как сказано, выражение и схема простой способности. Так как способность без схемы божественной жизни – ничто, – здесь, однако, она схематизируется в этом своем ничтожестве, – то вся эта область есть ничто, и лишь в своем отношении к действительному бытию, фактическую возможность которого она обусловливает, она приобретает значение.

§10

Способность далее предназначена к тому, чтобы подняться до узрения долженствования, фактическое осуществление которого теперь, после того, как вся область созерцания существует уже налицо, непосредственно и безусловно возможно. Но как и каким образом произойдет этот подъем? То, что прикрепляет к созерцанию, составляя подлинный корень его, – это влечение; благодаря ему способность тяготеет к созерцанию и остается в нем плененной. Поэтому условие и собственный акт могущей теперь осуществиться способности должны состоять в разрыве с влечением, в уничтожении последнего как незримого и слепого влечения к схематизированию; и, таким образом, с падением принципа падет также следствие – прикованность к созерцанию. Знание будет тогда представляться нам единым, таким, каким оно предстоит взору наукословия в его начале; в этом своем существенном единстве оно будет усмотрено как несамостоятельное и нуждающееся в носителе, в Едином, существующем налицо просто чрез самого себя. Знание в этой форме не есть более созерцание, это – мышление и притом мышление чистое, или умопостижение (Intelligieren).

§ 11

Прежде, чем идти дальше, мы должны, исходя из этого центрального пункта описанной выше сферы созерцания, восполнить определение ее одной еще недостающей чертой. – Только чрез слепое влечение, которому недостает единственно возможное направление долженствования, способность получает в созерцании характер неопределенности; она получает характер бесконечности там, где она схематизируется, как абсолютная, и, по крайней мере, характер многообразия там, где она дана, как определенная, например, как принцип. От этого влечения и отрывается способность посредством упомянутого только что акта умопостижения, – отрывается, дабы устремиться к Единому. Как очевидно, что для порождения этого единства ей нужен был особый акт, причем, прежде всего, необходимо было внутреннее и непосредственное единство в самой способности, – ибо только при этом условии оно могло бы быть усмотрено также и вовне, в схеме, – точно так же очевидно, что в сфере созерцания способность не была созерцаема как Единое, но как многообразное; способность эта, лишь чрез самосозерцание ставшая Я, в этой сфере не была Единым Я, но необходимо распадалась на мир отдельных Я.

Правда, все это не в форме самого созерцания. Первоначально схематизирующий принцип и принцип, познающий эту схему, как схему, непосредственно и в действии ее становления, численно составляют необходимо одно, а не два; и точно так же в области созерцания непосредственно созерцающее свой процесс созерцания – есть нечто единственное, в себе замкнутое, обособленное, недоступное в этом отношении никому другому: индивид каждого отдельного, которым каждый может на этом основании обладать только одним. Но зато это разделение на разные Я необходимо должно совершиться в той форме, в которой исключительно только может быть порождено и единство, – в форме мышления: дабы описанный индивид, сколь ни остается он единичным в непосредственном самосозерцании, постигая себя в мышлении, нашел себя единичным в мире равных ему индивидов; и дабы, не будучи в состоянии созерцать этих последних так, как он созерцает самого себя, непосредственно и как свободные принципы, – он мог познавать их, как таковых, лишь чрез посредство умозаключения от способа воздействия их на чувственный мир.

Из этого дальнейшего определения сферы созерцания, а именно, что в ней единый через свое бытие от Бога принцип распадается на множество, следует еще и другое. Само это распадение в Едином мышлении и долженствующее при этом все же иметь место взаимное признание были бы невозможны, если бы объектом созерцания и действия всех не был один и тот же, для всех равный, мир. Созерцание чувственного мира имело место лишь для того, чтобы на фоне этого мира стало зримым Я, как абсолютно долженствующее. А для этого именно вполне достаточно, чтобы созерцание такого мира просто лишь существовало; каково это его существование, это уже совсем неважно, так как для этой цели годится любой вид созерцания. Но Я должно еще, кроме того, познать себя как единое в данном множестве разных Я, а для этого необходимо, кроме упомянутых уже общих определений чувственного мира, еще также и следующее; чтобы мир этот был одним и тем же для каждого созерцающего индивида. Одно и то же пространство и одно и то же наполнение его для всех; хотя индивидуальной свободе и предоставляется постигать это общее наполнение в индивидуальной временной последовательности. Одно и то же время и одно и то же заполнение его чувственными событиями для всех; хотя каждому в его собственном мышлении и действии предоставляется заполнять его на свой собственный лад. Долженствование зримости долженствования (§8), как оно исходит от Бога, основано ведь на едином принципе так же, как от Бога исходит только единый принцип; и таким-то образом, вследствие единства способности, всякому индивиду безусловно возможно схематизировать, и всякий, при условии, что он находится на пути усмотрения долженствования, необходимо должен схематизировать свой чувственный мир по закону этой первоначальной согласованности. Я мог бы сказать: он просто может и необходимо должен, при упомянутом условии, конструировать истинный чувственный мир; ибо этот последний, кроме выведенных выше всеобщих и формальных законов, не имеет никакой иной истины и реальности, кроме этой всеобщей согласуемости.