Текст книги "Всемирный следопыт, 1927 № 10"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Николай Лебедев,А. Буткевич,В. Афанасьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Сверху были листы промасленной бумаги, очевидно предназначавшейся для сохранности драгоценного содержимого, и из этих листов он вынул скатанный лист с красными линейками, оборванный по краям.

На нем была короткая надпись, и Бийну удалось прочесть:

Помогите. Полное крушение «Порпойза» у Рыбьего острова. Ю. Мохилла. Умираем с голоду

Ниже карандашом было приписано еще слово, но оно было едва видно и наполовину стерлось. Бийн долго ломал голову над ними.

…Яд….

– Ни черта не разберешь! Кто там травиться будет? И какого дьявола человеку понадобилось неизвестно кому объявлять об этом?

– Наверное, женщина царапала, – заметил Робертсон.

– Женщина ли, мужчина ли, не все ли равно? – возразил Бийн. – А вот, что потерпели крушение у Рыбьего острова, – это дело ясное. И что с голоду умирают – тоже ясно… «К югу от Мохилла»… Это французский остров ведь… Пойдемте-ка, посмотрим по карте.

Они оставили Фаргуса на капитанском мостике, а сами отправились в каюту морских карт.

Эта каюта была славным уголком. У одной из стен ее стояла кушетка, обитая старым красным репсом, рядом помещались шкафчики, и тут же был стол, за которым Бийн и расположился с картой. Водя по ней своим указательным пальцем с большим ногтем, он налег на стол всем туловищем, а Робертсон заглядывал сзади, из-за его плеч.

– Вот он, «Мохилл», – проговорил Бийн. – Но только «Рыбьего острова» здесь никакого нет; есть остров Фрэнсис, недалеко совсем, горсточкой скучившихся скал, милях в пятидесити от Мохилла. Может быть, его и надо подразумевать? Да, другого ничего тут нет и не может быть. Так что дело ясно.

– Но ведь Рыбий остров – это одно, а остров Фрэнсис – это совсем другое, – возразил Робертсон. – Как они могли так смешать два названья?

– Сын мой, – наставительно сказал Бийн, – когда корабль того и гляди разобьется вдребезги, так люди могут делать какие угодно ошибки в своих писаниях. Сидеть и писать в гостинице, хорошим пером, со стаканом грога под рукой и попыхивая трубкой, – это одно, а вот писать в то время, когда скитаешься по морю и взываешь о помощи, и вместо пера у тебя компасная стрелка, вместо стола дверь от люка, а за ноги вцепились какие-нибудь детишки, а рядом с вами еще некая женщина, угрожающая отравиться, – это уже совсем другое дело. Попробуйте тут не наделать ошибок! Однажды в Нью-Йорке я видел, как во время пожара какой-то молодчик выбежал из огня лишь в пижаме, в руках пустая клетка от попугая, а на затылке цилиндр. Ему-то и в голову не приходило, что можно умереть со смеху, глядя на него… А то, помню, одна женщина пассажирка сходила со своего корабля, во время столкновения судов и тащила подмышкой подушку, воображая, что спасает ребенка, а дите-то у нее осталось на койке, и не схвати его тогда корабельный казначей и не выволоки, – так бы и погибло там…

Робертсон молчал. Он все еще разглядывал на карте остров Фрэнсис – это был, собственно говоря, остров Франсуа, но для него и для Бийна он почему-то сходил за остров Фрэнсис.

– Но вот, взгляните сюда, – сказал Робертсон, – здесь вот должен быть курс у них. Предположим, что это глупое судно отнесло в сторону, как же иначе оно могло очутиться тут?.. Ну, а течение…

– Насчет течения надо вам заметить, что предметы, выброшенные на произвол моря, сами создают себе течение. И вот что я вам еще скажу: море надо понимать шире, чем его описывают в адмиралтействах на картах. На нем такое множество всяких течений и пересекающихся курсов, что и поверить трудно. Море нельзя представить себе, как какую-то дорогу: на нем масса и своих улиц, и своих перекрестков. Вот когда вы подходите из-за мыса к Дурбану, вы сейчас же сворачиваете ближе к береговой полосе, а почему это? Да потому, что у вас никакой охоты нет толкаться против течения, но течение это самое вовсе не является каким-нибудь одним цельным течением, совершенно так же, как я вот – вовсе не целиком англичанин, – я с материнской стороны из Уэльса^[20]), – нет, в нем несколько течений, и каждый мудрый человек будет выбирать в нем нужный ему курс… А завернуть на Рыбий остров или на остров Фрэнсис мы можем сколько угодно– и сделаем это быстро. Это будет лишь миль на сто тридцать в сторону от нашего курса.

Бийн вышел вместе с Робертсоном, взобрался на капитанский мостик, огляделся кругом, чтобы определить, какая будет погода, и направил корабль на остров Фрэнсис. Робертсон принял вахту, а Фаргус, как только ему сообщили о состоявшемся решении, сейчас же ушел в свою каюту.

* * *

Робертсон был очень неглупым человеком, но невероятно упрямым. И раз уж он пришел к какому-нибудь выводу, то отказаться от него ему было очень трудно. Будь его воля, Робертсон ни за что не свернул бы с курса и не рискнул бы отойти ни на йоту от того, что стояло на бумаге.

Робертсон, как и Бийн, мог рассуждать вполне здраво, но от Бийна он отличался полным отсутствием, или, вернее, недостатком воображения. Вот то, что непосредственно лежало перед глазами, это он видел хорошо и, шагая по площадке капитанского мостика, он все подсчитывал в уме, сколько будет потрачено лишнего времени и сколько будет напрасно сожжено угля из-за той петли, которую они сейчас делали.

Время и уголь были для него ценностями, принадлежавшими владельцам судна, и, как он не мог бы украсть золотые часы у мистера Клайда, старшего из этих владельцев, так точно не считал для себя возможным украсть и какой-нибудь день из времени или какую-нибудь тонну из угля. Все, что происходило сейчас, действовало ему на нервы.

Когда третий офицер судна, Амброз, вышел, чтобы занять вахту, он по лицу Робертсона догадался сразу, что случилось что-то неладное. Взглянув на компас, он увидал, что они вышли из курса. Он тоже, по-своему, был человеком прямолинейным и потому сейчас же задал вопрос:

– В чем дело? Почему мы держим курс на Бомбей? – Амброз крепко уснул еще в тот момент, когда застопорили ход машины, и потому ничего не знал о последующих делах. – Чего ради мы изменили наш курс?

– Об этом вы спросите нашего капитана, – ответил Робертсон. – Это дело его, а не мое. – Он повернулся и ушел вниз.

Тогда Амброз попытался обратиться за разъяснениями к рулевому. Старый Стивен, моряк с темным обветренным лицом, был по своему характеру не более общителен, чем тот руль, которым он правил; но на этот раз он оказался достаточно осведомленным и сообщил Амброзу, что знал сам.

– Видите ли, в чем дело, сэр, – начал он, не сводя глаз с компасной стойки, будто говорил с нею, а не с третьим помощником, и не отрывая рук от колеса. – Тут у какого-то острова крушение потерпели какие-то люди. Мы, значит, подобрали бакан с запиской и втащили на борт эту записку-то, ну а капитан полагает, что это в милях ста тридцати отсюда, от. нашего-то курса, значит, к востоку.

– Ничего себе… – проговорил Амброз, обращаясь наполовину к Стивену и наполовину к самому себе. – Бакан, говорите вы? Ну и что же, был на нем кто-нибудь?

– Да что вы, сэр! Ведь это не то что какой-нибудь порядочный бакан, на нем и кошке-то не поместиться. На нем, значит, мачты кусок прикреплен, а на ней записка-то эта самая. Записку взяли, а бакан так поплыл: на буксир его приняли.

Амброз задал ему еще несколько вопросов и, удовлетворившись разъяснениями, перестал и думать обо всем этом.

* * *

Еще не занялся день, а Бийн был уже на мостике. Вскоре к нему подошел Робертсон, и разговор зашел на тему о том, как красота и свежесть природы нередко заставляют человека забывать и неустройство современного мира. Они смотрели на небо, следили, как на нем погасали звезды, как восток сменял свой покров иссиня ледяной бесконечности на теплую лазурную гладь, и как на эту гладь набегали чередой золотистые розовые облака. Понемногу в морской горизонт стал врезаться верхним краем солнечный диск, и вся мачта судна и его старая желтая труба озарились золотым светом.

– Вот он – остров! – воскликнул Робертсон.

Вдали, за штирбортом^[21]), горело под солнцем что-то, похожее с первого взгляда на огромный корабль, накрененный вздутыми парусами. Кругом – скалы, и ничего больше. В бинокль виднелась выглянувшая из моря верхушка подводной горы, одинокая, пустынная, каким бывает все, что окружает вулканы.

– Ну, не говорил ли я вам, – торжественно сказал Бийн. – Ведь вот же он, и могу только одно прибавить: если тут еще не было крушения, то все равно когда-нибудь оно должно случиться.

– Все может быть, – согласился Робертсон.

Бийн позвонил в машинное отделение. Шум винта усилился, и старый «Зундерланд», раскачиваясь, словно заторопившаяся тучная женщина, – побежал к намеченной цели. Пришел Фаргус и остался стоять на мостике, а Бийн и Робертсон пошли курить в каюту с морскими картами.

Бийн долго разглядывал карту и затем произнес:

– Тут до самого острова пойдет глубокая вода – больше, чем на милю, и пока мы идем прямо по направлению к берегу, то нечего и беспокоиться.

Вам бы надо немного погодя пойти вниз и сказать Вилльямсу, чтобы он приготовил несколько одеял. Если беднягам пришлось голодать, то их первым долгом необходимо будет согреть, а потом дать выпить чуточку брэнди. Если там случайно окажется какая-нибудь женщина, я уступлю ей мою койку. А сам устроюсь здесь.

– Ну, если бы это случилось, то я бы мог отдать ей свою каюту, – сказал Робертсон. – Если бы там оказалась женщина… – он не докончил. Он все еще относился с недоверием к предположениям Бийна, однако уж не так категорически не соглашаясь с ним, как раньше: впечатление страшной пустынности скал, виденных им в бинокль, подсказало ему то же, чем с ним поделился Бийн, когда говорил: «Если тут и не было крушения, то должно было быть».

А час спустя не нужно было уже и бинокля, чтобы убедиться, что это правда.

Здесь, к югу от острова Франсуа, море взбегало к самым утесам: предположения о крушении становились такими же Вероятными, как утверждение, что мрамор разобьет стекло. Все утесы были покрыты белыми линиями: так издали выглядели ряда лепившихся на них чаек.

Завыла сирена «Зундерланда», ответило эхо многократным повторением ее воя – и замерло. С криком, визгом и свистом взлетели вспугнутые чайки и, точно снежные хлопья, закружились в воздухе, а потом снова упали на свои места.

По команде Бийна «Зундерланд» пошел быстрее и начал круговой обход острова.

Все чаще и чаще стали виднеться беспорядочные расщелины и уступы в утесах, точно какие-то гиганты играли некогда здесь в кегли береговыми скалами; эта игра была особенно азартной и бешеной на северной стороне, за поворотом цепи скал. Тут утесы снижались– точно скот по тропинке к воде, они сходили к морю и стояли у берегов, сторожа волны. Вот здесь-то и произошло кораблекрушение.

Но кораблекрушение это произошло много лет назад. И кости скелета корабля, взнесенные давним ураганом на берег, были видны теперь на отмели и лежали здесь, словно обглоданные останки какого-то животного, от которых уже отлетел последний коршун с последним куском добычи. Боковые бревна остова корабля, похожие на ребра, еще лепились по сторонам киля, и улыбающийся день так и играл своим светом в пустых пространствах между ними: палуба, обшивка, мачты, руль – все исчезло. Недоставало только черепа для полноты сходства со скелетом мамонта!

_{Кости скелета корабля, взнесенные давним ураганом на берег, лежали на отмели, слоьно обглоданные останки какого-то животного.}

Робертсон думал об одеялах и о брэнди, но вслух об этом ничего не сказал.

Опять заревела сирена, но никаких чаек она не спугнула с этого неприветного берега, и даже эхо вторило ей только глухим, как бы насмешливым откликом… Повеяло пустынностью – той самой пустынностью, что приходится родною сестрою жути, страху и безнадежности.

Бийн отдал команду рулевому и позвонил в машинное отделение, чтобы шли полным ходом. Потом, когда остров остался уже далеко позади, в безмятежной синей дали, блестя каймой белой пены, капитан приказал взять новый курс, а сам, вместе с Робертсоном, отправился в каюту для морских карт.

На капитанском мостике остался Амброз.

В каюте для карт Бийн налил в стакан воды, отхлебнул глоток, подержал его за щекой, а потом, точно найдя воду отвратительной на вкус, открыл дверь каюты и выплеснул все из стакана.

– Так-с, – проговорил он, ставя стакан обратно в стойку, – ну, что вы скажете теперь?

– Да, кажется, что мы маху дали, – ответил Робертсон.

– Остов корабля открыли! Подумаешь, какая штука! – начал опять Бийн, но теперь уже спокойнее, занявшись набиванием трубки. – Вздумали место кораблекрушения отыскать, ну вот и отыскали… Просто, точно судьба смеется над нами. И время потеряли, и курс свой бросили, а уж о затрате угля и говорить нечего. И для чего это все? Только для того, чтобы полюбоваться на эти ребра, вывороченные когда-то бурей на берег…

– Ну да что же особенно досадовать! – сказал Робертсон. – Что тут плохого, если мы взглянули на эти останки? Жаль только, что лет на пять опоздали оказать помощь. Как бы то ни было, но мы сделали все, что могли, и едва ли кому-нибудь на нашем месте удалось бы сделать больше.

* * *

Часа через два остров уже совершенно исчезла сменивший Амброза Робертсон увидал вдали за штирбортом какое-то крошечное пятнышко и какую-то громадную морскую птицу, кружившую над ним. Он проверил себя, взяв бинокль, и сейчас же послал вниз, в буфет, за Бийном.

– Ведь это же лодка там! – воскликнул Робертсон, когда капитан взбирался к нему на мостик.

Бийн наставил бинокль.

– Это они! – сказал он. – Ну, значит, я был совершенно прав! И уголь, значит, мы недаром потратили!

Он скомандовал переменить курс, а сам стоял и смотрел, как далекое крошечное пятнышко становилось все больше и больше.

– А это, должно быть, «Рыбий Остров», – взволнованно говорил капитан, хотя волноваться, вообще, было совсем не в его обычае. – Так себе, грязный холмик какой-то. Его и на карте-то нет. Ну да, так или иначе, а мы во-время подоспели, если только вообще мы еще нужны… Он опять наставил бинокль. – И полным-полнехонько народу! И хоть бы тряпку какую выкинули! Верно, совсем уж сил нет… Держите наготове лодку!.. И положите в нее жбан с водой да несколько кружек! Не надо заставлять их ждать воду.

В это время на мостик взошел Фаргус, и Робертсон побежал вниз исполнять поручения Бийна. Между тем весть о лодке обошла уже всю команду судна, и все свободные, вплоть до смазчиков и кочегаров, столпились на палубе.

Робертсон сам спустился в лодку, и, когда он близко подошел к затерявшемуся в море боту, у него сердце замерло при виде того, что происходило на нем.

Это был большой китоловный бот, полный пассажиров, сильно накренившийся на штирборт. Все люди в нем мрачно молчали, исключение составлял только один, и его громкий голос непрерывно раздавался над водой, долетая до спасителей тягучими, монотонными перепевами.

Немало было у Робертсона за его плавания тяжелых переживаний на море, но никогда еще в жизни не приходилось ему видеть ничего подобного. На боте было одиннадцать мужчин и одна женщина. Шестеро мужчин были мертвы, а остальные пятеро были умирающими от жажды. Женщина прижимала к груди ребенка, и он был единственным на боте существом, не испытывающим страдания.

_{На боте было одиннадцать мужчин и одна женщина.　Шестеро были мертвы, остальные умирали от жажды}

Трудно было бы и вообразить что-нибудь более потрясающее, более жалкое и в то же время более страшное, чем эта кучка людей, заполнявших бот. Слезы так и бежали из глаз Робертсона, пока он перемещал оставшихся в живых людей к себе в лодку, утоляя их жажду и поддерживая кружки около их запекшихся губ.

Когда все шестеро взрослых, оставшиеся в. живых, и ребенок были переведены в лодку «Зундерланда», а китоловный бот взяли на буксир и повернули к кораблю, – чайка, перед тем поднявшаяся далеко-далеко в высь и видневшаяся маленькой точкой в небе, стала спускаться, делая круги все ниже и ниже и скользя в воздухе над самым ботом, и потом уселась на край его обшивки. А вслед за этим в синеве неба появились новые точки, и вдруг чайка за чайкой стали стремительно падать на бот, будто вырвавшись из внезапно открывшейся западни.

* * *

После оказания первой помощи спасенным, Бийн поднялся на капитанский мостик. Он был в очень приподнятом настроении духа. Похоже было на то, что все его новые пассажиры скоро совершенно оправятся от перенесенных ими потрясений. По крайней мере, капитан мог на это надеяться – он сделал все, что было в его силах.

А ведь Робертсон возражал тогда. Если бы Робертсон был на месте Бийна капитаном «Зундерланда», то корабль, несомненно, был бы теперь далеко на севере и сделал бы уже значительную часть своего рейса на Занзибар. Но уже из простой гуманности Бийн, конечно, не станет говорить об этом; да, он – такой человек, что скорее даст руку на отсечение, чем скажет что-нибудь подобное!.. Однако Робертсон сам заговорил на эту тему.

Он пришел на мостик несколько позднее Бийна, когда ему надо было принять вахту. Он стал рядом с Бийном у перил мостика со стороны штирборта, так, что-бы их разговор не мог слышать матрос, управлявший рулем, и повел такую речь:

– Вот о чем я думаю: только благодаря вам эти бедняги и не были сгублены мною. Я положительно не верил, что тут кроется что-нибудь подобное. Я бы все забирал вперед и вперед, если бы был на вашем месте. Во всяком случае, я мешал вам, как только мог… Вот о чем я думаю.

– О! вовсе вы бы не стали это делать. Уверяю вас, что если бы вы вели корабль, то, само собой разумеется, вы поступили бы так же, как и я.

Но Робертсон далеко не был уверен в этом, потому-то он и высказал свое мнение. Правда, он и сейчас не все понимал в этой истории, но обстоятельства обернулись так, что через два дня он уже и совсем по-иному стал рассуждать.

За эти два дня спасенная ими женщина поправилась настолько, что вышла на палубу посидеть и погреться на солнышке. Как это ни странно, но она пострадала меньше всех. Может быть, это произошло оттого, что ее собратья по несчастью отдавали ей большую часть своего малого запаса воды, а, может быть, это объяснялось тем, что она все время сосредоточивала свои мысли на заботах о ребенке.

Теперь она, с ребенком на руках, сидела на палубе и рассказывала Бийну и Робертсону о том, что пережила. Затаив дыханье, слушали они ее историю.

Начала она с рассказа о том, кто она.

Она – жена инженера, приглашенного португальским правительством на работы в Лоренцо Маркез. Сама она жила перед тем в Лондоне и оттуда отправилась к мужу.

У одного из товарищей ее мужа был собственный грузовой пароход, и она решила ехать на нем. Она мало помнит свое путешествие через Средиземное море, ничего не осталось у нее в памяти и относительно Красного моря и о дальнейшем их плавании, вплоть до Индийского Океана. Погода все время была хорошая… Но вот не так давно на борту у них вдруг что-то загорелось.

– Как? У вас был пожар? – воскликнул Бийн. – А я думал, что ваш корабль наскочил на скалу!

– Нет он был уничтожен пожаром. Только что отошел от него бот, как его взорвало, и все другие боты погибли вместе с ним.

– То есть как же это? Значит, это не вы прикрепили к бакану записку, извещая о том, что с вами случилось?

Она решительно ничего не знала о бакане.

– Что же вы хотите сказать этим? Ведь слышали же вы, например, разговоры об острове, о так называемом Рыбьем острове?

Да нет же, она и об острове ничего не слышала! Они с того самого дня, как был пожар, ни разу и земли-то не видели… Их все носило и носило по морю… Воды с собой у них было так мало, и так скоро она вся вышла… До самого последнего момента их все качало на волнах…

– А какое название носил ваш корабль? – спросил Робертсон.

Корабль назывался «Феникс», а капитаном на нем был шотландец Барнс… А вот не могут ли они сказать, как ей добраться до Лоренцо Маркеза?

– Да вот в Занзибаре мы надумаем, как это устроить, – успокоил ее Бийн. – Если там не будет подходящего судна, то мы возьмем вас с собой и дальше, до какого-нибудь английского порта…. Не тревожьтесь, мадам, к вашему супругу вы приедете, – правда с некоторой задержкой. Но из Занзибара мы во всяком случае сможем послать ему каблограмму^[22]).

Они оставили женщину няньчиться с ее ребенком, а сами отошли на корму.

– Никак не могу понять, – заговорил Бийн, кладя руку на перила, у которых они остановились. – Не могу понять– и все тут! Ведь я был в полной уверенности, что мы спасли людей с «Порпойза». Что все это означает?

– Совершенно непонятно, – отозвался Робертсон. – Одно лишь можно сказать: свое дело мы сделали. Но уж теперь возвращаться и итти искать этот самый «Порпойз» – решительно никакого смысла нет. На карте ничего не обозначено, кроме острова Фрэнсиса, в том направлении, которое указывается в записке. Тут понадобится целый месяц двум кораблям гоняться за ними взад да вперед, и то едва ли будут какие-нибудь шансы набрести на них…

– Да, – сказал капитан Бийн, – как бы то ни было, а это – «Феникс». Но ведь как я был убежден, что мы спасли именно тех людей!.. И оказывается – совсем не их…

Он повернулся, пошел куда-то в сторону и с того момента уже ни разу не заговаривал об этом происшествии.

По счастью, в Занзибаре они застали пароход, который смог захватить их пассажирку, чтобы доставить ее в Лоренцо Маркез. Вернувшись в Лондон, Бийн рассказал в торговой конторе историю о «Порпойзе» и передал туда в копии ту бумагу с записью, что была снята с бакана. Подлинник ему разрешили оставить у себя.

Вскоре капитану пришлось опять уехать в плаванье, и инцидент этот отнесли в разряд ничем необъяснимых явлений. Но сам Бийн никак не мог выкинуть его из головы. Самое слово «Порпойз» заставляло его вздрагивать. Пароходные списки содержали в себе упоминания о нескольких судах с таким наименованием, и два из них были американские, но ни о каких несчастиях с ними не было и речи…

* * *

Как-то раз встречаю я Бийна. У меня были дела в доках, а Бийн в это время командовал только что отстроенным кораблем «Уэрдэль» и готовился к отплытию на следующий день в Индию. Бийн пригласил меня к себе в каюту, и за стаканом виски, дымя сигарами, мы разговорились.

– Ну, а цела эта бумага с бакана? – спросил я.

– Лежит вот здесь, в шкафу, – отвечал Бийн.

Он поднялся с места, открыл шкаф и вынул оттуда сложенный лист бумаги.

Документ этот очень заинтересовал меня. Я прочитал написанные на листе слова, а потом, с разрешения капитана, вынес бумагу на палубу и стал всячески пробовать расшифровать карандашную приписку внизу.

Был великолепный летний день, но даже и при ярком свете солнца никак нельзя было разобрать стершиеся буквы.

Однако это оказалось все-таки не совсем невозможно. Мне как-то совершенно неожиданно пришло в голову объяснение загадки.

– Пойдемте-ка опять в каюту, – предложил я капитану. – Сейчас я вам раскрою смысл всей этой истории.

Мы снова прошли к нему, сели у стола, и после небольшой паузы я начал:

– На каком-то пароходе, быть может, и плывшем действительно с южной стороны от острова Мохилла, среди пассажиров, находились какие-то до неприличия веселые бездельники, бросившие в море тот маленький бакан. Может быть, эти самые пассажиры и видели останки корабля, которые вы нашли на острове Фрэнсис. Я также уверен, что это именно они и записку писали, и к бакану ее прикрепляли, и в море его бросали, и все это – шутки ради. И конечно, и «Порпойз» и «Рыбий остров» – плоды их досужего остроумия.

– Однако я ничего этого не вижу, – сказал Бийн. – Ни из чего это не вытекает.

– Подождите один момент. Вы нашли этот бакан в начале апреля?

– А из чего это вы заключили? Ну да, в начале апреля, четвертого числа. Откуда вы это узнали?

– Подождите минутку. Вероятно, среди этих самых веселых пассажиров находилась женщина, ну и вот она, чтобы дать понять, в конце концов, что весь этот сигнал – только шутка, прибавила от себя два слова карандашом. Но эти слова по смыслу ничего общего не имеют с тем, как вы их поняли. Никакого яд…^[23]) тут нет. Я слова эти расшифровал, и значат они вот что:

poisson d’avril.

– Ну? Что же это такое?

– А это французские слова, означающие: «апрельская рыбка», «первое апреля». Очевидно, этот бакан выкинули с корабля именно в день первого апреля.

Капитан Бийн был так озадачен, что даже не сразу понял. Но зато, когда он уразумел, наконец, в чем дело, он впал в настоящую ярость. Никогда в жизни я не видывал людей в таком состоянии…

Наконец он утихомирился и сказал:

– Если бы эти… дураки… не выкинули этот… «сигнал», чтобы позабавить кого-то… так ведь эти… те несчастные – так бы и погибли на своем боте… Ну что ж! Все, что я могу сказать, это – что и от дураков, иной раз, бывает польза. Я раньше никогда не мог понять, какой толк может быть от дураков. Я всегда говорил, что природа допустила величайшую ошибку, напекши в общей массе людей столько дураков. Теперь я беру свои слова обратно…

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПОЛЯРНОЙ СОВЫ

Природоведческий рассказ А. Буткевича

Рисунки худ. В. А. Ватагина

В октябре 1926 года Московский Зоопарк получил в дар от профессора В. С. Б-ча экземпляр совы-белянки, пойманной им во время полярной экскурсии на Новую Землю. Рассказ профессора о поимке совы и дальнейших ее приключениях, а также о некоторых подробностях плавания, представляется настолько интересным, что редакция «Следопыта» решила поделиться им с нашими читателями. В интересах научной выдержанности рассказа, в уста рассказчика вложены некоторые научные объяснения, почерпнутые автором из вполне компетентных источников.

I.

Начало плавания. – Новая Земля. – Посещение Крестовой Губы. – Поимка совы. – Ее образ жизни. – Лемминги или пеструшки и их нравы.

Экспедиция, в которой я принял участие летом 1926 года, была организована Пловучим Морским Научным Институтом в целях исследования природы Северного Ледовитого Океана. Мы отплыли из Архангельска 12 августа на прекрасно оборудованном собственном пароходе Института «Персее», имея на борту, кроме 20 человек команды, 14 научных работников. Здесь были представители всех областей естествознания: гидрологи, ботаники, зоологи, геологи, бактериологи и др.

Плывя по Баренцову морю параллельно западному берегу Новой Земли, мы миновали южную половину этого острова и, поднявшись выше разделяющего обе половины острова пролива Маточкин Шар, вошли в Крестовую губу северной половины острова.

Посетив здесь последнее на крайнем Севере самоедское становище, состоящее из 6 самоедских семей и 4 русских одиночек, мы продвинулись несколько дальше и, остановившись в устье Крестовой речки, решили сделать экскурсию на берег. В шлюпку нас спустилось, кроме гребцов, четверо: врач, зоолог, геологичка и я. Мы захватили с собой ружья, а я взял еще собаку, сибирскую лайку.

Наказав шлюпке вернуться за нами часа через четыре, мы рассеялись по острову. Геологичка направилась в горы, а я, побродив с товарищами по берегу, двинулся вверх по течению Крестовой речки.

Погода стояла прекрасная. Солнце, несмотря на низкое стояние, сильно пригревало. Воздух был насыщен бодрящей свежестью. В лицо веял тихий, ласковый ветерок. Вся природа кругом напоминала нашу раннюю весну, наш апрель. Вдали сияли на солнце покрытые снегом горы, а здесь внизу – всюду вода: журчали ручейки, неслись бурные минутные потоки. Растительность была жалкая, далеко уступающая растительности южной половины острова, где земля покрыта настоящей альпийской флорой – много злаков и цветов. Здесь же преобладали мхи и лишайники, и только кое-где среди скал, на пригревных местечках, где мхи и лишайники создали достаточный почвенный слой, виднелись цветковые растения: множество желтых маков, низкорослые лютики и из бобовых – астрагалы^[24]) с красными цветочками, напоминающими цветы нашей вики или чинши. Не только деревьев, но и кустарников не было в помине. Только кое-где из камней торчали жалкие веточки ползучей ивы. Растительность сосредоточена здесь главным образом в средней полосе: вверху в горах – никогда не оттаивающая, покрытая вечным снегом земля, внизу – заболоченная почва, а на границе между ними – скудная зелень. Что касается животного мира, то первое впечатление этих берегов – полная пустынность.

Я шел по илистому, наносному берегу Крестовой реки, когда повстречался с возвращавшейся из гор геологичкой.

– Ну как? Успешно путешествовали? Медведей белых не встретили?

Я, конечно, шутил. Белые медведи, не выносящие температуры до 0° и выше, в эту пору года находились среди льдов крайнего севера.

– Медведей не видала, а вот какая-то птица белая над головой пролетела, вон там, по ту сторону ущелья.

– А как же вы через ущелье перебрались?

– А по снеговому мостику. Внизу поток, а сверху полоска оледенелого снега перекинута. Идите смело. Не бойтесь. Твердо. Не провалитесь.

Действительно, по снежной арке, соединявшей края глубокого ущелья, я благополучно перебрался через поток. Не успел я сделать нескольких шагов, как заметил парившую над головой крупную белую птицу, сиявшую своей яркой белизной в лучах солнца. Я сразу узнал в ней полярную сову-белянку.

Схватив ружье, я прицелился и выстрелил. Из-за дальности расстояния или, быть может, спешности прицела я дал промах. К великому моему удивлению, выстрел нисколько не испугал птицы. Я знал полярных сов за очень осторожных птиц, с трудом подпускающих к себе на расстояние выстрела. Между тем, эта белянка продолжала кружить над нами, при чем магнитом, притягивавшим ее, оказалась, повидимому, наша собака.

_{Белая полярная сова}

Птица то налетала на мою лайку, то отлетала от нее. Играло ли тут роль простое любопытство или, быть может, этими маневрами сова старалась отвлечь собаку от находившегося где-нибудь поблизости ее гнезда, – я не мог решить.

Я знал, что гнездование полярных сов, начинаясь в мае или июне, затягивается надолго, так как имеет ту любопытную особенность, что свои 8 или 10 яиц сова кладет с такими промежутками времени, что успевшие вывестись старшие птенцы помогают своим теплом высиживанию младших. Но чего я не знал и что мне пришлось впоследствии прочесть, так это то, что собаки пользуются особенной ненавистью полярной совы и что иногда она осмеливается даже нападать на них, бросаясь сверху, подобно соколу, на свою добычу.

Как бы то ни было, маневры совы с собакой кончились для нее трагически. Выстрелив вторично, я увидел, как белая масса перьев, закувыркавшись в воздухе, упала за бугром. Собака бросилась вперед. Я за нею. Взбежав на бугор, я увидел такую картину: на ковре зеленого мха лежала на спине белянка. Вокруг нее металась моя лайка, то с остервенением и яростным лаем набрасываясь на нее, то с жалобным визгом отскакивая от нее прочь. Вся ее морда была в крови. При каждом наскоке собаки лапы совы, как стальные пружины, выбрасывались вперед – и острые когти отражали врага. При моем приближении, сова перевернулась, вспорхнула и, перелетев небольшое пространство, снова тяжело опустилась на землю. У нее, очевидно, было перебито крыло.