Текст книги "Из поэзии 20-х годов"

Автор книги: авторов Коллектив

Отрывок

I

 
Красней, красней холодная рябина,
А с ней и ты, широколистый вяз,
А этот клен! Смотрю, не надивясь,
На желтый купол осени любимой.
 
 
В саду теперь
Растут одни цветы.
Где все березы,
Клены, вязы, ветлы?
И горя нет, что сыростью болотной
Несет с утра с туманной высоты.
 
 
Хоть лейся дождь —
В саду цветы все те же.
Они стоят, как гости дальних стран,
Лишь серый тон
Да вянущая свежесть
Нам выдают их дружеский обман.
 
 
Так хорошо,
Как будто день субботний
Идет селом, полями и рекой
И каждый час, простой и беззаботный,
Всем обещает праздник и покой.
 

II

 
А по селу
К дороге над рекою,
Скрипя, ползут тяжелые воза
На мельницу,
А утром на базар
С душистою и пухлою мукою.
 
 
Как я люблю
Средь озимей зеленых
В базарный день
Осенний след колес,
Когда везут в телегах подновленных
Плоды трудов: гречиху, рожь, овес.
 
 
Когда в полях пустынно и безмолвно
И только ветра слышен долгий вой.
Прозрачна даль.
Телеги, словно челны,
Качаются над зыбью полевой.
 

III

 
Еще милей домашние заботы.
Они легки, не гонят, как в страду.
Последние крестьянские работы
У памяти, как прежде, на виду.
 
 
Хлеб в закромах,
И в подполе картошка,
Капуста в кадках,
На зиму рассол.
Подновлено стекольщиком окошко,
Двор перекрыт,
В сенях исправлен пол.
 
 
В печной трубе
Пусть ветер воет волком —
Хозяин глух.
Чтоб было веселей,
То ладит он из хвороста кошелку,
То копылы готовит для саней.
 
 
И в ту же ночь под бабушкины сказки
Уж детям снятся резвые салазки.
 

1928

Петр Незнамов

Где-то под Ачинском

 
Сосна да пихта.
   Лес да лес,
да на опушке горсть домишек,
а поезд в гору
   лез да лез,
разгромыхав лесные тиши.
 
 
А поезд мерно —
   лязг да лязг —
все лез да лез, да резал кручи,
с тишайшим лесом поделясь
железной песней —
   самой лучшей.
 
 
Сосна да пихта.
   Шесть утра.
В красноармейском эшелоне
еще горнист не шел играть —
будить бойцов и эти лона.
Был эшелон, как эшелон:
семь сотен красной молодежи,
которой солнце бить челом
неслось небесным бездорожьем;
которой —
   след горячих дней
был по ноге,
   костюм – по росту,
и так же шел, суровый, к ней,
как горным высям чистый воздух;
которой —
   путь сиял таков,
что мерять пафос брали версты…
Был эшелон семьсот штыков:
семьсот штыков —
   одно упорство.
 
 
Сосна да пихта.
   Сонь да тишь,
да в этой тиши горсть домишек,
таких,
   что сразу не найти,
таких,
   что даже тиши тише.
И – вдруг горнист.
   И – вдруг рожок.
И – вдруг, как пламя на пожаре,
басок дневального обжог:
«Вставай,
   вставай,
      вставай, товарищ!»
 

Егор Нечаев

Свобода

 
После грозного ненастья,
   После скорби долгих лет,
Полный братского участья,
Неизведанного счастья,
   Засиял свободы свет,
 
 
Стихли ропот, голос стона,
   Гнев молчание хранит.
У поверженного трона
Драгоценная корона
   Смятым чепчиком лежит.
 
 
Потряслися тюрем своды,
   Двери сорваны с петлей,
Где поборники свободы
Выносили стойко годы
   Пытки диких палачей.
 
 
Льются радостные звуки.
   Не смолкая, там и тут.
Это дети слез и муки
   Беспрепятственно идут.
 
 
Всех зовет их светоч знанья
   С лаской матери родной;
Всюду праздник, ликованье.
Краше нет переживанья
   Дней свободы дорогой!
 

Великому вождю

 
Неисчислимый ряд веков
Над всей вселенной есть и было
Одно небесное светило —
Всех чудодейственней миров, —
Светило – Солнце. И его
Нет лучезарней ничего.
 
 
   Ему былинка и цветок,
   Поля, луга, дубравы, воды,
   Все птицы, звери и народы
   И даже крошка мотылек
   Везде и всюду, там и тут
   Хвалу немолчную поют.
 
 
Вторым же солнцем наших дней
Светило вспыхнуло иное,
То наше солнышко земное —
Привета матери родней,
И этим солнцем был Ильич —
Насилья беспощадный бич!
 
 
   Как богатырь седых времен,
   Чтоб сбросить цепи вековые,
   Сплотил он силы трудовые,
   И мир тлетворный – побежден.
   Вчерашний жалкий раб труда —
   Стал властелином навсегда.
 
 
Хвала ему – творцу свобод!
Хвала от края и до края.
Он будет жить, не умирая,
В сердцах у нас из рода в род,
Он – наша гордость, жизнь и свет.
Ему, как Солнцу, – равных нет.
 

1922

Гудок

 
В годы детства гуд призывный
На работу в ранний час
В простоте своей наивной
Проклинал я сотни раз.
 
 
Чуть светок, а он застонет,
Загудит, проснется мать,
На работу нас погонит:
«Чу! Гудок – пора вставать!»
 
 
Да пора, а встать нет мочи,
Спишь как мертвый иногда.
Гноем слепленные очи,
Слух отсутствует – беда.
 
 
Тяжела судьба малютки.
Непосильного труда,
Ведь часов по двадцать в сутки
Мы работали тогда.
 
 
На жаре, в чаду и пыли,
Проработав этот срок,
Полумертвыми мы были:
Шли домой, не чуя ног.
 
 
От работы ныли руки,
От побоев – голова;
Слух терзали шума звуки,
Брани едкие слова.
 
 
А за что? Свидетель небо,
Мы платили за гроши,
За кусок скорузлый хлеба,
Соком тела и души.
 
 
В полусне нам есть давали
И чумазым и в поту,
За столом мы засыпали
С недожеванным во рту.
 
 
Но теперь иное дело:
Сброшен гнет с мозольных плеч;
От побои не ломит тело,
И не жжет по суткам печь.
 
 
И сирены гул призывный
Не назойлив и тягуч,
Обладая силой дивной,
Гармоничен и певуч.
 

1919

Сергей Обрадович

Завод

1

 
Зловещим скованный покоем,
Покинутый в тревожный год,
Грозя потухшею трубою,
Сталелитейный стих завод.
 
 
В тумане дней осенних брошен,
Застыл, подслушивая, как
Ноябрь, промокший и продрогший,
Бродяжничал на площадях;
 
 
Как настороженной походкой
Подкрадывался враг во мгле…
Манометр цепенел над топкой
На холодеющем нуле.
 
 
Лишь тишь машин, заводской глушью
Прохаживаясь не спеша,
Будили стуком колотушек
Полуночные сторожа.
 
 
Зимою вьюга снежным комом
В забитые ходы стуча,
Рвала приказы военкома
С морщинистого кирпича.
 
 
Стоял суровый, многодумный,
Судьбе покорный, нем и глух…
Все чаще над станком бесшумным
Стальные сети вил паук…
 

2

 
И вот однажды, в день весенний,
Запоры сбросила рука,
И вновь в стремительном движенье
Могучий вал маховика.
 
 
Войною, голодом и мором
Был обессилен, мертв завод, —
По всем цехам гудят моторы,
Дым из трубы под небосвод.
 
 
Завыла вьюга в пылкой пасти;
На полный ход прокатный стан,
Над ним ликует старый мастер —
Красногвардеец-партизан.
 
 
Железные дрожат стропила,
Был с каждым взмахом крепче взмах:
Неугасимой властной силы
Пылал огонь у нас в сердцах.
 
 
Смерть презирая, в стужу, в голод,
Мы отстояли край родной
В боях под знаменем, где молот
И серп – наш символ трудовой.
 
 
Раскованный рукою жаркой,
Завод, сжигая немощь лет,
Встал, торжествующий и яркий,
Весенним солнцем на земле…
 

1920

О молодости

 
О молодости мы скорбим,
О молодости уходящей,
По вечерам усталым, злым
Жизнь старой называем клячей.
 
 
Не скрыть седеющую прядь
И на лице ночные тени,
Как изморози октября,
Как первый желтый лист осенний.
 
 
И с горечью такой заметишь,
Что не к вершине перевал,
И на улыбку не ответишь
Той, что любимой называл…
 
 
А молодость – она рядком,
И не почуешь, как подхватит,
И, молодостью влеком,
Вдруг позабудешь о закате.
 
 
Узлом веселым – кутерьма,
И синь осенняя – синицей.
Не этажи, а терема,
Не вывески, а зарницы.
 
 
Старье на слом. И над плечом
Склоняется заботой бойкой,
Стеклом и жарким кирпичом
Цветущая на солнце стройка.
 
 
Старье на слом. И на порог
Шагает век таким разгулом,
Как будто б не было дорог
Томительных и плеч сутулых.
 
 
Пусть мутной старческой слезой
Лист падает на грудь земную, —
Румянцем яблок, щек и зорь
Мир полыхает и волнует!
 
 
Я ветру – нараспашку грудь.
Лаская рыжего задиру,
Легко и радостно взглянуть
В глаза прохожему и миру.
 
 
Над городом гуляка дым
Качает головой пропащей:
Он был у горна молодым…
…О молодости мы скорбим,
О молодости уходящей.
 
 
Не тлеть, а трепетать огнем,
Чтоб к солнцу – силы нашей ярость,
И молодостью назовем
Кипучую такую старость.
 
 
Пусть мутной старческой слезой
Лист падает на грудь земную, —
Румянцем яблок, щек и зорь
Мир полыхает и волнует.
 

1926

Петр Орешин

Урожай

 
Рожь шумит высоким лесом,
Нынче весело полям.
Солнце красное воскресло
И идет, и светит нам.
 
 
Утро синью напоило
Наш ржаной медовый край.
«Выходи, ржаная сила,
Жать богатый урожай!»
 
 
Синь – косой раздайся шире.
Сытой грудью развернись.
Мы недаром в этом мире
Спелой рожью поднялись.
 
 
Не поймать седому долу
Песню красную в полон.
Нива колосом тяжелым
Бьет косцу земной поклон.
 
 
Завтра рожь под дружным
   взмахом
Ляжет в длинные ряды,
И придется сытым птахам
На ночлег лететь в скирды.
 
 
Рожь вскипела, зазвонила,
Взволновала сытый край.
«Выходи, ржаная сила,
Жать богатый урожай!»
 

1918

Журавлиная

 
Соломенная Русь, куда ты?
Какую песню затянуть?
Как журавли, курлычут хаты,
Поднявшись в неизвестный путь.
 
 
Я так заслушался, внимая
Тоске сермяжных журавлей,
Что не поспел за светлой стаей
И многого не понял в ней.
 
 
Соломенная Русь, куда ты?
Погибель – солнечная высь!
Но избы в ранах и заплатах
Над миром звездно вознеслись.
 
 
И с каждой пяди мирозданья,
Со всех концов седой земли
Слыхать, как в розовом тумане
Курлычут наши журавли.
 
 
Совсем устали от дозора
Мои зеленые глаза.
Я видел – в каменные горы
Огнем ударила гроза.
 
 
И что ж? Крестом, как прежде было,
Никто себя не осенил.
Сама земля себя забыла
Под песню журавлиных крыл.
 
 
Ой Русь соломенная, где ты?
Не видно старых наших сел.
Не подивлюсь, коль дед столетний
Себя запишет в комсомол.
 
 
Иные ветры с поля дуют,
Иное шепчут ковыли.
В страну далекую, родную
Шумят крылами журавли!
 

1923

Воз

 
В тяжелом и большом походе
Поля, деревни и леса.
И буйным озорством в народе
Звенят гармоник голоса.
 
 
Любимый край лицом не светел,
Темны вихры под картузом.
И кто не понял, не приметил,
Какую тягу мы везем!
 
 
Пот человечий по березам,
По каждому степному дню.
Дай бог с таким беспутным возом
Поладить доброму коню!
 
 
Сермяжный, поднатужься, милый,
Нам это дело не впервой.
Какой же богатырской силой
Ты развернулся, край родной!
 
 
Но все еще дорога – в гору,
За каждый мирный час – борьба.
И вспыхивают наши споры,
Как снега русского гульба.
 
 
Одной рукой судьбу хороним,
Другой – к мятежному штыку.
Но голову мы не уроним,
Не кинем в пьяную тоску.
 
 
С любовью, будет час, помянем
И наши дни и нашу кладь.
И потому мы не увянем,
Что не к лицу нам увядать!
 

1925

Земля родная

Артёму Весёлому

 
Не задаром жестоко тоскую,
Заглядевшись на русскую сыть.
Надо выстрадать землю родную,
Для того, чтоб ее полюбить.
 
 
Пусть она не совсем красовита,
Степь желта, а пригорок уныл.
Сколько дум в эту землю убито,
Сколько вырыто свежих могил!
 
 
Погляжу на восток и на север,
На седые лесные края.
«Это ты и в туманы и в клевер
Затонула, родная моя!»
 
 
Пусть желтеют расшитые стяги,
Багровеют в просторах степных —
Не задаром родные сермяги
Головами ложились за них.
 
 
Слышу гомон ковыльного юга,
Льется Волга и плещется Дон.
Вот она, трудовая лачуга,
Черноземный диковинный сон!
 
 
Не видать ни начала, ни края.
Лес да поле, да море вдали.
За тебя, знать, недаром, родная,
Мы тяжелую тягу несли!
 
 
Каждый холм – золотая могила,
Каждый дол – вековая любовь.
Не загинь, богатырская сила!
Не застынь, богатырская кровь!
 
 
В черный день я недаром тоскую,
Стерегу хлебозвонную сыть.
Надо выстрадать землю родную
Для того, чтоб ее полюбить!
 

1926

Родник

 
Во мне забился новый,
Совсем живой родник.
Я человечье слово
По-новому постиг.
 
 
Оно звенит и плачет
И чувствует как грудь
И горю и удаче
Предсказывает путь.
 
 
Оно полно томленья,
Отравы и услад,
Когда живут коренья
И листья говорят.
 
 
Оно полно тревоги,
Когда в бессонный час
Заговорят не боги,
А лишь один из нас.
 
 
Оно светло, как реки,
Как сонмы вешних рек,
Когда о человеке
Затужит человек.
 
 
И нет доверья слову,
И слово – пустоцвет,
Коль человечьим зовом
Не зазвучит поэт.
 
 
Что мне луна, и травка,
И сад прекрасных роз,
И лиственная давка
Черемух и берез!
 
 
Постиг иное слово
Я в буре наших дней:
Природа – очень ново,
Но человек новей!
 

1926

Дулейка[2]2
  Дулейка – дудка, музыкальный инструмент. (Прим. авт.)


[Закрыть]

 
В камышах шишикает шишига[3]3
  Шишига – бес, домовой. (Прим. авт.)


[Закрыть]:
«Не купайся, сгинешь за копейку!»
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне дала дулейку.
 
 
На дулейке только заиграю, —
Все поля, вздохнув, заколосятся.
Потемнеет нива золотая,
Зашуршит, и сны ей тут приснятся.
 
 
Позабудут странники убоги
Долгий путь к угоднику Николе.
Соберутся, сядут при дороге
Во широком златозвонном поле.
 
 
Я возьму чудесную дулейку,
Заиграю звонким переливом.
«Ой, ходила туча-лиходейка
По родным невыхоженным нивам.
 
 
Ой, гуляли буйные ватаги,
Русь ковали в тяжкие оковы.
Русь вязали пьяные от браги
По полям опричники царевы!
 
 
Ой, томились пойманные птахи
По родному радостному краю.
Отрубали голову на плахе
Всенародно парню-краснобаю!
 
 
Ой, взгляните, люди, на покосы:
Не столбы ли виселицы видно?
Ой, не волк ли пил господни росы,
Не седой ли плакался ехидно?»
 
 
Зашумело вызревшее просо,
Распахнула зорюшка шубейку.
Положивши голову на посох,
Хвалят слезно странники дулейку.
 
 
В камышах шишикает шишига:
«Не купайся, сгинешь за копейку!»
Дал шишиге хлеба я ковригу,
А шишига мне за то – дулейку.
 

1917

Николай Панов

Агитатор

 
Всё тот же очерк той же кепки —
И в летний день и к декабрю…
Солдатский френч, простой и крепкий,
И бахрома потертых брюк.
 
 
И красноречья три карата,
И веры в дело сто карат.
Так зарождается оратор —
Коммунистический Марат.
 
 
Пусть не изжиты злость и ропот!
Его душа всегда емка
Для резолюций Агитпропа
И для наказов из МК.
 
 
Плывите в прошлое, недели!
Сгорайте, вспыхнув, вечера!
Оратор дней своих не делит
На нынче, завтра и вчера.
 
 
Вот утро – в дебрях книжной глуби.
Вот день – езды, собраний, встреч.
Вот вечера – в районном клубе
Всегда продуманная речь.
 
 
Снег. Месяц серебристорогий.
Плакаты. Освещенный зал.
И он придет – родной и строгий,
Прищурив сквозь очки глаза.
 
 
И, фраз корявых не отделав,
Расскажет, прост и величав,
Про назначенье женотделов
И про здоровье Ильича.
 
 
И, на записки отвечая,
Платком стирая пот с лица,
Проглотит полстакана чая,
Сося огрызок леденца.
 
 
Здесь тают дни, уходят даты.
Здесь вдохновенье, свет и пот.
Здесь выполняет агитатор
Труднейшую из всех работ.
 

1923

Председатель завкома

 
Опишут все историки в очках,
И внуки наших правнуков заучат:
«Рабкрин… Ячейка… Ликбезграм… чека…
Кредитованье… Школы фабзавуча…»
 
 
Года труда, ученья и борьбы,
Борьбы за счастье в новом, светлом веке…
И кто-нибудь прочтет простую быль
О незаметном, скромном человеке.
 
 
Был истопник.
Сжигал у топок дни.
Окопы… Митинги… Опять окопы…
И вот он вновь – бессменный истопник
Рабочих мыслей раскаленных топок.
 
 
Такая жизнь – для крепкого нутра.
Нет перерыва в этакой работе:
Не знать покоя с самого утра,
Во все входя и обо всем заботясь.
 
 
Он всем помощник.
Всюду нужен он —
Во всех цехах огромного завода,
Пока стенных часов протяжный звон
Не возвестит конец труда и отдых.
 
 
Спешит в черед…
Вниманье изощрив,
Сидит в столовке, наспех пообедав.
Страницы «Правды»… Бледно-серый
   шрифт…
«Разруха… Фронт… Еще одна победа…»
 
 
Нельзя глаза от строчек оторвать,
Но бьется мысль (все призрачней и тише),
Что где-то дома мягкая кровать,
Жена и двое худеньких детишек…
 
 
Сдави усталость длительным зевком!
Из сердца вырви искушенья жало!
Тебя зовет прокуренный завком
С десятками докладов, просьб и жалоб…
 
 
Пусть знают все:
Невежества кору
Сорвала со всего земного шара
Вот эта пара заскорузлых рук,
Коричневых от угольного жара.
 
 
Пусть каждый, кто с историей знаком,
Задержит мысль на той священной дате,
Когда был создан первый фабзавком
И первого завкома председатель!
 

1925

Сны Михаила Сизова

 
Нависшая сверху полночная мгла,
Склоняется ниже и ниже.
Зеленая лампа над гладью стола,
Над грудой тетрадей и книжек.
Над грудой тетрадей и трепаных книг,
Над россыпью трудной науки,
Усталый хозяин сутуло поник,
Склоняясь на жесткие руки.
 
 
…Зеленая лампа над гладью стола
Из мглы вырывает церквей купола,
Покатые крыши, густые сады,
Плетни и лавчонки одной высоты,
А дальше – плотина, реки полоса,
Подорванный мост, дымовые леса.
 
 
Солдат революции гол и разут.
Вода в сапогах, под лохмотьями – зуд,
Поднимешься – пуля зацепит.
По глинистым лужам скользят и ползут,
По глинистым лужам, густым, как мазут,
Красноармейские цепи.
Залегшие в городе,
Из-за реки
В упор наступающих бьют беляки.
 
 
Шрапнельные кроют грома их, а ил
Теченьем на сваи намыт там,
Где красноармеец Сизов Михаил
Карабкается с динамитом.
«Военный резон беспощадно прост:
Чтоб водную глубь не пройти нам,
Белогвардейцы обрушили мост,
Мной взорвана будет плотина.
Мы вброд перейдем, мы ударим с низов…
Кончай свое дело, товарищ Сизов!»
Усталость тупая сжимает глаза…
Сизов запалил, отступает назад.
Язык шерстяной, небосвод жестяной,
И взрыв ударяет горячей стеной.
 
 
…Зеленая лампа,
В тумане катясь,
Внизу озаряет канавы и грязь,
Покатые крыши, густые сады,
Плетни и лавчонки одной высоты
И выше, под куполом с алым платком,
Недавнюю вывеску «Уисполком».
У медного леса, в долине реки,
Где глина, туман, буераки,
Белеют – приземисты и широки —
Строительные бараки.
Раскинув быки, увеличив рост,
Опять – где болотная тина —
Повис над рекой металлический мост
И строится вновь плотина.
Строители мокнут в ночной реке,
Скользят по крутому спуску…
Немеет спина… В напряженной руке
Измученный бьется мускул…
И вот, откликаясь на чей-то зов,
Худой, белокурый, длинный,
Студент-практикант Михаил Сизов
Шагает болотной глиной.
Впрягается он, напрягается он,
И смутной стеной надвигается сон.
 
 
…Зеленая лампа,
Блестя с высоты,
Внизу озаряет мосты и сады.
Сады над пролетом воздушных зыбей,
Мосты – будто звенья бетонных цепей,
И в блеске дорог, уходящих вдаль,
Гранит полированный, стройная сталь.
Железобетонный завод-исполин
Вознесся в просторе цветущих долин.
Он ширится, город огромный.
Здесь труд победивший, стальной рукой
Поставил над вздыбившейся рекой
Электростанции, домны.
В стеклянной кабине сидит в тишине
Товарищ Сизов —
Молодой инженер.
Строитель стальных и бетонных лесов,
Конструктор железных нервов.
 
 
Сидит за работой товарищ Сизов,
Способнейший из инженеров.
Он кнопку нажмет – и задуют, рыча,
Порывы электроветра.
Скомандует – тысячесильный рычаг
Гранитные взроет недра.
Таким фантастическим и родным,
Не знавшим вражеских орд,
В садах и бульварах,
Встает перед ним
Социалистический город.
Он в небо вонзается, как скала,
Усильями дружных ратей…
 
 
Зеленая лампа над гладью стола,
Над россыпью книг и тетрадей.
Сизов поднимается, свет погасив.
Студент, от ученья усталый,
Глядит как за окнами, свеж и красив,
Рассвет разгорается алый.
Он плавится – яркий, как будущий век,
Весь мир переплавит он скоро.
Товарищ Сизов! За десятками рек
Скрывается будущий город…
 
 
Ты новых веков набегающий вал, —
Все ярче пылать и гореть им!
В двадцатом году ты плотину взрывал,
Ты строил ее в двадцать третьем!
Работа растет. Перед нами опять
Столетние чащи ложатся.
За каждый участок, за каждую пядь
Должны мы с врагами сражаться.
Сражаться с врагами, мечты отогнав,
Учитывать годы и миги…
Сизов Михаил отошел от окна
И сел за раскрытые книги.
 

1926

Дмитрий Петровский

Расстрел лейтенанта Шмидта

 
Есть на Черном жуткий остров Березань,
Оковала его моря бирюза.
Око вала поглядело и назад,
Потемневшее, хотело убежать.
 
 
Но туман, опережая, задрожал,
Дрожь и слезы синю валу передал:
«Ты хотела, ты просила, моря даль,
Показать тебе казнимого в глаза?»
 
 
Снялся стаей серых чаек злой туман.
День сказал ему: «Гляди теперь туда,
Где за далью прогремела даль дрожа:
Там стоят четыре мачты мятежа…»
 
 
Не гремит барабан ему в спину,
Не звенят поясные кандалы,—
На расстрел на рассвете выводили:
Залп за залпом замер за морем вдали…
 
 
Залп за залпом простучали и опять
Повторились где-то в море миль за пять.
Иль могилу волнам на море копать
Стала бухта, как могила глубока.
 
 
Чтобы век над нею плакать морякам,
Облака теперь в глаза тебе летят!
Облака глаза в слезах обледенят
Над могилою твоею, лейтенант…
 
 
Градом грохнет ряд зарядов
   раз-за-раз,
Барабаня: «Где вы взяли тот наряд?»
Зарядили, отступили шаг назад,
Скулы сжали – ничего не говорят…
 
 
Вот уж солнце побежало по столбам,
Поспешало на пальбу не опоздать,
Злой туман ему ресницы застилал,
Горю с морем распрощаться не давал.
 
 
Свежий ветер гнал на море вал на вал
И сорочку, словно парус, надувал.
Взмаха ждал он, моря запахом дышал, —
Запах моря буйну душу волновал.
 
 
Скоро, скоро там лопаты отзвенят,
И сольется с бурей на море душа,
С неба канет в море ранняя звезда —
И не встанет лейтенант уж никогда.
 
 
Даже волны повязали алый бант,
Даже волны волновались за тебя,
Даже волны заливали берега,
Даже волны в Черном звали тебя «брат!»
 
 
«Где вождь бури? Или умер ты за нас,
Красногрудый черноморский лейтенант?..»
Каждой полночью вздымаются моря,
Над пучиною качая якоря.
 
 
«Подо мною, – отвечает Березань, —
Сквозь песок горят расстрелянных глаза,
Ночью в море за звездой летит звезда,
Ясных глаз им не посмели завязать…»
 
 
А в потемках шел «Потемкин» на Дунай,
Залпов слава за Дунаем отдана,
И за залпом откатился алый вал,
Лавой бросив синегубых запевал.
 
 
И теперь не разыскать, не рассказать:
Был привязан за столбами лейтенант.
Сто солдат столбы срубали и ушли,
И на острове не стало ни души.
 
 
Он положен, по-морскому, под брезент,
Чтоб песок морской очей бы не сгрызал,
И «Очаков» выплывает по ночам,
Чтоб в могиле лейтенант о нем молчал.
 
 
Он молчит: не воскресают люди вновь.
Смерть легла кольцом полярных красных
   льдов.
И в арктическом затворе тихо спит
Черным морем откомандовавший Шмидт.
 

1925

Елизавета Полонская

Тысяча девятьсот девятнадцатый

 
«Тревога!» —
Взывает труба.
В морозной ночи завыванием гулким
Несется призыв по глухим переулкам,
По улицам снежным,
По невским гранитам,
По плитам Прибрежным…
«Тревога!
Тревога!
Враг близок!
Вставайте!
Враги у порога!
Враг впустит огонь в ваши темные домы…
Ваш город, он вспыхнет, как связка соломы.
К заставам!
К заставам!»
 
 
Но город рабочий
В голодной дремоте
Лежит оглушенный
Усталостью ночи, —
Ведь долго еще до рассвета.
Гудок не обманет:
К работе гудок позовет,
И к работе
Он встанет…
Ведь долго еще до рассвета.
А враг уже близок,
Враги у порога…
«Тревога!»
Как эхо,
Как цепь часовых придорожных,
Гудки
Загудели гуденьем тревожным:
«Не спите!
Вставайте!
Вставайте!
Не спите!
К работе!
К винтовке!
К защите!
Не спите!
Враг близок,
Не спите!
Враги у порога!
Вас много. Вас много. Вас много.
Вас много.
Вставайте! Не спите! Вас много!
Вас ждут!
Вы рано заснули,
Не кончился труд.
Идите! Идите! Идите!» —
Идут…
Наверх из подвалов!
На двор, чердаки!
По лестницам черным
Стучат башмаки.
По лестницам узким
Винтовкой стуча,
Оправить ремень
На ходу у плеча.
«К заставам! К заставам!»
 
 
И в хмурые лица зарницами бьет
Над Пулковым грозно пылающий свод.
 

1920