Текст книги "Знание - сила, 2004 № 05 (923)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

И.П. Павлов с сыном Владимиром Ивановичем, 1923

Неужели – попал в ловушку?

Но ведь он действительно работал! Работал, как никогда прежде!..

Он не просто получил от власти возможность делать то, что считал нужным. Разве не говорил он с властью, как равный? Разве не писал в Совнарком жесткие письма, каких ни от кого бы не потерпели, – о страшном голоде, о людоедстве, об эпидемиях, о повальных арестах? Разве не защищал невинно осужденных? Разве не отстаивал свою науку?..

А советские его последователи уже вовсю экспериментируют с детьми. Высчитывают, через сколько минут после еды у рабочего выделяется желудочный сок и как это влияет на производительность труда. Теорию условных рефлексов объявляют «естественнонаучной платформой диалектического материализма». Самого Павлова – основоположником социалистической идеи создания нового человека. Главное – сформировать правильные условные рефлексы.

Тщетно яростный Павлов пишет Верховным Экспериментаторам: прекратите путать обезьян с людьми, физиологию с социологией, лабораторные задачи с нуждами народного хозяйства!.. Прекратите упрощать! Не слушают.

Хотел бы он увидеть, чем все это кончится. Дожить до того, как наука раскроет людям глаза, научит их самостоятельно думать. Это непременно случится.

17 августа 1935-го, на приеме в честь делегатов 15-го Международного конгресса физиологов, Иван Петрович Павлов во всеуслышание объявляет себя «гражданином великой социалистической Родины». И провозглашает тост: «За великих социальных экспериментаторов!»

Слово «экспериментатор» так же мало означало в его устах лесть, как 18 лет назад – осуждение. Для Павлова, всю жизнь посвятившего экспериментам, оно могло означать лишь одно: признание равенства. Он и теперь говорил с властью, как равный: как власть имеющий.

Да что же другое он мог сказать?! Он, всегда мечтавший о Родине, с которой считается весь мир, он, почти переживший ее гибель... Две ценности были у него – наверное, всегда, сколько он себя помнил, – без которых он не мыслил себя, которых он не мыслил друг без друга: наука и Родина. Наука и была служением Родине.

И.П. Павлов и Л.А. Орбели 80 время 15-го Международного конгресса физиологов в Ленинграде, 1935

Самым лучшим, самым полным из служений.

На него смотрели полторы тысячи делегатов со всего света. В их глазах он был «первым физиологом мира». До Павлова так не называли никого. То, что конгресс такого масштаба проходил именно в России, было прямо связано с авторитетом Павлова.

Все расхождения с властью, все его яростные с нею споры отступали в такой ситуации на второй план – это было внутреннее, домашнее дело. Сейчас было важно одно: подтвердить авторитет его страны. Помочь ей.

Как же он мог не сказать: «...Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победное завершение этого исторического эксперимента».

Через 2 дня, 19 августа, в Рязани Иван Павлов служил панихиду на могиле отца.

Был яблочный Спас. Рязань была полна яблок... Его водили по городу, как именитого гостя, все показывали, как чужому, подарили корзину рязанских яблок. Возвращались детские воспоминания, таинственная полнота жизни, в которой все связано: яблоки, колокольный звон, солнечный свет, непонятная радость...

«... Я сам неверующий, вследствие некоторых неблагоприятных условий моего развития, и в этом не только не вижу никакого моего преимущества перед верующими, но даже жалею об этом. Думаю, что при религиозности моя жизнь была бы и легче, и чище...»

Самого Ивана Петровича хоронили через пол года – в феврале 1936-го. Сталин в своем выступлении назвал его «одним из величайших умов русской нации». «Он весь целиком наш, – писал в некрологе Бухарин, – мы его никому не отдадим!» А Серафима Васильевна плакала: «Господи! Прости его! Он был хотя и безбожник, но хороший человек!»...

...Собственная смерть стала последним экспериментом Ивана Павлова. Пока оставался в сознании, он фиксировал все этапы своего умирания. Говорят, будто последние слова его были: «С помощью науки я познал все. Дальше только Бог».

ГОДОВЫЕ КОЛЬЦА ИСТОРИИ

Сергей Смирнов

Новое время – новые песни

В лето Господне 887-е доблестные парижане спасли себя и Францию. Полтора года небольшой город выдерживал осаду от свирепых норманнов – и устоял, не пропустив вражьи драккары вверх по Сене. Увы: никто во Франции не верил в возможность такого чуда, и потому никто не помог парижанам извне! Отчаянное мужество граждан подо|ревалось страшной памятью сорокалетней давности: тогда норманны впервые поднялись по Сене и разорили Париж дотла.

В конце концов, защиту Парижа возглавил молодой граф Одо – сын Роберта Сильного, который впервые начал побеждать норманнов и был прозван «Маккавеем франков». Подобно Иуде Маккавею, Роберт пал в победном бою от меча коварного конунга Хастингса; теперь этот конунг осаждал Париж – и сын отомстил за отца, отстояв родной город.

Кому, как не Одо, быть теперь королем Франции ? Ведь он—тоже правнук Карла Великого (по матери); притом Одо доказал свое право на трон подвигами...

Так рассуждали многие французы в 887 году. Они возвели на престол Одо Парижского, которому довелось стать родоначальником новой королевской династии Капетингов. Но случилось это сто лет спустя – после многих тяжких испытаний, выпавших на долю новорожденного этноса французов в пору последних королей Каролингов и первых нормандских герцогов (вчерашних конунгов). Самый удачливый из них – Роллон, или Хрольв Пешеход, ровесник Одо – участвовал в осаде Парижа и сделал свои выводы из неудачи.

Французы, наконец, научились сражаться за свою жизнь и имущество; время повсеместного безнаказанного грабежа прошло. Значит, пора выкраивать себе удел на побережье: там конунг, его ярды и викинги будут «доить» своих крестьян так же уверенно, как это делают предводители франков – герцоги, бароны и дружинники.

А пока нужно учиться править по– королевски, не допуская самоволия соратников и союзников. Ведь осада Парижа не удалась только потому, что в войске норманнов не было единоначалия. Все уважали старого Хастингса; но вернувшись в свой шатер, каждый ярл исполнял лишь те приказы конунга, которые ему выгодны или льстят его самолюбию. Для уверенных побед нужен иной стиль руководства: чтобы каждая заслуга была награждена, а каждая вина наказана. Этого трудно добиться; но ради такой власти стоит бороться всю жизнь – подобно Карлу Великому. Сумеют ли потомки Хрольва Пешехода сравниться с самым удачливым из франков? Пусть попробуют! Их родоначальник оставит им хорошее наследство...

Пока будущий герцог Нормандии мечтает о единовластии в чужой стране, те же мечты посещают на родине его сверстника – Харальда Косматого, сына Хальвдана Черного. Если этот юноша выживет, то получит опасное наследство: ведь его отец недавно избран конунгом Страны Фьордов. Избран голосами оседлой части ее населения – тех бондов, которые не рвутся в открытое море, а хозяйствуют дома, охотно отпуская в набег своих домочадцев. Если ты родился с шилом в пятке – ступай на корабль, да не возвращайся без добычи! Если найдешь лучшую долю за морем – оставайся там, подобно Ингольфу Арнарсону. Тот открыл Страну Льда (Исландию) и поселился в этой неуютной земле, где даже деревья не растут. Но топить печь можно и торфом; рыбы в окрестных водах хватает, а главное – ни одного сильного соседа поблизости! Нам бы так жить в родной Стране Фьордов...

Но свободные ярлы хотят воли только для себя – такой воли, к которой они привыкли в набегах на южные земли. Мирное сосуществование ярлов и бондов не получается: кто-то должен уйти навсегда. Для этого бонды избрали конунгом Хальвдана: пусть хоть со свету сживет свободных ярлов, но укротит их спесь и обеспечит нашу собственность! К концу IX века эта задача будет решена усилиями отца и сына.

Очень многие ярлы и викинги, изгнанные Харальдом из Страны Фьордов, найдут свою судьбу во Франции – или в наемном войске Альфреда Великого в Англии, или в лесных глубинах Руси. А те, кому Судьба не улыбнется, прославят свою стойкость в бедствиях замечательными песнями и сагами. Эгиль Скаллагримсон, Рагнар Лодрброк, Убба Бескостый – эти воины-скальды при жизни считались неудачниками, в отличие от Харальда Косматого или Хрольва Пешехода (которые не оставили потомству автобиографий).

Сдвинемся теперь на Балтику и еще южнее – вдоль длинной цепи волоков между узкими лесными реками, которую вскоре назовут «путем из Варяг в Греки». В IX веке этот путь уже известен – но обжит скорее воинами, чем купцами: слишком опасно плыть по одной реке с удалыми норманнами. Впрочем, на волоках сами норманны часто становятся жертвами местных жителей – и потому несколько сдерживают свой темперамент в контактах с балтами, финнами или славянами. Разница в экономике и быте этих племен и скандинавов незначительна; местные удальцы легко вступают в проезжие дружины викингов (варягов), вместе с ними плывут на юг – к прославленному богатством Миклегарду.

Так прозвали Константинополь норманны в 860 году, когда они впервые явились сюда из Киева за добычей и славой. На престоле тогда был Михаил III Пьяница (вернее, Гуляка): он и вошел в историю, прогуляв налет северных варваров-мореходов на свою столицу. Мощные стены оказались неприступны для варягов и киевлян – но богатые пригороды были разорены, прежде чем базилевс вернулся в столицу с восточного фронта, где шла бесконечная война с мусульманами.

Главою города в те опасные дни оказался новоиспеченный патриарх Фотий – недавний чиновник и профессор, сменивший в 858 году неугодного базилевсу патриарха Игнатия. Глядя с городской стены на неслыханных варваров, Фотий испытывал не столько страх, сколько любопытство исследователя – и отчасти угрызения совести. Варвары явились в империю раньше, чем имперцы явились к ним – в лице разведчиков или проповедников слова Божьего! Это упущение нужно исправлять...

Фотий вступил в переговоры с вождями варваров и узнал много интересных новостей. Оказалось, что нынешние налетчики явились с берегов Борисфена, откуда 20 лет назад в Константинополь прибыло первое посольство. Тогда базилевс Феофил не проявил интереса к дальним варварам – и вот его сын расплачивается за бездействие отца! Фотий решил прервать этот заговор равнодушия и стал проповедовать слово Божье дикарям, одновременно договариваясь о выкупе за сохранение еще не разоренных столичных предместий. Очень помогли тогда патриарху его молодые ученики: Мефодий, Константин и Климент. Вскоре эта троица отправилась проповедовать на Балканы – и в 864 году добилась большого успеха: хан болгар и славян Борис принял крещение с именем Михаила. Можно вспомнить, что прадед этого хана Крум в свое время добил свирепых авар, но также отрубил голову базилевсу Никифору, который разорил его столицу. Вот как надо и как не надо обращаться с сильными варварами!

Сейчас старик Фотий может спокойно вспоминать былые потрясения. Он уже не патриарх; новый базилевс Лев VI сместил его, едва взойдя на трон. Фотий не в обиде на бывшего ученика, ему не привыкать: просто базилевс опять захотел улучшить отношения с Римом, а для всех римских пап Фотий олицетворяет раскол между Востоком и Западом. Наивные люди! Этот раскол начался давным-давно и стал необратим.

Очевидно, за четыре столетия на Западе и на Востоке выросли новые народы: для них напоминание о единой Римской державе – пустой звук. Нынче Западный Рим обратился лицом к своим полуварварам: немцам, французам, бургундцам, аквитанцам, англам, саксам. То же самое сделал Восточный Рим, направив миссионеров в Моравию, Болгарию и Хазарию. Диалог с этими новыми народами гораздо важнее для греков-ромеев, чем очередная перебранка с итальянцами!

Фотий рад, что он внес решающий вклад в просвещение варваров на Балканах и вокруг Понта: ведь они станут опорой древнего Византия, если силы греков иссякнут в вековой борьбе с исламом!

Опасными казались (по привычке) атаки арабов с востока – хотя этот прилив уже сменился отливом. После смерти грозного Маамуна и его брата Мутасима трон халифов в Багдаде стал игрушкой в руках начальников гвардии – а гвардейцами служили государевы рабы (гулямы), обычно родом из тюрок. Потеряв свою степную державу, эти удальцы часто делали карьеру в исламских войсках – пока коренные арабы и персы увлекались торговлей, поэзией или богословием. Научный прогресс в халифате Аббасидов также остановился до лучших времен – пока на смену единой исламской державе не придет пестрое великолепие национальных эмиратов, султанатов и халифатов.

В середине III века Хиджры ни один правоверный мусульманин не мог вообразить одновременного правления двух или трех халифов из разных династий. Но через полвека эта фантастика стала реальностью – в лице кордовских Омейядов, багдадских Аббасидов и каирских Фатимидов.

Впрочем, еще при жизни патриарха Фотия самыми опасными для Византии мусульманами сделались шииты из Северной Африки (Алжира, Туниса) – будущая опора Фатимидов.

В IX веке все взрослеющие этносы Европы старались скорее обособиться от чужаков в тех или иных границах, чем брать на свои плечи бремя вселенской империи. Те же тенденции преобладали в исламском мире, где намечался раздел Халифата – и даже в Китае, где разваливалась империя Тан. Грекоязычный, православный Константинополь оставался центром единственной империи, достойной этого названия.

Причину уникальной стойкости Византии легко понять: в смутах VII века эта держава уже потеряла те земли, где преобладало иноязычное либо иноверное население. Однако в религиозных распрях VIII-IX веков правители Византии упустили хороший шанс расширить зону имперской культуры за счет новокрещеных варваров. Действия Фотия в этой сфере запоздали: оттого Византийское содружество этносов не успело охватить даже Восточную Европу, от Дуная до Кавказа. Византия устояла перед натиском мусульман и болгар – но ценою своего превращения в НАЦИОНАЛЬНОЕ государство ромеев, первое среди равных монархий новой Европы.

Напротив, в Дальневосточной ойкумене бытовое и культурное единство большинства жителей нерушимо уже в течение десяти веков – со времен унификации Поднебесной в рамках империи Хань. Да, она рухнула одновременно с Римской империей; но это был лишь кризис власти, а не кризис экономики или идеологии. Многомиллионное земледельческое население в долинах Хуанхэ и Янцзы продолжало жить привычным бытом, подавляя любых тиранов или варваров численно и культурно даже тогда, когда те подавляли его политически. Более двух веков – с 310 по 550 годы – верховная власть в Поднебесной находилась в руках тех или иных варварских вождей: хуннов или цзелу, сяньби или тангутов, тибетцев или табгачей. Но в середине VI века китайская нация вновь воспрянула, как Феникс из пепла, – и вновь объединила Поднебесную в рамках империи с переменными династиями: сперва Бэй-Чжоу, затем – Суй, потом – Тан.

Сейчас, три века спустя, империя Тан погибает почти так же, как погибала империя Хань: не под ударами внешних варваров, а под напором внутренних противоречий общества. Как только пограничные воеводы разгромили державу уйгуров (в 861 году), придворные евнухи и чиновники затравили вояк доносами. Как только армия была обезглавлена, начались солдатские бунты, подавлять которые пришлось с помошью прирученных еще Ли Ши-минем степняков – тюрок из племени шато.

Между тем в Великой Степи начинается очередная вековая засуха. Трасса западных циклонов и восточных муссонов сдвинулась к северу: степь стала непригодна для скотоводства, и тюрки-шато вынуждены переселяться на плато Ордос – внутрь северной петли Хуанхэ. Напротив, климат Приамурья из очень влажного стал умеренно влажным. Это благоприятствует хозяйству монголоязычных племен киданей: в ближайшие десятилетия они навяжут Поднебесной свое имя – «Китай». Так к северу от Хуанхэ наметилось соперничество трех претендентов на высшую власть в Поднебесной: националистов во главе с Чжу Вэнем (он в 907 году создаст империю Хоу-Лян); тюрок во главе с Ли Кэ-юном (он объявит себя первым императором Хоу-Тан); наконец, киданей во главе с Елюем Амбаганем.

Этому храбрецу и хитрецу особенно трудно основать империю, поскольку кидани непривычны к царской власти. Вожди их восьми племен чередуются на посту верховного правителя, исполняя эту должность по три года. Но что помешает удачливому воеводе, заняв этот пост и подучившись коварству у имперпев, не отдавать власть, а перебить всех конкурентов? Так поступил на закате династии Хань юный Таншихай – вождь племени сяньби. Так же поступит в 907 году его далекий потомок Амбагань, прельщенный бесхозным наследием империи Тан.

В долгой и трудной войне против тюрок-шато кидани одержат победу – в основном потому, что тюрки, раньше своих соперников переселившись в Поднебесную, быстрее киданей подвергнутся там бюрократическому разложению. В 936 году правящий род тюрок (носящий фамилию Ли – по усыновлению их предка императором Ли Ши-минем) будет истреблен при очередном восстании коренных китайцев. После этого лучший воевода племени шато – Ши Цзинь-тан – признает своим сюзереном сына покойного Амбаганя – Елюя Дэгуана. Затем кидани беспрепятственно овладеют северной половиной Поднебесной ойкумены – и не уступят ее южанам, даже когда те воссоединятся (в 960 году) под руководством Чжао Куан-иня – основателя следующей династии Сун.

После распада империи Тан Север и Юг Китая останутся разобщенными три столетия – до той поры, пока наследники Чингисхана не овладеют обеими половинами Поднебесной. Такова природная закономерность: пробыв в имперском единстве долгий срок (3-4 столетия), Поднебесная ойкумена почти столь же долго «отдыхает» от имперского величия, подвергаясь владычеству очередных варваров.

Перенесемся теперь из восточного конца Шелкового пути в западный конец его северной, степной ветви. Здесь нет великих держав с давней имперской традицией – и степняки могли бы жить привычным бытом, умеренно обогащаясь за счет пошлин от проезжих купцов. Но денежное место не бывает пусто: если его не заняли имперские бюрократы, то его приватизируют торговые хищники. Именно так получилось в Хазарии в начале IX века. В конкурентной борьбе торговых компаний победу одержала самая организованная из них – иудейская. Ее лидер Обадия произвел в 809 году переворот и стал бессменным премьер-министром при утратившем власть хакане. С тех пор в Хазарии сложилось двоевластие: пост хакана занимает потомок тюркской династии Ашина (принявший иудаизм), а фактическую власть, военную и торговую, держит коренной иудей, приняв титул малик («царь») для проезжих купцов, или бек – для тюркоязычных кочевников.

Однако верховная власть торговой компании не уравновешена в Хазарии ни гласом народным, ни гласом воинским. Основная масса коренных хазар проживает вокруг дельты Волги, занимаясь огородничеством и рыболовством; вечевой традиции здесь никогда не было. Напротив, она была сильно развита среди степняков – но исчезла в ходе гражданской войны, когда Обадия победил военных демократов силами наемных мусульман. В итоге основная масса жителей Хазарин не получает никаких благ от транзитной торговли с Европой, Средней Азией и Китаем. Выключенные из политики овощеводы и рыбаки платят большие налоги, но не подвергаются религиозной дискриминации; власть и торговля монополизированы иудейской верхушкой. А что же степняки: тюрки (гyзы), мадьяры, печенеги? По мнению правителей Хазарии, их слишком много: нужно приручить их часть, необходимую для войска, а прочих отогнать подальше.

Мадьяры и гузы уже отошли от Волги на запад – к Днепру и дальше, к Дунаю; печенеги стали служить правителям Хазарии за плату, держа в подчинении всех жителей Предкавказья. Кроме них, в Хазарии сохранилась мусульманская гвардия: составленная из иноверцев-наемников, она способна защитить правителей от любого восстания подданных. Такое равновесие сил держится уже 70 лет – и продержится еще столько же, а потом Хазария погибнет в одночасье. Почему так получилось?

Обратим наш взор за Днепр, где хазарская торговая компания столкнулась с иной дикой силой: варягами, стремящимися в легендарный Миклегард. Центром столкновения стал Киев – место далеко не бесхозное. Еще в VII веке тут сложилось некое княжество, в котором потомки готов (росомоны) смешались с западными пришельцами – славянами и с теми кочевниками, которые бежали на север из зоны конфликта булгар и хазар. Все эти этносы как-то ужились вместе, и когда Хазария временно ослабела под натиском Халифата (в 730-е годы), киевский правитель заявил о своем равенстве с владыками хазар и булгар, приняв титул «хакан-рус». Но в IX веке новое правительство Хазарии, установив контроль над торговыми путями в Причерноморье, не пожелало терпеть независимый путь из Варяг в Греки. Видимо, киевляне не смогли отразить натиск хазар и даже были ими разоружены (согласно летописной легенде).

В таком незавидном положении население Киева приняло плывущих по Днепру варягов, как возможных союзников и избавителей от хазарского ига. Но удальцы-скандинавы были совсем не готовы к такой социальной роли! Пришлось киевлянам искать новый образ жизни вместе с варягами. Первый шаг в эту сторону – посольство в Константинополь в 838 году – закончился безуспешно. Базилевс Феофил, поглощенный войнами против мусульман на востоке и болгар на западе, не спешил включить новых варваров в Византийское содружество наций. Тогда самые активные киевляне, отчаявшись, попробовали принять варяжский образ жизни: в 860 году это вылилось в совместный поход руси и варягов на Царьград. Добыча была велика – но досталась она не всем, а византийские купцы перестали наведываться в Киев. Тогда лидеры киевских русов поняли: прежде чем договариваться с варягами, нужно их воспитывать в долгом тесном общении.

Час удачи пробил в 882 году: с севера по Днепру в Киев приплыл конунг Хельги (по-славянски – Олег). Накопив немалый опыт общения со славянами в Ладоге, Руссе или на Городище (близ будущего Новгорода), Хельги оказался не удел после смерти своего побратима Рюрика и решил свить гнездо в более подходящем месте. В Киеве интересы пришлого конунга и местной знати редкостно совпали. Выяснив это, Олег убил местных предводителей: варяга Аскольда и Дира (это был, видимо, хакан-рус) – и предложил киевлянам себя в качестве нового вождя.

Колебаний в выборе не было; было согласование условий договора о разделе власти и о направлениях внешней политики. Киевлянам нужна успешная война против хазар и регулярная торговля с Византией. Чтобы это обеспечить, нужен контроль над всем путем из Варяг в Греки – точнее, над всеми источниками сырья в рамках лесной полосы. Столь великая задача требует большого постоянного войска: вот и занятие для многочисленных варягов, каждое лето спускающихся по Днепру!

Так в 880-е годы вокруг Киева сложилась «Днепровская Нормандия, яже рекомая Русь». Сотрудничество разных этносов было богато конфликтами, но плодотворно. Можно сравнить темпы обрусения варягов на Днепре и норманнов – в низовьях Сены. В середине X века третий герцог Нормандии (внук Роллона– Хрольва) пожелал обучить своего сына чистой норвежской речи. Для этого пришлось нанять учителя в Стране Фьордов: ближе знатоков старины не нашлось. В эти же годы внук (или правнук) Олега (или Рюрика) – варяжский конунг и славянский князь Святослав Игоревич подрастал в Киеве, свободно беседуя на обоих языках со своими разноплеменными дружинниками и мечтая разгромить Хазарию...

Это, как известно, Святославу удалось – хотя ранее Олег и Игорь терпели неудачу в этом предприятии. Причина, видимо, в том, что первые киевские конунги не умели договариваться со степняками. Но без степной конницы не добраться до сердца Хазарин – города Итиля, процветавшего в дельте Волги. Для полной победы над Хазарией Киеву нужен союз с обиженными ею кочевниками. В конце IX века эту роль могли бы сыграть мадьяры: не случайно в киевской летописи о них не сказано ни одного дурного слова. Но, видимо, конунг Хельги не решился на авантюрный поход в глубь степи, пока не сплотил свое княжество вокруг Киева и вдоль Днепра.

Тогда мадьяры откочевали на самый дальний запад Великой Степи – в Паннонию, опустевшую после разгрома авар франками и булгарами. Здесь возникла Венгрия – сильная держава кочевых язычников, сто лет наводившая страх на немцев и итальянцев, славян и болгар. Только крещение мадьяр в конце X века восстановило в этом регионе худой мир. Святославу же пришлось воевать против хазар и печенегов (когда они поссорились) в союзе с гузами – отдельными родами тюрок, вышедшими из хазарской державы и поселившимися в Поднепровье, рядом со славянами. Позднее они под именем «тор ко в» стали органичной частью Киевской Руси. Кстати, разгром Святославом иудейской торговой компании с центром в Итиле в 965 году привел к господству на Волжском торговом пути исламской торговой компании, со столицей в Хорезме. Денежное место не бывает пусто! После этого в Поволжье начал быстро распространяться ислам – ибо свято место также пусто не бывает...

Спектр человеческих идеологий в конце IX века почти столь же (а местами – гораздо более) пестр, как спектр этносов и государственных образований. Понятно, что три мировые религии: христианство, ислам, буддизм – и ряд сходных национальных идеологий (даосизм в Китае, зороастризм в Иране, индуизм в Индокитае, иудаизм на Ближнем Востоке) охватили большую часть человечества своим влиянием. Легко понять сохранение племенных культов у множества этносов, не включенных в державный образ жизни. Менее понятно (и более интересно) интенсивное ветвление мировых религий в умах и душах значительного числа подданных и соседей великих держав. Например, в IX веке часть волжских булгар приняла ислам – чтобы подчеркнуть свое противостояние враждебным соседям (хазарам). Аналогично, грузины приняли православие – чтобы не объединяться в вере с соседями монофизитами (армянами), которых объединяла с грузинами общая династия князей – Багратиони.

Но были и более увлекательные примеры: хуррамиты и павликиане. Первые объявились в Азербайджане и считались потомственными еретиками иранского корня. Их вождь Бабек следовал многим заветам давнего бунтаря Маздака и старался перевернуть Халифат вверх дном так же, как Маздак перевернул державу Сасанидов – заменив классическую монархию теократической республикой. В обоих случаях восстание быстро охватило массы и привело к синтезу устойчивой локальной державы, но через 20-30 лет было подавлено имперскими войсками, с поголовным истреблением идеологов мятежа.

В IX веке выяснилось, что подобные расколы возможны и в христианском содружестве. Во многих районах Малой Азии (давнего поля битв между Византией и Халифатом) появились «павликиане» – еретики, отрицавшие не только светскую власть, но и церковную организацию: «Нет власти, аще не от дьявола!» Более всего эти бунтари ненавидели имперских чиновников и православных священников – опору великой державы. Вскоре павликиане усвоили давний тезис персидских манихеев и хуррамитов: что весь материальный мир – огромное Зло, и должен быть разрушен ради освобождения людских душ из плена их тел. Нелепо поклоняться кресту: ведь этим орудием дьявол мучил Христа! И так далее...

Казалось бы, подобная «антисистема» не может овладеть умами и страстями значительной массы людей на долгий срок – больший одного поколения. Но получилось иначе: хуррамиты и павликиане проявили способность к регенерации, достойную Лернейской гидры, как только Халифат Аббасидов начал раскалываться. Во многих его регионах появились идейные наследники маздакитов и хуррамитов. Их называли по-разному: сарматами, исмаилитами и т.д. Общим было одно: борьба с любым проявлением государственной власти или централизованной церкви путем нигилистического вероучения и хорошо организованного подполья.

Когда византийские войска уничтожили крепости павликиан в Малой Азии, их движение там затихло. Но тем временем Болгария увязла в войне за независимость от Византии – и царь Симеон приютил у себя беглых павликиан, хотя сам не впал в ересь. Через полвека эти пропагандисты создадут в Болгарии массовую секту богомилов, которая вдохновит потомков Симеона на борьбу до последней стрелы и вызовет небывалый террор победителей-ромеев против побежденных болгар. А потом ересь богомилов перескочит в Католическую ойкумену – сразу после того, как папа Григорий VII начнет превращать католическую церковь в политическую партию. В ответ в Северной Италии оформится ересь катаров («чистых»), которую трудно отличить по догматам и по уровню ожесточенности от богомилов и павликиан. Затем эта ересь даст побеги в Южной Франции – и продержится там до полного подчинения этих краев войсками парижского короля Филиппа II в 1244 году.

Эта цепная реакция изоморфных религиозных антисистем охватила почти весь Средневековый мир по достижении его державами и церквами определенного возраста – почти такого, какой выпадал на долю античных империй. Но те державы не имели сложных государственных церквей – с высокой культурой проповеди и контроля за поведением верующих. Вероятно, по этой причине Парфия и Рим, Хань и Тан умирали, не вызывая идейных потрясений. Их средневековые преемницы приобрели иную способность: порождать религиозную антисистему при каждом кризисе державы.

Видимо, такова расплата за совмещение двух независимых человеческих стремлений: к материальному благополучию при жизни (это обещает государство) и к блаженству души после смерти – ради этого возникают мировые религии. Все Средневековье заполнено попытками достичь обеих целей разом – и тяжкими кризисами после каждой неудачи на этом пути. Несмотря на столь грозный эффект «идейного прогресса», вера в возможность прогресса, раз возникнув, не исчезала в средневековом социуме в течение многих веков, принося верующим все новые надежды и новые бедствия. Только Дальневосточная ойкумена проявляла иммунитет к этой глобальной эпидемии – до тех пор, пока европейский капитализм не внедрил свою заразу и в этих краях. Но это – совсем другая история.