Текст книги "Последние бои Вооруженных Сил Юга России"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Красное командование 19 апреля по телефону предложило генералу Морозову прислать к ним парламентеров для обсуждения технических вопросов капитуляции, но члены комиссии, полковник Дрейлинг, председатель правительства Иванис и генерал Голубинцев, отказались. Вопрос о капитуляции повис в воздухе. «Перемирие», о котором трактовалось, чтобы затянуть время в надежде прихода транспортных средств из Крыма для переброски частей войск туда, сорвалось. Атаман Букретов поручил генералу Морозову вести лично переговоры с красным командованием, фактически прервав с ними связь.

Ф. Елисеев
КУБАНЬ В ОГНЕ [96]96
  Впервые опубликовано: Новое Русское слово. 16.11.1984 г.


[Закрыть]

Наш штаб дивизии молчит. 18 апреля на дачном фаэтончике – кем‑то брошенном и «подобранном» моими людьми – еду в Адлер и случайно попадаю на совещание старших командиров. Председательствует атаман Букретов; от 4–го Донского корпуса присутствуют генералы Секретев и Голубинцев, от Кубанского войска – генералы Шифнер–Маркевич и Сидоренко. Все они сидят за столом, а вокруг них – около сорока кубанских полковников.

Атаман встает и говорит: «Господа, Кубанская армия находится в тяжелом положении. Случайно мы установили связь с командованием красных, действующих против нас, и их командование через посредство генерала Морозова, который возглавляет наши арьергардные части, предложило нам мир… Для выяснения условий красных был отправлен для переговоров начальник штаба всех наших войск, полковник Дрейлинг, который сейчас и доложит вам обо всем».

Поднялся Дрейлинг и начал читать условия мира:

«1. Гарантируется свобода всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, которые будут подлежать суду революционного военного трибунала.

2. Гарантируется освобождение от всякого преследования всем сдавшимся, искренне раскаявшимся в своем проступке и выразившим желание искупить свою вину перед революцией поступлением в ряды Красной армии и принятием активного участия в войне против Польши, посягнувшей на исконные русские территории.

3. Инициаторам и руководителям восстаний свобода не гарантируется.

4. Все огнестрельное оружие, шашки и кинжалы подлежат сдаче.

5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволят пути, разрушенные войной.

6. Гарантируется неприкосновенность личности всем.

7. На ответ дается двенадцать часов. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек после получения условий перемирия будет пропущен в Грузию или уедет в Крым.

Подписи: командующий 9–й Советской армией Василенко, член военно–революционного совета Онучин».

После 12 часов ночи с 18 на 19 апреля получил дополнительные разъяснения: «Всем добровольно сдавшим оружие гарантируются жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных по пунктам 1 и 3». Прочитав эти условия красных, Дрейлинг заявил:

– О сдаче армии не может быть и речи. Наша цель – затянуть переговоры на три–четыре дня, пока к нам не прибудут суда из Крыма для переброски туда.

Атаман предложил голосовать поименно. Все были против мира. «Надо с оружием в руках пробить грузинскую границу, войти в Грузию и там ждать суда из Крыма» – так было заявлено всеми штаб–офицерами, заявлено твердо.

Наступила гробовая тишина. «А вы, генерал, что скажете?» – обратился атаман к генералу Шифнер–Маркевичу. «Позвольте мне говорить сидя», – ответил тот атаману Букретову, не титулуя его. «Пожалуйста, пожалуйста, генерал», – разрешил атаман. В противовес своему обыкновению говорить быстро Шифнер сейчас с напряженным спокойствием четко произносит каждое слово, ни к кому не обращаясь и ни на кого не глядя:

– Война окончена. Надо ясно осознать, что мы побеждены. Денег и снарядов нет. Союзники колеблются, поддержать ли нас. Вести десятки тысяч казаков в неизвестность – нельзя. Наш священный долг старших начальников – насколько можно, безболезненно, бескровно спасти людей, не считаясь ни с чем. Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой, чем там, в которой мы оказались здесь. Тем, кто в Крыму, условия сдачи, надо полагать, будут предъявлены более суровые, чем нам. Там уже не все спокойно. Там от лица офицеров выступил капитан Орлов – выступил против главного командования. И, по моему глубоко продуманному убеждению, ваше превосходительство (тут он поднялся со стула), наилучший исход таков: надо капитулировать…

Сказав это, он тяжело опустился на стул, достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот.

Голоса протеста, оспаривавшие мнение Шифнер–Маркевича, зазвучали с такой силой, что атаман просил остепениться и обратился к Дрейлингу, чтобы тот повторил цель переговоров с красными. Скорбным голосом, со скорбным лицом, Дрейлинг еще раз сказал: «Цель переговоров – выиграть время, чтобы успели прийти транспорты из Крыма, на что потребуется два–три дня. Я сам красным не верю. В переговорах играю только техническую роль. Я ни за что не останусь здесь и уеду в Грузию или в Крым». Генерал Сидоренко резко спрашивает атамана: «Каково же решение Совета?»

Снова раздается голос Шифнер–Маркевича. Он подчеркивает: «Пафос Белой идеи казакам малопонятен. Война окончена. Губить людей нельзя. Казаки – народ простой. Они земледельцы, то есть, в сущности, крестьяне, и по отношению к ним красная власть особых репрессий не предпримет. А офицеры могут уехать самостоятельно, в одиночку. На пароходе «Бештау», который стоит на рейде у Адлера, места для них найдутся. Время не терпит. И если сегодня же мы не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже хуже. Мое мнение окончательное и категорическое: сдаваться».

Слова генерала о том, что казакам пафос Белого движения непонятен, были оскорбительны для всего казачества. Еще более странным показалось мне последовавшее заключение атамана: «Ну, господа… делать нечего… Мы сдаемся. И ваша обязанность – теперь же ехать по своим частям и объявить это и уговорить их принять такое решение. Считаю заседание Военного совета закрытым». Сказав это, атаман собрал со стола часть лежащих на нем бумаг и скорым шагом пошел к себе на второй этаж.

Я не верю, что Кубанская армия должна капитулировать. Я хочу убедиться еще раз и тут же из Адлера звоню на фронт генералу Морозову, которому я еще недавно был подчинен. Это он ведет переговоры с красным командованием. «Так ли это, ваше превосходительство, будто армия капитулирует? Что же делать офицерам?» – спрашиваю его. И слышу категорический ответ: «Офицерам оставаться со своими казаками, так как отъезд офицеров будет расценен красным командованием как нарушение перемирия».

Затуманилась моя головушка! Как же я должен объявить это своему храброму 1–му Лабинскому полку, после таких великолепных конных атак под Кавказской, где мы пленили две красные стрелковые дивизии со всем командным составом?

Я позвонил своему помощнику, полковнику Ткаченко, сказал, что приеду через час; прошу построить полк в резервную колонну, выслушать мое сообщение о том, что решено в штабе Кубанского войска. Сев в свой экипажик, выезжаю из городка с тяжелыми думами. Думы эти перебивает казак–кучер: «Господин полковник! Навстречу нам едет генерал Шифнер–Маркевич!» Выглянув из‑за спины казака, вижу генерала на велосипеде в нескольких шагах. Соскочив, я расставил руки в стороны и остановил генерала. Вид его поразил меня. Он в той же серой черкеске, в которой я помню его, когда еще мы отступали из Воронежа. Полы черкески подоткнуты за пояс. Он весь в пыли и в поту. «А–а, Елисеев!» – восклицает он, остановившись.

– Откуда вы, ваше превосходительство, и в таком виде?

– Фу–т-ты… Только что уговорил 1–й и 2–й линейные полки Майкопского отдела, чтобы сдавались. Не хотят казаки оставаться… боятся красных, но, кажется, уговорил, – быстро, как всегда чуть заикаясь, пояснил он. Речь идет о полках его дивизии, с которыми он занял Гойтхский перевал, Туапсе, Сочи и вот теперь дошел до грузинской границы…

Он весь в поту и, сняв папаху, вытирает ею мокрую голову. Я спрашиваю его: неужели нет выхода? И он мне повторил все то, что сказал на собрании несколько часов назад. Еще добавил дружеским тоном, что офицерам надо бы оставаться с казаками. «А вы останетесь, ваше превосходительство?» – испытующе гляжу я на него. «Душа моя здесь, с казаками, но разум твердит: надо уезжать, – отвечает он с горькой усмешкой. – Знаю, что красные меня не помилуют за сотрудничество с генералом Шкуро».

Пожав друг другу руки, мы расстались. Я больше не видел этого умного, доброго человека, показавшего себя в боях распорядительным и смелым генералом. Он умер на острове Лемнос в 1921 году, не дожив и до сорока лет.

Громадный четырехугольник резервной колонны 1–го Лабинского полка предстал передо мной – 1500 казаков. На фланге полка горят две пирамиды сухих поленьев, освещая местность таинственным светом. Офицеры и казаки в черкесках, в черных папахах. Команда встречи, рапорт Ткаченко – и мое сообщение в полной тишине. Рассказываю все, что говорилось и что решили на совещании в Адлере. Заканчивая, бросаю в ночной темный строй полка: «Решено и приказано остаться на месте и ждать распоряжений о сдаче Кубанской армии перед силой Красной России». Мертвой тишиной встречены мои последние слова. Молчат казаки, молчат и офицеры. В этой тишине, после паузы в несколько секунд, из задних рядов строя раздалось только: «А вы с нами останетесь?»

«Что это – упрек, просьба, испытание?» – пронеслось у меня в голове. Умел водить полк в победные конные атаки, а вот теперь – куда и как поведешь полк?! Выдержав паузу в несколько секунд, я протяжно, чтобы все услышали и поняли сразу, произнес только одно слово – «ос–та–нусь!». Показалось мне, что по рядам полка пронесся облегченный вздох.

– Прошу всех офицеров ко мне в комнату, а вам, братцы–казаки, разойтись по своим бивакам сотен.

В полку более 25 офицеров, большинство из урядников и вахмистров Первой мировой войны. Командир корпуса генерал Науменко благоволил к полку, предложил многих офицеров представить к производству в следующие чины и даже вахмистров и урядников произвести в прапорщики. Все женаты; жены – простые казачки. Казаки женятся рано, в 18 лет. У многих уже взрослые дети. Души офицеров и казаков остались в станицах… Полковник Ткаченко встал и решительно сказал: «Бросить полк и спасаться в одиночку – это стыдно и позорно!» Его поддержали громкие голоса.

19 апреля верхом на кобылице, на которой с боями отступал до этих трагических мест еще от Воронежа, опять скачу в Адлер узнать, что там слышно и придут ли корабли из Крыма. Надежд мало, говорят мне. Возвращаюсь в полк. Дорога из Адлера ведет на восток и под прямым углом упирается в шоссе от Сочи к грузинской границе. На перекрестке вижу хвост небольшой колонны – это штаб нашей дивизии с сестрами милосердия санитарной летучки. «Куда вы едете?» – спрашиваю, поравнявшись с последней линейкой. В ней сестра и кучер. «Не знаю… штаб дивизии впереди. Сказали нам, что идем в хутор Веселый за Адлером». – «А полки дивизии тоже идут за штабом?» – недоуменно спрашиваю. «Да не знаю, полковник…» – отвечает сестра.

Ф. Елисеев
АГОНИЯ КУБАНСКОЙ АРМИИ [97]97
  Впервые опубликовано: Новое Русское Слово. 13.11.1971 г.


[Закрыть]

Я не верю в капитуляцию армии. На второй день скачу верхом в Адлер в надежде, что есть какие‑то перемены к лучшему. Явился к атаману Букретову и заявил, что 1–й Лабинский полк, как и другие полки, не хотят сдаваться, могут и хотят пробиваться в Грузию и оттуда идти куда угодно, но только не сдаваться красным. Настроение именно такое и было в полках.

«Разве есть части, которые еще хотят драться? Я этого не знал. Но теперь поздно. Перемирие подписано, и никуда двигаться нельзя, иначе подведете других. И по всем этим вопросам теперь обращайтесь к генералу Морозову. Он находится на фронте», – спокойно ответил атаман.

19 апреля ст. стиля было днем великого смятения. Весть о капитуляции облетела все уголки и ущелья, где ютились полки и беженцы, до 60 тысяч человек. Все сразу заворошилось. Все боялись «сдачи» и двинулись к Адлеру и за Адлер. Связь с частями и управление армией утеряны полностью. Все опустело в душах людей, жизнь, существование армии и ее частей утеряли свою цель. Все почувствовали: конец всему – и очень близкий и жуткий. У Адлера на рейде стоял пароход «Бештау», весь облепленный казаками, словно мухи на меду.

Рано утром 20 апреля первый мой взгляд был брошен на Адлер с нашего хребтика горы. Глянул – и похолодело сердце. На море полная гладь и нет «Бештау». Немедленно вновь скачу в Адлер. Там жуткая тишина. На дверях гостиницы, где происходил военный совет, большой лист бумаги и на нем крупными буквами: «Предлагается собраться (указано время) старшим начальникам для образования власти. Войсковой учебной батареи, полковник Сергей Певнев». [98]98
  Певнев Сергей Иванович, р. 16 октября 1886 г. в ст. Таманской Кубанской области. Из дворян, сын офицера. 3–й Московский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище (1906). Есаул, командир 1–й Кубанской конной батареи. В Добровольческой армии с января 1918 г. в сводной офицерской батарее отряда полковника Лесевицкого на Кубани. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода в Кубанской батарее. Во ВСЮР командир 1–й Кубанской казачьей конной батареи, с 4 апреля 1919 г. в распоряжении начальника кубанской артиллерии, в апреле 1920 г. командир Кубанской учебной конной батареи и учебного артиллерийского дивизиона. Полковник. Взят в плен под Сочи 2 мая 1920 г. Остался в СССР, служил в РККА. Расстрелян в 1937 г.


[Закрыть]

Я быстро нашел Певнева и от него узнал: «Атаман Букретов, ночью, выехал на пароходе в Батум. Все генералы и штабы уехали. Власти над Армией никакой. Чтобы не бросить воинские части в анархию, – надо образовать какую‑то власть. И он, как старший полковник гарнизона Адлера, обращается с этим предложением». Я отнесся к этому сочувственно. Я ждал «пароходов из Крыма», обнадеживал на военном совете начальник штаба всех войск, полковник Дрейлинг. Но в тот же день был получен от генерала Морозова приказ такого содержания: «Завтра, 22 апреля, на грузинскую границу пройдет батальон красной пехоты для занятия постов. Частям все оружие – орудия, пулеметы, винтовки и револьверы – сложить в порядке у шоссе. Винтовки в «козлы», а орудия и пулеметы в один ряд, и возле них не быть казакам. Казакам оставить при себе только холодное оружие, а офицерам – и револьверы. Всем снять внешние отличия (погоны), во избежание неприятностей при проходе батальона. Разрешается не снимать только боевые ордена Великой войны». Ну, вот и конец, сказали мы, прочитав этот приказ. А пароходов из Крыма нет и нет…

Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные. Толпы их уже усыпали возвышенности восточной стороны шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали. Проходит взвод красной конницы. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, их пышные чубы из‑под фуражек и красные банты на груди гимнастерок так не гармонировали с казачьей толпою в несколько тысяч человек, сплошь в папахах, в бешметах или в черкесках нараспашку и… без оружия. Из‑за поворота шоссе скоро показалась колонна пехоты. Два красноармейца несли на древках широкий красный плакат во всю ширину шоссе, исписанный белыми буквами. Что написано – издали не разобрать. За плакатом шел небольшой духовой оркестр, но он не играл. За ними колонна по четыре человека. Красноармейцы шли медленным, тяжелым, усталым шагом. В батальоне до 400 человек. Они шли молча, не глядя на казаков. Молча, глазами проводив их, казаки побрели к своим бивакам. «И этим ванькам мы сдались?» – услышала наша группа офицеров–лабинцев голос одного казака.

Наступили черные дни. Казаки голодали. Они выпрашивали хлеб у всех проходивших и проезжавших мимо биваков красных. Получен следующий приказ от генерала Морозова: «Все части будут пропускаться к Сочи не больше как по одной дивизии ежедневно, чтобы не загромождать путь и за невозможностью приготовить пищу, которая будет дана в Сочи или Туапсе».

Никому не известны были мысли нового главнокомандующего генерала Врангеля. Возможно, он не верил, что из Крыма можно дойти до Москвы и свергнуть красную власть. Возможно, он думал об эвакуации Крыма, как неизбежности, так незачем ему было перебрасывать туда Кубанскую армию и 4–й Донской корпус до 60 тысяч человек с беженцами, которых он потом не сможет вывезти из Крыма, за отсутствием достаточной флотилии. Все это только догадки, но факт остается тот, что в самые трагические дни гибели Кубанской армии рука помощи из Крыма не была протянута.

24 апреля дошла очередь и до 2–й Кубанской казачьей дивизии идти в Сочи; как и всем предыдущим полкам – разобрать свое оружие, сложенное у шоссе, и сдать его потом в указанном пункте, а где – неизвестно. Дивизия состояла из шести конных полков: два Лабинских, два Кубанских, Корниловский конный [99]99
  Корниловский конный полк (1–й Кубанский конный полк). Сформирован как Кубанский конный дивизион, в который после соединения 14 марта 1918 г. Кубанского отряда с Добровольческой армией была сведена кубанская кавалерия. Входил в состав Конной бригады, с 6 июня 1918 г. – 1–й конной дивизии как 1–й Кубанский конный полк. На начало июня 1918 г. насчитывал 510 сабель при 4 пулеметах. С 4 августа 1918 г. получил наименование Корниловского, а 14 сентября – знамя, пожалованное в 1803 г. Черноморскому войску. К апрелю 1919 г. имел около 400 человек (200 сабель), на 5 октября 1919 г. – 334 сабли при 21 пулемете. Летом – осенью 1919 г. был придан 3–й Кубанской казачьей дивизии. В апреле 1920 г. капитулировал под Адлером. Вновь образован в Крыму из собравшихся там чинов полка 7 июля 1920 г. и вошел в состав 1–й Кубанской казачьей дивизии (II). На 27 октября 1920 г. имел 300 сабель, 16 пулеметов. Награжден серебряными трубами ордена Св. Николая Чудотворца. После эвакуации Крыма на о. Лемнос вошел в состав 3–го Сводно–Кубанского полка. Командиры: подполковник А. Корнилов, полковник Г. Я. Косинов (апрель – май 1918 г.), полковник В. Г. Науменко (27 июня – 12 августа 1918 г.), войсковой старшина Ермоленко (12 августа – 7 сентября 1918 г.), полковник Федоренко (7 – 17 сентября 1918 г.; убит), войсковой старшина (полковник) Н. Г. Бабиев (17 сентября 1918 г. – 26 января 1919 г.), есаул (войсковой старшина) Ф. И. Елисеев (февраль – 18 июня 1919 г.), полковник Головин (с 18 июня 1919 г.), войсковой старшина В. Безладный (апрель 1920 г.), полковник Макеев (октябрь 1920 г.).


[Закрыть]и 2–й Сводно–Кубанский. Корниловский полк, как занимавший арьергардную позицию, при генерале Морозове, уже сдал свое оружие. Жуткий парадокс. Доблестный полк первым начал войну против красных и первым же сдал им свое оружие. Есть о чем подумать – как это могло случиться?!

Храбрая Лабинская бригада в 2700 шашек, при десятках пулеметов на линейках, выстроившаяся в последний раз по узкому лесистому, в валунах, ущелью, многочисленными своими ярусами сотен, прилепившихся или сгрудившихся на безлесных площадках и скатах, чтобы выступить в Сочи для сдачи своего оружия… Поздоровавшись с полками, произношу с глубокой грустью: «Ну, братцы, в поход… в последний поход. Дай Бог нам сил пережить это». Сказал, снял папаху и перекрестился. Казаки последовали моему примеру.

Гладкое спокойное Черное море в то незабываемое утро ничего хорошо не обещало казакам. Сколько хватал глаз, везде в морской дали стояла лазурь мягких волн и… больше ничего. Не было видно на нем ни пароходного дымка на горизонте, ни даже рыбачьей лодки. Словно все умерло кругом и до нашей казачьей трагедии никому не было дела. Думаю, впервые в своей истории полки шли без песен – хмурые, исхудалые сами, обтрепанные в своих черкесках, на исхудалых конях. Пройдя 25 верст, лабинцы остановились на ночлег там, где 2–я Кубанская дивизия остановилась после сдачи Сочи 15 апреля.

Прошло лишь 10 дней, но как все изменилось! Здесь, сидя у костра, щебетали сестры милосердия штаба дивизии, мечтая о Крыме иль Грузии, куда мы скоро будем переброшены. Еще сохранился пепел от костра, но никаких угольев. Все истлело, погасло, умерло. И этот погасший костер так явственно говорил о нас, брошенных на произвол судьбы… И мы, видимо, погаснем, истлеем, умрем – давила мысль на душу.

25 апреля головной 1–й Лабинский полк идет по шоссе между развесистых деревьев. По бокам шоссе я вижу груды винтовок, шашек, кинжалов. Меня останавливает пожилой красноармеец и вежливо спрашивает: «Вы будете начальник казаков?» Получив положительный ответ, он деловито говорит: «Это сдаточный пункт. Пущай ваши казаки, не слезая с лошадей, бросают по сторонам все свое оружие. А вы сдайте мне свой револьвер и бинокль». Я протестую: бинокль – частная собственность.

«Не–ет… это есть военный предмет. Он нужен для армии. Красная армия нуждается в биноклях. Пожалуйста, сдайте. Вы не сумлевайтесь в нас. Я сам царский унтер–офицер и службу знаю. У нас порядок. Мы к этому стремимся. У нас в Красной армии служат многие старые офицеры», – словоохотливо и вежливо говорит мне этот «царский унтер–офицер», единственный человек «на сдаточном пункте». Казаки слушают это и без моего приказания снимают с плеч свои винтовки, портупеи шашек, снимают кинжалы с поясов и бросают в кучи оружия уже прошедших полков. Так произошла сдача оружия – просто и… позорно.

Наше шоссе под углом повернуло влево. Шоссе чуть поднимается к железнодорожному мосту. Повернувшись в седле назад, смотрю на длинную колонну казаков, и сердце забилось радостно, ласково, нежно к казакам и к казачьему конному строю, так мною любимому с детства. Я даже почувствовал томную приятность в своем существе. Говорят, что приговоренный к смерти крепко спит перед казнью. Неведомая сила дала и мне перед концом нашего казачьего существования испытать некую горькую отраду.

Моя кобылица вдруг остановилась. Быстро повернувшись в седле вперед, увидел… увидел красноармейца в шлеме–шишаке с крупною красною звездою на нем. Красноармеец загородил мне дорогу, вытянув руки в сторону. «Слезайте!» – приказал он мне и указал влево от себя. В кустах стояла группа начальников. Иду к ним. Они смотрят на меня насмешливо. Один из них говорит мне: «Идите назад». Несмотря на такой короткий «визит», я увидел в кустах горное орудие, направленное вдоль шоссе на колонну казаков. Повернувшись, я уже не увидел своей кобылицы. Тут же казаки сами спешивались, схватывали с седел свои переметные сумы и бурки и спешно шагали вперед… а красноармейцы уводили их лошадей вниз, в широкий двор. Так была обезоружена Кубанская армия, оставшаяся часть 4–го Донского корпуса и Черкесская конная дивизия.

Необходимое пояснение. В пункте № 2 «о перемирии» сказано: «Всем добровольно сложившим оружие гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных за преступления». В пункте № 4 добавлено: «Кинжалы, серебряные шашки и дедовское холодное оружие остается на руках, при условии круговой поруки, что оно не будет обращено против советской власти». Согласно пункту № 2, мы все предполагали, что офицеры и казаки немедленно же разъедутся по своим станицам и займутся каждый своим хозяйством. Кинжалы же и шашки оставили только генералам и штаб–офицерам. Все было обманом. Лошадей с седлами у всех отобрали перед Сочи, а кинжалы и шашки у старших офицеров отобрали в Туапсе. Надо отдать справедливость – никаких насилий и грабежа ни над кем не было. Гражданские лица и беженцы отпущены сразу же по своим станицам.

Все части, сохраняя полковую связь, толпами, пешим строем, с сумами на плечах и с бурками под мышкой, немедленно же отправлялись из Сочи в Туапсе. Никакого довольствия. Из Туапсе громадными составами поездов доставили в Белореченскую, а оттуда так же пешим порядком в Екатеринодар. На удивление – никакого конвоя. Лишь один матрос на кабардинском коне под казачьим седлом «летал» по длинной ленте движущихся людей, выкрикивал что‑то, но его никто не слушал, и он совершенно не придирался ни к кому. Часть казаков была направлена в Армавир, главная же масса сосредоточена была в Екатеринодаре, за Дубинкой, в больших дощатых и кирпичных сараях Стахова.

Лагерный режим был не строгий. Из станиц прибывали родичи с продуктами и свободно допускались в лагерь. Через несколько дней приказано генералам и штаб–офицерам построиться со своими вещами. Их, числом около восьмидесяти, отправили в ростовский концентрационный лагерь, в котором было много тысяч донских казаков после новороссийской катастрофы. Группу возглавил генерал Морозов на положении заключенного. Нами началась «разгрузка» не только что лагерей на Кубани, но разгрузка всей Кубани – офицеров и урядников «в далекие края»… Через 15 – 20 дней наша «Морозовская группа» старших кубанских офицеров была уже в Костроме, заключенная в крепкую губернскую тюрьму старого времени.

В августе в двух товарных вагонах нас перебрасывают в Москву. На товарном Рыбинском вокзале видим длиннейшие три состава товарных вагонов, наполовину с открытыми платформами, которые густо усеяны казачьими папахами. Охраны никакой. Бросились к ним. Радостная встреча с однополчанами и станичниками в течение двух дней стоянки. От них мы узнали, что во время десанта из Крыма на Кубань из всех лагерей извлекли всех офицеров, а из станиц – даже всех отставных стариков офицеров и военных чиновников и направляют неизвестно куда. Всех их около 6000 человек. С Кубани вывезли весь офицерский и урядничий состав. Судьба этих шести тысяч ужасна. Их перебросили в Архангельск, а оттуда на баржах вывезли вверх по Северной Двине и всех уничтожили.

В декабре 1920 года в Екатеринбурге в нашу лагерную казарму вошли пять человек в шинелях, в фуражках. Увидев нас в папахах, передний удивленно спросил: «Вы кубанские офицеры?.. Вас еще не расстреляли?»… В ответ на наше недоумение он рассказал: «Мы, офицеры Добровольческой армии, саперы, с Кубани ввезены в Архангельск, с шестью тысячами ваших офицеров. Оттуда их партиями отправляли на баржах вверх по Северной Двине и расстреливали. Возвращаясь назад с баржами, мы видели кровь на полу и на стенах барж, даже мозги, а в щелях стен – жуткие прощальные записки. Уничтожили всех. Нас помиловали и препроводили сюда, в ваш лагерь».

Не этично было спрашивать – почему их помиловали? Догадка наша была такова, что они, как саперные офицеры, видимо, трассировали и руководили работами для рытья братских могил кубанским офицерам, за что и получили вознаграждение – остаться живыми. Видимо, они пережили много при этих сценах казни, так как их лица носили след запуганности и, рассказывая об этом нам, небольшой группе стоявших у дверей, говорили тихо, с оглядкой по сторонам. Мертвым не больно, но нам, современникам и оставшимся в живых, пережившим гибель Кубанской армии, очень больно все это знать.