Текст книги "Последние бои Вооруженных Сил Юга России"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Сегодня утром мне удалось быть у князя Павла Дмитриевича Д. Князь имел совершенно беженский вид, особенно в грязной, нетопленой и очень сырой комнате, где он живет. Он сидел на порванном диване, с ручками из красного дерева. В углу стоял облезлый жестяной умывальник. На ногах князя были надеты какие‑то калоши, а на голове шелковый черный колпачок. Но лицо его по–прежнему дышало породистостью знатного барина.

– Я не надолго задержу вас, князь, – сказал я. – Я смотрю трезво на вещи; и кажется, что мне уже не придется увидеть моих политических друзей. Я прошу вас, князь, как возглавляющего наш Центральный Комитет, передать мой привет моим товарищам…

– Конечно, – сказал князь, как обычно слегка запинаясь и проглатывая слова. – Я должен в свою очередь передать вам приветствие от Центрального Комитета и засвидетельствовать глубокое уважение от лица всех нас. Вы знаете, Маклецов написал о вас статью…

– Потом, князь, вторая моя просьба. Я веду мемуары. Первую главу я закончил и просил доктора Ф. перепечатать на машинке в двух экземплярах. Если он успеет это сделать до вашего отъезда, захватите один экземпляр с собой за границу. Мне не хотелось бы, чтобы записки погибли вместе со мною…

Князь обещал. Он уедет в последний момент в Сербию, где организует «Юго–Славянский Банк». На средства этого банка будут устроены книгоиздательство (главным образом русских учебников), газета, учебные заведения. В случае чего я могу разыскать следы моих друзей в Белграде. Теперь я мог задать последний вопрос: каковы же наши перспективы? Князь ничего не мог ответить. Одно он сказал:

– Почти несомненно, что войска будут эвакуированы в Крым…

Сегодня вечером я посетил, наконец, Н. С. К. В компании двух своих сотрудников он пил чай. На столе лежала нарезанная колбаса, коробка консервов; стояла бутылка водки. Передо мной был уже не начальник губернии в генеральских погонах, но просто Николай Сергеевич, в обычной своей потертой тужурке. Сели, выпили по рюмочке. Стали закусывать.

– Распоряжения меняются у нас каждые два часа, – сказал К. – Но, кажется, можно твердо сказать, что армия транспортируется в Крым. Деникин или настроен бодро, или хочет таким казаться, – продолжал он. – Я не разделяю этого оптимизма. Но наш долг – работать.

Стали говорить об общем положении вещей.

– Николай Сергеевич, вы не имеете известий от сына, который был адъютантом у адмирала Колчака?

Лицо К. изменилось. И каким‑то сдавленным голосом он сказал:

– Я ничего не знаю о нем и не люблю, когда меня об этом спрашивают.

– Простите меня, – сказал я, почувствовав всю бестактность моего вопроса.

Но К. резко встал и вышел в другую комнату.

– Это всегда с ним так, – сказал один из присутствовавших. – Как только вспомнит о Колчаке, расстраивается на целый день.

Но неосторожное слово вернуть было нельзя. Мы продолжали разговор втроем. Молодой человек, должно быть чиновник особых поручений, сидевший против меня, налил мне стакан чаю.

– Вы помните, – сказал он, – мы ехали вместе из Харькова в поезде–бане Земсоюза… Не думал я тогда, что везу вас на крестный путь…

Я живо вспомнил это кошмарное путешествие. Я попал на этот поезд благодаря управляющему делами Земсоюза С. Н. Киреевскому, старинному другу моей невесты.

– Он умер от воспаления легких в страшных мучениях в Екатеринодаре…

– А не знаете ли что‑нибудь о Замошникове? Он, кажется, эвакуировался из Ростова с Земсоюзом…

– Замошников умер от сыпного тифа…

Тяжело было слышать это печальное повествование. Замошников, сотрудник «Новой России», подписывавший свои фельетоны фамилией Смолянов, жил в Ростове в одной комнате с Г. Он был семьянин до мозга костей. Он страдал до безумия по своей жене, по детям, оставленным в Харькове. Раз я помню, как в той маленькой ростовской комнатке на Почтовой он пил почти всю ночь коньяк и водку и плакал пьяными слезами по домашнему уюту, по семье, которую любил бесконечно.

– Зачем я ухал, – стонал он сквозь рыдания. – Я не могу быть без них, не могу…

Из соседней комнаты послышались шаги: К. вошел снова.

– Когда образовалось правительство, я думал, что будем работать с Деникиным, как одно целое. Этого нет, – сказал он. – Он выслушивает меня иногда по целому часу. Но между нами грань. Целый ряд генералов, связанных с ним, должно быть, быховскими воспоминаниями, окружают его тесным кольцом.

Стало уже темно. Мне надо было идти из города на Стандарт по темным путям, между цейхгаузов, складов и элеваторов. Я торопился и откланялся. Я шел теперь по длинной набережной, почти в совершенной тьме; рядом со мной плескалось море. Яркие огни судов отражались в его зыби. Сноп фиолетово–белых лучей прожектора с «Императора Индии» выхватывал то одну, то другую часть темного пространства, вырывая из мрака высокие стропила элеваторов. Вечер был теплый, но морской воздух ободрял и живил.

11 марта. Новороссийск. Бронепоезд ликвидируется. Мы образуем роту, взрываем орудия и отправляемся в Крым. Вся команда делится на несколько частей. Одни – с нашим «барахлом» – отправляются с остатками нашей базы в Крым. С нею вместе, по–видимому, отправляются и те, которые в дни эвакуации для погрузки образуют рабочую команду. Остальные выделяют часть, которая будет нести караульную службу, и, наконец, тех, кто в качестве боевого наряда будут защищаться до последнего конца.

Я попал в боевой наряд и завтра выезжаю в Крымскую. Юрий Осипович Л., начальник моего орудия, выезжает со мной. У него изумительно прекрасные глаза, и весь он такой нежный и милый юноша.

– Едва ли наше путешествие кончится благополучно, – сказал он.

– Нам придется, вероятно, отступать уже пешком. Уложите ваши вещи и поручите кому‑нибудь из остающихся, а сами захватите только смену белья и самое необходимое в походную сумку. Пожалуй, едва ли нам придется сесть на пароход… Я это чувствую. Мы приносимся, может быть, в жертву. Но я горд тем, что меня отнесли к числу обреченных и верных до конца.

У нас в теплушке полный развал. Началось с того, что кадеты – Петя С, Сережа А. и Коля М. – перечислились в авто–броневой дивизион и уже уехали в Крым. Сережа С, как инвалид, транспортируется за границу. Гога К., совсем здоровый молодой человек, получил благодаря связям свидетельство о болезни и едет тоже за границу, как больной. Это произвело на всех весьма тягостное впечатление. Гога, конечно, сам чувствует себя неловко; но он не принадлежит к людям, для которых принцип долга важнее всего на свете. Обладая громадными средствами, где‑нибудь под голубым небом Италии он легко забудет тех, кто, может быть, скоро погибнет в далеком Новороссийске…

14 марта 1920 года. На борту «Waldeck‑Pousseau». Кажется сказкой, что я на французском корабле. Мне не спится. Проходящий французский матрос сказал, что сейчас 2 часа ночи. Мои часы остановились: вчера не было времени их заводить. Ставлю часы и начинаю писать. Все, что произошло за эти дни, так фантастично, что кажется страничкой романа из Жюль Верна. Никогда еще смерть не витала так близко от меня, как вчера. Никогда еще судьба не посылала мне большего испытания для моей воли. Никогда еще не испытывал я такой братской связи с оставшимися верными до конца. Бронепоезд «На Москву» не существует более. Но последние минуты его были достойны и красивы, и сама идея, воплощенная в его названии, продолжает жить.

15 марта. На борту «Лазарева». Да, последние минуты бронепоезда были достойны и красивы. 12 марта уже обнаружилось, что дни наши сочтены. Раздавался спешно цейхгауз, и в этой раздаче было видно, что поезд бросается; я пошел утром в Новороссийск проститься с доктором Ф. и взять у него мои записки: я был назначен в последнюю боевую смену на позицию. Я предполагал устроить их к Р. Я чувствовал, что, приехав с этой последней экспедиции, я уже не застану своей базы на месте. Оставить их у Ф. значило бы оставить их в Совдепии, так как стало ясно, что Новороссийск будет скоро взят.

Город был неузнаваемый. Все магазины были закрыты. Даже уличных продавцов, крикливых мальчиков восточного типа, не было ни одного. Я нигде не мог купить ни папирос, ни портвейну, которым хотел наполнить мою походную флягу. Улицы были почти пусты, и только патрули ходили взад и вперед, кого‑то задерживая, кого‑то не пропуская. Город уже умер.

Я пришел в поезд в полном сознании, что уже нашей последней экспедиции больше не будет. Придя домой, я увидел полное безлюдье: не было ни офицеров, ни солдат. Я встретил нашего фельдфебеля Хацковского.

– Где же все? Почему никого не видно?

– Пошли грузить пароход. Нам дают право погрузиться, если наша команда погрузит чей‑то груз на три тысячи пудов.

– Значит, мы бросаем базу?

– Да.

Неизбежное приближалось. Я пробовал выяснить, отменяется моя поездка на позицию или нет. И всем, кого я встречал, казалось, что ни о какой боевой смене не может быть и речи. Уже стало смеркаться, когда подъехал грузовик и нам приказано было спешно грузить на него наше имущество. Выгрузили цейхгауз, всякое «барахло», муку. Потом приказано было быстро погрузить наши вещи. Совсем стемнело. Я погрузил уже свое имущество и в последний раз вошел в теплушку, где было прожито столько незабываемых минут. Горела на столе керосиновая лампа, освещая кругом полный беспорядок. Скоро придут сюда торжествующие враги и расположатся на наших койках. Будут злорадствовать над нами; будут поносить то, что нам было так дорого.

Была темная ночь, когда с последним грузовиком, доверху загруженным разным имуществом, я – в компании моих товарищей – поехал на пристань. Мне не хватило места, и я стоял посредине тюков и людей с ощетинившимися винтовками. И вспомнилась не раз виденная картина – грузовик, нагруженный товарищами, вооруженными до зубов. Когда‑то так «драпали» они из Харькова; лица их были злобно–сосредоточенны и одновременно сконфуженны, вероятно, такими уезжали теперь мы. И я рад был, что темнота ночи скрывает нас от людей, которые жадно искали кругом все, что оставляла армия, и которые, может быть, радовались нашему позору. Лик ночи смягчал и наше поражение, и их алчность.

По мере приближения к порту дорога все больше загромождалась повозками, автомобилями и лошадьми. Движения делались более нервными; окрики людей более грубыми; видно было, как мысль – простая и страшная – оставаться во власти большевиков подгоняла всех, и тем сильнее, чем меньше оставалось пространства до Черного моря. И на самой пристани, в полной темноте, которую иногда побеждал ослепительный блеск прожектора, люди нервно бегали, грузили, выгружали и – наиболее счастливые – сами грузились.

В темноте я услыхал резкий характерный голос капитана К. [70]70
  Куломзин Аполлон Александрович, р. в 1893 г. Из дворян, сын офицера. 2–й Московский кадетский корпус, Павловское военное училище (1912). Капитан железнодорожных войск. В Вооруженных силах Юга России старший железнодорожный офицер на бронепоездах «Единая Россия» и «На Москву»; в Русской Армии в той же должности на бронепоезде «Грозный» до эвакуации Крыма. Подполковник. В эмиграции во Франции. Умер 7 апреля 1970 г.


[Закрыть]Капитан К. – одно из интересных лиц на нашем бронепоезде. Он – из аристократической семьи; его дядя был председателем Государственного совета. Он обладает даром великолепного рассказчика и характером весьма нервным и тяжелым. Я до сих пор, несмотря на известные сложившиеся отношения, решаюсь не всегда назвать его Аполлоном Александровичем, не убежденный, что он вдруг не изменит своего тона и не скажет:

– Я в чине капитана, и благоволите именовать меня по чину. Он всегда заведует у нас вопросами передвижения – и я у него мог, конечно, узнать, отменена или нет наша последняя экспедиция.

– Наша боевая часть стоит на вокзале и сегодня в пять утра отправляется на фронт прикрывать отступление.

Вопрос таким образом выяснился.

– Да, вы в боевой смене, – сказал капитан К. – Вам предстоит, не скрою от вас, тяжелая задача. Отступать придется вам уже, вероятно, с последними Корниловскими частями. Но я вам скажу больше: из источников весьма компетентных я знаю, что Деникин имеет соглашение с иностранными судами, стоящими на рейде, забирать последние отходящие части наших войск.

Я стал помогать производить погрузку. Казалось, все‑таки, что не будут посылать нас почти на убой, видя все, что происходит вокруг. И человеческая слабость брала свое. Хотелось остаться – и со всеми вместе уехать, наконец, из Новороссийска. Вдали блестели огни пароходов, виднелось море и манило к себе, подальше от ужасов войны, от разрыва бомб, от человеческой крови, которую – как сказала леди Макбет – не могут смыть никакие благовония мира.

Но вдруг раздался голос поручика П.:

– Господин капитан, я пришел за людьми, назначенными в боевую часть. Отпустите тех из них, которые заняты погрузкой.

Я подошел к поручику П.

– Господин поручик, я в вашем распоряжении, – сказал я ему. И стало мне ясно в этот момент, что судьба посылает мне, может быть, последнее испытание.

– Прощайте, – сказал я, подойдя к поручику Р. и поцеловавшись с ним, и на душе, вместо обычного в таких случаях подъема и радости, стало тягостно, и что‑то внутри заныло.

Мы пошли с поручиком П. на вокзал. Наши две пушки и пулеметная площадка стояли у самого вокзала, ярко освещенного электричеством. Поручик Л. исполнял обязанности комброна нашей части. Он сидел, закутавшись в шинель, в командирской кабинке. Было холодно, и он, видимо, продрог. Глаза его, такие выразительные, были утомлены, и в них я прочитал ту же мысль и то же чувство, которое было и во мне: мы шли на верную гибель. Но мы шли, не одушевляемы той верой и тем энтузиазмом, которые были когда‑то при взятии Ростова. Мы гибли, как рыцари, исполняющие свой долг. Во имя этого долга, безропотно и бесстрашно, приносил свою жертву и он, и темные глаза его были строги и печальны. И печаль этих глаз спаивала меня с ним еще новыми узами.

16 марта. Севастополь. Крымские казармы. В 5 часов мы двинулись с нашей боевой частью из Новороссийска. Мы должны были выехать к станции Тоннельная и артиллерийским огнем задерживать наступление красных. Дорога шла по правому железнодорожному пути, а по левому пути, навстречу нам, шли нескончаемые обозы и воинские части. Сотни повозок, нагруженных разным имуществом, больными, ранеными, часто женщинами и детьми, шли сплошной массой по рельсам, по проселочным дорогам, по всем путям, какие были только доступны для передвижения. Местами они задерживали свой ход; иногда вдруг, подчиняясь какой‑то панике, возникшей, может быть, где‑то далеко в хвосте, нервно ускоряли свой бег. И в эти минуты все смешивалось в кучу, сбивало друг друга; лица искажались ужасом; конные всадники летели, едва сдерживая коней; пехотинцы бросали шашки, винтовки и патроны. А вдали виднелись очертания гор, покрытых лесом. Иногда на полянке красовался то тут, то там красивый беленький домик, говорящий о мирной жизни культурных людей. А позади, за легким покровом тумана, виднелось блестящее на солнце море и суда, стоящие на Новороссийском рейде. Мы шли вперед.

Офицеры стояли на крышах наших площадок. Я тоже забрался на крышу нашей кабинки, откуда этот вид расстилался особенно отчетливо. И, смотря на эту толпу, убегающую назад, испытывалось чувство гордости за то, что мы идем, несмотря ни на что, навстречу врагам. К поручику Л. подбежал командир лейб–казачьего полка. Мы остановились.

– Обстреляйте, пожалуйста, их артиллерию – она стоит за той деревней. Для наших солдат это очень важно, и вы достанете их лучше других…

Мы повернули пушки на борт и стали стрелять по указанному направлению. Мы работали по видимой цели. Снаряды наши разрывались удачно; видно было, что мы, начинаем их серьезно беспокоить. И конечно, вскоре последовал с их стороны ответ: началась артиллерийская дуэль. Выпустив снарядов двадцать, мы поехали дальше. Иногда живой поток людей захлестывал и второй путь, так что нам приходилось останавливать поезд. С большим трудом расчищали нам путь – медленно и неуклонно двигались мы вперед.

Я встал опять на крышу нашей площадки. Живая лента людских повозок извивалась змеей, которой, казалось, не было ни начала ни конца. И вдруг над нами просвистела первая шрапнель, а вслед за нею тяжелый снаряд врезался сейчас же за последним вагоном нашего поезда в густую толпу людей. Прицел был взят верный.

Мы пошли вперед – и следом за нами, иногда опережая нас, продолжали летать шрапнели и бомбы, и каждый раз люди конвульсивно сжимались, кони неслись вскачь, повозки поворачивались вбок. Мы встретили несколько легких бронепоездов, обогнули цементный завод и вошли на станцию Гайдук. Там узнали мы, что связь с Тоннельной порвана и что дальше идти невозможно. Начальник бронепоездов, полковник И., предписывал нам пропустить в Новороссийск все легкие бронепоезда, стоявшие на станции Гайдук, и уйти через час после ухода стоявшего там тяжелого бронепоезда.

18 марта. Севастополь. Крымские казармы. На станцию полетали неприятельские снаряды; это был почти ураганный огонь. Один за другим ушли легкие поезда «Орел» и «Атаман Самсонов», ушел первый тяжелый отдельный бронепоезд, и мы остались одни под этим убийственным огнем. Мы должны были простоять под этим огнем целый час. Разрывающиеся снаряды засыпали наши площадки осколками и мелким щебнем. Мы продолжали стоять, отстреливаясь от неприятельских батарей только одной из пушек на площадке «Товарища Ленина», так как наша пушка не могла быть повернута под достаточным уклоном: расположение наших батарей было слишком невыгодно.

Поручик Л. вошел в нашу кабинку. Я лежал на койке и старался задремать. Но каждый выстрел «Ленина» сотрясал настолько весь поезд, что сделать это мне не удавалось.

– Почитайте мне из ваших записок о взятии Ростова, – сказал Л.

Я вынул тетрадь из кармана шинели и стал читать. Артиллерийский огонь продолжался. Снаряды рвались с равными промежутками один от другого, и к ним мы уже привыкли. Но вот один рванул с особенной силой, так что все задрожало вокруг. Он попал в угол нашей кабинки, снеся железную обшивку и скобу железной лестницы на крышу. Я прекратил чтение.

– Попади на четверть аршина правее – мы бы все взлетели на воздух, – сказал кто‑то.

– Да, там стоит ящик с динамитом, – сказал поручик Л.

Но мы продолжали стоять до получения нового предписания – идти в Новороссийск, обстреляв по дороге одну из батарей.

19 марта. Севастополь. Казармы. Мы проехали назад, медленным ходом, около версты. Повозки, отдельные части войск продолжали, все ускоряя темп, лететь к Новороссийску. Это было не отступление, а бегство. Рядом с нами оказался какой‑то Корниловский полк. Командир полка быстро подбежал к комброну.

– Я приказываю остановиться и пропустить корниловцев вперед! – закричал он, подходя к нашему командиру.

И несмотря на указание, что нам предписано идти назад и найти позицию для обстрела батареи, а это место совершенно было неподходящее, пришлось подчиниться силе и ждать, пока эта масса не пройдет дальше.

И опять, стоя на неудобном месте, благодаря произволу командира полка, мы подверглись ожесточенному обстрелу, не имея возможности отвечать как следует сами. Снаряд угодил в другую площадку и зажег ящик с зарядами; еще немного – и взорвались бы снаряды, лежащие неподалеку. Корниловцы уже прошли – по соседнему пути двигалась новая масса людей, тесно прижимаясь к нашему поезду. Получилось сведение, что в Гайдуке уже большевистская кавалерия: станция была занята ими.

Надо было тронуться и нам – и наконец найти позицию, чтобы послать врагу прощальный привет. И вдруг произошло что‑то, что заставило застонать всю эту людскую массу каким‑то звериным стоном: по соседнему пути большевики пустили в Новороссийск паровоз без машиниста – брандер. Брандер летел, развивая все большую скорость, стремясь под уклон: спасения не было. Люди, повозки пробовали двинуться в сторону, но паровоз, ломая все на своем пути, перерезая лошадей, калеча людей, изламывая повозки, ворвался в эту сплошную людскую массу и прорезал ее как будто бы без всякого сопротивления. Через несколько секунд паровоз был уже далеко; а рядом с нами лежало до полутораста зарезанных лошадей, искалеченных людей, изломанных повозок, которые втиснулись частью под наш состав.

– Мерзавцы! – кричал какой‑то мужчина, в исступлении сжимая кулаки.

Кругом была кровь, ужас и отчаяние. С большим трудом вытащили мы обломки повозок и тела лошадей из‑под наших площадок и поехали к повороту, откуда мы могли обстреливать неприятельскую батарею. Мы нагнали опять какую‑то Корниловскую часть.

– Куда прешь? – закричал корниловский офицер, размахивая револьвером перед носом нашего командира.

– Я покажу тебе, как драпать… Остановиться сейчас же, не то застрелю.

Поручик Л. побледнел от гнева и негодования. Я не слышал, что произошло дальше; слышал только его первые слова:

– Вы не смеете так обращаться к офицеру и командиру поезда… – на что корниловец, кажется пьяный, закричал, снабжая свою реплику русскими ругательствами:

– Наплевать мне на вашего командира… Солдаты! Подложить под поезд шпалы и остановить…

Корниловские солдаты бросились к поезду и подложили под колеса штук шесть шпал. Было ужасно смотреть на эту картину. Это было ярким воплощением той анархии, которая разъела нашу армию. Любой офицер, вооруженный револьвером и имевший команду солдат, смешивал все распоряжения и весь план и, оскорбляя другого, расчищал себе путь к бегству.

Прошло довольно много времени… Доблестные корниловцы были уже далеко, и мы могли вынуть шпалы и пойти дальше. Мы стали на повороте и начали стрелять. С какого‑то судна пустили по большевикам несколько тяжелых снарядов из дальнобойных орудий. Кругом же не было никого из наших частей: все пути были свободны. Мы оставались одни, последние, без связи и без поддержки. В лесу, неподалеку от нас, скапливалась большевистская кавалерия. Мы открыли по ней стрельбу из пулеметов. Было ясно, что великое отступление к морю кончилось.

По путям шла только подрывная команда с двумя полковниками, взрывавшая последние пути. Мы посадили команду на площадку, а полковников взяли в свою кабинку. По путям шла вся в крови и израненная древняя старушка, бормоча что‑то несвязное; мы посадили ее в соседнюю кабинку. Ждать больше было нельзя.

– Едем. Медленный ход вперед, – скомандовал поручик Л. Уже мы въезжали в город. Скоро должен быть и вокзал, над которым виднелось громадное пламя пожара.

– Ну что же, простимся с пушками, – сказал поручик Л.

Мы вытащили стреляющие приспособления и кувалдами разбили и согнули все необходимые части.

– Бронепоезда «На Москву» больше нет.

Стали надевать шинели и походные сумки. Я снял висевший в углу образ св. Георгия Победоносца и уложил его в сумку: это была последняя реликвия нашего поезда. Приехали на вокзал. Выстроились, захватив с собой пулеметы. Мы окинули последним взглядом наш дорогой поезд, от которого теперь отлетела душа. Мы пошли вперед, к порту, и у каждого защемило сердце от одной мысли: «Удастся ли нам сесть на пароход?»

20 марта. Севастополь. Казармы. Уже темнело, когда мы подходили к порту. Еще вчера, когда погружалась наша база, казалось, что не может быть большего скопления людей, повозок и лошадей, смешавшихся в один сложный клубок, но то, что было сегодня, превосходило всякие ожидания. Все пространство, какое можно было окинуть взором, представляло из себя сплошную человеческую стену, смешанную в одну кучу с табуном лошадей. Продвигаться в этой густой массе, не потеряв друг друга, было почти невозможно. Отбиться от команды в этот момент было равносильно гибели. С громадным напряжением протискиваясь вперед, я старался не потерять из виду поручика Л. Иногда, несмотря на все усилия, толпа затирала меня и скрывала из поля зрения моих товарищей. Становилось жутко.

– Москва! Где Москва? – кричал я.

– Москва здесь! – раздавался в толпе знакомый голос.

Я шел по этому голосу – и опять находил свою команду, которая шла, нагруженная пулеметами. У меня на плечах был мешок со стреляющими приспособлениями от пушек и снятой панорамой. Мешок оттягивал плечо; винтовка затрудняла движение в этой толпе – и казалось, что от усталости станешь и откажешься идти. Но всякий раз в этот момент воля к жизни подталкивала вперед и давала силы.

Мы протиснулись на пристань «Русского Общества», где – как уверяли – должны грузиться технические части. Поручик Л. ушел вперед за справками и скоро вернулся обратно: нам указали для погрузки вторую пристань, где грузилась Дроздовская дивизия.

Пройти это пространство было еще труднее, так как толпа сжалась тесно у самого моря. И совсем изнемогающие от усталости, мы достигли, наконец, нашей цели. Нас резко остановил караул: дальше пропускать не велено – грузятся одни дроздовцы. Пришлось сесть на каких‑то сломанных автомобилях; один поручик Л. пошел дальше к дежурному офицеру для переговоров.

20 марта. Севастополь. Кафе. Странный вид представлял в эту минуту Новороссийск. Пожар, который мы заметили, подходя к вокзалу, разгорелся в целое море пламени. Начиная от города и кончая Стандартом, бушевало пламя, пожирая богатейшие склады, амбары и цейхгаузы. То снопы огня, то отдельные языки вырывались к темному небу – и на золотом фоне бушующего огня черными силуэтами выделялись близлежащие здания и стропила строений. Небо было покрыто тучами; дул холодный морской ветер. И небо это, на противоположной стороне от пожара, налилось как бы расплавленной медью и светилось зловещим светом; тучи, как зеркало, отражали этот грандиозный пожар. При этом зловещем свете стало почти светло; и на каждом лице, то утомленном, то искаженном страхом, то сосредоточенно–покойном, лежали блики бушующего пожара.

А на рейде стояли суда, освещенные электрическими лампочками. Казалось, что морю, спокойному, как обычно, нет дела до нашей трагедии на суше. И только два прожектора нервно бороздили по небу, по пристаням, делая лица людей как бы остановившимися и застывшими в смертном испуге предчувствия последнего конца: места на земле осталось мало, рядом плескалось море. Мы долго сидели в ожидании прихода поручика Л. Наконец он явился.

– Положение скверное: не отказали, но, судя по всему, не примут…

Погрузка дроздовцев совершалась необычайно медленно. Как будто нарочно испытывали долготерпение людей. Целыми часами стояли люди, жаждущее попасть на «Екатеринодар», стоящий невдалеке громадным черным силуэтом. И в эти бесконечные часы не было заметно никакого движения за чертой караула.

Становилось жутко. Я вспомнил сегодняшнюю картину боя, тот момент, когда мы, недалеко от Новороссийска, остались одни. Все то пространство, которое недавно было занято отступавшими частями, стало безлюдно; мрачная тишина, прерываемая пулеметным огнем, воцарилась на месте гула и шума бегущих обозов. И в эту минуту казалось, что еще час–другой – и большевики будут в городе, так как никто не заграждает им пути.

Где они? Может быть, уже близко, может быть, уже вступают в город. И когда я взглянул на эту толпу, озаренную пожаром и притиснутую к морю, ужас Ходынки показался мне детским лепетом. Что будет, если большевики действительно покажутся на горизонте? Сколько людей будет потоплено в море, искалечено, смято в какой‑то комок мяса и костей. И как бы в ответ на мои мысли в стороне пожара раздалась ружейная пальба: к счастью, это взрывались патроны, попавшие в огненное море.

Мы стали зябнуть. Ветер пронизывал насквозь легкую шинель, и по спине то и дело пробегали струйки дрожи. Сидеть было неудобно; стоять было невозможно от усталости; все тело, особенно плечи, ныло от какой‑то тупой боли. В толпе произошло движение.

– Дать дорогу! – закричал кто‑то.

И вслед за этим гуськом стали идти по направлению от парохода вооруженные люди: часть команды дроздовцев, уже посаженная на пароход, была вызвана на позиции. Они шли, сосредоточенно спокойные, держа винтовки наперевес и с трудом нащупывая себе дорогу в этой толпе. Их молодые лица были строги – и зарево пожара делало их еще более сосредоточенными.

– Поддержим честь юнкеров, – сказал кто‑то из них.

И хотелось поклониться им до земли. Хотелось радоваться за них, что идут они так спокойно на смерть.

Ждать было дольше нестерпимо и небезопасно; если нас не возьмут здесь, то надо было делать что‑то, чтобы взяли в другом месте. Поручики Л. и О. пошли на разведку. Они вернулись довольно скоро.

– Нас возьмут вместе с конно–горной батареей на пристань «Русского Общества». Идемте туда.

И мы снова пошли назад, изнемогая от усталости. Обещание командира батареи придавало нам новые силы. Еще один этап – и мы отдохнем. На пристани «Русского Общества» была обычная картина. Все смешалось – люди, лошади. Парохода не было видно; подходил маленький катер и грузил маленькие партии людей, имевших счастье попасть на него. И хотя беспокоила мысль, что до прихода большевиков не исчерпается весь этот людской материал, была какая‑то надежда, что нас возьмут.

Я повалился на землю, положив голову на кого‑то из спящих товарищей. Эти минуты боя, эти минуты тесного единения связывали меня с ними особыми нитями, особыми привязанностями, которых не знают люди, не бывавшие в боях; в этом чувстве людской связи есть великое утешение боя, в этом есть великое вознаграждение за ужасы крови, которая теряет свою цену.

Я стал засыпать. «Как хорошо, – думалось мне, – что я попал в эту последнюю экспедицию. Я присутствовал при последних минутах нашего поезда. И если мы все, которые не покинули поезда, составляем кадры, не изменившись, то те, кто послан был в последний бой, достойны стать воистину участниками литургии верных…» И вспомнил я, как в Гайдуке бросил нас наш механик Женя Д. Он жил с нами в одной теплушке; он был неразвитой, неумный, беспринципный юноша. В шутку говорил он, что перейдет к большевикам, потому что «служить надо там, где больше платят». Я не удивился, когда узнал, что Д. в суматохе боя бросил свои вещи в кусте и скрылся. Хорошо, что его нет. Он мешает чистоте нашей. Скроется темнота ночи. Небо озарится светом нового величия. По этому небу, в лучах солнечного света, войдут к Престолу Божьему погибшие и сохранившие честь. Вот уже небо засияло пламенем, очищающим нас от мирских сует… Вот уже оно пылает в своем величии…

Я открыл глаза и проснулся. Перед моими глазами бушевал пожар складов. Чей‑то голос закричал, покрывая весь шум толпы:

– Погрузки больше не будет! Все оставшиеся, идите грузиться на Восточный мол…

Мы уже совсем изнемогали от усталости, когда пошли на пристань Восточного мола. Больше суток мы были без хлеба. Томила жажда. Кое у кого оставалась вода в походной фляжке; и когда люди уже падали от усталости, два–три глотка воды возвращали упавшие силы.

– Я не могу больше нести стреляющие приспособления, – сказал я.

Поручик Л. взял их у меня и понес сам. Мы шли по набережной рядом с водой. Он пронес их несколько шагов и бросил в море. Мы вышли на дорогу. Было уже светло. Гулко застучали по камням наши сапоги. И в этом мерном стуке солдатских сапог чувствовалась мне новая связь, дающая нам силу. «Будем теснее держаться друг друга», – думалось мне. В эту минуту я любил всех этих чужих людей, которые были связаны со мной общей судьбой.