Текст книги "Русская жизнь. Гоголь (апрель 2009)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

* ХУДОЖЕСТВО *
Денис Горелов
Поубывав бы

«Тарас Бульба» Владимира Бортко

Ясно, чем был люб товарищ Бульба товарищу Сталину. Басмач, живоглот, хапуга и каратель, Бульба обладал великим даром подводить под всякий разбой и пал глубинную теоретическую подоплеку. Ляхив, жидив и прочую басурманскую нечисть с малыми детьми резал не просто так, а во славу Господа нашего Иисуса Христа. Войны развязывал и собственные клятвы на вере топтал не для потехи, а с целью духовного очищения. Проходился по чужим становищам огнем и железом не столько из понятного русаку душевного зверства, сколько ведомый мыслью народной и православным мироощущением. Так виртуозно лакировать алчное человекоглодство высшими сакральными интересами до него мало кому доводилось. Так разбавлять коловерть битвы театральными монологами о славе русской державы не снилось и Шекспиру со всем «Генрихом V». Стоит запорожцам узреть смертный час, они сразу разражаются эшафотного пафоса и многословия здравицами Руси, казацкой славе и религиозному совершенству – причем если от Остапа и Тараса на костре и колесе такое слышать более-менее уместно, то клики вздетого на копья Кукубенки за святую Русь сильнее прочего напоминают густопсовые апофеозы фильмов с Николаем Черкасовым. От затейника Гоголя впору ждать, что снятая за корыстолюбие голова атамана Бородатого в пылу сечи разверзнет очи, поведет усами и грянет какой-нибудь несгибаемый тост за товарищество, гайтан и пороховницы.

Так нахально окультуривать, одухотворять словом Божьим бессовестную азиатчину и вовсе не умел никто.

Сам Гоголь разумел это лучше других. В его сухом эссе о зарождении казачества без всякого православного суесловия говорится, что Запорожская Сечь удивительным образом переняла у Золотой Орды и кочевой уклад, и полевой гардероб, и стратегию с лексиконом (в словах «казак», «чубук», «табор», «шаровары» слышна отчетливая тюркская огласовка), и даже узаконенное уставами небрежение женским родом (собственно, мужчина зовется на мове словом «чоловiк» – стало быть, бабе в человечьем звании отказано). Вся эта чарующая хилого канцеляриста Гоголя бесшабашная вольница отличается от татаро-монгольских набегов разве что верой в Христа и горилку. Да и то верой своеобычной, греческой, католическому уму неподвластной.

Короче, Сталину, в трудах возводящему национальное государство на пепелище растоптанной немцами панпролетарской утопии, Бульба был вернейшею опорой и путеводным маяком – и отсутствие экранизации повести с каким-нибудь Амвросием Бучмой в главной роли объяснимо исключительно перебежавшим ей дорожку фильмом Игоря Савченко «Богдан Хмельницкий», ровно про то же: татаро-монгольскую удаль, стоицизм, жидогонство и безусловный вассалитет по отношению к российской короне (а хорош, дивно хорош был бы у Довженка «Тарас»! позже-то и давать было некому – нешто стоеросовому Левчуку?)

Чем глянулся Бульба Владимиру Бортко, угадать тоже несложно. На протяжении последних двадцати лет режиссер этот с наибольшей последовательностью возрождает традиции советского киногенеральства – превзойдя охватом учителя своего и патрона Н. С. Михалкова. Действительно, представить себе современника, в равной степени окрыленного столь разномастной и разнокалиберной литературой как «Идиот», «Бульба», «Собачье сердце» и «Мастер с Маргаритой» практически невозможно. Только титаны прошлого, получив изустный наказ короля-солнце скрестить национальную почвенную классику с классовым же сознанием, брались за сливки русской словесности без всякого разбору. Экранизируй кто другой столько литературных памятников – Михалков давно б уже заволновался за свое первенство-лидерство, заерзал, а он смотрит на любимого ученика Бортко – и совершенно не дует в ус. Только «Орлов золотых» ему на лауреатский лацкан крепит, хе-хе.

Наследник ему достался добросовестный, но дюжинный, славный разве что виртуозной стилевой мимикрией. Окончив в Киеве геологоразведку и Карпенко-Карого, осел на «Ленфильме», где первую половину 80-х честно экранизировал вяло-надсадное резонерство интеллектуалов второй столицы. «Единожды солгав», «Мой папа идеалист» – даже в названиях слышен жертвенно-благородный невский императив и ноль малороссийской витальности, которую у того же Гоголя и на Невском проспекте никуда не спрячешь. Питерские дружно славили Бортко за «Блондинку за углом» – предвестие хабальского реванша, а пуще того за слова профессора Преображенского «Да, я не люблю пролетариата». В Питере никогда не любили пролетариата и не полюбят никогда, нет.

Воодушевленный успехом Бортко круто сменил парадигму и с лету убил без преувеличений выдающийся сценарий Александра Червинского «Лучшие годы нашей жизни» – для начала переименовав его в «Афганский излом», на второе пригласив на роль майора ВДВ Микеле Плачидо, а после выпотрошив из истории все, на чем останавливался глаз. Закономерно воспоследовавший период бескормицы ознаменовался длительным апокалиптическим нытьем под псевдонимом Ян Худокормов. С таким псевдонимом в генералы метить нечего – но Россия нагуляла жирку, и телевидение повернулось лицом к классике. Это уже был московский купеческий стиль конфет «Коркунов» – стиль «Идиота» и Мастера с Маргаритой.

Нынче же пришел срок двухсотлетия Гоголя, канун президентских выборов на Украине, обратно в моде панславизм и приблатненная патриотика – самое время отращивать ордынский оселедец и отрывать из схрона гетьманскую булаву. Кому ж еще учить хохлов горилку пить и наособицу не жить, а назад к России притулятися?

Вековые этические закавыки Бортко разрешает с бульбиной виртуозностью. Для гимна Руси в исполнении малороссийского хора набирает группу из подобных себе ассимилированных московских украинцев: Андрия играет Игорь Петренко, Остапа – Владимир Вдовиченков, в эпизодах Петр Зайченко, Александр Дедюшко и Иван Краско, а музыку пишет Игорь Корнелюк. Лауреат премии Львовского комсомола Богдан Ступка в этой компании выступает в роли засланного казачка.

Погромные бульбины подвиги в лучших традициях кинематографа святой вендетты мотивированы сожженным хутором и убитой женой: порешил Бортко безвинную старушку Аду Роговцеву во имя чистоты риз героя-русофила. За такое уже не грех и пол-Варшавы снесть. А ну-ка шашки подвысь. Помнят польские паны, помнят псы-атаманы конармейские наши клинки.

Младенцев, на пиках закидываемых казачкбми в горящие костелы, аккуратно купировали. Барахтающихся в Днепре жидов тоже. Общий достаток небедного полковника Бульбы – подавно (Андрий бахвалился паненке тремя положенными по наследству хуторами – стало быть, всего их было не менее шести).

С одним Бортко, безусловно, не совладал, да и совладать по сериальской своей сути не мог: с композиционным дисбалансом. В повести сюжет сыновней измены и расплаты аккуратно утоплен в большом эпосе о молодецких подвигах запорожских златоордынцев. Бортко злободневную и саднящую тему евро-предательства многократно углубляет, развертывая во флешбэках предысторию андриевых подглядок за растелешенной паненкой, потасовок с панычами у костела и телесных утех в осажденном городе. И это бы ничего, коль скоро артист И. Петренко есть сущее самодовольное бревно, и сцену сраженного любовью парубка гробит вчистую безразлично похотливым взглядом на самом чувственном монологе о пропащей казацкой душе. Без предыстории любовь как-то не вытанцовывается, один блуд. Однако педалирование мук перебежчика требует обильных купюр во всей ткани похода, на которые Бортко пойтить не может из почвенных побуждений. В итоге, когда в пылу рубки казаки начинают свои духоподъемные предсмертные монологи, когда Тарас трижды посередь битвы обращается к соратникам, не гнутся ль они еще и есть ли порох в пороховницах, когда – точно по тексту! – зараз скидывает с себя восьмерых шельмецов, дело начинает сворачивать на постановку в Большом театре оперы «Илья Муромец и Идолище поганое». Вообще, любая драма из жизни флибустьеров, цыган, гайдуков и мексиканских герильерос не терпит реалистической скрупулезности, т. к. все равно в конце концов съедет на мюзикл; однако аккуратно дозировать эпическую условность и дотошный реализм – задача для режиссера помасштабнее Бортко. Постановщику, способному в лицах разыгрывать письмо запорожцев турецкому султану, место в колхозной самодеятельности.

Выходит не историческая хроника, а сущее неуважай-корыто с двухчасовым патриотическим гвалтом. А режиссер, чтоб не пресекать род Тараса, искусно брюхатит андриевым семенем прекрасную полячку, которая в конце отходит родами, но на новорожденного хлопца не подымается клинок у дедушки-воеводы Потоцкого. Вместо того чтоб заняться со старым Тарасом тетешканьем общего внука, лях-собака по гоголевскому завету сжигает свата на костре, и дальнейшая судьба маленького бульбенка (он же паныч Потоцкий) уходит в абсолютно кромешный туман – как и смысл этого эпохального проекта.

Ибо коренная беда дружбы народов состоит в том, что семья Тараса volens nolens символизирует историческую трещину, пролегшую по карте расселения и ментальности украинской нации. Меньшая, наиболее пригожая и европеизированная часть от веку тяготела к полятчине: во Львиве на каждом шагу видны контуры католической архитектуры, замковых построек, рыцарской, отнюдь не богатырской сбруи и надменного бального политеса. Часть крупная, драчливая, босяцкая и к учебе негодная, твердо стоит на принципе единства русских земель. Сегодняшняя политическая история Украины кажет, что стабилизирующие тяжеловесы типа батьки Тараса в ней повывелись вовсе – попытки же занять это место коллективным гостем с Востока успеха не имеют и иметь не будут: москаль, как говорилось в известном фильме, мене не брат. Вопреки заветам забубенного Тараса, в Украине гораздо меньше, чем в России, пьют, гораздо меньше буянят, гораздо деликатнее обращаются с женщинами и пешеходами и гораздо чувствительнее к писаным законам. Вот и выходит, что в современной табели о нравах Тарас Бульба со своими гулевыми вытребеньками и потворством инстинктам – сугубо русский, а никак не украинский характер, и потому его финансируемые российским телевидением речи о нерушимости славянского братства там, за Днепром, услышаны не будут. Хоть тресни, а хоть тридцать раз напиши «казак» через «о».

Мариэтта Чудакова
Гоголь в ХX веке

Из наблюдений и предположений

I. 1890-е-1900-е

В конце ХIХ века, меньше чем через полвека после кончины Гоголя, оживился интерес участников текущего литературного процесса к самому загадочному русскому писателю, во второй половине того века вытесненному великими романистами.

Одновременно Гоголь оказывается в центре философских и, приблизительно говоря, философско-политических размышлений современников. Последний эпитет, признаемся, – не самый удачный. Но как иначе назвать попытки философски мыслящих людей – от Мережковского и Розанова до Бердяева (уже в 1918 году), – во-первых, вычитать у Гоголя важнейшие свойства пришедшего в эти годы в движение народа, а во-вторых – оценить ретроспективно роль Гоголя в формировании некоего господствующего национального умонастроения?

«Гоголь толкнул Русь, – уверял Розанов. – Но – куда?…Движение, от него пошедшее, «…» не приобрело правильности и развития, а пошло именно слепо, стихийно, как слепа и стихийна вообще область красоты. «…». И дальше – особенно важное: «Гоголь страшным могуществом отрицательного изображения отбил память прошлого, сделал почти невозможным вкус к прошлому, – тот вкус, которым был, например, так богат Пушкин. Он сделал почти позорным этот вкус к былому, к изжитому» (см.: Розанов В. Гений формы: К 100-летию со дня рождения Гоголя).

Это, конечно, не столько сам Гоголь, сколько его интерпретаторы. Гоголевский гротеск был истолкован и закреплен в школьном преподавании во второй половине ХIХ века вне художественной его сути, как чистое обличение. А сам Гоголь из писателя, над страницами первой книжки которого хохотали, не в силах сдержаться, наборщики, превращен был в зачинателя пресловутого критического реализма.

Далее – лишь несколько примеров воздействия Гоголя на русскую литературу ХХ века.

II. Ремизов

Много позже, уже ретроспективно, оценит место Гоголя в его веке Алексей Ремизов: «Чары гоголевского слова необычайны, с непростым знанием пришел он в мир. Еще при жизни образовался «оркестр Гоголя»: имитаторы, копиисты и ученики. Образовался гоголевский трафарет и по окостенелой указке писались повести и рассказы – имена авторов не уцелели. Гоголь дал пример разговорного жаргона: почтмейстерское «этакой» (Повесть о капитане Копейкине). Этот жаргон – подделка под рассказчика не «своего слова» – получил большое распространение не только у литературной шпаны, а и среди учеников. На мещанском жаргоне сорвался Достоевский («Честный вор»), на мужицком Писемский в прославившей его «Плотницкой артели» и в рассказах «Питерщик» и «Леший» с «теперича» и «энтим».

Трафарет всегда бесплоден, а жаргонист всегда фальшив. Природный лад живой речи неизменен, а народная речь непостоянна, и словарь народных слов меняется в зависимости от слуха и памяти, память же выбирает вовсе не характерное, а доступное для подражания».

За бытописью шестидесятников – семидесятников во второй половине ХIХ века и еще более густой – их последователей на рубеже веков (прозы издательства «Знание», журнала Горького «Летопись» и т. п.), у которых тематика («темные стороны» жизни) решительно преобладала над вниманием к слову и интонации, – исчезла гоголевская яркость, красочность, ярмарочность. Равно исчезли и веселый комизм, и мрачная фантастика. Только воспоминание осталось от свойства Гоголя, которое пытался описать, едва ли не пожимая плечами от невозможности сказать что-то членораздельное о тайне «Мертвых душ», В. Розанов: «…cтраницы как страницы. Только как-то словечки поставлены особенно. Как они поставлены – секрет этого знал один Гоголь». Независимо от того, прав ли Ремизов в оценке повести Достоевского «Честный вор», он прав в том, что разные литераторы легко взяли у Гоголя самое поверхностное свойство – сказ как таковой вместо причесанного, литературно-отработанного повествования с привычными началами…

За несколько лет до смерти Ремизов вспоминал об Андрее Белом: «Он мечтал стать Гоголем, но его задавили ученые немцы».

У Ремизова же был свой кандидат на роль Гоголя в ХХ веке.

Летом 1921 года писатель уезжал за границу, – надеясь, как и многие, что на время. Издатель «Алконоста» С. М. Алянский близко знал его в те годы. В одну из наших встреч в конце 60-х годов, я сказала ему, что пишу «в стол» книгу о поэтике Зощенко и уделяю там немало места Ремизову. В ответ Алянский сообщил мне не без торжественности 26 мая 1967 года: «Дарю вам слова Ремизова», – и даже записал своей рукой сказанное ему на вокзале, при прощании 5 августа 1921 года, Ремизовым: «Не знаю, увидимся ли. Помните один мой завет: берегите Зощенко. Это наш современный Гоголь».

Поздней осенью 1957 года в Париже, в последние две недели жизни Ремизов уже не мог вести дневник сам – он диктовал. Последняя запись (25 ноября 1957 года) такая: «Ну, запишите, Гоголь, сегодня весна, мне письмо…»

III. Бунин

Н. В. Кодрянская вспоминала: «Бунин считал и не раз об этом говорил, что утверждение Ремизова, будто все мы теперь пишем испорченным русским языком, неверно. Мнимую „порчу“ Бунин называл упорядочением, очищением, окончательным установлением. А попытки Ремизова писать так, как писали до Петра, или уловить разговорный „живой“ склад речи того времени считал неосуществимыми, а главное, ненужными. Было еще и другое. Ремизов вел свою родословную от Гоголя. Гоголя Бунин недолюбливал…»

Как известно, недолюбливал – не значит избежал влияния. Часто у писателей бывает наоборот – раздражает неконтролируемое влияние старшего собрата.

Позволим себе длинную цитату из Петра Михайловича Бицилли. Он писал (в статье «Проблема человека у Гоголя») о разных типах совпадений – совпадения, идущие от общности жизненных впечатлений; от общего фонда литературных шаблонов; «намеренные, сознательные, прямые цитаты «…»; наконец, бессознательные внушения, подсказывания, плод творческого усвоения, усвоения столь глубокого, что пишущий не отдает себе отчета в том, что его образы, его средства экспрессии он получил от другого. Да это было бы и беспредметно: они ведь и впрямь стали его собственностью».

А. Л. Бем говорил о «литературном припоминании» (а вслед за ним С. Г. Бочаров – о «таинственной силе генетической литературной памяти»).

Как ни назови, уклониться от Гоголя нелегко. Возможно, память о его прозе неосознанно проступает в словах Бунина, записанных Г. Кузнецовой в дневнике в тот же день, как они были сказаны (28 декабря1928 года), т. е. несомненно достаточно точно: «Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано… «…» Жизнь – это вот когда какая-то там муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши… Да что! Вот так бы и написать…»

Это уже было замечено в свое время Некрасовым.

Укоряя Писемского за то, что «он почти вовсе отказывает Гоголю в лиризме», Некрасов возражал ему так: «Да в самом Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм. Это-то и есть настоящая, великая сила Гоголя. Все неотразимое влияние его творений заключается в лиризме, имеющем такой простой, родственно-слитый с самыми обыкновенными явлениями жизни – с прозой – притом такой русский характер!» Речь о последних строках повести о двух Иванах: «Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо» – почти что бунинская вечереющая «муть за Арбатом».

Некрасовский «лиризм» и бунинская «жизнь» – здесь, конечно, синонимы.

IV. Михаил Булгаков

Булгаков и Гоголь – проблема особая и огромная.

Мы не повторяем здесь материала серии наших статей на эту тему. Ограничимся лишь несколькими более или менее свежими примерами «бессознательных внушений», «подсказываний» и «припоминаний».

Косые глаза

В дни празднования юбилея Гоголя – самого влиятельного, пожалуй, писателя в 20-е годы русского ХХ века, – выскажем предположение о том, как одна фраза Гоголя дала Михаилу Булгакову нужную ему краску для изображения неприятеля в братоубийственной Гражданской войне.

В такой войне, как известно, убивают друг друга люди одного или очень близкого этноса. И потому в распоряжении литератора, обратившегося к этой теме, нет того широкого диапазона средств, который всегда к его услугам для передачи чужести неприятеля-чужестранца.

В первой половине 20-х годов М. Булгаков погружен в материал Гражданской войны. Он работает над романом с невероятным для тех лет названием «Белая гвардия» и над серией рассказов о том же – «Китайская история» (1922), «Налет» (1924) и т. п. Он, несомненно, ищет нужную ему подсказку в вышеуказанном смысле. И находит ее – у Гоголя – едва ли не единственного писателя, с текстами которого он в буквальном смысле не расстается и бликами которого буквально полны его сочинения. Даже ключевое слово простенькой, но из-за этого именно слова незабываемой фразы – возгласа несчастного Ивана Бездомного в клинике Стравинского: «Так вот вы какие стеклышки у себя завели!» – подхвачено у Гоголя, в повести о капитане Копейкине: «Избенка, понимаете, мужичья, стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала…».

«Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: „Смотрите, детки, вон скачет татарин!“ Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глазки свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что казаков было тринадцать человек».

Заметим – всего один выделенный нами эпитет передает далекий, не очень-то различимый (непонятно вообще-то, как в «точке» удается различить «узенькие глазки» – тем очевидней их знаковость, символичность) облик неприятеля. И именно благодаря этому эпитету, предполагаем мы, враждебный автору «Белой гвардии» и его любимым героям лагерь петлюровцев получает любопытные физиогномические признаки.

Когда в ранней редакции романа куренной допрашивал подозреваемого в дезертирстве, его «хлопцы «…» раскрыв рты, смотрели на сечевика. Жгучее любопытство светилось в щелочках глаз» («В ночь на 3-е число: Из романа „Алый мах“»).

Та же физиогномика в сцене преследования Турбина петлюровцами (в печатной редакции романа): «Лишь только доктор повернулся, изумление выросло в глазах преследователя, и доктору показалось, что это монгольские раскосые глаза. Второй вырвался из-за угла и дергал затвор. На лице первого ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью.

– Тю! – крикнул он. – Бачь, Петро: офицер. – Вид у него при этом был такой, словно он, охотник, при самой дороге увидел зайца«.

Но – заметим! – очи женщин Украины никогда не будут описаны подобным образом (ср. хотя бы во сне Алексея Турбина: «Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме») – речь только о двух станах воюющих мужчин, только о противниках, стоящих лицом к лицу друг к другу и вынужденных для успешности схватки искать враждебное в лицах друг друга.

Во время встречи Петлюры в Городе с колокольным звоном «в черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола…». Хотя Петлюру, по-видимому, встречают трезвоном (а татар, скорее всего, встречали набатом, всполошным звоном) – автор «Белой гвардии» осторожно настаивает на уходящей вглубь веков связи петлюровцев с азиатской, исторически враждебной русским стихией. Потому и описывает он унаследованные от трехсотлетнего ига «широкоскулые» лица со «щелочками» глаз как физиогномически отталкивающие. Кстати, возможно, легкий блик этих «щелочек» брошен и на этнически далекого от петлюровцев Александра Семеновича Рока. Этот персонаж повести «Роковые яйца», погубивший из-за своего невежества и замешанной на «передовой» идеологии самонадеянности множество людей, в том числе свою жену, наделен «маленькими глазками», которые «смотрели на весь мир удивленно и в то же время уверенно».

Гоголевский источник важного эпитета был поддержан атмосферой 10-х годов и первых пореволюционных лет – время формирования главных мотивов творчества Булгакова. Он весьма раздраженно относился к Андрею Белому, но зависимости от него не избежал, что было не раз убедительно показано. К. Мочульский напоминал, что «Аблеухов (герой романа Белого „Петербург“. – М. Ч.) – татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; «…» древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже „ложь монголизма“ «…». И старая Россия, и новая ее реакция, и революция – во власти темной монгольско-туранской стихии». Оценивая авторскую переработку «Петербурга» (вышедшего первым изданием в 1913 году) в 1922 году – пять лет спустя после Октябрьского переворота, Р. Иванов-Разумник писал, что теперь «вместо адского марева Белый видит в революции правду подлинной Голгофы. Не случайно с конца 1917 года он стал во главе сборников «Скифы». Для него монголизм «…» неподвижность, а «скифство» «…» категория огня, движение, динамизм, катастрофичность. Между 1913-1922 годами для Белого «революция – монголизм» заменилась – «революция – скифство!».

Булгакова и монголизм, и скифство не прельщали одинаково. Читая в начале 1918 года стихотворение А. Блока «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, / – С раскосыми и жадными очами!», он никак не мог разделить блоковского противостояния буржуазному цивилизованному Западу как уходящей культуре и поверить в способность России «синтезировать великие завоевания „премудрой“ Европы и пламенную героику скифства» (З. Минц). Из строк стихотворения Блока он мог почерпнуть только поддержку для своей художественной интерпретации раскосости как признака враждебности той судьбе, которую он желал бы России.

Совсем не только петлюровцы, а и московский барин может быть увиден в том же азиатском ракурсе – если он готов перейти к войне внутри своего народа (главной вине всех русских, по мысли Булгакова, ясно выраженной в статье 1919 года «Грядущие перспективы»).

В конце 1923 года, вскоре после «Дьяволиады», оказавшейся для автора «тупиковой ветвью» (как сказал В. Шкловский о другом современике), и в разгар доработки «Белой гвардии», Булгаков пишет рассказ «Ханский огонь» (ставший, заметим, одним из первых опытов внеличного, эпического повествования о современности). В центре сюжета – русский дворянин, приехавший инкогнито в красную Москву под видом иностранца. Он посещает тайком свою усадьбу, обращенную в музей. Прототип ее – Архангельское, бывшее имение Юсуповых. Татарское происхождение основателя рода главного персонажа рассказа подчеркнуто фамилией – Тугай-Бег. Примечательно, что Булгаков предполагал в 1929 году воспользоваться для публикации главы из ранней редакции «Мастера и Маргариты» псевдонимом «Тугай» – перекликающимся с хорошо ему известным тюркским происхождением собственной фамилии.

Со стен усадьбы смотрят Тугай-Бег-Ордынские. «Отливая глянцем, «…» сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник – повелитель Малой Орды Хан Тугай». Кабинет Тугая запечатан, старый камердинер (теперь хранитель музея), до слез обрадованный барину, открыть ему кабинет, однако, не решается. Автор холодно-беспощадно изображает последнего в роду Тугай-Бега, который, захваченный несбыточной мечтой о скором времени мести, «зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в ермолке». Когда же он понял бесповоротность совершившегося («Не вернется ничего. Все кончено») и решил сжечь свою усадьбу – в его облике еще сильней проступает печать Азии, родство с древними захватчиками: «…взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, «…» дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе». Булгаков настойчиво играет одним и тем же «гоголевским» эпитетом (узкие = косые глаза). Добавим сюда же примеры из «Китайской истории»: «Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели…», «В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама», «Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарные венчики…». А также реплика Манюшки из пьесы «Зойкина квартира», обращенная к китайцу: «Что я тебе, контракт подписывала, что ли, косой?».

Для Булгакова не отвоеванное своевременно с оружием в руках – потеряно (напомним слова генерала Чарноты в «Беге»: «Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются»). И запоздалые разрушительные действия законного хозяина усадьбы отбрасывают его в глазах автора рассказа от цивилизованного, дореволюционно-российского, европейского (для Булгакова это – синонимы) – в азиатское, ведущее к хаосу. И, соответственно, отвергаются.