Текст книги "Казачьи сказки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Суженая

Вот один казак уже действительную отслужил, а все неженатым был. Эта ему девка не так, а та – не эта. Раз его отец здорово осерчал и говорит:

– Евлоха (а его Евлохой именовали), или зараз женишься, или я тебя вовсе не женю.

В ответ Евлоха тока плечами пожал.

Мать у печки расстроенная стоит, опять махотку разбила. Руки-то уже не те стали, ухват не держат.

– Иль не вишь, – говорит отец, – старые мы уже с матерей, в доме помощница нужна. Мать запоном утирается.

– Дюже ты тинегубый. А мне на старости с внучком побаловаться хочется.

Вздохнул казак тяжело. Нету у него к девкам интересу. Сказать бы, что больной какой иль калека, так руки-ноги целы, глянешь на него – молодец молодцом.

В те времена родительское слово было крепкое. Как батяня сказал, так оно и будет: не даст благословения, если с этим делом еще потянуть.

Пошел, Евлоха на посиделки. То на одну девку посмотрит, то на другую. Все они одинаковые, и в каждой свой изъян есть. Не расцветает у казака душа, на них глядючи, не замирает сладко сердце. День ходит на посиделки, другой – никакого толку. Ни одну девку себе не присмотрел.

Помаялся казак еще один день. Наконец не выдержал родительских укоров, оседлал коня, да поехал суженую искать.

А это тогда считалось делом пропащим: если в своей станице девку не облюбовал, в другой – не каждому отдадут.

Вот, значит, едет Евлоха от станицы к станице, да все без толку, ни одна ему девица не глянулась. Видит он как-то, посреди дороги девка стоит. Замухореная нечеса, лохмотами тока-тока срамоту свою прикрыла. Про таких в народе говорят: такая красава, что в окно глянет – конь прянет, во двор выйдет – три дня собаки лают.

– Возьми, – говорит, – меня с собой.

– А кто ты така есть, чтобы я тебя с собой брал? – спрашивает ее Евлоха. А та отвечает. Да так уверенно:

– Я суженая твоя.

Дрогнуло сердце у казака от таких слов, но виду не подал. Рассмеялся.

– Больно прыткая. Ко мне девки клонились – не тебе чета и то ни одна не глянулась.

– Поэтому тебе до сих пор никто не глянулся, – говорит девка, – что я твоя суженая, а ты мой единственный.

«Вот заялдычила, – думает Евлоха, – твердокаменная какая». И спрашивает:

– Почему ты знаешь, что я твой единственный?

– А ты ко мне каждую ночь во сне приходишь.

Повеселел казак.

– Ну, я-то крепко сплю. Сны мне не видятся.

А сам думает: «Не приведи, господи, чтобы такая приснилась».

– Возьми меня, – говорит грязнуха, – не пожалеешь.

– Еще чо! – возмутился казак. – Не возьму, и не проси. Уйди лучше с дороги.

Молчит грязнуха, но с дороги не уходит. Глянул на нее Евлоха еще раз: уж дюже неприглядная. Запротивелось у него в душе, забрезгало.

– Не балуй, – говорит, – уйди!

И хотел казак ее объехать. Да никак! Не идет конь. Встал как вкопанный. Казак его в шенкеля. Да плеточкой. Не идет. Что за наваждение? Подрастерялся Евлоха. В пот его кинуло. И говорит:

– Мне все одно с тобой не по пути.

Повернул коня и пустил его в галоп в обратную сторону. Сколько проскакал, перешел на рысь. В досаде весь. Что за случай такой вышел?

Увидел казак, церковные купола виднеются: знать, станица недалече. «Доеду, – думает, – до станицы, в церкву схожу. И попрошу Господа дать мне встренуть свою суженую».

Доехал. Солнышко блескучее. Погода играет.

Подъехал к храму. С коня слез, на себе порядок навел. Заходит: народу никого. Полумрак в церкви, тока свечи горят. Тихо. Спокойно на душе у казака. Упал Евлоха на колени перед иконами, долго молился. Вдруг слышит за спиной шепоток. Оглянулся: нету никого. А голос-то вроде бы знакомый будет. Никак опять она – та самая замараха. Страсть вошла в казака, заиграла в его душе досада.

Вышел из храма. Ветер тут поднялся. Пылью Евлоху обдал. Солнце тучей заслонилось. Зябко казаку стало, нехорошо.

Вскочил казак на коня и поехал прочь от станицы. Мысли тревожные. Долго так ехал. Очнулся. Вроде смеркаться начало. Надоть где-то на постой останавливаться. Видит, копешка сена стоит. Чем не ночлег? Зарылся в сено, веки смежил. Не идет сон. А тут луна вышла полная. Льет белым светом на всю округу, не дает покоя.

Вдруг слышит, сено зашелестело. Чой-то? Може конь? Потом чья-то рука по лицу его – лап. Раз да другой. Занемел Евлоха. Ни рукой двинуть, ни слово вымолвить. И голос. Суженый мой… Ведьмака! Схватил казак шашку и махнул сгоряча. Застонала дева, заохала. Закричала-запричитала. Зацепил ее, видать, казак шашечкой-то.

Слетел Евлоха с копешки. Колотит его. Холодным потом обдает. Призвал коня. В сторону копешки не оглядывается. Боязно. На коня. И в бега.

Остальную дорогу сделал наугад.

Долго кружил по перелескам да по займищам, пока сердце свое успокоил. Ишь, какая ведь повадливая девица оказалась! Видит, вроде костерок на поляне горит. И люди об чем-то гутарят. Подъехал потихоньку. Прислушался. Понял – разбойники добычу дуванят. Двое себе злато-серебро поделили. А молодому девица досталася. Молодой разбойник возмущается: зачем ему такая девица, иль в воровстве он не первым был. И до драки дело доходит. Вот-вот сцепятся.

– Ну, коль она тебе не нужна, то мне в самый раз, – прошептал Евлоха.

Вынул он пистоль и стрелил вверх. Крикнул-гукнул. Разбойники наутек кинулися. А казак девицу подхватил на коня и айда прочь от этого места.

Едут они. Девица припала к нему. Сердечко бьется часто, как у воробья. Разнежился казак. Обнял ее покрепче. И подумал: «Вот она, суженая моя». Слышит, она ему шепчет: «Говорила я тебе, что твоя суженая». Ба! Да это ж та самая девка-грязнуха. Да что ж за напасть такая, Господи! Ссадил казак ее с коня, словно мешок сбросил.

– Доняла ты меня измором!

И опять в бега кинулся. Долго ли, коротко ли времечко прошло, вернулся Евлоха домой насупоренный. Не нашел, кого искал. Мать его встречает. Посмотрела на него, головой покачала. Что тут говорить, единственное дитятко и так понять можно.

Видит казак, девица по двору ходит. Спрашивает у матери:

– Кто така?

– Да работница наша, Маруня. Сиротинка. Пришла к нам в хату. Грязнуха-грязнухой. А счас гляди, какая чисторядная. Работа в ее руках так и горит.

А Евлоха уже матерю не слушает. Насторожился. Подошел к девице. Уставился на нее. Желваками играет. Плеточкой помахивает.

– Кто така, говори?!

– Кто така, не знаю, – отвечает она, – сирота я, с малолетства по людям ходила.

Смекает Евлоха, голос вроде бы не тот, что у грязнухи. Та натужно говорила, а эта будто колокольчиком прозвенела. И лицом Маруня бела, и чисторядная, и скромная, видать, вишь глаза потупила.

Отошел Евлоха от Маруни, говорит матери:

– Ничего девка, узюмная.

Матери эти слова по сердцу.

– Мне Маруня уже как родная стала, – говорит мать. – Ты к ней приглядись. Как раз по тебе девка, право слово.

Махнул казак рукой: мне, мол, все равно. И пошел с дороги прилечь.

Вечером отец с поля приехал.

– Женить его надо. Нечего более с этим делом тянуть.

Сказал, как отрубил.

Собрал отец на совет всех родственников. Позвали Евлоху. Отец спрашивает его:

– Кого за тебя будем сватать?

Отвечает Евлоха:

– Лишь бы для вас была хороша, а для меня будет.

– А ты своего ума-разума приложи.

– Я из вашей воли не выхожу.

– Ишь, какой слухменый сделался! Иди! Совет будем держать.

Судили-рядили. Так-сяк. Жена не сапог, с ноги не снимешь. Порешили: пусть жребий тянет. Ему век вековать. Пусть на себя и пеняет, если что не так.

Написали на бумажечках имена всех девок станицы, что на выданьи. Мать настояла, чтоб и Маруню туда тож вписали. Свернули бумажечки трубочками и положили в красный угол, под иконами.

На том и разошлись.

Чуть свет подняли Евлоху родители. Помолились. Взял Евлоха жребий. Развернул. А там Марунино имя вписано. Вдруг защемило у казака сладко на сердце. Облегчение на душе. Как будто ждал этого.

Сели за стол. Маруню пока не зовут. Отец покрякивает. Мать довольна: по ее получилось.

– Ну, что ж, – говорит отец, – она с виду приятная, походка ровная, да не дура, кажись.

Мать ему вторит:

– Невеста справная, работящая и смирная.

Посмотрела на хозяина: чтой-то он насупурился. И слукавила:

– Мужу жена будет хороша, да мне, грешной матери, каков почет будет?

И всплакнула. Клюнул на приманку отец. Согбенную спину разогнул. Бороду огладил. Глазищами сверкнул. Есть еще сила в казаке. На убыль не вся ушла.

– Не бойся, старуха, я-то на что? Из-под моей руки не вырвется.

И хлоп! – по столу кулаком. А матери того и надобно.

– Ладно, – говорит. И вздохнула облегченно.

Евлоха рядом стоит. Кубыть это дело его не касаемо.

Позвали Маруню. Спрашивают: согласна ли за Евлоху замуж иттить?

Та глаза потупила и отвечает: согласна, мол. И вышла. С достоинством, кубыть дело это для нее давным-давно решенное.

В день свадьбы поехали молодые в церковь. Там батюшка их спрашивает:

– Дружелюбно ли венчаетесь?

– Дружелюбно, – отвечает Евлоха.

– Дружелюбно, – вторит ему Маруня.

Стали колечками меняться. Сомнения опять запали Евлохе в душу: увидел он шрам на руке у своей невесты.

Приехали домой. Пир горой. А Евлоху беспокойство маит. На Маруню не смотрит: ему не до веселья. Наконец, решился выйти. Дружка его не пускает: не положено.

– Да мне, – говорит Евлоха, – до ветру. Я мигом. А то нутро от угощений себя оказывает.

Побежал он в баню. Обыскался. А все одно нашел, что искал. Вот они, лохмоты Марунины. Они самые. Бросил их Евлоха в печь. И вернулся к невесте.

Та спрашивает:

– В бане был?

И улыбается.

– Ага, был.

– Говорила я тебе, что суженая я твоя.

Вздохнул Евлоха с облегчением, тож разулыбался.

– Да, видно наши жизни с тобой давно пересеклись.

Тут гости горько закричали.

И поцеловались они.

Правду в народе говорят: суженую конем не объедешь. Кому кака доля достанется, так все и сбудется. И кому на ком жениться – как показано, так и будет. Хоть вы за тридевять земель будете – ничего: сыщете друг друга.

Султанская дочь

При царице это было, Катерине. Объявил турецкий султан Махмет войну. Позвала она на помощь казачков. Защитите, мол, землю русскую от бусурманской напасти. Дело привычное. Собрались казачки всем миром – и млад, и стар и пошли на защиту разлюбезного отечества.

И был среди них парень молодой по имени Родион. Необстрелянный еще. Тока-тока из малолеток вышел. И случилась с ним такая вот история.

Хотелось парню себя показать, перед товарищами утверждение заиметь. Рвался казачок то в разведку, то провиант у неприятеля отбить, на худой конец, в дозоре постоять.

Говорили ему станичники, вразумляли:

– Погодь, парень. Форсу в тебе еще много. Жизнь протянется, всего достанется.

Держали Родьку в обозе. Вместе с казаками, что в возрасте были, с перестарками.

Переживал Родька: никак его станичники за труса почитают. Не выдержал, ушел, не спросясь, в тыл к противнику.

Думает: «Вот возьму в плен султана турецкого иль, по крайности, его визиря. Простят тогда мой грех и награду дадут».

Недалече ушел Родька от наших позиций. Пикнуть не успел, как был схвачен янычарами.

Доставили Родьку прямо во дворец к самому Махмет-султану. Под его грозные очи. «Эх, – думает Родька, – виноватый я кругом. Пропадать, так не спросту. Ну, погодьте, гололобые». Взял под козырек да как гаркнет:

– Здорово, братцы!

Смотрит на Родьку султан, удивляется. Казаки в плен не даются, а этот, почитай, что сам пришел.

– Зачем, – спрашивает Махмет, – к нам пожаловал?

Родька сапожок вперед выставил: эх, была ни была.

– Хотел, – отвечает Родька, – тебя в полон захватить и до наших довести.

Говорит Родька, а у самого сердце, как заячий хвост колотится.

Загоготали гололобые, и сам Махмет-султан заулыбался. Видно, понравился ему Родька, безрассудная головушка. Молод да горяч, вот таких бы молодцов ему поболе. Хлопнул султан в ладоши. Принесли яства диковинные, вина заморские.

– Садись, – говорит Махмет-султан, – отведай с нами.

– Это можно, – отвечает Родька. И сел рядом с султаном. Стали они угощаться. Наелся Родька, пузо трещит.

Говорит ему Махмет-султан:

– Родивон, переходи ко мне служить, я тебе за это сто рублей положу.

– Сто рублей – деньги не малые, сто рублей сразу не наживешь, – отвечает Родька. – Тока я не согласный свою отчизну продавать.

И этот ответ пришелся по душе Махмет-султану.

Скоро за чайком да цигарочкой совсем сошлись.

– Хочешь, – говорит султан, – дочь свою любимую, Айлюк, замуж за тебя отдам?

Хлопнул в ладоши.

Дочь в залу вошла. Ничего. Красовитая. Чернявая. Да уж дюже худа. Как взглянула на Родьку, так и глаз своих ни разу не отвела от него.

А Родька чо? Родька ничо. Подбоченился. Знамо дело, приятно, когда на тебя девка глаза таращит.

– Ну, что, Родивон, – спрашивает султан, – оболваним это дело?

– У меня, – говорит казак, – в станице девка на примете имеется, так что не обессудь.

Заплакала султанова дочь, из залы выбежала. Нахмурился султан и говорит:

– Коли дело наше с тобой расходится, посиди малость в тигулевке, поостынь.

Посадили Родьку в тигулевку. Сидит он, томится. Вдруг кто-то через окошко ему бумажку кинул. Развернул Родька бумажку, а это письмо.

От самой дочки султановой.

Пишет ему Айлюк, так, мол, и так, полюбила я тебя до беспамятства. Тока о тебе и думаю, ночи не сплю. Если люба я тебе, ответь, а если нет, то не тревожься и меня не май.

Посидел Родька, подумал. Что делать? Надо из положения выходить. И решил казак покривить душой.

Нашел уголек и нацарапал ответ. Если, де, люб я тебе, помоги мне утечь отседа. Подадимся в наши края. Там нам самое место. Будешь мне женой, а я тебе мужем. А в сердце ты мое запала еще с первого взору.

Только казак ответ писать закончил. Видит через решетку рука просовывается. Сунул Родька свое послание в ладонь. И вздохнул с облегчением. Сердцем повеселел. Вот она, надежа, заблестела вечерней звездой.

Через сколько времени получает Родька записку. Жди, мол, в полночь.

Измаялся Родька, места себе не находит. Дождался наконец полночи.

Замок щелкнул, дверь открылася. Вбежала Айлюк в тигулевку. К Родьке припала. Радуется. Плачет.

А Родька ее торопит. Время, де, не терпит. Вышли они из тигулевки. Стража спит вповалку.

Вскочили они на горячих коней. И в бега вдарились.

Всю ночь скакали. Звезды поблекли. Остановила дочь султана своего коня.

– Послушай, – говорит, – нет ли за нами погони.

Слез Родька с коня, ухом припал к земле. Топот лошадиный слышит. Гудит земля.

– Идет, – говорит, – за нами погоня. Вот-вот близехонько будет.

Вытащила Айлюк гребень и бросила назад через левое плечо. И вырос лес сзади них. Деревья вековые стволами друг о дружку трутся. Поскрипывают. Ни пройти, ни проехать. Чудеса чудесные. Повеселел Родька. Улыбается ему судьба, до дому ведет. Вскочил на коня. И поехали они дальше.

Время уже к полдню клонится. Пали у них кони. Пошли они пешки.

Видит Родька, никак впереди наш стан. Казачки в круг расположились. Дело какое-то обсуждают. Обрадовался Родька. Оглянулся, сердце замерло. Погоня совсем близехонько. Бросил Родька дочку султанову и к своим побег.

– Братцы, – кричит, – братцы! Помогите!

Да где там! Не слышны казачкам крики Родьки, Подоспела погоня. Схватили Родьку, связали и бросили поперек седла, как мешок. Вот она, беда. Вот оно, горе-горькое. Казнят теперь Родьку, лишат его молодой жизни. Плачет Родька, слезами умывается. О себе горюет.

Предстал Родька опять перед султановыми очами. Глядь, вводят Айлюк. Говорит султан:

– Казачка не трожьте. Не его вина, что в бега вдарился. А вот дочь моя виноватая.

Бровью повел.

Сорвал палач одежды с Айлюк. И стал ее тело белое истязать: кнутом бить, огнем жечь.

Отвернулся казак. Не в силах смотреть.

– Смотри, казачок, смотри. Впредь неповадно будет бегать – говорит Махмет.

Султанская дочь ни звука не проронила, ни охов, ни вздохов от нее не слышали. Впала в беспамятство. Утащил ее палач. А Родьку в тигулевку увели.

Сидит Родька в тигулевке, совесть его мучает. Душа томится: нехорошо получилося. Бросил султанскую дочь на растерзание. На произвол судьбы.

Много времени прошло. Пришла к Родьке записка от султанской дочки, мол, де, жди полночи.

Обрадовался Родька, знать, простила. В полночь дверь открылася. Айлюк на пороге. Кинулся Родька к ней, прощения просит. Султанская дочь к нему ластится, об том, мол, и думать позабыла.

Вышли они из тигулевки. Вскочили на коней – и в путь. Утро наступило. Говорит султанская дочь:

– Припади к земле, нет ли погони.

Слез Родька, припал к земле. Дрожит земля-матушка. Птицы кричат. Звери рычат.

Вытащила Айлюк платок и бросила через левое плечо.

Разлилось позади озеро. Волны огромные по нему ходят, о берег бьют, не подступишься.

Ударили Родька да султанская дочь в шенкеля. И поскакали дальше.

Запалили коней. Бросили, бегом побежали. Вот и стан казачий. Видно, как люди около костров гурбятся, обед себе, видно, варят. Обрадовался Родька. Хоть на этот раз уйдет. Оглянулся, батюшки мои! А погоня совсем рядом.

Забыл Родька обо всем на свете. Одна мысль – до своих добежать. Бросил султанскую дочь. И к своим.

– Братцы! – кричит. – Братцы! Выручайте!

Да где там! Не слышны казачкам родькины призывы. Схватили Родьку, связали и обратно к султану доставили.

И опять та ж картина повторилась. Истязали Айлюк до умопомрачения. Крепился казак, однако ж, изнылась его душа.

– Не надумал еще, казак, во услужение ко мне иттить? – спрашивает султан.

– Нет, не бывать тому, – отвечает казак.

– Ну, что ж, – говорит Махмет, – пришло время твою жизнь забрать.

Посадили Родьку в тигулевку. Не находит себе места он, султанская дочь из головы не идет. В кратких снах является, как бы совесть его. Тянет к нему руки, плачет.

Вдруг в полночь дверь отворяется. Айлюк его к себе манит.

Встал казак, понурясь, вышел из тигулевки. Спит стража. И конь стоит. Говорит ему султанская дочь. А лицо строгое, неулыбчивое.

– Вот тебе, казак, конь, возвертайся к своим один.

– Нет, – отвечает Родька, – без тебя не могу. Не будет мне дороги без тебя в этой жизни. Если можешь, прости и поедем вместе.

Смотрит на Родьку султанская дочь. То укоризна в глазах, то любовь.

Эх, что тут думать! Вскочил Родька на коня. Подхватил султанскую дочь. И айда – к своим. Припала к нему Айлюк. Доверие заимела.

– Хорошо мне, – говорит. – Никогда так в жизни не было.

– Погодь, – отвечает Родька, – вот к своим доберемся. То ли еще будет.

Далече отъехали. Пал их конь. Пошли они пешки. За руки взявшись. Чу, погоня опять.

– Сделай что-нибудь, – просит Родька. – Сотвори преграду какую-нибудь.

– Не могу, – отвечает Айлюк. – Нет боле у меня ничего такого, чтоб чудо сотворить.

Видит Родька, никак стан казачий. Схватил Айлюк на руки и к своим побег.

– Братцы! Братцы! – кричит.

Услышали его казачки. Мигом на коней вскочили. Вот оно, избавление.

Обернулся Родька – и погоня, вот она, рядом.

Впереди султан на белом коне. Увидели турки, что казаки на выручку поспешают, наставили на беглецов ружья. Загородил собой Родька Айлюк. Стоит на земле твердо. Любовь ему уверенность придает.

Дали залп турки со всех ружей. Только неведома сила пули от Родьки отвела. Кому эта сила неведома, а кому ведома.

Сотворилось чудо – на Родьке ни единой царапины.

Обрадовался Родька, за себя гордый. Что сумел себя превозмочь. Тепло на душе, хорошо. Любовь таматко купается, плещется.

Обнял казак султанскую дочь, поцеловал. А тут казаки-станичники подоспели. С возвращением Родьку поздравляют, с молодой женой. Шутки шутят. Да не обидно Родьке, радостно.

Якуня и Матюша

Ехал казак Якуня по дороге, песню напевал. Ехал свою судьбу на этом свете определять.

Степь. Раздолье. На душе птицы поют. Видит: на перекрестке дуб стоит, над дубом мужик. Здоровенный такой. Из веревки петлю вяжет. Плачет. Рыдает. Толстую веревку, как паутинку, рвет. Подъехал Якуня ближе, с седла перевесился.

– Здорово, – говорит, – были. Иль в чем подмогнуть?

– Да вот, – отвечает мужик, – петлю не могу Навязать, веревка, видать, гнилая попалась.

– Этому горю подсобить можно, – говорит Якуня. – Тока я должон тебе сообщить: не веревка у тебя старая, а ручищи твои силы непомерной.

Взял веревку у мужика, завязал петлю.

– Ну что ж, – говорит, – никак, к звездам поближе собрался?

– Да, – отвечает мужик, – собрался. Собрался из этой жизни уйти, потому как не везет мне в ней совсем.

– Тю, – говорит Якуня. – А мне везет так, что от этого везенья в бега вдарился. Надоело. Неинтересно совсем. Скучно.

У мужика аж глаза на лоб. Первый раз в жизни человека видит, везучего во всем.

– Возьми, – говорит, – меня с собой. Что тебе, одному, поди, скучно.

– Мне, – говорит Якуня, – нескучно. А вот тебе невесело. Поедем, за товарища будешь.

И коня с места тронул. Конь враз так и пал. Поднялся Якуня с земли, посмотрел на издыхающего коня и говорит:

– Тебя как звать-то, величать?

Мужик отвечает:

– Матюша.

А сам глаза отводит.

– Говорил я тебе, невезучий я. И за веревку опять схватился.

– Ну ничего, – говорит Якуня, – друг ты мой, разлюбезный Матюша. Посмотрим, чья сила сильнее. Дюже мне это интересно узнать.

Стали они на распутье. Куда идти?

– Пойдем, – говорит Якуня, – направо. У меня душа туда тянет. И ноги сами идут.

Матюша спорить не стал. Пошли они. Идут-идут. Дорога в лес завела. Ничего, идут по лесу. А дорога уже тропочкой вьется. Якуня вперед идет. Матюша сзади и бухтит себе под нос:

– Ох, накликал я на тебя беду.

А Якуня ему в ответ:

– Ничего, все равно моя возьмет.

Вышли они на опушку. На опушке дом стоит. Не дом, а хоромы, резной весь, ну чисто дворец. А перед домом забор. Высоченный. Доска к доске пригнана.

– Я говорил тебе, мой друг Матюша, что я – человек везучий.

Ходили-ходили вокруг забора. Калитки нет.

– Может, – говорит Матюша, – пошли отседа подобру-поздорову. Здесь дело нечисто.

– Нет, – говорит Якуня, – не в моей привычке отступать.

Вынул шашечку, секанул по забору. Только щепочка отлетела. Секанул второй раз – еще щепочка.

А забор, как каменный, как стоял, так и стоит.

– Погоди, – говорит Матюша.

И плечом навалился. Покраснел от натуги. Силища немалая. Хоть бы одна доска треклятая с места сдвинулась. Невезучий, словом, Матюша.

– Погодь, – говорит Якуня, – тут дурью не возьмешь, это дело обмозговать надо.

Вынул он кисет, свернул цигарку, запалил и плечом в задумчивости к доске самой узкой с сучком неотесанным притулился. Забор на две части и разошелся.

Друзья-товарищи – что тут думать! – бегом в дом. Якуня радуется – со мной не пропадешь! А Матюша хмурится, в себе еще не уверенный.

В дом зашли – ни души. Все красиво убрато. Зашли они в залу – стол, скатерочка на нем и больше ничего.

– Эх, – говорит Матюша, – хоть бы хлебушка кусочек да воды глоточек.

Глядь – на столе хлеба кусок да ковш воды стоит.

Якуня сообразил, что скатерочка непростая, и говорит:

– Это тебе хлеба кусочек да воды глоточек, а мне баранью ногу с чесноком, да блинцы с каймаком, да бражки-кислушки кадушку.

В один миг и Якунино желание исполнилось.

Поели они, попили. Хорошая скатерочка угощала на славу.

Дело к вечеру. Куда идти? Решили ночь переночевать. А там видно будет. Може, хозяева объявятся.

Говорит Якуня:

– Дело такое, куда повернется, не знаем. Давай попеременки спать. Ты ложись, я покеда покараулю.

Завалился Матюша на пышные перины и тотчас захрапел. Притомился, видно, за день. Якуня ходил-ходил вокруг да около. Глаза слипаются. Да товарища совестно будить, до первых петухов еще далеко.

Прикорнул около кровати и не заметил, как его в сон склонило.

А на рассвете прилетело в дом чудище поганое Мисюрь на кошме-самолетке. Повел носом – русским духом пахнет. Подошел к кровати. А там Матюша сладко посапывает. Разъярился тут чудище, стал Матюшу душить, стал его давить, аж кости у Матюши затрещали.

Не разобрал Матюша спросонку, думал, что с ним кто-то балует, махнул рукой. Чудище с кровати кубарем слетел, и дух из него вон. Проснулся тут Якуня, вскочил, шашкой размахивает.

Видит: чудище лежит. Синий, как пуп. Смрадные пузыри пускает. Приосанился Якуня, шашечку в ножны вложил. Подошел к кровати. А на кровати Матюша лежит, носом трели выделывает. Стал будить его Якуня. Еле-еле растолкал. На чудище показывает.

Матюша аж затрясся весь, до чего напугался.

– Давай, – говорит, – мой друг Якуня, отсюда деру! А что, если этот чудище не один? У него еще братья имеются.

Якуня с ним не соглашается.

– Этот дом теперича наш. И бояться нечего. Я, – говорит, – везучий. Моя сила над твоей верховодит.

Вдруг слышат: кто-то плачет, то ли стонет под полом.

– Во, – говорит Матюша, – говорил я тебе, не доведет нас до добра твое везение.

– Ничего, – говорит Якуня, – семь бед – один ответ.

Шашечку острую вытащил.

– Открывай, – кричит, – люк, счас и этого определим.

Потянул Матюша за кольцо, крышку откинул.

– Выходи, – кричит Якуня, – кто там? И…

Выходит оттуда девушка. Красоты неописанной.

Как увидела Якуню с шашечкой, так и сомлела. На пол повалилася. Якуня мешкать не стал. Понял, что судьба его определилась. Шашечку востру в ножны. Девицу на руки. И Матюше говорит:

– Прощай мой друг Матюша. Любил я тебя. А теперича так жизнь повертается, что пора нам расставаться.

Сел на кошму-самолетку.

– Прости, – говорит, – и прощай. Заждались меня в станице. Оставляю тебе скатерть-самобранку да дом в придачу.

С этими словами и улетел. Только его и видели.

Стоит Матюша. Глазами моргает. Ничего в толк не возьмет. Слова сказать не может, до того обидно.

– Эх, невезучий я человек, нет мне места на этом свете.

Вдруг слышит: зовет его кто-то. Поворачивается. Из подпола еще девица выходит, краше прежней.

– Помоги, – говорит, – мне выбраться, суженый мой, я тебя всю жизнь ждала.

А Матюша стоит столбом, ни жив, ни мертв. Счастью своему поверить не может. Это, думает, снится, такое в жизни не бывает. А девица тем временем подходит, в пояс кланяется.

– Иль не люба я тебе, Матюша, тогда сестрой буду названной.

– Люба, – говорит Матюша, – ой, до чего люба. Будь мне супружницей верной.

Взяли они скатерть-самобранку и из того дома поганого ушли.

Свадебку сыграли. И жили счастливо до глубокой старости. И Якуня со своей супругой тоже хорошую жизнь прожили.

По книге «Казачьи сказки» Волгоград, «Ведо», 1992