Текст книги "Казачьи сказки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Оборотень

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.

Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его «девкой губошлепой». Для казачонка позорней слова не придумаешь.

А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.

Мать Миньки вздыхала горестно.

– У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,

– Опять заялдычила, – досадовал отец, – ты на своих дочек возлюбленных посмотри.

Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.

Вот однажды играли казачата в прятки. Забежал Минька в заброшенный сарай, закопался в старую солому. «Тута, – думает, – ни за что не найдут, обыщутся». Вдруг видит, корова в сарай вошла, а за ней Жогша. Встал он напротив коровы. Уставился на нее зенками. Та засмирела, голову опустила, даже хвостом перестала махать. И молоко у нее из вымени само-собой потекло прямо наземь. Оторопел Минька. Испугался. Вон какими делами Жогша занимается. А корова-то соседская, видать, от стада отбилась. Соседка была вдовая, у нее детей мал мала меньше. Зачем-то ей пакостить! Взяло Миньку за живое. «Ну, – думает, – ведьмак киевский, погоди, удружу я тебе козью морду».

Вспомнил он, как Жогша нищих погорельцев кислым молоком угостил. Дал молока не мешочного, а кадочного, пригорклого, такого, что добрые люди и победнее сами не едят, а употребляют для выделки овчин. Потом у нищих от этого угощения животы и повспучило…

Слоилась корова, довольная замычала, хвостом замотала. Выгнал ее Жогша из сарая и потом сам ушел.

Минька из соломы выбрался, не до игры ему. На уме только одно: чтобы такое Жогше

замозголовить. Идет он по улице задумчивый. Слышит, окликает его кто-то. Оглянулся – Жогша. Зовет его к себе. Струхнул Минька, но виду не подал. Глаза у Жогши темные да злые. Схватил он Миньку. Ухо ему накрутил. Распухло оно, как вареник. Стерпел это Минька. Ждет, что дальше будет.

– Это тебе за то, что со мной не поздоровкался. Так отцу и передай. И отпустил Миньку. Пришел он домой. Отец спрашивает:

– Чо ухо оттопыренное, лазоревым цветом цветет?

– С Жогшей не поздоровкался.

Мать руками всплеснула: мыслимо ли дело Жогшу в досаду вводить. Отец насупурился. Взял минькино ухо да как крутнет! Слезы у того из глаз так и брызнули.

– Это, чтоб помнил, – говорит отец, – старших уважать надо.

В те времена строгости были большие. В станице в свычае было со всеми здоровкаться по несколько раз на дню. Младший старшему всегда первым должен уважение оказывать, «Ладноть, – думает Минька, – однако ж я все одно с Жогшей здоровкаться не буду».

Не задержалось у него, замозголовил он проказу. Выждал Минька, когда ни Жогши, ни племянника дома не было, и залез к ним в погреб. Батюшки мои! А там всего вдоволь: и говядины соленой, и масла, и яиц, а о молоке и каймаке говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Набросал Минька в кадки да горшки дохлых мышей, кузнечиков, гусениц и всякой твари. И был таков. Жогша, обнаружив такое, чуть не дошел до конечного отчаяния. Побежал он к атаману жаловаться.

– Это Минька напрокудил. Его рук дело, больше некому.

Атаман призвал Миньку к допросу. Тот не заробел, говорит атаману:

– Чем на меня напраслину наводить, ты б Жогшу приструнил маленько. Снедь, небось, порченная была, вот и погибли твари ни за грош. А если б люди отведали, что тогда?

Засмеялся атаман: ловок шельмец, что с таким будешь делать. А Жогшу поначалу оторопь взяла, а когда ж в себя пришел, хотел Миньку за вихры ухватить, но тот не стал этого дожидаться, увернулся:

– Ну-ка, дале с табаком, дай дорогу с пирогом.

И на крыльцо правления выскочил. Слышит, кричит Жогша:

– Одрало бы тебя!

Засмеялся Минька. Ловко получилось. Дома, конечно, отец калашматки задаст. Зато Жогшу проучил.

Далее начались с Минькой случаи разные выходить. Попервам он им значения не придавал. Забежал к ним во двор черный кочет. Завидел Миньку, стал на него кидаться. Ах, ты, нечистый дух! Прыгает на парнишку, норовит глаза выклевать. Еле-еле отбился Минька, в сарай забежал. Гневается кочет, клекочет. От двери не отходит. Мать из хаты вышла, Миньку позвала. Он из-за двери нос высунул: нет ли кочета? Нету. Дух перевел. Мать смеется: видано ли дело, чтобы Минька в сарае сидел. А ему не до смеха. Да и стыдно стало, что кочета испугался.

Сколько времени с тех пор прошло – никто не считал, сидел Минька на крылечке, вдруг к его ногам клубок черной пряжи подкатил. Интересно парнишке, ждет, что дальше будет. А клубок круголя сделал да начал минькины ноги опутывать-стягивать. Страшно стало Миньке, силится он нитки разорвать да не тут-то было! Нитки, как железные, стянули обручами ноги, стали тело опоясывать. Дух заняло.

Вдруг отец во двор заходит.

– Ты чо, расселся, – говорит, – на ярманку пора ехать.

– Счас, – отвечает Минька, а сам с духом собраться не может.

Третий случай вышел, когда Минька уже женихаться начал. Идет он как-то с посиделок. Луна полная, светло как днем. На улице никого. Тихо, даже собаки не брешут. Вдруг из проулка кабан выскочил, такой здоровущий хряк. И понесся на Миньку во весь опор. Того и гляди, с ног собьет.

Не растерялся Минька, каменюгу ухватил да как метнет в кабана. Попал ему прямо в лоб. Остановился кабан, закачался. На передние ноги упал. Выдернул Минька кол из плетня и начал его обуздывать. А тот очухался. В себя, видать, пришел от минькиных угощений. Заюзжал. Минька, недолго думая, вскочил на него верхом. Кабан понесся пулей. Дух захватывает. Понукает его Минька и по бокам не забывает наяривать.

За станицей упал кабан без сил, носом кровь пошла. Глянул Минька, а под ним-то не кабан, а сам Жогша лежит. Вот такие дела!

Взмолился Жогша:

– Не бей ты меня, пожалей… Бросил палку Минька.

– Так это ты на меня кочетом налетал да пряжей опутывал?

– Я то был…

Разозлился Минька, в пору хоть опять за палку взяться да бока колдуну перекрошить.

– Отпусти ты меня, – просит Жогша и горько плачет, – не буду я больше никому вреда делать.

– Ну, смотри у меня, ежли что, не спущу я тебе, заставлю из песка веревки вить.

Оставил Минька Жогшу и домой пошел. Мать на стук двери встала, лампу зажгла. Увидела Миньку, руками плесь.

– Ты что такой замусатенный? Всё ли благополучно?

А Минька отвечает весело.

– Нет, не все. Мыши кошек стали есть, воробьи коршунов ловят, на станичной колокольне кобыла повесилась, а соседкин кабан Жогшей нарядился.

Махнула мать рукой:

– Ложись спать, мелево!

После этого случая Минька нос закопылил. Как же, самого Жогшу одолел. А Жогша с полгода из дома не выходил, хворый лежал. Приутих, сбил с него Минька форс. Да надолго ли? Затаился по-всему колдун до времени, случай подходящий выжидал, как обиду выместить.

Время пришло, понравилась Миньке девица по имени Татьяна. Бывало, сколько разов мимо нее проходил и ничего, не появлялось у Миньки на сердце сладкого щемления. А увидел-разглядел он ее на игрищах. Стояла Татьяна у дерева, ядреная да румяная, залюбуешься. Подошел к ней Минька.

– Эх, щечки, – говорит, – точно яблоки. Поди ж и твердые такие. Дай потрогаю. Татьяна ему эту вольность не спустила.

– Уйди, шабол! – говорит. – Куды руки тянешь? Не твое – не трожь!

– Дай срок.

Посмеялся Минька, однако ж встрепыхнулось его сердце. Не привыкший казак отступать. Если с одного бока отлуп получил, он с другого зайдет. Добился он-таки татьяниного расположения и любви до самого конца жизни.

Сосватали Татьяну за Миньку. К свадьбе приготовились. Спохватилась мать: Жогшу не пригласили – долго ли до беды. Минька мать успокоил.

– Не беспокойся, я сам до него донесусь.

Обрадовалась мать, никак Минька за ум взялся. А тот идет, посмеивается, решил Минька про себя колдуна на свадьбу не приглашать. А вот изведать его надо, да строго-настрого предупредить, чтоб не баловал.

Зашел Минька в хату к Жогше – нету никого, В кухнешку заглянул – нету, на базы – тож. Видит, над погребом дверца открыта. Минька туда. Так и есть. В погребе колдун.

Над кадушкой склонился, нашептывает что-то. Батик его змея обвила, шипит в ответ. «Опять затевается старый хряк, – подумал Минька, – вновь что-то замыслил». Закрыл он дверцу в погреб, в сердцах камнем привалил и крикнул:

– Приходи на свадьбу, Жогша!

А в ответ ругательства да проклятья.

Дома мать Миньку спрашивает:

– Ну как, пригласил Жогшу?

– Пригласил.

– Придет?

– С полным удовольствием.

Вздохнула мать с облегчением. Куда уж тут! Если колдуна на свадьбу не пригласить, то быть большой беде.

Минькина свадьба весело началась, радостно. Красные флаги трепещут. Кони ржут. Кисти-ленты на дугах развеваются. Колокольцы-бубенцы звенят, заливаются. Съездили за невестой, потом в церковь. Обвенчались, домой вернулись. Все чин по чину.

Начали за стол садиться, а невеста ни в какую. Лихоматом ревет.

– Не буду я с Минькой садиться. Он же страсть какой рябой.

Не поймут гости, в чем дело. Невесту уговаривают. И так и сяк. Бились-бились. Вдруг слышат голос.

– Ты меня на свадьбу приглашал, вот я пришел.

Глянули, в дверях Жогша стоит. Руки лодочкой сложил, нашептывает что-то. Чувствует Минька, ноги как будто в пол вросли.

– Смотри, – говорит Жогша, – какая еще комедь-потеха будет.

Посуда на столе ходуном заходила. Гости вповалку повалились. На рачках ползают. Друг на друга гавчут.

Зашевелились волосы у Миньки, ни думал, ни гадал, с огнем, выходит, шутковал. Вона какая сила у колдуна.

– А зараз, – говорит Жогша, – я сине море сделаю.

Гости с пола повскакивали. Заголяются, как будто в брод через воду идут. Кто на лавку заскочил, кто на печь полез.

– И тебя я зараз подкую, – говорит колдун.

Почувствовал Минька, потянуло его в разные стороны. Голова загудела. И сомлел он.

Очнулся Минька, в кровати лежит. Тело болит, словно кто ножами изрезал, все в красных рубцах. Грудь давит, дыхнуть невозможно. Видит Минька, мать рядом сидит, слезы льет, спрашивает:

– Где Татьяна?

– Дома. Обморок ее накрыл. Еле оттрясли. Говорила я тебе: не связывайся с Жогшей.

Махнул рукой Минька, что, мол, теперича рассуждать, встал, оделся и к Татьяне пошел.

А та, как его завидела, прочь со двора погнала:

– Терпеть тебя ненавижу как!

«Знать, любовь твоя невысокая была», – подумал Минька и поплелся восвояси. И вдруг подходит к нему Жогша.

– Опять ты, Минька, со мной не здоровкаешься, – говорит, – А я вот туточки тебя поджидаю. Хочешь, хомут сниму?

Молчит Минька, нет сил возражать, колдун, будь он трижды неладен, верх над ним взял. Кивнул только в ответ головой.

– Ну, тогда приходи вечерком за околицу.

Как солнышко село, пришел Минька за околицу. А там его уже Жогша поджидает. Довольства своего не скрывает. Забрался верхом на Миньку колдун.

– Я-то на тебе еще не катался верхом. Ну-ка, неси меня в лес.

Вздохнул Минька, деваться некуда, понес Жогшу в лес. Долго Минька по лесу кружил, упыхался. Луна уже взошла.

– Вот тута самый раз будет, – говорит Жогша и слез с парня.

Огляделся Минька, видит, стоят они на поляне у большого пенька. Жогша вытащил нож с медной ручкой, воткнул его в пень, пошептал что-то над ним.

– Прыгай, – говорит, – через нож.

Разбежался Минька и кувыркнулся через пень. Упал в траву. Чувствует; ногти у него выросли, превратились в когти, руки лапами стали, и все тело покрылось мохнатой шкурой. Хотел Минька закричать, и раздался протяжный вой.

Захохотал Жогша.

– Быть тебе волком за твою овечью простоту.

Вытащил нож из пенька и пошел в станицу. Хотел было Минька-волк кинуться на колдуна да разорвать его в клочья, однако ж неведомая сила не пустила. Завыл Минька-волк, чтобы муки свои выразить. Из его глаз потекли слезы в три ручья.

Погоревал Минька-волк, погоревал и в станицу подался. Собаки брех подняли, спасу нет. Добрался-таки он до своей хаты. В дверь пошкрябал лапой.

– Мать, – говорит, – мать, выйди на час.

Услыхала она голос родного сына, выскочила в чем была из хаты. А на крыльце волчина стоит. Закричала мать, позвала на помощь. Кинулся Минька-волк в бега. Слышит отец с берданы выстрелил. В родного-то сына!

Отдышался Минька-волк в лесу. «Все, – думает, – нет мне возврата к прежней жизни, пропадай моя головушка». И озлился Минька-волк на весь белый свет. Начал он людям досаждать, скотину у них резать. Слухи по станице пошли: волк-то не простой – оборотень. Пуля его не берет, в яму его никакой привадой не заманишь. Решил атаман всем миром на оборотня облаву устроить и сдыхаться от него таким манером раз и навсегда.

Обложили Миньку-волка со всех сторон. Собаки брешут, рожки гудят, трещотки трещат – куда податься? Кажется, погибель неминуемая настала. Видит Минька-волк, хибарка перекособоченная стоит, а около нее старуха в три погибели согнутая притулилася. Кинулся к ней Минька-волк, на брюхе подполз, о помощи просит. Покачала головой старуха.

– Зачем людям досаду чинил? В чем они перед тобой виноватые?

– Справедливы твои слова, – отвечает Минька-волк. – Тока в чем моя вина? От чего шкура на мне волчья?

– Нет твоей вины, – говорит старуха. – Иди в хату, а я покуда погоню отведу.

Зашел Минька-волк в хибарку. А там прохлада, полумрак; в углу над образами лампадка теплится. Приютно стало ему, хорошо. Вскорости и старушка появилась. Спрашивает его, что да как с ним приключилось. Рассказал ей Минька-волк про свою жизнь по порядку.

– Страсти Господни, – говорит старуха. – Но как твоей беде помочь, ведаю. Перво-наперво надобно нож колдуна сыскать.

– Так нож-то у Жогши. – Не будет он нож при себе держать. Прячет где-нибудь.

Вышли они во двор. Крикнула старуха.

– Эй, вы, птицы небесные, высоко летаете, далеко видите!

Слетелось тут птиц видимо-невидимо. Солнышко загородили. Просит их старуха посмотреть, нет ли ножа с медной ручкой на небе. Облетели птицы все небо и вернулись ни с чем.

Позвала тогда старуха зверей, попросила их нож Жогши сыскать. Звери под каждый кустик заглянули, каждую травиночку обнюхали, каждую норку пролезли: нет ножа.

Пошли старушка с Минькой-волком к озеру. Позвала она рыб, попросила уважить ее, найти нож колдуна. Рыбы все глубокие омуты просмотрели – нет нигде ножа.

Развела старуха руками. Как тут быть? Понурился Минька-волк. Вдруг рак на берег выползает, старый-престарый, в клешне нож заветный держит. Обрадовалась старуха, Минька-волк от нетерпения лапами землю зарыл.

Поблагодарили они рака и пошли тот самый злосчастный пенек искать. Пока искали, стемнело, и луна взошла.

Воткнула старуха нож в пенек, пошептала что-то над ним и говорит:

– Давай прыгай через него, тока теперича с обратной стороны.

Прыгнул Минька-волк, перекувыркнулся, упал в траву. Чувствует: когти в ногти превратились, лапы – в руки, и волчья шкура враз слезла.

Обрадовался Минька, засмеялся, в пляс пустился. Улыбается старушке, мол, потешься, что уж тут. Хорошее дело получилось.

Поклонился Минька старушке в пояс, поблагодарил, домой-де надо возвертаться.

– Да нет, – говорит старушка, – еще не время тебе со мной прощаться. Измучена твоя душа, грехи не угадывает. Должна я тебя уму-разуму научить, чтоб от тебя людям помощь была.

Захурбенился было Минька, но потом поразмыслил, а ить права старушка: страшная сила у Жогши, его на дурака не возьмешь.

Остался, значит, Минька у старушки знахарские науки постигать. Большое терпение в этом деле проявил.

Однажды старуха ему и говорит:

– Вот теперича пора тебе возвертаться. Запомни на всю жизнь: наше дело – людям помогать, со злом бороться. Иди, как раз на праздник попадешь.

«Что за праздник такой», – подумал Минька, но спрашивать застеснялся.

Благословила его старушка. И отправился Минька в путь-дорогу.

Пришел он в станицу, а там никак свадьба идет. Жогша племянника своего на Татьяне женит. Скрепил сердце Минька и прямиком к дому колдуна направился.

Заходит в хату. Грустная, однако, свадьба у колдуна получается. Гости сидят приструненные, веселых речей не говорят, шуток-прибауток не слыхать. Татьяна бледная за столом сидит, щеки яблочные опали. Встал Минька у дверей и стоит. Поднял Жогша глаза на него, передернулся, продрало, видать, его.

– Двум медведям в одной берлоге не ужиться, – говорит колдун.

– Так-то, медведям, – отвечает Минька, – а мы же люди.

Итак беседа у гостей не клеилась, а тут совсем приутихла. Смотрят все на Миньку, что за гость? Не угадывают.

Встала Татьяна из-за стола, рюмку водки Миньке поднесла. Глаза у нее невидящие. Эх, Жогша, Жогша, сколь ты горя сотворил! Выпил водку Минька, а пустую рюмку через левое плечо бросил.

Вопль раздался страшенный. Глянули гости, а Жогша к потолку задницей прилип и отлепиться не может, руками-ногами сучит.

– Отпусти меня, – просит.

– Я тебя раз отпустил, – говорит Минька, – вона как все обернулось.

Упал Жогша с потолка: по-лягушечьи запрыгал, кочетом закукарекал, по-свинячьи захрюкал, по-змеиному зашипел.

Тут Татьяна как закричит, видать, чары колдовские с нее сошли.

– Минечка, болезный мой, кровинушка моя! Возвернулся!

Того и гляди, сейчас упадет. Подхватил ее Минька. Повскакивали гости. Миньку тормошат, обнимают. Гляди ты, докой заделался! А тут все думали, что запропал уже в дальней стороне.

Когда хватились – нету Жогши, А вроде из хаты никто не выходил. Один племянник колдуна за столом как оплеванный сидит, губами шлепает, слова сказать не может.

– Ну-ка, ищите то, чего в хате не было, – скомандовал Минька.

Начали осматривать хату люди: кто его знает, что тут было, чего не было. Заметил Минька под столом осиновый колышек. С пола поднял.

– Нашелся-таки, – говорит.

Вытащил Минька нож с медной ручкой, колышек обстругал и за дверь его выбросил. Застонал кто-то во дворе, заохал. Высыпал народ из хаты. Нету никого.

Минька Татьяну обнимает. А та с него глаз не сводит. Ластится.

Говорит Минька:

– Пойдемте, гости дорогие, мою свадьбу доиграем. Чай, не напрасну собралися.

Огненный змей

Проводила Аксинья своего мужа Петра на войну. Месяц прошел, другой. Нет от него весточки. Тревожно ей, не спится. Черные думы одолевают. Сидит Аксинья как-то ночью у окна. Луна такая большая, полная, льет в окрест серебром. И решила казачка по луне погадать, про мужа разузнать. Сидит и ждет, что же ей покажется.

Вдруг видит по лунному свету ручеек окровавленный заструился, да прямо ей в окошко и по полу лужицей растекся.

Застонала Аксинья: дурная примета. В сердце незнаемое горе проникло. Горько ей стало. Хуже смерти! Такое горевание на нее навалилось. Расплакалась-разрыдалась казачка.

Как-то раз на сенокосе Аксинья шурудит граблями траву, а сама думает: «Вот бы Петр вернулся, и красное солнышко для меня снова б засветило». Только подумала, подняла голову, видит, Петр на коне с горки едет. Рукой ей машет. Одетый чисто, во все форменное. У коня грива длиннющая-длиннющая по земле стелется. Бросила Аксинья грабли и к нему навстречу побежала. Петр с коня прыгнул. Припали они друг к дружке, слов от счастья не находят. Конь около их топчется, ржет. Аксинья возьми да спроси:

– Что это у коня грива такая длиннющая?

Петр отвечает:

– А на войне у всех так. Нашла о чем спросить.

Засмеялась Аксинья:

– И вправду, что это я. Слава Богу, что вернулся жив и здоров.

Хватилась – нету никого вокруг: ни Петра, ни коня. Стоит она в лесу и дерево обнимает. Знать, привиделось ей все.

Не до работы Аксинье стало, пошла она домой. Калитку открыла. Видит через окно, в хате Петр сидит, чай пьет. «Как он туда попал, – подумала Аксинья, – дверь-то на запоре». Отперла дверь, в хату вбежала: нету никого. И посуда вся на месте, нетронутая. Туда-сюда заглянула: нету, никогошеньки нету. Опустилась казачка на пол без сил, заплакала.

Вечером корова с пастбища пришла, мычит, хозяйку требует. Хочешь, не хочешь, а вставай. Буренку доить надо.

Зашла Аксинья в хлев, только было наладилась корову доить, за титьки ухватилась, слышит, сверху по сеннику ходит кто-то. Она ведро на гвоздок повесила, взяла фонарь и по лесенке вверх полезла. Видит, из сена сапоги торчат, верно человек лежит.

– Петр, это ты? – спрашивает Аксинья. Молчание в ответ.

– Откликнись, Христос с тобой!

Сено зашуршало, сапоги исчезли, и дверь в хлеве ветром отворило.

Ну, ладно. Голова у Аксиньи горит, кругом идет, как в бреду, а страха в душе не чувствует. Подоила она корову, молоко процедила, поужинала и спать легла.

В полночь слышит Аксинья, в сенях зашаркал кто-то. Дверь отворилась: нету никого. Вдруг одеяло с Аксиньи слетело на пол, и кровать сдвинулась. Встала казачка, лампу засветила. Петр перед ней стоит.

– Ты живой? – спрашивает Аксинья.

– Видишь, живой остался, – отвечает Петр. – Иди коня устрой, а я пока разберусь.

Вышла она во двор, коня расседлала, в стойло поставила.

В хату вернулась, а Петр уже в постели лежит, к себе манит. Легла с ним Аксинья и как бы сама не своя: вроде бы и ее Петр, а вроде бы и нет.

А он к ней ласкается. Услаждает речью лебединою. В горячих объятиях заигрывает. От его поцелуев горит Аксинья румяной зарей. От его приветов цветет красным солнышком. Такого молодца и не любя полюбишь.

Лежат они в постели. Она ему руки в кудри буйные запустила, пальцами по голове водит.

– Ой, Петр, – говорит, – у тебя голова-то вся в шишках, волнистая такая.

– Меня, – отвечает Петр, – как на войну взяли, так тока раз в бане и вымылся. Опаршивели мы там все.

– Так давай я тебе баню истоплю.

– В другой раз, – говорит он, – сейчас не досуг.

Удивительно это Аксинье, но она ни слова, ни полслова не сказала.

На рассвете прощается с ней Петр и говорит:

– Ты никому обо мне не говори. Я крадучись к тебе буду ходить.

К вечеру ближе одолевают сомненья Аксинью: ее ли это Петр? Перед тем, как спать ложиться, взяла она золы и рассыпала по полу.

В полночь пришел опять Петр. Ласкается опять к Аксинье. Любится. Расстаяли у нее сомнения, как прошлогодний снег. На рассвете ушел Петр. Утром смотрит Аксинья, нет следов на золе. Неужель нечистый дух к ней ходит. Закручинилась казачка, что делать – не знает. Весь день по двору прометалась, работа из рук валится.

А ночью Петр заявился. К ней подступается. Она от него. Он опять к ней. Она от него.

– Ты что меня боишься? – спрашивает Петр.

– Нет.

– Тогда собирайся, я за тобой. Нечего тебе здесь одной мучиться.

– Сейчас, – говорит Аксинья, – я только вещи соберу.

А сама думает: «Вот она, моя погибель пришла». Собирается она в дорогу, а Петр ее торопит.

– Долго я тебя ждать буду?

– Счас, – говорит Аксинья, – бусы никак не найду.

Нашла она бусы и незаметно нитку порвала, рассыпала бисер по полу. Начала Аксинья бусинки собирать.

– Э-э, да это долгая песня, – говорит Петр.

– Не могу бусы бросить, ить матерна память.

Собрала она весь бисер, только одной бусинки не хватает.

Кочеты тут закричали, топнул ногой Петр, рассыпался искрами и исчез.

Чуть заря зарумянилась, побежала Аксинья к бабушке-знахарке. Рассказала ей все, как есть.

Вот знахарка ей и говорит:

– Да это не муж твой вовсе, а огненный змей к тебе летает.

Расплакалась Аксинья, грех-то какой! Что делать? Посоветовать знахарку просит.

– Ты, – говорит старушка, – крестов на двери, на окна наставь, а сама сиди, молитву читай. Звать тебя будет змей, не откликайся.

Пошла Аксинья домой. Мелом наставила крестов на окнах да дверях и печную заслонку не забыла, крестом пометила. Как только свечерело, стала Аксинья на колени и начала молитву творить.

В полночь прилетел огненный змей, рассыпался искрами. Ходит вокруг дома, топотит, зайти просится, ласковые речи говорит, упрашивает. Не слушает его Аксинья, поклоны бьет.

Разозлился огненный змей, стал хату валить. Зашатались стены, затрещал потолок, вот-вот обрушится. Аксинья даже и не шелохнулась.

– Ладно, что догадалась, – говорит огненный змей, – а то не быть бы тебе живой.

И улетел. И больше не объявлялся.

Аксинья после этого вроде на поправку пошла. Однако ж нет-нет да и вспомнит Петра и зальется горячими слезами. Пусто на душе ей без мужа, нету жизни.

Оседлала она лошадь и пустилась в путь-дорогу. «Где бы ты ни был, – думает, – все равно я тебя найду».

И вправду нашла. Видит Аксинья, над одним местом воронье кружит. А рядом боевой конь ходит, воронье отгоняет. Подошла поближе. Петр бездыханный лежит. Весь изранетый.

Села около него казачка и в голос закричала.

– Друг ты мой милый, любимый! Болечка кровный, привалил ты мое сердечушко гробовым камнем тяжелым. Засохну я без тебя, желанный мой, как былинка одинокая! Запекутся, поприсохнут губы мои, не целуючи тебя, ненаглядный мой! И змеей тоска сосет сердечушко мое! Так бы и лег в сыру землю, так бы и расшибся о камень в степи немой! Горькая я кукушка в зеленом садочке…

Вдруг чувствует Аксинья – кто-то тронул ее за плечо. Обернулась она и видит сквозь слезы, стоит перед ней побирушка. Старая-престарая. Уродина горбатая.

– Разве такому горю криком поможешь, – говорит побирушка.

– Я бы, – говорит Аксинья, – все отдала, лишь бы мой сокол сизокрылый жив был и здоров.

Заинтересовалась побирушка и пытает Аксинью:

– Отдала б, не задумалась? А молодостью да красотой своей поступишься?

– Отчего не поступиться, – говорит казачка, – ради милого друга. Мне все равно без него жизнь не в жизнь.

– Тогда я тебе помогу, – говорит побирушка.

– А как же я тебе молодость и красоту отдам?

– Это моя забота, сама возьму. Так они и сладились. Полезла побирушка в суму, вытащила два пузыря.

– Вот тебе вода мертвая, а это, – говорит, – вода живая.

Как взяла Аксинья пузырьки, видит – руки морщинами покрылись, затряслись. А побирушка на глазах стала меняться. Смотрит на нее казачка и думает: «Неужели я такая статная да красивая была? Никогда о себе так высоко не думала».

Побирушка спрашивает:

– Ну как, ни о чем не жалеешь?

– Да о чем жалеть, – отвечает Аксинья, – дело сделано.

Залезла побирушка на лошадь и поехала прочь.

А Аксинья обмыла раны Петру мертвой водой. Заросли раны, будто их не было. Окропила его живой водой. Вздохнул казак. Глаза открыл.

Видит, сидит перед ним старуха, страшная уродина. Сдержал себя Петр.

– Спасибо, мать, что разбудила.

С земли вскочил. Говорит:

– Легко-то как! И засмеялся.

– Домой пора. Жена меня заждалась.

Свистнул своего боевого коня. Вскочил на него одним махом. Видит, у старухи слезы льются.

– Ты что, мать, закручинилась, слезы льешь? Може, чем подсобить?

А та в ответ:

– Мне от этой жизни ничего не надо. Всем я довольна. А слезы от старости сами льются.

– Ну, тогда, – говорит Петр, – прощевай. Не поминай лихом.

– Прощевай, – говорит Аксинья. И рукой ему махнула, поезжай, мол, с Богом, не до тебя тут.

И поехал казак в одну сторону, а старуха пошла в другую.