Текст книги "Знание – сила, 2001 №8 (890)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Сад Эдема в древней Америке?

 
Беззаботные индейцы…
жили поистине как люди
Золотого века, столь ярко
воспетого поэтами и историками.
 

Б. де Лас Касас. «История Индий»

Мы привыкли считать, что цивилизация, облегчая нашу жизнь всевозможными орудиями и приборами, делает человека беспомощным перед лицом Природы. Мы затвержен но повторяем, что современные люди не сумели бы выжить, окажись они затеряны среди лесов, степей, гор, без ножа и компаса, спичек и теплой одежды, сухого пайка и фляжки с водой, то есть будь они в тех же условиях, в которых «хомо сапиенсы» выживали, развивались и успешно боролись с хищниками на протяжении многих тысячелетий. Действительно, заблудившись в глуши, мы не заметим приближения медведя, не сумеем подбить камнем птицу или загнать косулю в расселину, не согреемся ночью в пещере и до крови сотрем ноги после первого же дневного перехода Мы впадем в отчаяние. То ли дело наши предки! Охотились на мамонтов, распугивали саблезубых тигров, бродили среди ледников, обвязавшись одной шкурой. Эти богатыри не ведали страха, не испытывали голода и нужды. Их закаленные тела не страшились болезней. Вот он, «Золотой век»!

 
Жили те люди, как боги,
со спокойной и ясной душою,
Горя не зная, не зная трудов.
И печальная старость
К ним приближаться не смела.
Всегда одинаково сильны
Были их руки и ноги.
 

(Перевод В. Вересаева)

Не правда ли, Гесиод описывал тех же богатырей, которых мечтательно воображали и мы? Вот только жизнь их была отнюдь не так безоблачна, как грезится нам, удрученным обыденщиной. Дело даже не в громадных хищниках – медведях, тиграх и львах, сражения с которыми всегда были опасны. Дело в крохотных и незаметных тварях, червячках и одноклеточных, противнейшей мелюзге, справиться с которой мы можем лишь благодаря современным медицинским средствам и перед которой в бсееилии чахли широкоплечие богатыри. Мы многое утратили за последние столетия, мы стати вялыми и изнеженными, мы не можем обойтись без различных технических приспособлений, но зато обладаем теперь самым грозным оружием, которому может позавидовать любой наш предок-яикарь. Речь идет о лекарствах, банальных препаратах, защищающих наше тело и увеличивающих среднюю продолжительность человеческой жизни до невиданных прежде пределов.

В древности болезни считались возмездием за нарушение порядка, установленного божеством (К. Ефремов. «Философия болезни»//«Знание – сила», 2001, № 2). Медики нового времени лишили само понятие болезни священного прежде ореола. Причины таинственных недугов неизменно оказывались сугубо земными. С ними можно было бороться. Болезни можно было побеждать. Медицина стала рутинным, практическим занятием. Знахарь, ведун, шаман уступили место врачу-диагносту. Возврат в прошлое немыслим, как ни убеждают нас внезапно ставшие популярными экстрасенсы. Причины недугов открываются не провидению, а точному знанию. Методы излечения доступны лишь еухой, схематичной науке, а не наитию самозванык магов.

Пресловутый «Золотой век» – это эпоха, когда «из поколения в поколение люди болели, жили лет до тридцати, оставляли детей, те снова болели…» (К. Ефремов).

В свое время древние «богатыри», перебравшись из Азии в Америку тысячи лет назад, сумели покорить весь неизведанный континент. Их не остановили ни неприступные Анды, ни тропические леса, ни пустыни, ни многочисленные хищные и ядовитые животные. Их организм проигрывал лишь в борьбе с пресловутыми паразитами.

Ученые давно заинтересовались, почему индейцы, населявшие Америку, так часто гибли в раннем возрасте от загадочных эпидемий. Ведь многие их племена жили, казалось бы, в райских условиях, «как люди Золотого века». Ответ на этот вопрос лгли недавние исследования медиков и биологов, благо изучать было что. Древние жители Америки часто мумифицировали своих умерших. Немало мумий сохранилось, и вот по прошествии многих веков можно вынести диагноз людям, умершим во цвете лет.

Обратимся, например, к работе чилийских медиков. Семь тысяч лет назад на побережье Тихого океана, близ пустыни Атакама, жили индейцы чинчорро. Их основным занятием была рыбная ловля, ведь здешние воды изобиловали рыбой. В достатке имелась пресная вода. Всюду текли горные реки; они были кристально чисты. Сытная пища, свежее питье – что еще нужно для здоровой жизни?

Между тем исследование мумий показало, что средняя продолжительность жизни здешних туземцев составляла всего 25 лет. Смертность детей была очень высока. Каждый четвертый ребенок умирал, не прожив и года Более трети всего местного населения, очевидно, страдало от хронических инфекционных болезней, по причине которых постепенно разрушались кости ног. Женщины этого народа особенно сильно мучились от недуга, подтачивавшего костную ткань. У каждой пятой индейской Евы кости были настолько пористыми, что позвоночник трескался под тяжестью тела.

Итак, предки американских индейцев изнывапи от многочисленных недугов. Вывод этот был очень неожиданным для этнографов. Еще в восьмидесятые годы считалось, что древние жители Америки были людьми крепкими и здоровыми. Их плоть мог терзать лишь один-единственный паразит – Enterobius vermicularis, острица. Попадая в организм, она вызывает развитие такого желудочно-кишечного заболевания, как энтеробиоз. Болезнь длится долго, приступы ее повторяются, поскольку человек многократно заражает сам себя. Все остальные паразиты, полагали биологи, погибли от холода во время великого переселения восточных азиатов, которые в конце ледникового периода перешли по «Берингову мосту» на Аляску (в то время суша соединяла Азию и Америку там, где теперь их разделяет пролив).

На самом деле, многие из этих людей «были больны, как шелудивые псы», говорит американский паразитолог Карл Рейнхард из университета штата Небраска. По меньшей мере полтора десятка паразитов угрожали здоровью древних охотников, земледельцев и рыболовов. Одиннадцать из этих коварных «спутников жизни» считаются исконными обитателями Нового Света, нещадно атаковавшими пришлецов. Среди них – одноклеточные организмы и прежде всего черви.

Исследуя продукты человеческой жизнедеятельности, то есть фекалии, найденные на территории американских штатов Аризона и Нью-Мексико, где проживали индейцы анасази (начало I тысячелетия новой эры – XVII век), ученые отыскали крохотные окаменевшие личинки и яйца сразу четырех видов паразитов, в числе которых – ленточные глисты, аскариды, острицы. Своими ядовитыми выделениями они отравляли жизнь хозяев. Те испытывали тошноту и вялость. Непрестанные приступы болезни изнуряли их и, может быть, доводили до психических расстройств.

Изучая мумифицированные останки древнего населения Аляски, биологи обнаружили целую армию крохотных крутых червей (нематод). Эти черви вгрызаются в мышечные ткани и, что особенно опасно, – в сердечную мышцу. Другая разновидность микроскопических червей, найденных в мумиях, прогрызала в стенках кишечника отверстия, что приводило к перитониту – воспалению брюшины.

Индейцы страдали также от анкилостом, или свайников двенадцатиперстной кишки, и от трихоцефалов, или власоглавов (Trichuris trichura). Двумя своими острыми коготками, словно баграми, эти паразиты вбуравливаются в стенки человеческого кишечника, выхватывают кусочек ткани и растворяют его в особой полости, напоминаюшей ротовое отверстие. В поврежденной стенке зияют открывшиеся отверстия капилляров. Червь припадает к ним и начинает жадно всасывать кровь. Сотня трихоцефалов, поселившись в организме, может выкачать из него до полулитра крови за сутки. До сих пор в мире около пятидесяти тысяч человек каждый год умирают от трихоцефалеза.

Особенно страшен паразит, изводивший людей народа чинчорро. Речь идет об одноклеточном организме Trypanosoma cruzi – жгутиконосце, возбудителе болезни Чагаса. В наше время от этой хронической инфекции страдают около восемнадцати миллионов человек. Каждый год от ее последствий умирают 43 тысячи человек. Область ее распространения – страны Центральной и Южной Америки. Впрочем, все чаше она поражает и жителей США, прежде всего тех, кто совершает поездки по Мексике и другим латиноамериканским странам.

Впервые эту болезнь описал бразильский бактериолог К. Чагас в начале нашего века, наблюдая за по– деншиками, батраками и обитателями трущоб. В их жалких лачугах вольготно чувствовали себя хищные клопы. Эти кровососы и заражали бедняков трипаносомами, бесцеремонно покусывая спяших. За распитием человеческой крови сии вредные насекомые одновременно откладывают экскременты. Если укушенный, проснувшись, почешет саднящую кожу или потрет заспанное лицо, то выделения попадут в глаза, рот или ранку. Оттуда паразиты начинают свой путь к лимфоузлам жертвы. Развиваются воспалительные процессы, которые через некоторое время вроде бы стихают.

Возбудитель зачастую напоминает о себе лишь лет через двадцать. Каждый четвертый, перенесший болезнь Чагаса, со временем оказывается в состоянии, напоминающем инфаркт. Пульс становится нерегулярным, сердечная мышца слабеет. Если эту болезнь обнаружить вовремя, то ее можно лечить с помощью медикаментов, хотя они не очень эффективны.

Можно предположить, что по вине этого крохотного паразита от сердечной недостаточности умирали многие древние покорители Америки. Вскрытие североамериканских мумий подсказало ученым, что жгутиконосец Trypanosoma cruzi мог вызывать еще один смертоносный недуг.

Уже упомянутый нами Карл Рейнхард весной 1998 года обследовал мумию мужчины, найденную на одном из техасских ранчо, в пустыне Чихуахуа близ границы с Мексикой. Возраст ее – около тысячи лет. Обычно внутри мумий сохраняется высохший кишечник с остатками переваренной пиши. Однако у мумии из пустыни Чихуахуа кишечник оказался непомерно велик. При жизни под его напором сплющились почки, а мочевой пузырь прижался к позвоночнику. «Этот несчастный не способен был испражняться, – констатировал Рейнхард. – Ведь в некоторых случаях трипаносома, заражая человека, парализует его нервные клетки, которые отвечают за регулярную перистальтику».

Итак, едва ли можно позавидовать аборигенам Америки эпохи «Золотого века». Несчастные не знали спасенья от болезней и паразитов, терзавших их сызмальства. Менее половины индейцев достигали двадцатилетие го возраста. Большинство погибали еще в детстве. Неужели это похоже на райскую жизнь? Мы напрасно думаем, что цивилизованные условия делают нас беспомощнее перед лицом Природы. На самом деле, почти все наши изобретения служат единой цели – они помогают нам в этой нещадной борьбе с Природой, придают нам силы выдержать ее суровые удары. И кто знает, не были бы счастливы индейцы чинчорро, бродившие по зеленым лугам вдоль чистых, как хрусталь, рек, променять эту древнюю идиллию на горсть таблеток, способных вывести из их организма зловредных тварей? Или если бы «машина времени» была изобретена, не оказались бы все деревья на севере Чили оклеены листками: «Меняю Золотой век на век двадцать первый»?

ЭКСПЕДИЦИИ: ПОИСКИ И НАХОДКИ

Андрей Трофимов

Колдуны и фольклористы

В каждой деревне, естественно, существует колдун или колдунья. Обычно собирателю фольклора у таких людей делать нечего: нельзя им рассказывать о своем «знатье». Если расскажешь, сразу пропадет магическая сила, «слова»-заговоры перестанут действовать.

Колдун может рассказать, «передать» другому человеку свое колдовство только тогда, когда оно ему уже не нужно. Если он этого не сделает, смерть его будет очень тяжела. Записано множество рассказов о невыносимых предсмертных муках колдунов, этого не сделавших.

В 1996 году в селе Ухта Каргопольского района я и еще одна участница экспедиции зашли в дом. Его хозяйка, Таисия Ивановна Силина, которой тогда было 77 лет, практически с порога подробнейшим образом рассказала нам все про свадебный обряд. Когда закончился рассказ про свадьбу, мы спросили, что она знает про любовную магию. Таисия Ивановна сказала, что этим может заниматься человек, который знается с нечистой силой. А про нечистую силу она знала массу всего. Между прочим, сама ходила «к царю водяному» набрать «три глоточка воды», когда умирала ее сестра. Вода должна была либо ее исцелить, либо принести ей спокойную смерть.

Выяснилось, что ее дядя был колдуном. Вот что она про него рассказывала: «Раньше с лесным зналсь все. У меня дядюшка был, с лесным знался. Вот скотина утеряется, он находил, он слова знал. Вот он, когда ему плохо было, мы с сестрой вот, которая умирала– то плохо: «Сестрички, возьмите. вот я вам дам слова. Я вам этих слов не дам, с лесным знаться, потому что вы женщины. А вот для скота я вам слов дам, как скотинку выпускать, как запускать: другой раз спортят двор. дак никакой прибыли нету, особенно овцы. Объявится овца, и сразу все гинет.

Вот значит, когда двор спорченный, вы возьми весь навоз выброси и со хлева, и со двора до земли. И в каждый уголок положи по серебряной монетке. И набери вот этих лопухов, листьев-да. Этих листьев положи во все четыре угла. Вот и встань говори: «Батюшка-хозяюшка, матушка-хозяюшка, все я сделала и прошу вас, чтобы в моем дворе была скотинка спокойная и давала прибыль. И ложу я лопухи, как эти лопухи размножаются, так пусть в моем дворе так копится скотинка и размножается». Как установить коровушку первотелок, когда отелится, да не стоит. Там делать ножницы, да слова говорить. Ножницы берут там куда-то ставят, чтобы она быстрее растелилась. Скотинку выпускают с иконой, берут икону; Мать Пресвятую Богородицу,. вербушки вот эти, этими вербушками надо скотину гонять, когда весной провожаешь скотинку, эта вербушка будет ее охранять, она будет знать дом, пусть сразу идет домой, по заулкам не ходит.

Ну а корову покупали, тут-то надо знать… Ты договорная ценой, ну вот и говоришь хозяйке:«Хозяюшка, коровушку мы тебе уплотили, что ты запросила, мы то тебе дали, дак разреши в твой двор зайти и своими руками нам взять коровушку». [Из двора надо было брать корову, чтобы не испортили?! – Да, да. (А вообще портили при покупке?] – Да, сколько хочешь. Она может или усохнуть дома, скучать и умрет или будет бегать с поскотины домой».

Дядя научил их не только общаться с лесным. Вот как она отвечает на вопрос: «Показывается ли домовой хозяин?»:

«Дак, батюшка, если чего там надо сделать. так идешь во двор, во хлив. и хозяина, уж ты наберись натуры своей, ну, храбрости, вот если ты божественный и не трусишь, дак идешь вот: «Батюшко -хозяюшко, от помоги мне в этом-то, в этом-то, он выйдет, показаться не покажется, а слова скажет».

[Как скажет?] – А чего спросишь, то он и скажет.

[Совета у него надо просить?] – Да, скажет.

[А сам он показывается?] – Нет, я… Я видела на мельнице. Да, у нас тут водяная мельница была, папа у меня был мельником. И вот я к нему ходила часто-часто. Вот пришли, а там, где водяные два колеса, одна толчея, вторая мелня. И вот там дело было зимой, кожух-то вьется, там два гусла, одно, два под обей колеса. Вот мы пошли с ним смотреть туда, там печка тонула. И вот я вперед полезла.

Вот я только вперед-mo полезла, посмотрю, а у камелети-то сидит во всем белом. Да я задом-то, задом-то вышла: «Папа, пойдем скорей». Папа говорит: «Видела?» – «Видела». Во всем белом, в кальсонах сидит у печки.

[Человек?] – Человек, седой-седой, весь белый.

[На мельнице тоже хозяин есть?] – Есть.

[А как зовут?] – А водяной хозяин.

[Тот же, который в реке?] – Да.

[А надо было его спрашивать, к добру, к худу?] – Дак ходят, спрашивают и просят его: «Батюшко-хозяюшко, подскажи вот, как мне жить. Покажи и скажи два слова, дай совет». Другие ходят, но я бы не пошла, как обернется.

[Опасно?) – А или может задушить. А вот nana был у нас на мельнице, там избушка была мельничья. И он тоже тут печку топил. И к нему пришел хозяин. «Уходи, – говорит, – пока жив». Он говорит: «У меня руки-ноги все затряслись, встал, ушел, до утра не ходил. Он с цепями пришел, а Господь знает. Чево-то помешаю ему».

Таисия Ивановна сказала, что записи у нее сохранились, лежат где-то на чердаке. Я, естественно, стал просить их нам показать. Она ехидно спросила: «Ты что, колдуном стать хочешь?» Я, решив, что она шутит, ответил вопросом: «А вы мне передадите?» Она засмеялась, но посмотреть обещала.

Разговор повторился перед отходом с той лишь только разницей, что появилась ее внучка, студентка мехмата Архангельского университета, сказавшая: «А зачем передавать-то, бабушка ведь умирать не собирается». Тогда все стало окончательно понятно.

Я заходил несколько раз, Таисия Ивановна ссылалась на то, что у нее много дел, лезть на чердак некогда. Она достала листочки с заговорами, которые были дома. Там было несколько текстов с забавными названиями, например: «Для родин». Листочки она дала мне переписать, но прежде прочитала, по моей просьбе снабдив комментариями: «Ну а для потери скотаf может, скотина не придет, коровушка, вот это, идешь к лесному и просишь. А придешь вот, где скот пасут, поскотина, вот: «Праведный лес, зачем ты мою животину взял, я тебе не сулила и не отдавала, ты взял самовольно. Если ты мне ее не пригонишь, та я тебе закрещу все твои дороги, не дам тебе пешом ходить, не дам и на конях ходить. Закрещу твои все дороги большими соснами, толстыми елками. Во веки веков Амин».

Когда я шел к школе, в которой мы жили, на меня рычали все собаки.

Я пришел в школу, все всем рассказа! и показал. Одна за другой проявлялись какие-то аномалии в окружающем мире: на одной кассете появилось какое-то странное эхо, на другой все было еще хуже.

После каждой записи на кассете собиратель должен наговорить фамилию, имя, отчество, деревню, в которой живет информант. Так всегда делал и я. Но после данных одной из бабушек шел такой текст, который я соотнес с событиями того дня.

Пожилой голос: «У нас про это ничего не рассказывали».

Дальше шли мои слова: «Таисия Ивановна Силина, деревня Низ».

Голос кого-то из участников экспедиции: «Ты еще не ушел?»

Вновь пожилой: «Про это у нас ничего не говорили».

Я неверующий фольклорист. Я не верю в нечистую силу. Но было, поверьте, очень неприятно.

Впрочем, это забылось довольно скоро. Я продолжат ходить к Таисии Ивановне, записывал ее рассказы, просил посмотреть на чердаке оставшиеся записи.

Кончилась эта история довольно печально. В один из дней лил дождь, я понял, что Таисия Ивановна посмотрит записи на чердаке.

На следующий день, встретив меня, она сказала: «Слазила я на чердак, да не нашла ничего. А внучка моя, Аннушка, сказала, что они с Сережей два года назад все мои бумаги в макулатуру сдали».

«Физики» победили «лириков».

(В статье использованы материмы фольклорного архива лаборатории фольклора ИФФ РГГУ).

РУБЕЖ ВРЕМЕН

Валерия Шубина

Осень яблоневого обвала

Эссе о времени

Есть времена террора и войн и есть времена некоторой стабильности, когда кажется, что миром правит Разум, и его логика позволяет планировать будущее надолго вперед.

Есть времена детства, про которое кто-то придумал, что оно счастливое; юности, полной трудов, надежд и томлений; зрелости и старости, иногда достойной. А еще, говорят, есть период от сорока до пятидесяти, время особенно сокрушительного психологического кризиса, когда подсчитывают обломки несбывшихся надежд.

Есть времена стилей – в архитектуре зданий, архитектуре платья и архитектуре мыслей: время фижм и шпилек, Нанта и Ролана Барта, времена проектов и времена отчаянья…

А еще – мы совсем, кажется, о них забыли! – есть времена года.

Лето, осень, зима, весна. Мы их пробегаем, проезжаем в метро, электричках и собственных автомобилях, успевая только на бегу удивиться: как, уже все расцвело… Осыпалось… Ушло под снег…

Но разве можно без них? И разве не времена года связаны таинственными прочными нитями с сутью вещей, с главной пружиной существования, и связаны гораздо теснее, чем наши проблемы и политические сезоны?

Хорошо все-таки, что можно вернуть себе переживание времен года – как переживание некой тайны, некого смысла…

Остановленное мгновенье перестает быть прекрасным. Чтобы к нему вернулась поэзия, оно должно пройти. Все в прошлом – наверное, универсальная формула времени, а не только банальность, претендующая на философское отношение к чужой судьбе. Но сейчас речь о времени, о том. как формой его существования стал сад, а чередование месяцев – теми событиями, расстояние между которыми и есть само Время.

Кто-то сказал, что деревья – самая совершенная форма жизни. Может быть, потому, что в них нет изначальной порчи, присущей человеку, а может, потому, что они поддерживают в людях чувство корней. Так или иначе, но сейчас мне трудно представить, как одна-единственная женщина (правда, агроном) взяла землю, чтобы развести сад. Кроме яблонь, она посадила вишни, сливы, кустарники и много-много цветов. А что такое цветы в саду, знают разве что специалисты. Ведь подросшие деревья – это тень, а цветы любят солнце, значит она занималась искусством. Ее дочь не видела в занятии матери ничего особенного и считала, что сад был заложен как место спасения, как побег из коммуналки.

Эта дочь тоже не чуралась лопаты, но посещала сад набегами: она появлялась, чтобы что-нибудь посадить, и совала клубни, луковицы, черенки куда попало – на любое свободное место, лишь бы туда падало солнце. Мать выкапывала все это и пересаживала сообразно своим представлениям. «Для меня главное – красота! – говорила и добавляла: – Должна быть система».

Так сложился единый маленький мир, где не было прямых линий, а с каждой точки просматривался уголок, столь же замкнутый, сколь и открытый, подчиненный общему замыслу. Разросшийся сад можно было сравнить с книгой, которая читалась по мере продвижения по центральной дорожке, отсюда каждая страница воплощалась группой растений, а все вместе они уходили в бесконечность: иллюзию поддерживали дальние кулисы высокой зелени.

И все-таки главной заботой агронома были яблони. «Все целуешься со своими яблоньками!» – говорил сосед Геннадий Дмитриевич, парторг и хозяин одновременно; он приходил побеседовать о текущем моменте и в холшевой рубахе навыпуск напоминал Кочубея, когда его ведут на казнь.

Самое интересное, что она не пренебрегала прозой жизни: лук, чеснок, кабачки, картошка – все это было спрятано за посадками, так что другой сосед из тех, кто любил почесать язык, однажды сказал: «Да что там смотреть! Цветы да клубника, а больше нет ничего…» Я была свидетелем ее потрясения. «А сад!» – едва проговорила она. Но заядлый огородник не понял этого возражения.

Нетрудно догадаться, что этой женщиной была моя мама, и хотя этот сад начинался с нее, он вовсе не был первым в ее жизни. Сколько помню себя, сад был с нами всегда – у дедушки, бабушки, у родной тети, двоюродной; он был до меня – у прадедушки, у его соседей, пана Шуманьского и пана Ястрембского, и возле тою костела, рядом с которым они жили и где были заложены азы садопочитания.

Настало время, и сад перешел под мое попечение, и я тоже стала говорить: «Для меня главное – красота!», готовая лечь костьми за каждый изгиб дорожки, ветки,ствола.

«Так и будешь жить в халупе?» – спросил как-то Виктор, лучший водопроводчик из тех, кого знала; он открывал сезон, пуская воду по трубам, и закрывал с первыми устойчивыми заморозками.

«Я разве здесь живу? Я работаю, – и показала свои руки. – Чем меньше дом, тем больше сад, да и землю жалко…»

Это я точно знала: в интеллектуальном отношении земля выше человека, в ней бездна возможностей, она хранит тайну, и будь ты хоть Докучаевым, тебе не угадать, радость или печаль преподнесет она в свой звездный час. А под домом что? Плиты, камни, сваи?.. Земля не явит чуда, она обречена на бездарность и прозябание.

Домик был вроде избушки на курьих ножках, не лез в глаза, не заявлял о своем господстве над зеленью, не подчинял себе все внимание хозяина. Правда, фигура деревянного льва на фасаде под крышей обнаруживала кое-какие претензии. Посвященные знали, что вместе со сказочными птицами по обе стороны окна лев имеет отношение к знаку зодиака хозяйки. Домик существовал, чтобы принять на ночлег, укрыть от дождя, хранить огонь, а впоследствии дать приют животным. Они начали появляться, когда человек перестал вызывать у меня жалость, а чувство сохранения живого требовало своего.

А еще домик существовал, чтобы приходить в упадок и напоминать о ремонте. Он ждал его так долго, что в один прекрасный осенний день, когда сад ушел на покой, а яблоки лежали в ящиках, из какого-то неизвестного бытия нарисовался рабочий, тоже Виктор (везет же на победителей!), и предложил свои свободные руки.

В момент содержимое домика переместилось в сад с белыми в известке стволами, и можно поклясться, что никакой режиссер, кроме Бергмана, не мог бы придумать подобную встречу со своим прошлым. Большая бельевая корзина типа сундука столетней давности – в ней я держала хворост; кровать-модерн с металлическими изысканными цветами на спинках, этажерка и стулья в том же духе, сталинский кожаный диван, платяной шкаф и прочая всячина более поздних времен. При солнце среди белых стволов, этом дворянском собрании деревьев, все выглядело постановочно, при луне – трагично. Да еще когда падают листья… Осталось повесить часы без стрелок, по крайней мере в своей душе, и предаться… Можно назвать мое занятие воспоминаниями, а можно – развратом: когда дел по горло, от воспоминаний опускаются руки.

Вспомнился рано умерший отец. Да не просто как таковой, например как любитель стиля «модерн», а что он поддерживал отношения с Андреем Платоновым (оба работали под Москвой) и что не от этого ли знакомства перешло ко мне странное свойство – жалеть и собирать ненужные вещи. Один из героев «Котлована» видел в них отпечаток согбенною труда и собирал для социалистического отмщения. Я видела то же самое, но собирала, чтобы потом сжечь и дать им новую жизнь – превратить в пепел, из которого прорастут цветы.

Скоро зарядили дожди, и сделалось не до глупостей. Прошлое вернулось под кров, и реальная печь-буржуйка не хуже часов примирила эпохи. А на дворе стояло безвременье. Оно цепляло всех и Виктора тоже.

– У вас неприятно работать, – сказал он.

– Почему?

– Платите своими деньгами.

– А какими еше?

– Шальными… Левыми… Их как-то легче брать.

Завидная щепетильность, поскольку тяжелое обморочное время продолжалось под флагом приватизации. Но делать нечего, пришлось взять те, что имелись, и подрядиться к хозяину из «крутых».

В следующую осень выяснилось, что и в подновленном домике с двойными полами и утепленным потолком приходится спать в пальто. Французский коричневый драп (мама любила добротные вещи) грел меня, когда кончалось тепло буржуйки. Было, конечно, смешно, что, укладываясь, я одевалась как на Северный полюс, в то время как где-нибудь в Москве люди стягивали с себя все. Там кодовые замки, запечатанные парадные, двойные двери, накладные цепочки, собаки, а здесь – задвижка на честном слове… При этом полное осознание того, что большой мир болен, раз продолжаются войны и люди убивают друг друга, и один порядок никак не может смениться другим. Разумеется, и я могла уехать домой, но с кем останется сад? Кто будет готовить его к зиме? Моя опека уже давно стала фанатичной. Кто будет цементировать дупла деревьев? Делать обрезку? Жечь ветки, листву?

Я гасила свет, натягивала поверх пальто одеяло и все равно на рассвете чувствовала, как охлаждается земля, как, поворачиваясь, скрипит ее ось и как одиноко ей совершать этот путь со всеми закопанными мертвецами и чуждым ей прахом жизни. Зато утром не было проблем с одеванием. Сложности начинались, когда, забравшись на дерево, берешься пилить, а в лицо – опилки, за шиворот – дождь, в бок – противная неудобная ветка. Голова отваливается от непривычного положения, ножовка тупится, нога скользит, норовя съехать по мокрому, а вокруг – никого. Заколочены дачи, закрыты ставни, ворота. Кончился сезон. 1лавное – подпилить ветку с другой стороны, иначе она сорвется и обдерет кору, и ты будешь мучиться, как будто кожу содрали с тебя. Такое случалось не раз; сколько глины и вара ушло на замазку, а веток, стволов и даже целых деревьев сожжено на костре!

Я уж давно вывела для себя формулу счастья. Счастье – это когда в дождь удается разжечь костер и он горит как ни в чем не бывало. Он горит день, тлеет ночь, так что утром только подбросишь хворост, и все начинается сначала. И опять – на дерево, и опять – в подмастерья Господа Бога. Вниз спускаешься очумевшая, сил закапывать падалицу уже нет. Мне хорошо оттого, что я умею это делать, и все равно, что мои волосы и одежда пахнут дымом, а плечи сделались, как у каретника Михеева, которым похвалялся Собакевич. Важно, чтобы свое прошлое сад получил в виде золы. Иногда я позволяю себе сжечь в костре собственную рукопись, или старые письма, или одежду, в которой работала, чтобы затем пустить в круговорот пепел своей жизни, ведь не каждому дано увидеть, как на нем что-нибудь вырастет.

Итак, была осень, но не обычная, а настоящего яблоневого обвала, когда идешь по яблокам, а с веток они бьют тебя по башке. Уже некуда было закапывать падалицу, оставалось тащить на помойку.

После дождей дорога была размыта, усыпана листьями, отсохшими ветками тополей. Мешок ехал за мной, и вдруг… на большой дороге – крохотное серенькое существо и крик: «Караул!» Так в переводе с кошачьего звучало обыкновенное «мяу». Я подхватила котенка, особо не раздумывая. Существо вцепилось мне в воротник и не думаю меня покидать. Лишь в доме, у горящей печки котенок спрыгнул на пол.

Позднее, когда существо признало во мне родительницу, я часто спрашивала: «Нюрочка, а помнишь, как мы познакомились с тобой у помоечки? Тебе было только четыре месяца». Нюрой она стала, потому что на солнце ее шерстка казалась голубой, как у норки, и Нюра – это недалеко от Норы и близко к красивой деревенской прохиндейке, на лобике и спинке которой просвечивало золотишко. Глазки ее напоминачи крыжовник (есть такой английский бутылочный), а нос горбинкой – профиль Анны Ахматовой. (Кстати, легкая на помине Анна Андреевна закончила дни недалеко от нас, в Домодедово, и когда в соснах мы собираем землянику, она почему-то вспоминается.) Я еще не поняла тогда, что первое «А помнишь?», сказанное Нюре, выдало меня с головой. Мысль, работавшая в режиме монолога, потребовала диалога, этого свидетельства человеческой недостаточности.

Зато благодаря Нюре с ее прохиндейской мордой и приблатненной походкой я стала чувствовать себя сказочным существом – из тех, кого немцы называют Katzenmensch, то есть человеком своим среди кошек. Таким, говорят, был поэт Николай Клюев.