Текст книги "Доктор Эстерхази в юности (ЛП)"
Автор книги: Аврам (Эйв) Дэвидсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Чем скорее, тем лучше.
– Решено. Ах. К слову сказать. Кххм. Пока продолжается наша образовательная прогулка, – они двигаются дальше, – вы можете увидеть, слева и через дорогу довольно элегантное новое здание, где располагается К.-И. Ведомство Торговой Статистики. Кххм.
Магнус кривится. Потом зевает. Затем довольно кисло улыбается. – Позвольте мне обратить ваше внимание, что… барон Борг юк Борг был бы доволен. Хм. Полагаю, у них имеется множество статистических данных по вяленой рыбе. – Он испускает слабый вздох. Оба молодых человека отходят в сторону, пропуская обоз из шести воловьих упряжек, гружёных мешками пшеницы и направляющихся от Великой Хлебной Пристани к самим Умляутским мельницам, где зерно перегрузят на баржи.
Эстерхази подмечает: – Вы, то есть, ваши страны, производите огромное количество вяленой рыбы; ведь верно?
Магнус тяжело вздыхает, прижимает руку к лбу. – Ох, Боже! Да! Мы ловим рыбу и сушим, и ловим и сушим, и… Видите ли: фрорская вяленая рыба дешевле, скандская вяленая рыба лучше и, таким вот образом, каждая страна чувствует себя вправе требовать ограничений для другой: квоты, пошлины, лимиты – ох, Боже! И, конечно, ни одна не желает уступать требованиям другой. Мы ловим рыбу, сушим её, варим её, и едим и едим её, иногда едим её с горячим бараньим жиром, а иногда без, и у нас всё равно остаётся больше, чем мы можем съесть и экспортировать… И вот так, при нехватке денег на импорт пшеницы, зачастую нам… то есть, народу… иногда приходится обходиться без хлеба… – И он снова вздыхает, ещё тяжелее.
Эстерхази сочувственно кивает; сочувственно, но рассеянно. Пожалуй, граф Кальмар сообщил ему о вяленой рыбе больше, чем он желал бы знать. Последняя из тяжело нагруженных воловьих упряжек наконец-то проезжает, оставляя за собой золотой след зерна, сыплющегося из какого-то порванного мешка, которое, поскольку никто не потрудился его собрать, начинают расклёвывать городские воробьи. Поражённый неким внезапным зачаточным соображением, он обращается к проходящей мимо женщине с корзинкой для покупок: – Простите, матушка, но почём нынче вяленая рыба?
– Слишком дорого! – рявкает она. – …спасибо тому мерзавцу, как бишь его там! Слава Богу, что хлеб пока ещё дешёвый.
Лицо Магнуса снова принимает обычный бездумный, почти грубый вид. – Дорогой мой Энгельберт, я хочу выпить, – заявляет он. – Как это говорится по-вашему, «глога»? Или, если на то пошло: «шнопса»?
Энгельберт Эстерхази замечает – и сообщает – что они находятся совсем рядом с его Клубом; в тот момент они как раз проходят перед элегантным новым зданием, Эстерхази шагает вперёд и вежливо кланяется человеку, который только что спустился по ступеням, с портфелем под мышкой. – Умоляю простить мою дерзость, дражайший герр старший статистический советник, но…
Человек, вдвойне впечатлённый, что его величают титулом на два ранга выше настоящего и притом кто-то, выражающийся, как самое высшее сословие, вытягивается во весь рост, выпячивает грудь и заявляет: – Распоряжайтесь мною.
– Мы тут задумались… во Дворце… – Глаза человека начинают вылезать из орбит —…существует ли какая-то известная причина, отчего торговля и сношения между Скифией-Паннонией-Трансбалканией и Крайней Северо-Западной Европой не возрастают. Разумеется, дражайший герр, вам это известно, э?
Старший (просто) клерк через силу сглатывает. Дважды.
– Причина, дражайший… дражайший…
– Корнет Энгельберт Эстерхази, слуга Бога, Императора и господина старшего статистического советника. – Он вручает свою визитную карточку.
– Причина этому – экономическая география, вопрос, которому я, кхе-кхем, уделяю особое внимание. Перевозка, скажем…
– Скажем… э… зерна… пшеницы… просто к примеру.
Как замечают из первых рук, перевозка зерна (к примеру, пшеницы) по суше через Россию должна совершаться со скоростью, большей, чем у влоховца с тачкой. Водным путём? По Истру в Дунай, а оттуда – в Чёрное море, Средиземное море, Атлантику – разве не понятно, в чём трудность? В идеале, подобная торговля должна идти по железной дороге, прямым северным маршрутом в Австро-Венгрию, а оттуда…
– Почему же нет?
– …потому что не имеется никакого прямого северного маршрута. Он должен был бы проходить через владения Титульного Величества Каринтии, а Титульное Величество Каринтии отказывается его позволять, на том основании, что все железнодорожные инженеры – шотландцы, а все шотландцы – еретики и отрубили голову благочестивой Католической Королеве-Девственнице Виктории. Кроме того, паровозный дым марал бы свежевыстиранное бельё…
Поскольку в Клубе, увы, не оказалось глога, вместо него оба молодых человека берут по шнопсу. Потом ещё по шнопсу. Вместо глога. В конце концов, они вновь разделяются в гранд-холле Виндзор-Лидо: всё равно «Энгли» должен был отчитаться, как только сможет. В превосходном расположении духа граф Кальмар входит в свой номер и только собирается отпереть дверь комнаты, как замечает, что, во-первых, она уже отпёрта, а, во-вторых, что комната за дверью не пуста.
– Он уже опоздал, – доносится сухой и мрачный голос барона Борг юк Борг; он не был ни рассерженным, ни хотя бы раздражённым. Всего лишь – как обычно – неодобрительный тон. – Я планировал зачитать ему вот эту, коротенькую заметку, что я тут набросал, всего лишь на десять страниц, о текущем состоянии Триединой Монархии. Но он уже опоздал. – Царапанье пера по бумаге выдавало присутствие усердного Копперкаппа.
Магнус понимает, что не может, просто не способен, войти и неподвижно просидеть всю десятистраничную заметку; он выходит на цыпочках и, заметив в маленьком фойе пару аккуратно сложенных зонтов, прихватывает один, заложив его под мышку. Он не понимает, зачем это сделал, так что, пожалуй, причиной послужили два стакана шнопса.
Не успевает граф Кальмар уйти очень далеко, причём, не имея ясного представления, куда он направляется, когда довольно небрежно одетый человек отделяется от кучки работяг, не занятых никаким определённым делом и подходит поближе. То, что этот малый очень сильно смахивал на слепого, глухого и немого попрошайку, которому граф не так давно подал милостыню, даже не пришло тому в голову; он не запоминал, кому подавал милостыню. И этот тип приближается вплотную и говорит: – Эй, пссст, миистер! Не желаете посмотреть на турецкую цыганку-танцовщицу?
Позже: – Фуу! Иийооо! Ну и воняет эта штука, – замечает «попрошайка», озираясь вокруг.
– Розовое масло – это одно, – поясняет Пишто-Авар. – А хлороформ – совсем другое.
Когда скрелинг охотится на моржей на льду, то, ползая на локтях и вытянувшись во весь рост, пытается убедить моржа, что он, скрелинг – это другой морж. Применение подобной тактики на улицах большого города требовало некоторых изменений в деталях, но, в целом, принцип оставался таким же, так что Ээйюулаалаа (или «Оле-скреландца», «Оле-фрорца») никто не остановил. Он не мог прочитать, что было намалёвано на боку фургона, в который быстро впихнули его государя, но нос подсказал ему, что это сильно связано с рыбой… причём, не вяленой рыбой… и уехал с такой быстротой, как только мог ехать рыбный фургон, не вызывая подозрений. Оле шёл за ним, пока тот не свернул за угол; затем он побежал, то рысью, то вприпрыжку; для того, кто загонял северных оленей, рыбный фургон трудности не представлял. Когда фургон попадался на глаза, Оле снова переходил на шаг; если не попадался, то преследовал его по запаху, пока тот снова не появлялся на виду. Те, кто видел и замечал это (что совсем не одно и то же), могли принять скрелинга за татарина-квартерона в немного странном колпаке; но это не причина, чтобы его останавливать. И никто его так и не остановил.
У него даже в мыслях не появилось, что, в конце концов, можно запыхаться, когда в высокой стене открылись ворота, фургон с грохотом вкатился внутрь и ворота закрылись. Рядом с тем местом, где остановился Оле, росло дерево, шелковица, очень старая и очень высокая. В Скреланде не росли шелковицы, ибо в Скреланде вообще было не так уж много деревьев, но, тем не менее, скрелингские шаманы про них знали и одной из вещей, которые они рассказывали о деревьях, было: «Там, где нет скал, орлы гнездятся на деревьях». Изнутри стен, где его злосчастный повелитель теперь содержался в плену, долетел какой-то пронзительный свист, приглушённый расстоянием; это (Бустремович-Разбойник давал распоряжения своим подручным) – вдобавок, только что пришедшее на ум высказывание, напомнило ему о том, что следовало сделать. Тум-тум он всегда носил с собой; но теперь тум-тума с ним не было: он остался в отеле, в плоском футляре, втиснутом в его сундучок. Но у скрелинга при себе имелся и другой предмет силы, и теперь он сунул руку за пазуху и вытащил его наружу. Оно было завёрнуто в совершенно чёрную шкурку с хвоста горностая, от времени потускневшую и поблёкшую; эта вещь силы не была новой уже тогда, когда первый Придворный Шаман принёс её с собой, сначала во Фроригарт, а потом в Сент-Бригидсгарт и никто теперь не помнил имя (до-миссионерское, совершенно языческое) того шамана, который изготовил её из кости крыла большого орла-самца, которого поймал и – после как следует пропетых извинений – убил. Оле запел «Начальную Песнь», поскольку «Начальную Песнь» пели всегда.
Затем, сидя на высоком старом дереве, куда благоразумно забрался, Оле поднёс свистульку ко рту и начал быстро и резко дуть в неё.
Он не знал, кого призывает своим свистом: к кому, в мире внизу, обращён этот пронзительный зов на помощь; в основном скрелинг думал о духах верхних и нижних небес. Отчасти – хотя не очень на это надеясь – он ждал, что, может быть, в этом далёком городе найдутся шаманы и даже не очень далеко… а, если и не шаманы то, по крайней мере, парочка людей со схожими познаниями, которые, распознав суть его пронзительного зова, пришли бы – каким-то образом – ему на помощь. А кроме того: что ещё ему оставалось делать? Что ещё он мог сделать?
Покинув Управление Парков, Лесов и Земель, Эмма-Каттерина и её свита (обычно называемая «три ведьмы и поп») направились дальше, к Департаменту Королевской Казны, чтобы собрать там ещё одну кучу «пенсионов»; некоторые принадлежащие лично ей, а некоторые, как вдове давным-давно покойного Маркграфа Истра, старшего сводного брата Игнаца Луи. Престолонаследие было очень запутано; и, вместо того, чтобы запутывать его ещё больше, Королевская и Императорская семья предпочитала платить. И платить. Это сработало не настолько хорошо, как подразумевалось из схожих случаев; вот – кто же знал, что женщина протянет так долго? – и приходилось расплачиваться, до сих пор! Наконец-то добравшись до Пяти Зубцов, где проходили главные пути через город, тем пятерым пришлось пробираться в обход по левой стороне дороги, потому что землекопы, укладывающие газовые трубы, глубоко перекопали восточную сторону. Эмма-Каттерина без устали ковыляла вперёд; внезапно она остановилась, со странным выражением на лице. Одна из её фрейлин, баронесса Бикс-и-Бикс, немного встревожившись, спросила: – Что, Матушка?
Титульная Королева Каринтии за ответом в карман не полезла. – Что, разве вы не слышите? Что, разве ваши уши забиты воском, грязью и безбожием? Это дудит сам Сатана! И, во внезапное мгновение тишины, им послышалось, что – вот оно! Это дудит Сатана! Все они – старая женщина, капеллан и три её подручницы, в тот момент словно попались в эдакий, внезапно возникший, звуковой силок… будто бы… запутавшись в тихих высоких нотах, вылетающих из шаманской костяной свистульки, разносимых ветром вдаль и раздававшихся, хоть и недолго, то там, то сям… только ли то там, то сям? Только ли недолго?
Эмма-Катерина, не больше, не меньше, опускается на колени прямо на дороге и, вытащив свои чётки, начинает молиться. И точно так же, не больше, не меньше, её капеллан и фрейлины тоже опускаются на колени прямо на дороге и, вытащив чётки, тоже начинают молиться. Шесть торговок рыбой, которые явились с Большого Рынка пополнить запасы, завидев это, отставляют корзины и, прекратив голосить: – Свежая! Свежая! За грош, за грош! – становятся на колени прямо на дороге и, вытащив чётки, начинают молиться. Семь престарелых домохозяек, держащих путь к ближайшей церкви св. Кирилла и Мефодия, становятся на колени прямо на дороге, вытаскивают чётки и начинают молиться. Восемь бредущих вместе угольщиков спрашивают друг друга, что здесь происходит и, напомнив друг другу, что идёт Великий пост, становятся на (весьма замурзанные) колени прямо на дороге, и, пошарив по карманам («Они точно где-то тут – ага! Знал же, что они тут!»), вытаскивают чётки и начинают молиться. Новопрорытая канава слишком широка, чтобы её перепрыгнуть и, за три минуты, все Пять Зубцов становятся непроходимы. И, пока всё прирастающая толпа опускается на колени, без конца повторяя по чёткам молитвы (или, в случае Иных Конфессий, рождественские гимны на староверхнегиперборейском, древнеаварском, средневековом словаческом, реформированном румынском и прочих богослужебных языках многоязычной Империи), настоятель св. Кирилла и Мефодия велит бить в колокола – всполошив этим также не очень-то близкие церкви св. Глеба, св. Бориса, св. Владимира, Страстных Мук, св. Николая Мирликийского, св. Петра в Узах, св. Екатерины Мученицы, св. Козьмы и Дамиана Исцеляющих Хворых Безвозмездно… над городом зазвучал перезвон их колоколов. Вследствие всего этого, паровые трамваи, конки, омнибусы, фургоны, частные экипажи и пешеходы скапливались друг за другом, заполонив улицы до самого Подъёмного моста и даже дальше, мешая ему подняться и этим связав движение по Малому Истру и просто Истру, а также, преградив Послеобеденному Товарному путь через улицу Станислава, этим связав уже железнодорожное сообщение до Будапешта и Белграда…
Трое мужчин во фруктово-овощном фургоне спрашивают друг у друга: что происходит? Ответа они никак не найдут. Один заявляет: – Ну, раз мы не можем проехать тут, а должны оказаться во дворцовой детской Лечебнице вовремя, то поворачивай направо…
– Тоже не проехать! Дьявол!
– Давай дальше, в следующий раз поверни налево…
– Бесполезно! Что?….
– Поднажми и правь к оврагу Гарликштрингера! – Они подстёгивают лошадь. Они поднажали. И ещё. Но они всё больше и больше отклоняются с пути, которым намеревались следовать, тревожно поглядывают на циферблат часов церковной колокольни и, с растущим беспокойством, сверяют свои часы.
Три угольщика спустились с Белой Горы, чтобы, согласно стародавнему обычаю, распевать на улицах за подаяние, облачившись в косматые козлиные шкуры: один с бубном, другой с барабаном, а третий с колокольчиком и трещоткой; замысел состоял в том, чтобы насобирать достаточно денег на старую добрую попойку в конце Великого поста, перед тем, как вернуться обратно на гору с тем, что, возможно, останется – внезапно один, завертев головой, обращается к прочим: – Слышь, браты, рази ж это не орёл?
– Какие те тут орлы, брат! Разве что сорока!
– Чувствую себя, как дома… почти…
– Слышь, мы ж не упились так, чтобы птиц слушать, вон, впереди куча народу, выдадим им четыре-пять куплетов из «В прозрачном озере лесном Гертруда мылась нагишом»[16]
Довольно скоро полиция взяла этих выпивох за шиворот.
Конечно же, никто не посмел приказать Эмме-Каттерине подняться, но были попытки приказать её фрейлинам и капеллану: – Поднимайтесь, мадам. Встаньте, отче, встаньте! Ну же, дамы, поднимайтесь! – Губы и пальцы продолжали двигаться, глаза обратились на их Царственную Госпожу. Её ответ был краток. – Матушка не велит, – молвила она.
Графиня Криц не смогла удержаться от триумфального ответа сконфуженному полицейскому чиновнику; – Изыди, Антихрист! – вскричала она.
Голос у ней был очень пронзительный.
Слухи о том, что «Большая Катинка припёрла Антихриста к стенке» дошли до суеверного и вечно бурлящего Южного Конца, из-за чего шлюзовики в Великом, Королевском и Малом Каналах, все как один снизили уровень воды, перекрыв движение по каналам; последствия этого отозвались на всём пути, вплоть до Гааги и Ростова-на-Дону; а кочегары Королевско-Имперской Центральной Отопительной Станции затушили огонь под бойлерами и запустили Великий Сигнальный Гудок, чтобы выдуть весь пар. Потом они помочились на тлеющие угли, чтобы окончательно их затушить. А затем всем скопом присоединились к толпе.
– Этот чёртов овраг ни черта не замощён! – восклицает один из мужчин в фургоне. – Медленнее, медленнее, медленнее…
– Нет времени, – задыхаясь, отвечает другой, – часы на Устройстве установлены и нельзя сорвать пломбу, не запустив их – о Боже! О Боже!
Третий, до сих пор держащийся веры в то, что невозможно доказать, а именно – несуществование Божества, заявляет, блестя потным лицом, – Никакого Бога нет.
– Да уж, я чертовски сильно в это верю! Смотри, смотри! Следующий проезд на улице забит и перекрыт! О Боже!
– О Боже!
Немного дальше. Пономарь Кафедральной Униатской Гиперборейской Церкви, ставший за последние годы таким же взбалмошным, как звон его колоколов, заслышав о предполагаемом подступлении Антихриста, неистово кинулся на колокольню и затрезвонил вовсю. Кафедральная Униатская Гиперборейская Церковь стоит в Восточном Конце, куда беспорядки ещё не докатились в полной мере и где, вследствие этого, ещё ходили трамваи. Тем не менее, среди вагоновожатых Восточного Конца пышно процветало своеобразное кумовство – каждый в их рядах был гиперборейским униатом; едва заслышав дребезжащий перезвон «своих» колоколов и сразу же приняв это за знамение или, по крайней мере, за знак, они оставили свои рычаги и повыскакивали из кабинок. Тридцати трёх трамваев более чем хватило, чтобы перекрыть улицу Гамбарра, там, где она пересекалась с проспектом Анны-Маргариты; после чего, неимоверно озадаченный происходящим, королевско-имперский телеграфист, дежурящий в конторе на улице Гамбарра, отстучал по открытому каналу запрос – как на грех, выраженный в виде хрестоматийного вопроса – «Турки вошли в Вену?» И, к несчастью, случилось так, что тот телеграфист отказался от хмельного в честь Великого поста и его пальцы тряслись так сильно, что он не смог сразу же добавить Знак вопроса… и все как один принимающие телеграфисты, ещё оставшиеся на связи, бросились к дверям своих контор и завопили во всю глотку: «Турки вошли в Вену!».
Великим Звонарём в Старой Башне Старого Собора традиционно назначали самого здоровенного галерного гребца с Истра – предполагалось, что лишь подобный труд достаточно укрепляет руки и спину[17], чтобы звонить в Великий Гудзинкас – так звали огромнейший колокол (отлитый в Москве, в царствование Анны Иоанновны и доставленный сюда с неимоверными трудностями). Названный в честь Альгирдаса Гудзинкаса, великого литовского металлурга, инженера, и друга доктора Сведенборга, последний раз он официально звонил, празднуя известие, что, когда Бонапарт пересекал Альпы, его растоптал слон (это известие оказалось ложным). В действительности же, последний раз в него звонили, когда к Маццимилиану Безумному – ненадолго – вернулся рассудок: происшествие, настолько абсолютно невероятное, что власти с тех пор твёрдо отрицали, что в Великий Гудзинкас вообще когда-либо звонили.
Из галерных гребцов Великих Звонарей набирали давным-давно. Нынешний был досрочно освобождённым душегубом, неким Гронкой Гримкой, прозванным (по весьма веским причинам) Словаческим Великаном. Он, как обычно, угрюмо сидит в своей каморке и курит скверный тёмный табак, известный как «Влохова Погибель», как вдруг по двору в панике проносится архиепископская кухарка, размахивая фартуком и причитая на бегу.
– Что ты тут расселся, страшила ублюдочный? – голосит она. – Ты что, не слышал? Турки вошли в Беллу! Бей в Великий Колокол!
Обычно Гронку Гримку не волновало, куда вошли бы турки – в Рай или Ад, не говоря уж о Белле, которую он терпеть не мог; но существовал обычай, что «кто позвонит в Великий Гудзинкас, тот получит Самое Полное Помилование, семнадцать с половиной золотых монет, баррель лучшего гусиного жира и, вдобавок, двойной пенсион». Он поднимается, огромный, как разлив Нила, перекрестившись и поплевав на необъятные и мозолистые ладони, бормочет своё национальное проклятие «булгарским стервецам» и без промедления лезет на колокольню. Громадный инструмент двигается медленно, но ни в коем случае не тихо. Вскоре раздаётся громыхание завращавшихся огромных железных колёс с толстыми колокольными канатами, заставляя весь ещё стоящий на ногах народ в радиусе мили, рухнуть на колени, в убеждении, что они слышат «сатанинскую колесницу». Вскоре неотступное монотонное бум-бум… бум-бум… Великого Гудзинкаса разносится почти по всему городу.
Вот старинная пушка, фактически ветеран пересечения французами Истра, помещённая на Старом Верхнем Бастионе; разумеется, к настоящему времени исключительно для украшения, но Игнац Мориц повелел сохранять её заряженной. В любом случае, приказ этот так и не был отменён: неформальный девиз королевско-имперской артиллерии: «Исполнить приказ, пусть даже велено броситься со скалы». Тем не менее, некий здравый смысл в отношении Старофранцузской Пушки присутствовал: «Ни при каких обстоятельствах Старофранцузская Пушка не должна выстрелить, исключая распоряжение прямого вышестоящего офицера либо Самого Короля-Императора, если таковой присутствует, либо при звуке Великого Колокола Беллы». И, когда зазвучал Великий Колокол Беллы, канонад-капрал Мумкоч чётко исполняет поворот кругом, поднимая колено до уровня пояса и снова опуская, топ, вытаскивает из кармана большую серную спичку, чиркает ей о подошву сапога и преспокойно поджигает запальник Старофранцузской Пушки. Ядро вылетает с грандиозным «бум»! Оно свистит в вышине, снижается, пролетает совсем рядом с некоей большой старой шелковицей, проносится по улице гигантским шаром для кегельбана и обретает погребение в стене ветхого старинного дворца – к радости странствующего уличного фотографа из Швейцарии, который, установив своё оборудование, именно в тот миг делает пробный снимок.
– Они нас достали! – вопит Бустремович-Разбойник.
– Вот отчего весь этот грохот! – кричит подручный.
– Лучше смываться, шеф, – советует другой.
– Мы дорого продадим наши жизни! – ревёт бывший ужас Глаголицких Альп.
В тайной клети наверху стены Магнус поднимается с соломы.
– Что это было? – восклицает он. Во рту у него ощущается невероятно омерзительный вкус.
Корнет Эстерхази забирает своего коня с платной конюшни, где оставил его, чтобы размять затёкшие от верховой езды ноги, отправляясь посодействовать графу Кальмару, не спеша едет ко Дворцу, на уме у него, как обычно, приятно легко и спокойно. Время от времени он что-то подмечает краем глаза… занятную старую лавчонку с выцветшей вывеской «Переплётчик. Старые Книги на Продажу», но кому была бы охота спешиваться и копаться в старых книгах? Или скованного цепями фигляра, из которых, когда ему набросают достаточно мелочи, он освободится, со стонами и усилиями или какого-то пьяного бедолагу, растянувшегося наполовину на дороге, или… Эстерхази поворотил коня и неспешно поехал назад; он не совсем понимал, что ещё привлекло его внимание, но появилась настойчивая мысль – вернуться и проверить… где же оно? Он поглядывал направо и налево; через минуту – вот оно! На полпути к следующему, полупустому кварталу виднелось что-то, лежащее на дороге; туда Эстерхази и направился, чтобы это забрать.
Если это было не то же самое английское кепи, что недавно красовалось на Магнусе, значит его близнец; и, поскольку не так уж много людей в Белле имело английское кепи, весьма вероятно, оно было тем же самым: как оно оказалось тут
Пьяный бедолага уже выбрался из сточной канавы и теперь привалился к фонарному столбу; он обращается к Эстерхази.
– Оно выпало из фургона, вот, сударь мой…
– Когда? Из какого фургона? Кто…
– Рыбного фургона. Промчался с грохотом и сбил меня с ног; помогите бедному ветерану Венедских войн, сударь мой; нет знакомых в Штаб-квартире, а, значит нет и пенсиона; не поможете корочкой хлеба, сударь мой?
– Кружечка рома подойдёт куда больше…
– Ну, точно так, сударь мой. Точно так. «Не хлебом единым жив человек», как говорится в Священном Писании. Благодарствую, сударь мой! Благодарствую!
Корнет моментально забывает о нём, порысив назад, на более широкую улицу. Кепи выпало из фургона. Что «граф Кальмар» или кепи «графа Кальмара» делали внутри фургона? Рыбного фургона? Поддавшись сиюминутному порыву Эстерхази поворачивает назад и возвращается в гранд-отель Виндзор-Лидо. И там, в громадном холле, он встречает барона Борг юк Борг, буквально заламывающего руки.
– Корнет! Корнет! Вот рапорт, что его вел… что граф Кальмар – он опаздывает, он опаздывает, фактически он до сих пор не вернулся – что видели, как на него напали и втолкнули в рыбный фургон! Рыбный фургон! Короля Скандии и Фрорланда! Не одна опасность может грозить бедному молодому человеку, молодому и порывистому, хотя временами и беспечному – лишь одна Корона удерживает Два Королевства вместе – это ничего, что мне, безусловно, придётся подать в отставку и меня сошлют мелким почтмейстером в какой-нибудь скрелингскую факторию на Северном Ледовитом океане…
– Это его кепи?
Царедворец хватает кепи, принюхивается, даже выворачивает наизнанку. – Экстракт сирени, именно его тоник для волос; и смотрите! Смотрите! Ярлычок!
ГУСТАВ ГУСТАВВСОН
ГАЛАНТЕРЕЙЩИК, С. -БРИГ.
– Тогда нам немедленно следует уведомить вашего представителя и полицию.
Рукой и лицом барон слабо изображает жест глубокого отчаяния. – Я уже послал курьеров и туда, и туда, но – я вообще ничего не понимаю – они сообщают о каких-то волнениях в центральной части города и о том, что курьерам будет трудновато туда добраться…
Натренированная вкрадчивая улыбка на лоснящемся лице заместителя управляющего исчезает от властных манер Эстерхази. – Конечно, разумеется, корнет, в гранд-отеле Виндзор-Лидо действительно имеется частная телеграфная контора и оператор прямо сейчас… но, кажется, на линии какие-то помехи и боюсь, что…
Тайный советник подходит ближе, подкручивая большие усы и держа под руку привлекательную молодую женщину, которая, кем бы ни она являлась, явно не была супругой тайного советника; завидя льстивую улыбку заместителя управляющего, он вздёргивает брови; улыбка снова резко исчезает.
– Этот иностранный господин, барон Борг, выполняет важную миссию; вы пойдёте с ним и присмотрите, чтобы предпринимались непрерывные попытки передать его депеши и вы останетесь с ним до тех пор или дольше, если он вас попросит. Нам не хотелось бы конфисковывать это место. – Так промолвил корнет Эстерхази.
Откланявшись парой слов, Эстерхази покидает их, спеша к переулку, где его дожидается конь. Однако, хоть и встревоженный, Эстерхази не смог удержаться от усмешки, вспоминая собственные нахальные речи.
Нам!
Он снова быстро взбирается на коня и, поглядев при этом вверх, замечает орла, пролетевшего довольно низко над головой… и ещё орла… и ещё… ещё… ещё… и…
В то время турецким посланником в Белле был Селим Гази Эффенди, обычно именуемый «Дрянной Паша», которого выслали из Парижа за крупную растрату и подобные широкие жесты; и теперь он проводил дни и ночи, втягивая пары опиума, который курил (смешивая с латакией, македонским и розовым маслом) в огромном наргиле, инкрустированном перламутром. Когда загудел Великий Колокол Беллы, паша смутно расслышал этот звук, заполнивший небеса, любуясь видением, которое совершенно чётко различал в угольной жаровне – Благословенная Гурия, танцующая в Раю… месте, которое он с радостью, но без удивления, наблюдал весьма часто и которое напоминало бывшую виллу паши под Нёйи[18]. – Мммуффф? – удивился паша.
У его локтя появились посольские кавасы[19]. – Тень Тени Бога, – молвили кавасы, – гяуры рассказывают, что Войска Правоверных стоят у ворот этого зловонного города.
– Мммуффф… – отвечал Дрянной Паша.
Со временем он сумел махнуть рукой. – Незамедлительно, Тень Тени Бога, – откликнулись кавасы.
Вскоре довольно кривобокая карета, на которой посланник ежегодно героически ездил в Казначейство, где ему выплачивали символическую дань за Малую Византию, для передачи в Константинополь – остаток переводился через Банк Кутта[20] – карета, сопровождаемая пятью тощими и престарелыми курдскими уланами (восседавшими на пять столь же престарелых и тощих конях, и выглядевших, словно расставленные в шахматном порядке донкихоты); эта карета выкатилась с территории посольства и направилась в Восточный Конец…
Большинство телеграфистов побросало ключи и отправилось по домам – защищать свои семьи, так что полиция прибегла к армейским гелиографам; это устройство (при помощи телескопа) вспышками сообщало новости, что в Восточном Конце замечены турецкие отряды; торговцы сахаром, маслом и мукой тут же удвоили цены и приготовились баррикадироваться.
Паша вознамерился было просто заметить, что здание, к которому они приближаются, следует изъять в пользу его младшего брата; однако он проговорил лишь: – Ммм… – а затем, вдруг внятно, нечто вроде: – Вот это… – Карета развернулась прямо на проезжей части, вкатилась в крытые ворота; остановилась. Паша тут же задремал. Болгарский посол играл в трик-трак с женой болгарского первого секретаря, когда изумлённый слуга сообщил ему о прибытии турецкого представителя.
– Bozhemoie, что этому беззубому старому пелерасту здесь понадобилось? – спросил болгарский посол. Но в крытых воротах он произнёс: – Altesse, Altesse, mille fois bienvenu![21]
– Ключи, гяур, – проговорил Дрянной Паша. И умолк.
– Ключи, Ваше Высочество? Незамедлительно. Конечно. Какие ключи?
Опять молчание. В конце концов, паша побывал во многих городах; если теперь он не сразу догадался, в каком находится сейчас, то такое сомнение вполне простительно.
Ещё одна пауза. – Ключи… ключи от Белграда, гяур, – промолвил Дрянной Паша. – Мммуфф…
Болгарский посол, который был болгарином, растерялся; болгарский первый секретарь, который был армянином – нет. Меньше чем через минуту он возвратился с самыми большими ключами, которые отыскал (ключами от садового сарая, большими, медными и блестящими), покоящимися на красной плюшевой подушке, на которой обычно спал любимый пудель его жены. – Alors, voici, Altesse, les clefs a Belgrade, avec grande submission[22], – сказал он, поднося их. В конце концов (вопрошало его поведение), что Белград ему, что он Белграду?
Дрянной Паша принял ключи и небрежно уронил на колени, откуда они незаметно соскользнули на пол кареты. Потом моргнул. Потом сказал: – Три дня войскам на разграбление. – Потом увидел торопливо приготовленное блюдо с хлебом-солью, тоже всунутое ему в руки. – О, тогда замечательно, – разочарованным тоном уступил он. – Мы сохраним вам жизни и, вдобавок, не превратим ваши церкви в мечети. Но, – он облизал пересохший рот сухим языком, нахмурился; – Ах, да! Сотня тысяч золотых монет, сотня миленьких мальчиков – толстых, говорю я, очень, очень толстых! Бокал айвового шербета и танцовщицу (тоже толстую). И сейчас же, гетир!
