Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Аугуст Гайлит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

В отчаянии я опускаюсь под дерево.

Метель свистит надо мной словно в насмешку: нет выхода из Ургвеэ, нет выхода!

Никуда тебе не уйти, закрыты перед тобой все дороги: снова и снова приводят они тебя обратно. Никуда тебе не деться, проклятие будет лежать на тебе, пока не погибнешь, пока не снесут тебя, осыпая бранью, в болото. Да и куда идти – всюду сплошной обман, все бреди безумие. Ты живешь в заколдованном круге, который сдавил тебя, как петля. Нет выхода, нет цели, есть только Вечное Бескрайнее Болото.

Заламываю руки и до крови кусаю губы. Не хочу! Не хочу! – воплю я, но мой голос гаснет в снежной круговерти.

Долго лежу на земле. Куда идти? Голод мучит меня, я совсем замерз, ползу к лачуге, но тут меня охватывает ужас, и я убегаю в болото. Туда – ни за что, к ним – ни за что, к ним, которые высмеивают и мучают меня.

Всю ночь брожу по болоту. На минуту останавливаюсь возле хибарки Уллы: в ней темно и тихо. Плетусь назад, иду на пожарище Кристьюхана, снег укрыл все следы от пожара, и здесь не найти мне пристанища. Куда пойти?

Под утро снова возвращаюсь к лачуге отца. Подглядываю в замерзшее окно. Посреди комнаты накрыт стол, за которым сидят люди. Перед ними дымятся горы мяса, по кругу ходят кружки пива. Ты попал на свадьбу, смеюсь я, на свадьбу молодой волчицы!

Явились на пир и старики со старухами, местные старожилы, похожие на духов или привидения. Морщинистые, желтые, с длинными костлявыми пальцами, из-под пепельно-серых волос сверкают хитрые глаза. Во рту трубки – они едят, курят и пьют одновременно, с животной торопливой жадностью. Они не разговаривают, не шевелятся, не глядят по сторонам – только бубнят себе что-то под нос, рвут горячее мясо, как хищники. Кости градом сыплются под стол, и собаки грызутся из-за них, злобно рыча и кусаясь.

И как видение сидит среди них Хундва. Она украшена серебряными брошами и цепочками, на пальцах сверкает золото. Торжественно и серьезно потчует она гостей, в глазах – стыдливое счастье и умиротворение. Отец сидит рядом, хмельной и красный, он то и дело стучит кулаком по столу, хотя никто на него не смотрит и не слушает его.

По другую сторону от Хундвы сидит слепая Улла. Она и на свадьбу явилась в лохмотьях. Всклокоченные космы свисают на землистое лицо. Она тоже сидит, не произнося ни слова, только вдруг подымет трясущуюся голову и неожиданно засмеется, звонко вскрикивая, как птица. И снова застынет в неподвижности, только руки ходят ходуном и рот, да грызущиеся собаки толкают порой ее тело, словно безжизненный мешок.

Я замерз, и голод мучит меня. Но мне стыдно и мерзко идти к ним, быть на пиру незваным гостем. Вхожу в сени и прячусь в угол. В нос ударяет мясным духом, слышу звон кружек, стук падающих костей. Стать бы собакой, зверем, чтобы драться под ногами у людей за объедки, что падают со стола сытых.

Немного погодя в сени выходит Хундва.

– Хундва, – всхлипываю я. – Маленькая милая Хундва, сжалься надо мной!

– Ты зачем сюда явился? – недовольно спрашивает Хундва.

– Я замерз и хочу есть, никуда я не смог уйти. Все дороги передо мной закрыты. Укажи мне путь милая Хундва, выведи меня на дорогу из Ургвеэ!

Неожиданно Хундва начинает смеяться, и я узнаю смех Уллы.

– Из Ургвеэ нет хода, – произносит она, оборвав смех.

– Научи меня уму-разуму, – прошу я. – Я больше не стану тебя беспокоить, никогда сюда не вернусь скажи только, как стать зверем! Зверь может в леса податься, в болотах укрыться, мне же нет пристанища, чтобы сбежать от вашей мерзости. Я не в силах больше жить среди вас. Вы истерзали мою душу, отняли любовь, у меня ничего не осталось, кроме отчаяния!

– Чего ж тебе надо? – спрашивает Хундва.

– Преврати меня в зверя, такого же, как ты. Возьми мою душу, мои надежды, мои мечты, чтобы я был тебе ровней. Таким же зверем, хищным и кровожадным. Сделай меня оборотнем, таким же, как ты, чтобы я мог сбежать в лес и выть там, выть. Возьми мой человеческий разум, мою грусть, тревогу, не покидающую меня даже во сне. Возьми мои думы о солнце и чужих землях, чтобы я примирился с болотами и туманами Ургвеэ. Возьми мое отчаяние, которое преследует меня всю жизнь. Ничего мне больше не нужно, никуда я больше не стремлюсь, моя душа истерзана и совсем больна. Оберни меня волком, чтобы леса расступились передо мной, чтобы в душе жила одна лишь ненависть к людям. Дай мне звериную злобу, остальное приложится.

Хундва смотрит на меня изучающе. Улыбка гаснет на ее губах.

– Может, ты и меня загрызешь? – спрашивает она.

– Я любил тебя, Хундва, – печально говорю я. – Прости, если хоть чем-то тебя обидел. Я бы хотел взять тебя в ладони и поднести к своим губам, чтобы ощутить твое дыхание и увидеть сияющие глаза. Но ты решила иначе – что я могу тут поделать? Оберни меня волком, и я буду защищать тебя от хищных зверей, если окажешься одна в лесу. Хочу в волчьем обличье следовать за тобой, как собака, если вдруг опасность настигнет тебя. Только не человеком.

И снова Хундва пристально вглядывается в меня. Потом приносит с праздничного стола кружку и протягивает мне:

– Пей, – говорит она, – это мой свадебный напиток, сегодня Хундва вышла замуж.

– Зачем ты это сделала? – спрашиваю я.

Но Хундва не отвечает. Она улыбается и снова скрывается за дверью. Теперь она выносит мясо и хлеб и говорит:

– Ешь, волчонок!

И после того как я поел, она выносит волчью шкуру и набрасывает мне на плечи. Долго тянет она нараспев таинственные слова и творит загадочные знаки. Затем вскрикивает громко и повелительно:

– Беги, волчонок!

–Ухууу!

Слышу, как свистит ветер в ушах, чувствую, как вольно дышит болото. Передо мной сверкает снег, вдыхаю его свежесть. В моих ногах необыкновенная легкость, будто несусь на парусах, наполненных ветром. Я увидел вдруг все так ясно, будто болота и топи расступились передо мной, я увидел чудные дали. Они зовут, и я устремляюсь к ним, чувствуя себя свободным и веселым, будто меня расколдовали.

– Ухууу, – вою я, и мне вторит из болота веселое эхо. Я вдыхаю пьянящий запах мха, чую его бархатистую мягкость и тепло. Радость овладевает мной, лечу дальше по снегу, и метель мчится вместе со мной. Бегу просто так, безо всякой цели, мне никуда не хочется, бегу, только чтобы почувствовать радость движения. При виде меня вороны стрелой взмывают в воздух, и белки в панике прыгают с ветки на ветку. И вдруг я осознаю, что болота принадлежат мне, лесные чащи – мой дом, и всякий, кто попадется на моем пути, чужак мне и враг.

Порой выхожу к лачугам – они вызывают во мне ненависть. Издалека слышу отвратительный человеческий запах, он пронимает в меня, как яд. И я бегу подальше от людей, они пробуждают во мне страх и злобу.

Человек зол и хитер, от него воняет тухлой водой. Он подбирается тихо, как змея, и никогда не знаешь. Откуда нанесет он смертельный удар. Его шаги бесшумны, его поступь вкрадчива. Его взгляд, как ядовитая стрела, пронзающая тело. При виде человека мной овладевает панический страх, бегу подальше в болото. Я ненавижу людей, при мысли о них мной овладевает неукротимая тревога, кровь ударяет мне в голову. Даже во сне они не дают мне покоя, являются бесформенными великанами. Птицы и звери бегут от них, болото оглашается предсмертными воплями. Они обложили болото, висят над моей головой, как густой туман. Пробуждаясь ото сна, я дрожу и скулю от пережитого страха.

Ночью, когда пурга ненадолго утихает, когда на небо выплывает ясная полная луна и болото сияет и искрится снегом и льдом, я подкрадываюсь к людям и задираю овцу или ягненка. Люди принимаются вопить и шуметь, их лица багровеют, глаза пылают, из глоток вырываются дикие звуки, они хватают ружья и бегут проклятиями на болото.

Они прибрали к рукам все: зверей, поля, воду, даже болота должны принадлежать им. Они как муравьи, заполнившие все тропы, кочки и деревья, и нет ни одного места, где бы они ни копошились. И только волк пока свободен, бегает с воем по лесам и болотам, но и его пути становятся все короче, круги – уже, и на его тропы ступила человеческая нога.

– Ухууу! – вою я, пробегая заледенелым болотом, и со все сторон вторит мне эхо. Вижу в зеркале льда свое отражение. Я молод и силен, шерсть у меня густая с коричневатым отливом, зубы белы и остры. Из пасти торчат длинные клыки, они режут, как пила. В болотах я не один, здесь много молодых волков. Иногда мы сбиваемся в стаи, и тогда в нас вспыхивает жажда борьбы, и злость бушует, как буря. Мы подбираемся поближе к жилью, глаза горят, клыки оскалены. Люди сидят за освещенными окнами, дрожат и молятся Богу – до чего они жалки и убоги в своем страхе. Всю ночь мы кружим возле лачуг, даже овцы в хлевах блею т от безумного страха. Человек труслив, он никогда не выступит в одиночку, бросается наутек при виде нас.

Однажды я вывел стаю к хижине Уллы. Всю ночь мы выли возле ее дома, скреблись в окна, ломились в дверь. Ведьма швыряла в нас горящие головешки и кричала:

– То не волки, то оборотни, сущие дьяволы напали на меня! Это все Энрик, его выходки, будь он проклят!

Но ее проклятия не пугали нас. Нас было много, и мы были разъярены, ворвались в хлев и уволокли в болото все овец и ягнят. Ведьма грозилась нам вдогонку, но преследовать не посмела даже оборотнем. Долго слышались ее вопли, похожие на хлопанье птичьих крыльев.

На следующий день я заметил отца, крадущегося с ружьем по болоту. Я мог бы наброситься на него и разорвать на части, но я не сделал этого. Подкрался поближе, и дерзкий рык огласил болото.

Отец сплюнул в испуге и схватился за ружье.

– Это Энрик! – закричал он.

Но я уже был далеко. Дав круг, вернулся к нему и взвыл прямо за его спиной. Так я дразнил его, пока он не устал от стрельбы и не поплелся раздосадованный домой.

Однако через несколько часов он вернулся с толпой мужиков.

Они окружили болото, держа ружья на взводе. Выстрелы гремели один за другим, все болото заполнилось едким пороховым дымом. Я знал, кого искали мужики. Спрятался под корневищем. Они прошли мимо, стреляя и бранясь. Даже старая Улла приковыляла, шарила по кустам, искала меня в зарослях.

Целый день ползали они по болоту. И лишь под вечер ушли домой. Они пили водку и радовались: сколько волков осталось на кочках с простреленными головами. Должно быть, они посчитали, что и я среди них, потому что поступь отца стала легкой и голос – веселым и молодым.

После ухода охотников я бегаю по болоту и разглядываю убитых волков. Красные языки вывалены на снег, шерсть мокрая и грязная, у носа и пасти застыла кровь – все мертвы. Должно быть, завтра мужики снова придут, чтобы снять с них шкуры. Зубами стаскиваю волков в кучу, забрасываю снегом– теперь до весны их никто не найдет.

Подкрадываюсь к лачуге отца. Я голоден, хочу забраться в хлев, но из комнаты раздается голос Хундвы, и я не делаю этого. Во мне еще остались ненавистные человеческие чувства – жалость и любовь. Подхожу к окну и заглядываю внутрь. Хундва сидит у печи и прядет. Она сумрачна, лицо серое, газа тусклы.

Отец понуро сидит возле нее, щеплет лучину, поддерживает огонь.

Хундва поднимает глаза, и я слышу сквозь жужжание прялки, как она спрашивает:

– Стало быть, убили сегодня Энрика?

– Убили! – отвечает отец низким грудным голосом. – Еще как убили, – с удовольствием повторяет он. – Растянулся – лапы кверху, поганец этакий!

– Может, это был не он? – сомневается Хундва.

– Точно он, – уверенно говорит отец. – Кто же еще? Скулил и хватал снег, когда моя пуля его настигла. Вся пасть в крови, и он сплевывал ее в снег, как человек.

Хундва ничего не отвечает, снова склоняется к прялке, и я слышу лишь тихое ее жужжание.

Хмельная удаль наполняет меня. Хочется крикнуть им в окно, что я жив, бегаю и дышу – ухууу! Еще есть у меня болота, еще полно во дворах всякой живности. Еще много у меня прыти, будто несусь на парусах, наполненных ветром, еще есть где спрятаться в непролазных болотах!

И я встаю перед лачугой и начинаю выть что есть мочи, чтобы они слышали, что жив я, жив. Радость и опьянение в моем вое, превосходство над этими людьми.

Отец разражается воплями и проклятьями. Хватает ружье и выскакивает во двор, но я уже далеко от его хибары.

Этой ночью ношусь по болотам как угорелый. Добегаю до топей Вийрасте, делаю большой круг и снова обратно. Светит луна, под ногами искрится снег, деревья роняют длинные тени, словно плетут густые сети.

Лишь на следующий вечер я возвращаюсь назад. Весь снег истоптан следами, должно быть мужики искали убитых волков. Всюду чернеют кострища – они провели на болоте целый день. Однако спрятанных волков люди не нашли. Тут и там насторожены волчьи ямы. Стаскиваю ветки с ям, чтобы досадить людям.

И наконец наступил день, когда я увидел Хундву.

Увидел бегущую мне навстречу волчицу. Уже издалека я признал в ней Хундву. Она бежала, весело и дружелюбно повизгивая. Шерсть у нее был мягкая, желтоватая, с коричневой полосой вдоль спины. Ноздри ее розовели, зубы сверкали, как снег. Но глаза были прежние – большие серые человеческие глаза, полные веселья и озорства.

Она подошла ко мне урча, виляя хвостом и приветливо скаля зубы. Я почувствовал ее теплоту, и радость переполнила мое сердце. Мы долго, все утро бегали с ней по болотам. В Кааресте зарезали овцу, сволокли в болото и съели урча. Мы были сильны и резвы, никто не мог бы угнаться за нами.

Провожая ее домой, я подошел довольно близко к лачуге. Там она обернулась человеком, погладила меня и посмотрела влюбленными глазами.

– Жди меня ночью, волчонок! – сказала она на прощанье.

Я радостно завыл ей вслед и завилял хвостом. Она долго махала рукой. Щеки ее разрумянились, губы были сочны, груди – высоки и налитые.

Весь день я кружил возле лачуги и ждал Хундву. С наступлением ночи она пришла легкой походкой, обняла меня за шею и сказала:

– Сегодня мы должны далеко убежать, волчонок. Твой отец не любит, когда я гуляю по ночам. Должно быть, знает, что я с тобой – сегодня чистил и смазывал ружье, грозился пойти на болото тебя караулить. Бежим, волчонок!

Она обернулась волчицей, и мы помчались в дальние дали. Кончились болота, кончились топи, начались густые леса. В лесах было полно оленей, косуль и зайцев, но мы их не трогали. Показались широкие поля, большие села, всюду светились окна, но мы повернули назад. Мне не хотелось больше туда, за леса и болота.

Хундва бежала впереди, я за ней. Навстречу попадались волчьи стаи, они присоединялись к нам. Далеко разносился наш радостный зов. По всему лесу отдавался наш бег. В страхе взмывали сонные птицы, тяжело взмахивая крыльями.

Утром Хундва сбросила волчью шкуру и сказала:

– Жди меня снова, волчонок!

Вся чаще стала она убегать из дома, все дольше оставалась со мной, последний раз – один день и две ночи.

Как-то мы увидели на болоте двух старых волков. Сивая шерсть свисала клочьями, хвосты стыдливо поджаты. Принюхиваясь к нашим следам, они ковыляли следом за нами. Уже издалека мы узнали в них отца и Уллу. Ухууу! – радостно завыли мы и понеслись по болоту. Ищи ветра в поле! – ликовали мы. Мы словно срослись друг с другом, только и жили, когда были вместе.

Но однажды Хундва не пришла.

Что-то стряслось. Я не отходил далеко от лачуги, но Хундва не шла. Тянулись долгие дни и ночи, тоскливо скуля, бродил я кругами, но Хундва не приходила.

Вьюжной ночью я подкрался к окну.

Хундва сидела в углу комнаты, печально сложив руки на коленях. Голова перевязана, на щеках кровоподтеки, в глазах мертвящая тоска, – она не произносила ни слова. Отец метался по комнате, кашлял, бросал на Хундву косые взгляды, но она сидела, застыв, не поднимая глаз. Видать, он сурово наказал Хундву за то, что она гуляла со мной.

Но ранней весной, когда начали таять снега и заклубились туманы, Хундва наконец появилась. Она была весела и озорна как прежде, и наша встреча была счастливой. Долго мы кружили, радостно покусывая друг друга.

Снег таял, из-под него прорастал свежий мох, сосновые ветки стали зеленее и смолистее, березы наполнились соком, их кроны приобрели коричневато-красный оттенок.

И нам все было нипочем!

Мы носились мимо лачуг, выбегали навстречу людям, среди бела дня резали овец. Даже отцовский хлев не пощадили, заломали двух телок просто так, ради забавы. Все время были вместе, след в след, обнажив клыки. Днем прятались в кучах валежника, под корнями деревьев. Хундва домой больше не вернулась. Теперь она тоже ненавидела людей, стоило их завидеть, как у нее шерсть вставала дыбом, и красная пасть хищно ощеривалась.

Так мы и жили на болотах.

Но потом случилось несчастье.

Отец крался за нами, словно тень. Неотступно преследовал нас, прячась в тумане и лесной чаще. Дни и ночи проводил на болоте. Но нам все было нипочем. Мы были отважны и дерзки. Частенько его выстрел раздавался совсем близко, но мы только скалились и весело мчались дальше. Ищи ветра в поле! – ликовали мы.

И он искал. В тумане мы его не заметили. Подошли слишком близко. Спохватились только тогда, когда он в меня прицелился. И вдруг болото содрогнулось от выстрела, в глазах полыхнул яркий огонь – рядом упала Хундва. Она скулила и хватала окровавленной пастью снег. В больших глазах застыл неописуемый ужас. Она с трудом поднялась, сделала несколько шагов и рухнула в снег.

Я набросился на отца. Вцепился ему в плечо, моя пасть наполнилась кровью и мясом. Но отец ударил меня ружьем по голове, я упал, потом вскочил и с воем бросился бежать.

Отец перевязал себе рану и подошел к Хундве.

Он долго разглядывал убитого зверя. Потом сел возле него, и его рыжая борода оросилась слезами.

К вечеру он перекинул Хундву через плечо и зашагал к дому.

Болото стонало от моего жалобного воя. Ничего не могло меня утешить. Скулил ночи напролет, с полными горючих слез глазами. Я совсем сдал, исчезла легкость, в ногах не было прежней резвости. Бессмысленно бродил я по округе, некуда мен было податься.

Но зубы еще были остры, и грудь распирало от ярости.

– Ухууу! Я вам еще покажу, люди, – выл я на все болото. – Вот обегу я все леса, болота и топи, терзаемый болью и яростью, созову всех волков, волчиц и волчат, и соберется нас несметное множество, мы нападем на вас и уничтожим в одну ночь. Трепещите, ургвеэсцы, наши зубы остры, наша ярость безмерна, нет в нас жалости и милосердия. Как черная туча налетим мы, и это будет ваш последний день, большой Судный день. Тогда поплатитесь вы за нашу боль, страдания и убожество. Объединяйтесь, волки! И не останется в Ургвеэ лачуги, где бы не вопило в объятиях смерти человеческое дитя. И даже туман рассеется, и радостное солнце засверкает на нетронутом снегу. И куда ни глянь – взору откроются новые невиданные леса.

Ухууу! – трепещите вы, погрязшие в своей мерзости, – ухууу!

1926

Гнуснейшее преступление

Перевод Н. Калаус

Тоомас Тарак, профессиональный вор и грабитель, вышел ан свободу ранним утром, и когда дверь тюрьмы с лязгом закрылась за ним, приостановился и огляделся. Было еще темно, – над мрачными башнями и стенами серело тусклое осеннее небо. Из рваных туч сочилась морось. Холодный ветер свистел в пустых коридорах улиц. И город погромыхивал в седой мгле едущими на рынок крестьянскими подводами.

Очутившись на дожде, он исподлобья стал смотреть по сторонам, словно ища, в каком направлении уносить ноги. И такой, нахохленный, казался еще более жалким и убогим. Узкие глаза беспокойно бегали, как у ласки, из-под шляпы выбивались спутанные черные волосы, редкая цыганская бороденка торчала торчком. В отрепье, в худых сапогах он неторопливо двинулся вперед.

Особой радости от свободы он не испытывал, как выброшенный из дому пес, которого треплет ветер и сечет дождь. Драный кафтанишко не прикрывал тела – Тоомас дорожал от холода. Он напоминал увязшую в грязи телегу, рассыпающуюся по частям. Ни родных, ни знакомых, к кому бы он мог пойти, у него не было. Друзей тоже за эти годы переловили. Он ненавидел людей, их черствость, алчность и злобность. Вырос он и жил вдали от них и от их жизни, среди лесов и непроходимых болот, обитая в заброшенных бобыльих куренях, откуда и совершал свои дерзкие набеги.

Свое дело он знал: мог за много верст безошибочно определить возраст говорящего, породу лающей собаки и направление в каком движется повозка. Мог, повернув нос по ветру, сказать, на каком хуторе закололи свинью или пекут хлеб. Знал прекрасно все потайные тропы в болотах и лесных дебрях, знал, где стоит какой хутор, лачуга и кто в них живет. Вся округа была исхожена им вдоль и поперек и знакома, как родной двор.

Он был артист, влюбленный в свое ремесло. Темными ночами, когда лил дождь и завывал ветер, он ощущал неописуемый подъем. Словно волк рыскал он тогда вокруг, и горе тому, на чей след он вставал. Немало преступлений было на его совести, но его это не тяготило. Даже наоборот, было приятно сознавать, что это он так мастерски совершал их. Да и что попусту терзаться из-за той седой ведьмы, которая сиднем сидела на своем богатстве, в одной руке Библия, в другой – ларец, и которую он убил самым жестоким образом! Эк она семенила в смертельном страхе по комнате! Как воробьиха с писком кружила, кружила вокруг стола. Пока, устав, не брякнулась перед ним на колени и не взмолилась со слезами на глазах взять ее, бедняжки, невинность, но не трогать добра. Долго потом Тоомас со смехом вспоминал об этом. До чего потешно было наблюдать предсмертный ужас скряги! Или с чего бы он стал жалеть старика, которого поймал на дороге и утомил в речке. Этому чертову деду могло быть лет сто, а он все одно рыпался, звал на помощь, сильно укусил Тоомаса в шею, рвался и молотил руками, – настырный такой, ни ума, ни понятливости. Даже уже пуская пузыри, он все тянулся схватить его и вопил, покуда, наконец, речные воды не поглотили негодяя... Или же тех богатых хозяев, у которых он сводил со двора лошадей, таскал в лес овец, мешки с зерном и у которых беспрепятственно шарил по амбарам как мышь?

Он был человеком непостоянным и капризным, точно женщина. Зачастую он и сам не мог объяснить своих настроений и желаний. Порой, опустошая чей-нибудь амбар или крадя из конюшни коня, она наполовине вдруг мог бросить затею, поджечь строение и опрометью припустить в лес. А потом глядел оттуда на зарево и несказанно радовался тому, что это он, Тоомас Тарак, расцветил алой краской небосклон. В такие минуты он ощущал себя прямо-таки Богом, в чьей власти миловать и карать. И лежа на мху, слушая всполошенные крики людей, он предавался мечтам о великих свершениях, о будущей славе и о преступлениях, которые ужаснули бы мир. Он смеялся, наслаждался своими грезами и воображал себя жестоким карателем, который приходит всюду с виселицами и не минует ни одного хутора, ни одной лачуги. Люди в паническом страхе падают перед ним ниц, а он, хилый и презренный, милует и казнит их по своему усмотрению и произволу.

И за все он в ответе лишь перед господом Богом, который всегда стоит на стороне слабых, немощных и отверженных. И только под утро, когда заревой отсвет на небе гас, он вставал, обрывая разом, как нитку, мечты, и опять, как и раньше, шагал по лесу приниженный, хилый и жалкий.

Все эти многочисленные преступления скрывал покров тайны. Он никогда не оставлял следов, и никому не приходило в голову его подозревать. Он был неуловимый и хитрый, а при соприкосновении с людьми уж такой кроткий и даже богобоязненный святоша, что, казалось, и глаз поднять не смел. Разговаривал он вкрадчиво, боязливо жался, и только юркие зрачки вертелись ужом.

По большим праздникам он любил ходить в кирку: в постолах, подпоясанный красным кушаком, кафтан-кожушок нараспашку, грудь расхристанна, стоял он там перед алтарем, бормотал молитвы и лил жалостливые слезы. Не то чтобы он раскаивался в грехах и сожалел о содеянном, – он даже не вспоминал об этом, просто здесь, в большом храме, в сиянии тысяч ярких свечей, он чувствовал себя таким несказанно малым, ничтожным, презренным, что растрагивался до слез при мысли об убогости этой жизни.

В памяти всплывали дни юности, в которые он волком скитался по глухим болотам, он слышал смех и колкие издевки хуторян над его бедностью, видел себя в отрепьях, мерзнущим в какой-нибудь заброшенной хибаре. Всю свою жизнь он бежал от людей, бежал от их злобы, сам всегда в душе испытывая презрение к ним.

Эта чувствительность его и подвела. Ограбив дочиста амбар одного бедного бобыля, он поджег клеть и бросился в лес. Но, услышав, как кричат женщины и плачут дети, скорее кинулся обратно тушить пожар. Даже где хлеб украденный припрятан, хозяину подсказал. А ему дали за это четыре долгих года – ну люди ли после этого эти негодяи судьи?

Все утро он без цели слонялся по городу. Ветер вихрил жухлую листву, голые деревья стояли как обтрепанные метлы. Беспрестанно накрапывало, и серое небо в разрывах туч источало такой тусклый свет, что на улице было сумеречно, точно в пещере. Слякоть, кружащийся опад под ногами...

Он побродил по рынку, поглядел на груды мяса, приостановился возле возов с фруктами, приценился и поморщился – дорого. Обдиралы! – бросил торговцам в сердцах с укором и побрел дальше. В карманах не было ни гроша, подводило живот, будоражило ржание лошадей, но вскоре он оставил надежду что-либо здесь украсть. Ходил просто, гладил коней по холке, с удовольствие ощущал под ладонью их упругие мышцы, заглядывал со знанием дела в зубы. Глаза его блестели, язык бойко прищелкивал.

Устав от блужданий, он сел около рынка, положил на колени шапку, спустил волосы на глаза и, мотая головой из стороны в сторону, загнусавил песню. В тюрьме он выучил несколько душещипательных песен и сейчас решил, что пришла пора их использовать. Но люд тек мимо, не обращая на него внимания. Тогда он стянул с себя кафтан, скрючил руки и еще пуще замотал головой. Голое тело покраснело, с мокрых прядей закапали капли... только теперь в шапке стало что-то собираться– марки две монет, мерзлые яблоки, корки хлеба.

К вечеру небо прояснело. Ветер улегся, лишь изредка еще натужно отдуваясь больными легкими. Между туч проглянуло стылое осеннее солнце. Похолодало.

Тоомас надел кафтан и, грызя мерзлое яблоко, пересчитал собранные деньги. Их было только на полштофа водки, не больше. И ушел из города, полагаясь лишь на Бога да на случай.

Быстро спустилась ночь. Лес стоял черный, дорога терялась во тьме. На развидневшемся небе взошла луна и залила бледным светом сереющие поля и нивы. Из города с шумом ехали подвыпившие хуторяне. По подмерзшей колее, отдаваясь эхом в лесу, грохотали колеса телег.

Тоомас, ежась, прихлебывал водку. Он волком подстерегал у дороги. Но никто не возвращался из города в одиночку – мужики шумели и горланили песни, словно насмехаясь над его намерениями. Заледенелые ухабы швыряли их вверх-вниз, и они подскакивали на телегах, как пузыри на луже.

Он дрожал и постанывал. Даже Бога просил помочь ему в его деле. Не застывать же ему тут, господи Боже и святые угодники! Он огляделся – вокруг были лишь болотистые низины и поля, ни одного хуторка не виднелось поблизости. Тоомас брел и прислушивался, но только ветер свистел, и с гамом тянулись из города мужики. И все по двое, по трое – проклятье! – все по двое, по трое.

– Господи, как же быть, как быть! – охал он.

Пальцы стыли в карманах, ноги уже совсем задеревенели. Пробежавшись по полям, он опять вышел на дорогу. К лесу, каркая, летели вороны.

Лишь под утро он увидел приближающуюся повозку. Это была груженная торфом подвода, которая улиткой ползла в город. Мужик на возу дремал, видно, был пьян. Тоомас долго глядел на едущего, затем выскочил на дорогу, свистнул. Мужик не шелохнулся. Он лежал ничком, голова покачивалась в такт ходу, вожжи он выпустил из рук. Тоомас шел за возом и гадал, как поступить. Лезть на воз он опасался, мужик мог проснуться, и тогда пощады не жди – он молодой, сильный. Так, прикидывая и размышляя, Тоомас прошел за возом не одну версту. – Господи, как же быть, как быть! – опять вырвался у него вздох. Пугала его и мысль, что мужик мог, проснувшись, дать лошади кнута и ускакать. Это был бы конец, это было б величайшее несчастье...

– Олух паршивый, – с досадой честил его про себя Тоомас, – как можно так дрыхнуть в дороге? Ведь Бог знает, что может в пути случиться! Стервец, дурак этакий, – храпит себе, точно сам ангел небесный стережет его там, на возу!

И он решил действовать. Вышел наперерез, придержал лошадь – возница не шевельнулся. Тоомас достал нож, быстро обрезал постромки и вскочил на лошадь. Тут только спящий проснулся.

– Сто девять чертей! – взревел он. – Сон это или явь?! Стой, сатанинское отродье! Вор, подлец – среди бела дня прямо из оглобель коня украл!

Но Тоомас ничего не слышал и не оглядывался. Он чувствовал себя заново родившимся. И видел перед собой только извилистую дорогу. Одной рукой держась за гриву, другой хлопая по крупу лошади, он гнал ее вперед, единственное, о чем он сейчас мечтал и чего хотел, – это оказаться подальше от этого места. В нескольких километрах отсюда, он знал, было болото, где он и рассчитывал укрыться.

Проскакав около часу, Тоомас сделал передышку. Вставало алое солнце. Ни к чему так уж шибко спешить, рассудил он. Пока мужик найдет подмогу, еще не один час пройдет... Но вдруг он навострил уши – с шоссе донесся топот копыт. Вне сомнений, это была погоня.

Не долго думая он повернул и лес. На мерзлой земле не останется следов. Промчавшись так на рысях пару километров, он опять услыхал перестук копыт. Таки обнаружили... Окаянные! Тоомас хмыкнул и подогнал лошадь. Однако чем быстрее он несся, тем ближе была погоня. Наваждение какое-то! Он слышал топот и голоса с нескольких сторон, как если бы ловить его согнали всю волость... Его окружали.

Лес кончился. Впереди виднелись угодья какого-то хутора. Тоомас соскочил с лошади и бросился напрямую через поля. Это было единственное спасение. Голоса звучали уже совсем близко. Он разбирал даже отдельные слова проклятий...

Запыхавшись, он влетел на подворье. Оглянулся – увидел бегущих преследователей... Он поозирался, как зверь, попавший в западню. Деваться было некуда... И он ринулся в дом.

– Спасите, за мной гонятся! – крикнул он в отчаянии.

За столом сидела хозяйка. Она изучающе смерила пришельца взглядом, и ни слова не говоря встала и вышла за дверь.

И когда преследователи появились, крикнула им:

– Туда, туда стервец побежал! – и махнула рукой в сторону покосов.

2

Ивола, вдовствующая хозяйка хутора Мустоя, была толстушкой лет сорока, краснощекой, сероглазой и на вид флегматичной.

Суровая и требовательная по характеру, она извечно со всеми не ладила. Гоняла работников, била, даже подчас топтала ногами и без конца всех распекала и отчитывала. Никто из батраков за здорово живешь к ней не шел, а если кто ненароком и попадал сюда, то старался при первой же возможности сбежать от нее. Ночью увязывал узелок и – был таков. Утром, проснувшись, хозяйка обнаруживала только, что постель пуста и батрака нигде нет. Подобная крутость привела хутор к упадку. Многие поля стояли непаханны, луга начали заболачиваться. Поэтому Ивола была рада, если кто переступал ее порог. И всякому умиляясь в голос плакалась на свои беды.