Текст книги "Человеческое животное"

Автор книги: Аудур Олафсдоттир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Мы все продаем тело, Дия, – говорила она, – одни продают мозг, другие – иные части тела.

Мы с коллегами в деталях обсуждали роды в воде и пришли к заключению, сформулированному одной из нас: вполне естественно, чтобы ребенок попадал из одной воды в другую, – эмбрион, развиваясь, плавает в околоплодных водах и рождается в воду мира.

– Разве человек не состоит в основном из воды? – спросила одна коллега.

– На семьдесят процентов, – ответила другая.

В какой-то момент я вдруг услышала голос бабушки: она употребила глагол «барахтаться». Да, разве человек не барахтается в океане жизни? Она бы также уточнила: а на какой стадии следует вынимать мать и дитя из воды? Интерес к родам в воде побудил меня больше читать о беременности и родах у китов, и я пришла к выводу, что у китов и людей немало общего. Киты, как и люди, относятся к плацентарным млекопитающим, их самки тоже за раз рожают одного детеныша. Но иногда случается, что двух. Однако в отличие от женщины самка кита оплодотворяется только раз в году. Беременность продолжается от десяти до семнадцати месяцев, и детеныш, как и человеческое дитя, полностью зависит от матери в первый год жизни. Чтобы детеныш взял сосок, самка кита ложится на бок и брызгает в него молоком. А киты крупных видов выпивают до двухсот пятидесяти литров молока в день. Я также узнала, что детеныши рождаются хвостом вперед и нуждаются в помощи, чтобы всплыть на поверхность воды и сделать первый вдох. Иначе они утонут. Это означает, что при родах самке кита помогает другой кит. То есть киты пользуются услугами акушерок, как и люди. Для меня стало неожиданностью, что у китов не бывает одинаковых хвостовых плавников, у них это своего рода отпечатки пальцев. Я также не задумывалась о том, что у китов хвостовые плавники горизонтальные, а не вертикальные, как у рыб. Когда я упомянула об этом в разговоре с сестрой, та сказала:

– Ты становишься похожей на Фиву.

Мама тоже говорит: четверть – от имени.

Она по разным поводам повторяет: – Ты названа в ее честь.

И когда я недавно испекла «Павлову» по рецепту, записанному рукой двоюродной бабушки, мама сказала: тебя нарекли ее именем.

Есть, пить, спать, любить, общаться с другими, спорить, обретать знание и жертвовать собой ради других

У наших родителей небольшое семейное предприятие – похоронное бюро, которым они управляют вместе с зятем, мужем моей сестры. Дела, по словам мамы, идут хорошо, бизнес процветает, потому что всем приходится умирать. Предприятие основал еще мой дедушка по отцовской линии, он сам мастерил гробы, крепкие, надежные гробы из хорошего дерева. Такие теперь не делают, в наше время гробы привозные и одноразовые, как выражается папа. Так что в нашей семье давно сложилась традиция заботиться о человеке и в самом начале жизненного пути, и после его завершения, как справедливо указывает мама; мамина семья помогает, когда человек приходит в этот мир, папина – когда прощается с ним, мамина – когда свет зажигается, папина – когда он гаснет. Моя мама – исключение по женской линии, и в трудные минуты она часто выражает сожаление, что не стала акушеркой, как все женщины в ее семье. Мы с сестрой выросли с тем, что мать обсуждала заказы ритуальных товаров за обеденным столом и организовывала погребение, хлопоча над кастрюлями.

Обмакивая в кляре кусочки рыбного филе, она говорила: жизнь – это недолго горящая спичка. Или: человек есть свечение. Если похороны были тяжелыми, то есть в случае внезапной кончины или смерти ребенка, мама порой закрывалась в спальне, лежала в кровати и отказывалась выйти. Тогда отцу приходилось повязывать фартук и варить сосиски. Мы с сестрой знали, что, если в родительском доме пахло сосисками, когда мы возвращались из школы, значит, умер ребенок. Мы слышали тихий голос отца в спальне. Он приносил матери еду и говорил: если хочешь, можем продать контору. Однажды она провела в спальне целых три дня, потом вышла веселая, долго прижимала нас с сестрой к себе, а затем сказала: недостаточно, чтобы билось сердце. И продолжила: я хочу чувствовать, что жива. Есть, пить, спать, любить, общаться с другими, спорить, обретать знание и жертвовать собой ради других.

Еще маленькой я впервые поехала одна на автобусе к двоюродной бабушке. В ее квартире у меня была своя комната – детская, как ее называла бездетная бабушка, – торты каждый день и нераздельное внимание, в отличие от родительского дома, где я делила комнату с сестрой и спала на верхней кровати.

– Мы с тобой тезки, – то и дело повторяла бабушка.

Мы, тезки, сидели друг напротив друга за столом и играли в «рыбу». Кухонные шкафы были полны всяких баночек – бабушка назвала это своей консервной коллекцией; однажды она предложила мне выбрать, я показала пальцем, она взяла банку рыбных фрикаделек и приготовила к ним розовый соус, потом я опять показала, и она вонзила консервный нож в банку с грушами, взбила сливки.

Полагаю, я стремилась вырваться из атмосферы надвигающейся неизбежной смерти, нависшей над родительским домом. А если бы следующим ребенком стала я или сестра, сколько дней и ночей провела бы мама взаперти?

В гимназические годы мы с сестрой летом работали на семейном предприятии, в мои обязанности входило мыть катафалк и полировать его воском, а после того как я получила права, также заправлять бензином.

Как-то раз я забыла заполнить бак, и похоронной процессии пришлось сделать остановку на бензоколонке по пути на кладбище. Иногда я ездила забирать покойного на черном минивэне и ждала за рулем, не выключая двигателя. Помню также, как однажды заменила мать и шла перед гробом в ее черном костюме, который висел на мне, потому что был на три размера больше. В своей речи на празднике по поводу моего поступления в университет мать сказала, что человека забывают. Через три поколения все забывают. Помнит только кто-то один. И в конце концов никто не знает, что человек жил.

Начинается путешествие из темноты на свет

Смена закончена, и я засовываю в сумку коробку конфет, полученную в подарок от супругов-инженеров.

На крышке конус горы и северное сияние, все небо в переливах зеленого, розового и фиолетового. Я отмечаюсь на выходе, а Вака, самая молодая акушерка в нашем отделении, отмечается на входе, у нее сегодня вечерняя смена. Мы познакомились, когда она проходила стажировку и я была ее руководителем, потом она несколько раз приходила ко мне в гости, чтобы посоветоваться и успокоиться. Стажеры иногда плачут, когда рождается ребенок, даже если роды были естественными. Они плачут вместе с матерью, плачут вместе с отцом, и их приходится утешать.

Я не могу, говорит роженица. И стажер тоже:

– Я не могу.

Нет, можешь, говорю я тогда.

Стажеры спрашивают: а если муж отойдет поесть и ребенок родится в его отсутствие? Я буду за это отвечать? А если он уснет во время родов? Его нужно разбудить? Начинающим акушеркам бывает страшно в первый раз оставаться наедине с роженицей, они боятся что-нибудь проглядеть.

Моя юная коллега – член поисково-спасательной ассоциации, и, когда ее вызывают, мы меняемся дежурствами. Чаще всего ищут туристов, которые застрял и или сбились с пути, съехав с дороги в погоне за красивыми кадрами, или не учли того, что погода и ветер у нас исключительно переменчивы, что утром погода может быть вполне приемлемой, а в полдень вдруг налетает убийственный ветер. Или не приняли во внимание темноту. Зимой вызовов из-за туристов не много, но несколько раз спасателей вызывали помочь китам вернуться в море. Помнится, недавно в новостях сообщалось, что необычно много китов выбрасывается на берег, а также о том, что море вынесло много мертвых китов. Летом спасательную команду неоднократно вызывали из-за выбросившейся на берег семьи гринд. Такому поведению китов еще не нашли объяснения, но Вака рассказывала, как они поливали черные тела водой, а затем помогали китам вернуться в море во время прилива. Однако на следующий день эти киты снова оказались на берегу.

– Проблема в том, – пояснила она, – что они не хотят возвращаться.

Немного позже я прочитала статью об изменениях в поведении китов, что они перестали плавать зимой на юг. И этим, вероятно, можно объяснить их массовый выброс на берег. Из статьи выходило, что сначала оставались лишь только что родившие самки с детенышами, но недавно также слышали брачные песни самцов. Они поют исключительно в период спаривания, когда готовы к размножению и пытаются найти самку.

В ясную погоду Вака, чтобы подработать, иногда возит туристов посмотреть на северное сияние. Если дежурство выдается спокойным, она рассматривает в Сети фото поисковых собак. Кроме того, она составила список интересных тату у пациенток отделения, в нем цветная капуста и штрихкод от банана, но также собор Петра в Риме и дом с дерновой крышей.

Впереди выходные, а потом меня, как и в последние годы, ждет дежурство на Рождество. Я сама вызываюсь подежурить. Дополнительные дежурства влияют на выплаты по ссуде, кроме того, в доме предстоит ремонт крыши и замена линолеума на лестничной клетке. Поэтому плата в жилищный фонд временно увеличится.

Я надеваю шапку и застегиваю молнию на куртке до самого верха. Утром по крышам машин барабанили ледяные горошины, сейчас идет дождь со снегом. Трудно понять, откуда дует ветер. Пока я надеваю варежки, подъезжает машина и останавливается прямо у входа в родильное отделение. Я наблюдаю, как с водительской стороны выходит мужчина и бежит открывать дверцу жене. Он поддерживает жену, когда та выбирается из машины. Муж очень обеспокоен, лицо жены пронизано болью, отстраненный взгляд – мне знакомо это выражение: так начинается путешествие из темноты на свет; он держит жену под руку, и они медленными шагами преодолевают несколько метров до вестибюля. Если женщине повезет, через несколько мучительных часов на свет появится ребенок. Муж оставляет жену, чтобы забрать сумку и автокресло для малыша, закрыть и припарковать машину, жена тем временем одна ждет в вестибюле.

Я улыбаюсь ей.

– Воды отошли, – говорит она.

Женщина опирается на стену у лифта, понурив голову, смотрит на линолеум и, как мне кажется, вот-вот родит.

Я останавливаюсь рядом: постарайтесь дышать.

– Маме ночью приснился плохой сон, – отвечает она.

Слежу, как муж оплачивает парковку в автомате и возвращается с детским сиденьем в руке. Он волнуется.

– Не знал, сколько часов выбрать. Выбрал шесть. Надеюсь, этого хватит.

Небо спустилось на землю и течет в жилах моей сестры

Слышу, что в кармане куртки звонит телефон; чтобы ответить, приходится снять варежки. Это моя сестра, синоптик.

Как всегда, она первым делом спрашивает, что я делаю.

– Закончила дежурство, иду домой.

Затем обычно следует вопрос, где я. Она также может вдруг спешно попрощаться, ничего не объясняя, через десять минут перезвонить, якобы что-то забыла мне сказать, и снова попрощаться. Наши разговоры могут длиться и полминуты, и полчаса – в таком случае я включаю громкую связь. Как-то она спросила: ты принимаешь ванну?

Сестра и сейчас интересуется, где я.

– Иду по Баронстигур.

Могла бы ответить, что нахожусь рядом с отделением патологии, куда поступают на вскрытие зародыши и мертворожденные. Мы соблюдаем установленные нормы. Ребенок, рожденный по истечении двадцати двух недель беременности, весящий минимум пятьсот грамм и не подающий признаков жизни, считается мертворожденным. В иных случаях регистрируется выкидыш.

– Как прошло дежурство?

– Родилось семь детей.

Она спрашивает, какого они пола.

– Четыре мальчика и три девочки. Из них одна пара двойняшек.

Сестра изучает перемещение воздушных масс и в последние недели предупреждала, что приближается несколько циклонов, один за другим. И теперь она говорит, что на подходе новый циклон – глубже и обширнее прежних. Раньше в декабре у нас не наблюдалось такого резкого понижения атмосферного давления. Одно за другим. Необычно, неестественно и непредсказуемо – такими словами сестра характеризует современную погоду. Недавно добавилось еще одно слово – беспрецедентно. В настоящее время ее интересует циклон, который обрушится на страну на предстоящей неделе. В сочельник или рождественскую ночь.

– Такого плохого прогноза в это время года не было семьдесят лет, – говорит сестра.

Мы с сестрой погодки, и нас иногда путают. Мне говорят, что видели в новостях, и спрашивают: чем объясняется коричневый цвет облаков – налетевшим с востока вулканическим пеплом, загрязнением воздуха выхлопными газами или заграничными лесными пожарами? Я словно слышу бабушкин голос: все мы живем под одним небом, Дия.

Однажды в очереди в банке у меня поинтересовались, закончится ли когда-нибудь зима и есть ли надежда на весну. Вы имеете в виду мою сестру, поясняю я, она синоптик. Напротив, к сестре в супермаркете подходит женщина с карапузом в тележке для покупок и благодарит за то, что в августе помогла появиться на свет ее сыну, весившему три тысячи шестьсот пятьдесят грамм. Она отвечает: вы имеете в виду мою сестру. А мне говорит: в какой-то степени я больше похоже на тебя, чем на саму себя, и ты – на меня.

Плотнее обматываю шарф вокруг шеи и сворачиваю на Солейяргата. Если ветер не очень сильный, иду по мосту через озеро, в противном случае пробираюсь галечными дорожками парка, пытаясь получить защиту от деревьев. Когда озеро замерзает, иногда перехожу его по льду.

Связь на сильном ветру плохая, и я говорю сестре, что плохо ее слышу. Она обещает перезвонить позже и отключается.

Последний отрезок моего пути проходит через старое кладбище, мимо семейной могилы, где уже покоятся две акушерки – прабабушка и бабушкина сестра. Там лежат также бабушка с дедушкой, а рядом с ними родившийся мертвым мальчик, похороненный шестнадцать лет назад. Сегодня мертворожденным дают имена. Кроме того, я нашла на кладбище четыре могилы акушерок и большое количество детских захоронений. Многие из детей не прожили и дня. Из надписи на надгробии можно также узнать, что женщина умерла при родах. В этом случае дата смерти матери и ребенка чаще всего совпадает. Единственный источник света на кладбище – работающие на аккумуляторах светящиеся кресты, которые устанавливают к Рождеству. Я еще не ушла с кладбища, когда сестра звонит снова. В окнах близлежащих домов светятся гирлянды.

Она хочет знать, где я.

Отвечаю, что на кладбище. Точнее, рядом с рябиной, которую посадила наша двоюродная бабушка.

– Ты хочешь, чтобы тебя похоронили в семейной могиле?

Говорю, что еще не решила.

Она хочет знать, стоит ли еще на кладбище палатка.

На прошлой неделе над могилой в углу кладбища установили палатку. Сначала мне пришло в голову, что это сделал какой-то иностранный турист. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что палатка без дна – похожие одно время использовали при дорожных работах. Позже в новостях прошло сообщение, что из скелета брали пробы для установления отцовства.

Подобные проблемы редко касаются родильного отделения, но помню пару случаев, когда женщину пришли навестить двое мужчин, и каждый хотел увидеть своего ребенка.

Говорю, что палатку убрали.

Тогда она хочет знать, на ветке ли еще листок. Мое внимание привлек одинокий желтый листок, который держался на ветке рябины, несмотря на середину декабря, и я упомянула об этом. Несколько дней подряд проверяла всякий раз по дороге на работу: в сумерках листок все еще висел на ниточке. Сестре казалось странным, что одиночный листок выдерживает ветер такой силы, и она попросила сфотографировать его на телефон и прислать ей. Говорю, что листок исчез, – вероятно, его сдуло сегодня ночью.

Flora Islandica

Я вставляю ключ в замок, открываю дверь и нащупываю выключатель у вешалки, чтобы включить свет. Люстра с абажуром от моей двоюродной бабушки зажигается, потом лампочка несколько раз мигает, раздается жужжание, словно на нее села муха и опалила прозрачные крылышки, и свет гаснет. В квартире уже некоторое время проблемы с электричеством, в коридоре перегорела вторая лампочка за неделю. Расстегиваю молнию, снимаю куртку и вешаю на крючок, затем шарю по рельефным виниловым обоям в гостиной в поисках выключателя. Вместе с унаследованной половиной квартиры ко мне перешла вся обстановка. На самом деле даже две, потому что после смерти моей родной бабушки часть ее вещей тоже переместилась в эту квартиру. К большому облегчению для мамы, ей не пришлось пристраивать имущество двух покойных. В этом причина эклектичности, а также ответ на вопрос, почему у меня два набора мягкой мебели: один из бордового бархата, другой с обивкой из смешанной ткани с проседью.

– Как густой туман, – говорит сестра.

В квартире давно нужно навести порядок, и сестра многократно вызывалась помочь.

– Не квартира, а магазин Красного Креста. Или склад антикварной лавки, – говорит она и предлагает, чтобы ее муж вывез все лишнее.

До переезда сюда я некоторое время снимала жилье в разных районах города, и зять однажды перевозил мою кровать и несколько коробок с книгами на черном, отполированном до блеска минивэне ритуального бюро.

Я сплю на полуторной кровати из тика, унаследованной от двоюродной бабушки, в спальне еще письменный стол, за которым она копалась в бумагах после выхода на пенсию, а также два ночных столика и комод из тика. В углу, рядом с гладильной доской, на полу стоит старый компьютер – это я убедила бабушку его купить и даже попыталась научить им пользоваться. Он напоминает маленький кинескопный телевизор. В гостиной полки из тика, старый телевизор на подставке и обеденный стол тоже из тика.

– Тик и плюш, плюш и тик, – говорит сестра.

На полу в гостиной ковер с желтыми розами, а над телевизором полка с двумя фарфоровыми собачками, между которыми наша с тезкой фотография, сделанная, когда я получала диплом акушерки: я обнимаю двоюродную бабушку, она улыбается до ушей, едва достает мне до плеча. По такому торжественному случаю на ней черное платье с серебряным отливом, нитка жемчуга и серьги, я в синем брючном костюме.

Из гостиной и кухни вид на кладбище, окно спальни выходит на задний двор с мусорными контейнерами. Там растет старый двуствольный клен.

В нижнем ящике комода хранятся бабушкины принадлежности для шитья: коробка с пуговицами, еще одна с булавками и три подушечки с иголками. Пуговицы в металлической коробочке из-под швейцарского шоколада, на ней высокие горы, ели на заснеженных склонах, полная луна, мерцает снег. Во втором ящике ее украшения, а в шкафчике в ванной комнате помада, пудра и парфюм. В гардеробе на одной стороне штанги висит моя одежда, на другой – ее нарядные платья. Я вытираю посуду бабушкиными полотенцами и пользуюсь ее электрическим чайником, на окнах занавески, которые она сшила и повесила еще в семидесятых. Холодильнику сорок лет, но он не течет. Когда я въехала, нашла в кухонном шкафу полпачки печенья с кремом, пакет фиников, суп из цветной капусты и пять неоткрытых банок консервированных груш и персиков.

В квартире все напоминает о том, что бабушка была рукодельницей. Вышитые подушки на стульях и креслах – сестра насчитала семнадцать, масса сонеток и вышитых скатертей. На подушках бабушка вышила жемчужины нашей природы, а также образцы исландской флоры – лесную герань, одуванчик и дриаду. Однако прежде всего внимание приходящих в эту квартиру привлекает большой гобелен над диваном, на нем изображена Дева Мария, кормящая грудью младенца Иисуса. Мария в красном плаще с синей подкладкой, она смотрит на младенца, сидящего у нее на коленях на бархатной подушке бутылочно-зеленого цвета. Младенец обнажен, если не считать набедренной повязки, он оторвался от груди матери, поднял голову и поднес ко рту большой палец. Грудь и то, как Мария держит ее и дает младенцу, – центр композиции. Насколько я могу судить, ребенку пять месяцев. Одни детали интересовали бабушку явно больше, чем другие, прежде всего грудь. В то время как другие элементы выполнены просто, почти небрежно: грубая пряжа, лаконичные цвета, например, два безногих ангела в верхних углах, – для груди бабушка использовала несколько видов игл и нитки разных оттенков. И если другие детали кажутся плоскими, то грудь явно выделяется, можно сказать, она трехмерная, хотя я не хочу заходить так далеко, как сестра, и не говорю о плоти. Больше всего бабушка явно работала над соском, использовала разные оттенки розового и наложила нити друг на друга в несколько слоев, и теперь он бросается в глаза, подобно кнопке домофона в темноте.

Как выражается сестра, гостиной правит грудь.

За исключением вышивки и оранжевых виниловых обоев на одной стене гостиной, все остальное – мебель, предметы интерьера и занавески – в разных оттенках коричневого: светло-коричневое, темно-коричневое, красно-коричневое, янтарное.

За четыре года, прошедшие со смерти двоюродной бабушки, я мало что поменяла в квартире. По правде сказать, ничего.

Оглядываю спальню и вижу, что она похожа скорее на кабинет с письменным столом и бабушкиными бумагами повсюду. Это, однако, не мешает мне иногда оставлять гостей на ночь. Обстановка почти никого не волнует.

Два сердца

Вчера вынула из морозилки два бараньих сердца, положила на тарелку и поставила в холодильник. Я довольно редко ем мясо, но сердце ягненка– недорогое блюдо, которое двоюродная бабушка иногда готовила, когда мы жили вместе. Открываю холодильник и достаю сердца, свет образует треугольник на кухонном полу. Промываю сердца в мойке под холодной струей и слышу, как внизу открывается и закрывается входная дверь, на лестничной клетке раздаются шаги. Кто-то поднимается и, похоже, останавливается у моей квартиры. Шебуршится у двери и берется за ручку. Сомнений быть не может: кто-то пытается вставить ключ в мой замок. Я выключаю воду и вытираю руки. Уже собираюсь выйти, когда раздается стук в дверь.

На лестничной площадке стоит бледный усталый мужчина, вокруг шеи дважды обмотан шарф. Рядом с мужчиной чемодан. Мужчина держит в руке ключи, здоровается и извиняется за беспокойство. Говорит он по-английски, объясняет, что ищет квартиру, которую снял на праздники. Парень с мансарды иногда сдает туристам квартиру, но в последнее время редко. Он играет на бас-гитаре в группе, и мы с соседкой с нижнего этажа договорились с ним, чтобы дома он не включал усилитель. Несколько дней назад я как раз на него наткнулась, он сказал, что на Рождество уедет к матери, но ни слова о том, что сдал квартиру.

Объясняю мужчине, что он перепутал этаж.

Имя двоюродной бабушки до сих пор значится рядом со звонком, замечаю, что пришелец старается его прочесть. Я оставила бабушкино имя, а свое добавила ниже.

– Это третий этаж. Ваша квартира на мансардном этаже.

Мужчина благодарит, снова извиняется, говорит, что провел в пути тридцать три часа, не выспался. И добавляет:

– Я живу на другой стороне планеты. Против солнца.

Он смотрит мне через плечо, вглядываясь в темноту.

– Свет неисправен, – объясняю я.

Закрываю двери и снова принимаюсь очищать сердца от жира и сосудов. Закончив, режу на куски и обваливаю в муке. Когда выкладываю на сковородку, слышу, как звонит телефон. Он в коридоре, в кармане куртки.

Это сестра; включаю громкую связь и кладу телефон на кухонный стол. Она спрашивает, что я делаю, отвечаю, что готовлю.

Она спрашивает, переключен ли телефон на громкую связь. Я подтверждаю.

Затем она хочет знать, что у меня сегодня на обед.

– Сердца.

– И как ты их приготовишь?

– Пожарю с луком на сковородке.

– На растительном или на сливочном масле?

– На растительном.

– В муке обваливаешь?

– Да. А еще солю и перчу.

Сковородка и банка с мукой из запасов двоюродной бабушки. Банка эмалированная, на ней нарисованы котята.

Говорю сестре, что, поджарив сердца, добавлю воды и четверть часа потушу под крышкой.

– А что на гарнир?

– Вареная картошка.

Затем сестра хочет знать, по-прежнему ли у меня проблемы с электричеством. Отвечаю, что могу использовать только две конфорки.

– Иначе выбивает пробки. И только что перегорела вторая лампочка в коридоре.

Заканчивая чистить картошку, рассказываю сестре, что в тот же момент иностранный турист перепутал этаж и постучал в мою дверь.

Она спрашивает, откуда он, отвечаю, что не спросила, но он провел в пути больше тридцати часов.

– Он сказал, что живет против солнца, – добавляю я.

– В Австралии, – предполагает сестра. – Он был один?

– Да.

– А ты спросила, что он делает в нашей стране?

– Нет, не спросила.

– Ты сообщила ему прогноз погоды?

– Забыла.

Я выключаю конфорку и выкладываю сердца на тарелку.

Пока мою сковородку, сестра говорит, что забыла главное, а именно обсудить со мной семейный обед в сочельник. Отвечаю, что буду работать, что с последнего семейного обеда ничего не изменилось.

– У меня ночное дежурство.

– В рождественскую ночь?

– Да, в рождественскую ночь.

– В это время ожидается самая непогода. Бомбический циклон.

На это я могла бы заметить, что дети рождаются независимо от прогноза погоды. Когда солнце высоко над горизонтом и когда низко.

– Так что ты не сможешь с нами пообедать.

– Нет.

Сестра напоминает, что я пропустила рождественский обед в прошлом году и в позапрошлом.

– Пусть ты и одинока, но мне кажется несправедливым, что ты всегда дежуришь на Рождество. – В телефоне наступает короткое молчание. – Мама очень расстроится.

На последнем семейном обеде мама весь вечер говорила о смерти, папа кивал, а зять с интересом слушал. Ближе к ночи он пошел на кухню загрузить посудомоечную машину, а родители продолжали обсуждать цены на гробы у оптовиков, их качество и предстоящие заказы. Выпив две рюмки портвейна, мама сказала:

– Многие хотели бы добавить пару строк к своей жизни.

– Люди умирают на Рождество не реже, чем в другие сезоны, – вставил папа.

Сестра переходит к рождественским подаркам и спрашивает, надумала ли я, чего мне хочется.

– Нет, ничего не приходит в голову. Вроде все есть.

– Мама тоже не знает, что тебе подарить, – говорит сестра.

Когда мама звонит, ей трудно прощаться, и разговор затягивается. То же самое происходит, когда мы встречаемся: прощаясь, она долго прижимает меня к себе и никак не может отпустить. Я знаю, о чем она думает: каждый раз может стать последним. Сколько себя помню, маме было трудно что-либо планировать, за исключением похорон. Не стоит того, часто повторяла она. Удивлялась, когда дантист назначал время через год: а что, если, – думала она. Даже поход в театр мог стать для нее проблемой: никогда не знаешь, вдруг не удастся использовать билеты, она ведь нередко видела два пустых места в самом центре зала. Соответственно, мама не рисковала сильно заранее организовывать отпуск, и кончалось тем, что она проводила его во дворе в резиновых перчатках и с ведром в руках.

Что-то решить значило умереть, что-то закончить – тоже. Жизнь не зажата в кулаке, и мама постоянно ждала, что дойдет очередь и до нее, по работе знала слишком много тех, кто ушел слишком рано. Каждый раз, когда иду перед гробом, признавалась она, думаю: это не я. Не сегодня. Не в этот раз. Еще один день, и она не пришла, – приговаривала мама после каждых похорон.

У мамы есть привычка приходить в гости без предупреждения. Она идет прямо на кухню, не дав мне опомниться, встает у мойки и моет посуду, даже если там всего одна чашка и две чайные ложки. Закончив с посудой и поставив ее в шкаф, вытирает кухонный стол. Потом перемещается в гостиную и вытрясает подушки. Затем берет книги, лежащие на журнальном столике, и ставит их на полку. Наконец проверяет пальцем в горшках на подоконнике, не пора ли полить растения.

От двоюродной бабушки я унаследовала целый лес растений в горшках. Некоторые она вырастила из семян.

Когда я у нее жила, бабушка, не жалея времени, рассказывала мне обо всех своих растениях, давала потрогать листочки, чтобы я почувствовала, какие они на ощупь, она также доставала с полки справочник, находила фотографии растений в их естественной среде, где тихая погода круглый год, и называла места произрастания.

– У меня все растения умирают, – говорит мама. – Даже папоротник.

Очень может быть, что я обладательница самой старой бегонии в Северном полушарии. Поливаю ее дважды в неделю. Снаружи на дне горшка выцветший ценник с датой, так что видно, когда именно бабушка купила бегонию. Сорок восемь лет назад. В отличие от людей, Дия, говорила мне бабушка, растения поворачиваются к свету. Одна пара была – человек и растение, другая – человек и животное.

– Нужно всегда оставлять дом таким, каким ты хочешь, чтобы его увидели другие, когда тебя не будет, – говорит мама.

Гвиневер

Однажды вечером, когда со смерти двоюродной бабушки прошло около года, я, собравшись с духом, изучила содержимое до краев набитых ящиков письменного стола. Один из них был заперт, но ключ долго искать не пришлось, он лежал сверху во втором ящике. Сейчас мне кажется, что бабушка говорила о ключе, когда я навещала ее в больнице, где она лежала с инфарктом. Что ключ от верхнего ящика лежит в нижнем. Когда я повернула ключ и открыла ящик, моему взору предстала пачка писем, крест-накрест обвязанная красной шерстяной ниткой, целый эпистолярный архив. У всех писем оказался один отправитель – бабушкина подруга по переписке Гвиневер, акушерка из Уэльса.

В пачке я также нашла одно письмо, написанное рукой моей родной бабушки, оно вернулось с надписью на конверте: здесь больше не живет. В том же ящике двоюродная бабушка хранила в папке черновики своих писем. Можно увидеть, как она вычеркивала слова и даже целые предложения, вносила исправления, пользуясь исландско-английским словарем, прежде чем переписывать письма набело. В ящике также лежало много открыток (в металлической коробке из-под швейцарского шоколада, похожей на ту, в которой хранились пуговицы, с высокими горами, только вместо снега лето и на склонах пасутся коровы) от того же отправителя, что и письма. (Позже я узнала, что и конфеты были от подруги по переписке.) Открытки из самых разных мест: с Британских островов и с континента, а одна из Соединенных Штатов, и на всех репродукции известных картин, изображающих Деву Марию, беременную или с младенцем Иисусом. Я просматриваю открытки. Одна из них особо привлекает мое внимание и кажется знакомой. На ней Мария кормит младенца грудью, и мне не приходится долго ломать голову, чтобы понять, что именно она послужила образцом для большого гобелена над диваном. На обороте открытки написано, что это картина Жана Эя, фламандского художника XV века, написанная маслом по дереву.

Однако бабушка изменила большинство деталей (например, оставила только двух из четырех ангелов на заднем плане), за исключением груди, все выполнено проще, согласно законам вышивки. Замечаю, что у бабушки и Мария держит грудь иначе, чем на образце, и младенец ухватился своими маленькими пальчиками за палец матери. На бархатной подушке, на которой сидит младенец, бабушка вышила цветок, хотя на картине его нет, и хорошо видно, что это дриада.