Текст книги "Осада, или Шахматы со смертью"
Автор книги: Артуро Перес-Реверте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
– Ясно, – отвечает Мулат, глядя, как Фумагаль стирает со лба каплю темного пота.
Вечер пятницы. Натянутый на уровне верхнего этажа парусиновый полог защищает от солнца патио, где в прохладе и уюте под геранями и папоротниками в больших кадках и в горшках расставлены у мраморной закраины колодца кресла-качалки и плетеные стулья. Лолита Пальма, пригубив мараскина, ставит рюмку на маленький столик под кружевной скатертью, рядом с серебряной посудой и несколькими бутылками, наклоняется к матери, чтобы поправить подушки, которыми та обложена. Высохшая, вся в черном, в кружевной сетке на волосах, с четками на укрытых шалью коленях, Мануэла Угарте, вдова Томаса Пальмы, сидит во главе стола, как всегда, когда в настроении подняться с постели и присутствовать на ежедневной семейной вечеринке. В доме на улице Балуарте настал час визитов. Здесь Кари Пальма, сестра Лолиты, с мужем, Адольфо Соле. Здесь же и Ампаро Пиментель, вдовая соседка, за долгие годы перешедшая уже в статус родни. И Курра Вильчес с кузеном Тоньо, который неизменно в этот час – да и в любой другой тоже – появляется в этом доме.
– Сейчас такую новость вам расскажу, – говорит он, – не поверите, что такое бывает.
– У нас в Кадисе все бывает, – отвечает Курра.
Со своим обычным балагурством кузен Тоньо принимается за рассказ. Последний воинский призыв, который должен был пополнить ряды несколькими сотнями жителей из запаса первой очереди – холостых, женатых или вдовых, но не имеющих детей, провалился: из каждых десяти пришло только пятеро. Все прочие попрятались, либо загодя озаботились получением белого билета или еще какой-нибудь льготы, дающей право на отсрочку, либо записались в местное ополчение – но так или иначе от действительной службы ускользнули. Последнее сражение под Ла-Абуэрой в Эстремадуре, выигранное у французов ценой страшных потерь – полторы тысячи испанцев, три с половиной тысячи англичан убито и ранено, – никак не вдохновляет потенциальных рекрутов. Так что кортесам пришлось измыслить следующий хитроумный трюк постановить, что призыву подлежат и резервисты второй и третьей очереди, в расчете на то, что сии последние донесут властям на уклонистов из других разрядов.
– А тебе обидно, что не берут служить? – обмахиваясь веером, насмешничает Кари.
– Вовсе нет. Я бесконечно далек от желания оспаривать чьи-то бранные лавры. От службы освобожден, поскольку я – единственный сын у вдовой матери, да к тому же уплативший пятнадцать тысяч реалов.
– Ну это-то ладно… Но как быть с тем, что тетушка Кармела опочила восемь лет назад?
– Опочить опочила, но ведь пребывая в своем вдовьем статусе. – Тоньо, держа в одной руке бутылку мансанильи, а в другой – бокал, рассматривает на свет его быстро убывшее содержимое. – Вот когда пойдем отбивать у врага и возвращать нашей отчизне Херес и Санлукар – тогда зовите с дорогой душой отправлюсь воевать.
– Не сомневаюсь, там бы ты дрался как лев, – замечает Лолита.
– И правильно, что не сомневаешься. Штыком и прикладом… или чем придется отвоевывал бы пядь за пядью, погребок за погребком. А знаете ли вы занятную историйку о том, как Пепе [27]27
То есть Жозеф Бонапарт.
[Закрыть]во время своего посещения одного такого заведения упал в бочку? Французы всполошились, стали кричать: «Скорей! Скорей! Спасайте короля! Бросьте ему веревку!» А он высунул голову и говорит: «Веревку не надо. Дайте хамону и сыру!»
Лолита смеется вместе со всеми. Разве что ее зять Альфонсо как будто отбывает повинность. Серьезна и сдержанна и донья Мануэла. Лишь отчужденно-снисходительная усмешка чуть трогает ее бескровные губы, и за этой гримаской проступают пять капель опиумной настойки на стакан апельсиновой воды, которые трижды в день облегчают страдания, приносимые раковой опухолью. Мануэле Угарте шестьдесят два года, и она не знает, что от болезни, медленно подтачивающей ее, спасения нет и лекарства не придумано. Знает об этом одна лишь старшая дочь, наложившая обет молчания на доктора, который поставил диагноз. Иначе нельзя. Недуг развивается медленно, конец еще не скоро; мать пока не испытывает сильных болей и жалобы ее еще можно сносить. Болезненно мнительная от природы, она перестала выходить на улицу задолго до того, как ее постигло несчастье, о котором она не подозревает; целый день лежит в постели в своей комнате и лишь под вечер, опираясь на руку Лолиты, спускается: летом в патио, зимой в гостиную – и принимает визитеров. Узкая река ее бытия заключена в берега: капризы, всеми исполняемые беспрекословно, настойка опия и неведение о том, что с нею такое на самом деле. Действие болезни так легко объясняется преклонным возрастом, усталостью, отупляющим однообразием бесцельной жизни. Мануэла Угарте уже довольно давно перестала быть женой, да и долг матери исполняла не слишком усердно, переложив все заботы о детях на плечи кормилиц, нянек, гувернанток. Лолита не помнит, чтобы мать вот так, вдруг, приласкала ее или поцеловала. Эти погасшие глаза загораются прежним блеском лишь при воспоминании о старшем сыне, о первенце и наследнике. Красавец и весельчак неутомимый путешественник, учившийся всюду, где у компании Пальма имелись партнеры: в Буэнос-Айресе и Гаване, Ливерпуле и Бордо, – Франсиско де Паула должен был возглавить семейное дело, расширить и укрепить его выгодной женитьбой на дочери видного местного негоцианта Карлоса Пауэра. Вторжение французов заставило отложить бракосочетание. Франсиско, сразу же поступивший в батальон Кадисских стрелков, 16 июля 1808 года погиб в окрестностях Андухара в битве при Байлене.
– А вспомните, что творилось, когда потребовалось укрепить Кортадуру! – говорит Курра Вильчес. – Весь Кадис месил глину, тесал камни… Все работали плечом к плечу, все были заодно… Настоящая фиеста была – с музыкой и угощением… Да, все тогда были вместе – аристократ, купец, клирик и простолюдин. Впрочем, уже очень скоро одни стали платить другим, чтобы те их заменили. Ну а под конец и вовсе выходило на работы полтора человечка.
– Решетки жалко, – вскользь замечает Кари Пальма.
Донья Мануэла – губы поджаты, на лице уксусно-кислое выражение – сухо кивает. Кортадурские решетки – больная тема в этом доме. В десятом году, когда французы стояли у ворот, Регентство не только наложило на город контрибуцию в миллион песо на нужды обороны, но еще и постановило снести все виллы и загородные дома со стороны перешейка, в том числе и собственность семейства Пальма, и без того уже лишившегося дачи в занятой неприятелем Чиклане, но и потребовало, чтобы граждане Кадиса в связи с острой нуждой в железе отдали свои решетки с дверей и окон. Семейство отозвалось и отправило узорчатую кованую калитку, запиравшую вход в патио, но доброхотный дар оказался совершенно бесполезным – линия фронта стабилизировалась под Исла-де-Леоном, укреплять Кортадуру не понадобилось, а решетки так и пропали. Дух семейства Пальма – коммерсантов до мозга костей – смущают не жертвы, которые приходится приносить ради победы, – да и что уж говорить о жертвах после смерти главы семьи и гибели его наследника! – но потери бессмысленные, зряшные, равно как и чрезмерные притязания властей и их головотяпство. Тем более что этот город жив благодаря им, кадисским негоциантам, – и неважно, есть война или нет войны.
– Выжимают нас как лимоны, – мрачно, по своему обыкновению, замечает Альфонсо.
Напряженно выпрямившись, он сидит на самом краешке плетеного кресла в некотором отдалении от других. Для него визиты на улицу Балуарте – повинность. «Так принято» – и, значит, он постарается, чтобы так и было. Для негоцианта его уровня навещать по пятницам тещу и свояченицу – дело столь же рутинное, как отправлять корреспонденцию. Это неписаный закон, правило кадисского общежития. В этом городе родственные связи обязывают и вести себя соответственно. Ну и кроме того, когда речь идет о компании «Пальма и сыновья», соблюдать формальности – это и способ обеспечить себе финансовый кредит. Мало ли что может быть, мало ли какие возникнут сложности: война и коммерция в смысле неприятных и несвоевременных сюрпризов друг друга стоят, – но весь город знает, что свояченица уж не откажется протянуть ему руку помощи, не даст пойти ко дну. Разумеется, не ради него. Ради сестры. Но эти подробности никого не касаются.
Он продолжает разговор о деньгах. Прихлебывая чай – Альфонсо нравится ненавязчиво напоминать о временах учения в Лондоне, – он выражает опасение, что если и дальше так пойдет, кортесы потребуют у кадисского делового сообщества новую мзду. Это тем более прискорбно, что на таможне по-прежнему зависли мертвым грузом больше пятидесяти тысяч песо, принадлежащих лицам, которые находятся в оккупированных провинциях. А ведь эта сумма могла бы прямо пойти в казну.
– Это был бы грабеж, – возражает Лолита.
– Называй как хочешь. Но лучше драть с них, нежели с нас.
Каридад Пальма, то открывая, то закрывая веер, согласно кивает на каждое слово. Она, видимо, довольна твердостью мужа и ободряет его взглядом, безмолвно призывая не отступать. Лолита – и уже с давних пор – не питает иллюзий на счет младшей сестры. Очень похожие внешне – Кари, светлоглазая, с изящным миниатюрным носиком, кажется миловидней, – они с самого детства сильно отличались характерами. Легковесная, переменчивая, явно удавшаяся не в отца, а в донью Мануэлу Кари сейчас добилась исполнения всех своих желаний: сделала хорошую партию, счастлива в браке, покуда не принесшем детей, и обрела подобающее ей положение в обществе. Она до сих пор то ли на самом деле обожает мужа, то ли уверила себя, что без ума от него, – но смотрит на мир его глазами и говорит его словами. Лолита привыкла к этому и сейчас наблюдает за знакомыми приметами со сдержанным раздражением, относящимся, правда, не к настоящему – семейная жизнь сестры ей глубоко безразлична, – а к прошлому. Детство, юность, одиночество, меланхолия, россыпь дождевых капель на стекле. Черствая скука часов, проведенных над учебниками счетоводства, английского языка и математики, бухгалтерского учета, когда корпела над коммерческими справочниками, когда склонялась над книгами о путешествиях и о нравах иных стран и народов. А легкая, как пух, Кари меж тем, с неизменной беспечностью скользя по поверхности, поправляла перед зеркалом локоны, играла с куклами в дочки-матери. Потом, со временем, когда не стало брата, на плечи Лолиты легло почти невыносимое бремя ответственности за дом и семейное дело, за сухую и неласковую мать. Умеряемая приличиями, глубоко запрятанная, но оттого не менее жгучая досада на зятя Альфонсо с его еженедельными визитами и на Кари, девочку-красоточку, вечно порхающую птичку-щебетунью, царицу бала. А отчего бы ей так очаровательно не морщить носик, жалуясь на жизнь, если Лолита, от столького в жизни отказавшись, твердо взяла штурвал компании Пальма, держит ее на плаву, работает день и ночь и заслужила уважение всего Кадиса? И так и не позволила Альфонсо обмакнуть мякиш в свою подливку.
Брякает колокольчик у калитки, и дворецкий Росас пересекает патио, а потом возвращается и докладывает о новых гостях. Еще через минуту появляется капитан Вируэс в мундире, в шляпе с галунами, с саблей под мышкой, а с ним – креол Хорхе Фернандес Кучильеро, депутат, представляющий в кортесах город Буэнос-Айрес. Ему двадцать семь лет, он белокур, элегантен, что называется, породист, ловко носит пепельно-серый фрак и панталоны, заправленные в высокие сапоги, на американский манер повязывает галстук. На щеке у него шрам. Этот изысканный и любезный молодой человек в доме Пальма принят как свой, потому что происходит из семьи астурийских негоциантов, связанных с ними давними дружескими отношениями, ныне прерванными из-за смуты в Рио-де-ла-Плата. Положение Фернандеса Кучильеро, как и других депутатов от мятежных американских провинций, весьма сложное, вполне под стать тому, какое переживает в эти смутные времена сама испанская монархия. Можно себе представить, сколь нелегкое это дело – представлять колонию, поднявшую против метрополии вооруженное восстание в ее же законодательном собрании.
– Хорошо бы еще мансанильи, – говорит кузен Тоньо.
Росас откупоривает свежую бутылку, охлаждавшуюся в колодце; вновь прибывшие усаживаются, и разговор идет о том, что экономка Кучильеро требует с него несусветные сорок реалов в день – депутату пришлось уже обратиться в кортесы за вспомоществованием.
– Где это видано! – негодует он.
Разговор переходит на успехи правительственных войск, действующих в Рио-де-ла-Плата, и на предложение англичан посредничать в конфликте с заморскими провинциями, которые явно намерены отложиться. Кучильеро рассказывает, что в кортесах в эти дни дебатируется идея предоставить Англии в обмен на ее дипломатические усилия право восемь месяцев свободно торговать с американскими портами. И он, как и прочие депутаты оттуда, всецело одобряет эту меру.
– Какая нелепость! – резко возражает Альфонсо. – Стоит объявить порто-франко, британцы не уйдут оттуда никогда. Дураков-то нет!
– Тем не менее это дело решенное, – флегматично отвечает креол. – Ходят слухи, что они, если их предложение не пройдет, выведут свои войска из Португалии, очистят Бадахос и похерят планы нового сражения с корпусом маршала Сульта.
– Да это же шантаж! Шантаж чистой воды!
– Так и есть, сударь мой, так и есть. Но Лондон называет это «дипломатия».
– Но в таком случае Кадис просто обязан сделать все, чтобы к нему прислушались. Этот шаг положит конец нашей торговле с Америкой. Это грозит нам полным крахом.
Лолита играет своим расписным – цветы апельсина по черному фону – китайским веером, который лежит у нее на коленях. Противно хоть в чем бы то ни было соглашаться с зятем. Однако он прав. И ей не составит труда вслух заявить об этом.
– Рано или поздно это все равно должно было случиться. Будут англичане посредничать или не будут, взбунтовавшаяся Америка для них – слишком лакомый кусок. Такой огромный рынок сбыта… И он так скверно управляется нами… Так далек. Так сильно страдает от пошлин, податей, ограничений, запретов и чиновничьего произвола. Неудивительно, что англичане будут действовать по всегдашнему своему обыкновению: под видом посредников раздувать пожар, как они уже это делают в Буэнос-Айресе. Они на это большие мастера.
– Ты не должна так говорить о наших союзниках, Лолита.
Мать молчит, с отсутствующим видом склонив голову. Может быть, она прислушивается к разговору, а может быть, пары опиума унесли ее в какую-то дальнюю даль. А эта реплика прозвучала из уст Ампаро Пиментель. С рюмочкой в руке – ее пристрастие к анисовой может соперничать со слабостью кузена Тоньо к мансанилье – соседка всем видом своим показывает, что возмущена. Вопрос – чем именно: может быть, нелицеприятным отзывом об англичанах, а может быть, тем, что барышня вообще высказывается о политике и коммерции, да еще так уверенно и веско. Настоятель церкви Святого Франциска, где она прихожанкой, на воскресных проповедях уже не раз мягко пенял на известного рода вольности, которые с недавних пор стали позволять себе дамы и девицы из высшего кадисского общества. Лолите до этого нет решительно никакого дела, а вот соседке Пиментель – есть, поскольку надо признать, хоть она и вполне свой человек в доме Пальма, но всегда отличалась редкостной узостью взглядов и скудоумием. Точно знает, что должно быть так, как повелось от века. Конечно, ее идеал – Кари Пальма: и замужем, и благоразумна, и ничего-то на свете ее не волнует, кроме как бы прихорошиться на радость супругу и во укрепление семейного счастья. Не то что она, Лолита, – не разбери-пойми кто, с пальцами в чернилах и с какими-то чудищами в горшках и кадках вместо Господом заповеданных цветочков.
– Союзников? – Лолита смотрит на нее с ласковой укоризной. – Вы разве не видели, какая кислая физиономия у посла Уэлсли?
– И у его братца Веллингтона! – весело подхватывает Курра Вильчес.
– Сами себе они союзники, – продолжает Лолита. – Они и на Полуостров-то пришли, чтобы истощить Наполеона. Испанцы как таковые их нимало не интересуют… А наши кортесы представляются оравой оголтелых республиканцев. Пустить их посредничать с Америкой – то же, что лисицу в курятник.
– Иисус, Мария и святой Иосиф! – крестится пожилая дама.
Задумчивые взгляды, которые капитан Лоренсо Вируэс время от времени устремляет на Лолиту, стараясь, чтобы их никто не заметил, не укрываются от ее внимания. Молодой офицер на улице Балуарте не впервые. Он никогда не приходит один и, как полагается, ведет себя безупречно. Бывал здесь после памятного приема у британского посла трижды: два раза вместе с Кучильеро, один раз – с кузеном Тоньо, когда случайно повстречал его на площади Сан-Франсиско.
– Значит, американские дела сильно огорчают вас? – спрашивает он.
В этом вопросе, обращенном к Лолите, чувствуется искренний интерес, а не светская учтивость. Сильно, отвечает она. Сильней, чем хотелось бы. После того как король Фердинанд оказался в плену, положение осложнилось еще больше: Венесуэла и два вице-королевства – Рио-де-ла-Плата и Новая Гранада – объяты самым настоящим восстанием. Прекращение торговли, сокращение денежных потоков привела к нехватке наличности в Кадисе. Война с Францией, исчезновение внутреннего испанского рынка, контрабанда подрывают традиционную коммерцию. Некоторые компании – и ее в том числе – пытаются выжить за счет финансовых спекуляций и торговли недвижимостью, прибегнув к старинному средству, помогающему в кризисные времена: посредников больше, чем собственников.
– Но все это, знаете ли, временная мера, – заключает она. – Припарка. К прежнему процветанию город не вернется уже никогда.
Альфонс кивает – неохотно, через силу. Поглядев на его недовольное лицо, всякий скажет, что свояченица перехватила у него аргументы. Да и деньги тоже.
– Положение складывается нетерпимое. А потому ни англичанам, ни кому другому нельзя давать даже самой ничтожной потачки.
– Напротив, – возражает Фернандес Кучильеро. – Пока еще не поздно, надо непременно взаимодействовать с ними.
– Хорхе прав, – отвечает Лолита. – Негоциант может примириться с убытками, лишь когда видит возможность покрыть их новыми операциями. Если Америка провозгласит независимость и ее порты полностью попадут в руки англичан и янки, нам не останется и этого утешения и надеяться будет не на что. Потери будут невозместимыми.
– Вот потому и нельзя уступать ни пяди! – говорит Альфонсо. – Поглядите на Чили – она верна короне. И Мексика – тоже, несмотря на мятеж что поднял там этот полоумный святоша… [28]28
Имеется в виду Мигель Идальго (1753–1811) – мексиканский священник, положивший начало войне за независимость страны от испанского владычества. Национальный герой Мексики, прозванный «отцом Отечества».
[Закрыть]К моему стыду, он еще и испанец… И в Монтевидео генерал Олио действует жестко. Железной рукой.
Последние слова мужа Кари Пальма встречает одобрительным постукиваньем веера. Лолита с беспокойством качает головой:
– Это меня и заботит. В Америке железной рукой ничего не добьешься, – и собственную руку ласково кладет на обшлаг Фернандеса Кучильеро. – Лучший тому пример – наш друг. Он не скрывает, что стоит за самые радикальные реформы в своей стране, однако же остается депутатом кортесов. Ибо знает, что это – способ противостоять произволу и деспотизму, отравляющим все вокруг.
– Чистая правда, – соглашается креол. – Историческая возможность, упустить которую было бы непростительной ошибкой. И это говорю вам я – человек, сражавшийся в Буэнос-Айресе вместе с генералом Линьерсом и под испанскими знаменами.
Лолита знает, о чем идет речь, и потому может оценить скромность упоминания: в 1806-м и 1807-м, когда англичане вторглись в Рио-де-ла-Плата, он, как и многие его юные соотечественники, дрался против них в долгой и трудной кампании, которая обошлась врагу в три с лишним тысячи убитых и раненых и завершилась его капитуляцией. В память об этом остался у Фернандеса шрам – след от пули, чиркнувшей по правой щеке, когда в аргентинской столице на улице Пас обороняли дом О’Тормана.
– Когда все это кончится, надо будет заняться созиданием нового мира, – говорит Лолита. – Более справедливого, что ли… Не знаю. Но – другого. Потеряем мы заморские территории или нет, спасется Кадис или падет во прах, с англичанами или без них, но такие люди, как Хорхе, сделают нашу связь с Америкой неразрывной.
– И еще – торговля, – веско и хмуро роняет Альфонсо.
Лолита отвечает с насмешливой печалью:
– Ну разумеется. И торговля.
Ловя на себе долгие взгляды капитана, она не может не почувствовать, что ей это льстит. Лоренсо Вируэс статен и красив, синий мундир с лиловым воротом выделяет его в любом обществе. Где-то в самой глубине души Лолита невольно ощущает смутную благодарность за этот льстящий ее женскому самолюбию взгляд, но дальше ее не пустит и никак не проявит. Разумеется, так на нее смотрят не впервые. Когда-то в юности она была довольно хороша собой да и сейчас еще может считаться привлекательной: кожа не утратила белизны и свежести, темные глаза по-прежнему лучатся блеском, женственные очертания стройной фигуры все так же приятны глазу. Изящные маленькие ступни и кисти свидетельствуют о хорошей породе. Хотя со дня смерти отца она неизменно носит темные тона – тем паче, что это вполне подходит к ее образу деловой женщины, – однако одевается с безупречным вкусом дамы из общества и следует моде. Лолита Пальма все еще пребывает в той категории, которая в Кадисе называется «барышня с большими возможностями», но зеркало доказывает, что возможности эти убывают день ото дня. Впрочем, она понимает, что для охотников за чужими состояниями она по-прежнему представляется весьма завидной партией. Как любит повторять кузен Тоньо, был бы мед, а мухи найдутся. И в этом смысле она иллюзий не строит. И не принадлежит к тем, кто обмирает при виде выхоленных рук и стройного стана, обрисованного элегантным фраком по последней моде или блестящим мундиром. Отцовское воспитание научило ее жить, отчетливо сознавая: что есть – то и есть, а потому она всегда умеет принимать знаки мужского внимания вежливо, но несколько рассеянно. И научилась скрывать под этим наигранным безразличием недоверчивость. Так опытный дуэлянт, спокойно и без малейшей неловкости, не подставляет грудь под выстрел, а повертывается к противнику боком.
– Слышал, будто ты потеряла судно, – говорит Альфонсо.
Лолита с беспокойством поднимает на него глаза. Как некстати и до чего ж не вовремя. Раздосадованный тем, что разговор принял иное направление, пытается взять реванш с какой-то едва ли не ребяческой злостью. Нескладно, неловко, неуклюже… Каждый день Лолита с благодарностью вспоминает отца – царствие ему небесное! – который так и не согласился взять его в компаньоны.
– Потеряла. Со всем грузом.
Распространяться желания нет. История неприятная. Четыре дня назад «Тлакскала», шхуна, шедшая из Веракруса с предназначенным для торгового дома Пальма грузом – 1200 медных отливок, 300 ящиков обуви и 550 мешков сахару, – на шестьдесят первые сутки пути была захвачена французами. Скорей всего – корсарской фелюгой, которая действует обыкновенно у мыса Рота и, подкараулив добычу, выскакивает из маленькой бухты: рыбаки видели, как капер расправился со шхуной в двух милях западнее мыса Кандор.
– Скверно, конечно, что после мира с Англией страховые премии сильно урезаны, – с затаенным злорадством говорит зять. – Но ничего: твой собственный корсар быстро возместит тебе убытки.
Лолита замечает, как при слове «корсар» по лицу Лоренсо Вируэса пробегает тень. После давешнего разговора на приеме у британского посла Пепе Лобо больше не упоминался, однако она знает, что капитан осведомлен о его подвигах. Кадисские газеты несколько раз писали о корсаре, снаряженном на паях фирмами Пальма и Санчес Гинеа. В числе первых его трофеев были бригантина, везшая 3000 фанег пшеницы, и пуэрто-риканская шхуна с какао, сахаром и кошенилью в трюмах – этого одного было достаточно, чтобы покрыть первоначальные вложения. А последнее по времени сообщение появилось в кадисской газете «Вихиа» ровно неделю назад: «Каперский корабль „Кулебра“ привел в порт французское судно, шедшее из Барбате в Чипиону с грузом водки, зерна, кож, а также с корреспонденцией…» Газета не уведомила подписчиков, что француз нес на борту шесть орудий и при захвате оказал упорнейшее сопротивление: по прибытии в Кадис на берег на носилках спустили двоих тяжко искалеченных из экипажа Пепе Лобо, а накануне еще двоих убитых погребли в море.
Черный корпус «Кулебры» содрогается от сильных ударов волны в борт, мачта с огромным треугольником паруса ходит ходуном. Пепе Лобо, стоя на корме, рядом с двумя рулевыми, которые вертят обтянутый кожей обод железного рулевого колеса, держит корабль на курсе – ветер с носа полощет провисший кливер, колышет бизань над самой головой капитана. Доносится запах пальников, дымящихся на штирборте: четыре 6-фунтовых орудия наведены по команде боцмана Брасеро на неподвижную тартану – она дрейфует очень близко, на расстоянии пистолетного выстрела; оба ее косых паруса обвисли. Пепе Лобо знает, что в такие минуты пушки, глядящие на добычу в упор, убедительны, как ничто другое. Другое дело, что стрелять нельзя: заденешь своих – оглушительно вопящую абордажную команду, вооруженную топорами, пистолетами, короткими кривыми саблями, которая во главе с Мараньей оттесняет к корме матросов тартаны. Их десятка полтора, и они в растерянности нестройно пятятся под натиском тех, кто сию минуту прыгнул к ним на палубу. На левом борту, под переплетением снастей грот-мачты, покореженная обшивка и разбитый планшир указывают то место, куда после погони и абордажного маневра – тартана пыталась уйти, делая вид, что не замечает сигналов, – с разгону пришвартовалась «Кулебра» на то время, чтобы двадцать ее вооруженных матросов успели перескочить с корабля на корабль.
Маранья все сделал чисто. Как мало кто. В подобных делах противника надо ошеломить, сбить с толку – и эту задачу он выполнил со всегдашней своей холодной отчетливостью. Опершись обеими руками о планшир, успевая следить за тем, в каком положении собственные паруса и шкоты по отношению к ветру, Пепе Лобо наблюдает за действиями помощника. Вот он: весь в черном, бледный, с непокрытой головой, в правой руке – сабля, в левой – один пистолет, а за поясом – другой. Впрочем, едва лишь он и его люди спрыгнули на палубу тартаны, стало ясно, что ни стрелять, ни резать никого не придется: экипаж так ошеломлен внезапностью и яростью нападения, громовым ором и устрашающим видом корсаров, что не сопротивляется. В смятение приводят и повадки их предводителя, с такой властной небрежностью указывающего кончиком сабли поочередно на каждого: бросай, мол, оружие. Матросы сгрудились у брошенного штурвала, который сам собой покачивается из стороны в сторону от крупной зыби. На высокой оконечности кормы вьется на флагштоке полотнище с двумя красными и тремя желтыми полосками: под этим флагом плавают торговые суда и короля Жозефа, и не признающих его патриотов. Кто-то – по всему судя, шкипер тартаны – размахивает руками, призывая своих людей то ли сдаться, то ли, напротив, не робеть. С «Кулебры» видно: вот еще один дочерна загорелый моряк, то ли с тесаком, то ли с мачете в руке, пробует заступить путь Маранье, однако тот с большим хладнокровием отталкивает его в сторону и, пройдя меж расступившихся матросов, бесстрастно, с неизменившимся лицом, приставляет шкиперу пистолет к груди, а саблей перерубает фал. Кормовой флаг падает в море.
Вот ведь сукин сын, бормочет сквозь зубы Пепе Лобо, ни в грош жизнь свою не ставит… Маркизик, одно слово. Улыбка еще играет у него на губах, когда он поворачивается к боцману Брасеро.
– Отбой тревоги. Орудия найтовить! Шлюпку на воду.
Вслед за свистом боцманской дудки по всей длине 65-футовой палубы раскатывается его громогласная команда. А на тартане, покуда абордажная партия разоружает экипаж и загоняет его в трюм, Маранья, подойдя к борту, поднимает над головой сложенные крест-накрест руки – условный сигнал: корабль захвачен, все в порядке. Потом скрывается. Пепе Лобо достает из кармана часы – 9.48 пополуночи – и приказывает вахтенному занести время захвата в судовой журнал. Смотрит с левого борта на пятно, смутно темнеющее в сероватой дымке, которая окутывает и прячет от взгляда береговой урез: они находятся восточней Асейтерской отмели, милях в двух к югу от мыса Трафальгар. Окончена охота, начатая при первом свете зари, когда с «Кулебры» заметили корабль, идущий курсом на север и готовый уже вот-вот пересечь Пролив. Хотя тендер шел без флага, а может быть, как раз поэтому, на тартане встревожились, прибавили парусов, пользуясь благоприятным левантинцем, и попытались удрать в гавань Барбате. Однако «Кулебра» была быстроходней – тем паче, что тоже поставила все паруса, включая фор-марсель и топсель, и через полтора часа погони настигла добычу. У корсара на гафеле взвился французский флаг, обозначила себя и тартана, однако скорости не замедлила, памятуя, вероятно, что хоть, согласно Иисусу Христу, все люди и братья, но все же скорей – двоюродные, а уж в море – особенно. И тогда капитан Пепе Лобо приказал французский флаг спустить, а испанский – поднять, завершив церемонию знакомства орудийным залпом. С разгона притерлись к тартане борт о борт, запустили на палубу Маранью с командой. И делу конец. Пока, по крайней мере.
– Боцман!
Брасеро предстает. Смуглый, здоровенный, голова и усы седые. Босой, как почти все на борту. Лицо в морщинах, больше похожих на шрамы от ножа, сияет – доволен трофеем. Да и вся команда на седьмом небе: пока спускают шлюпку с теми, кто будет управляться с парусами на пленной тартане и поведет ее в Кадис, обсуждают, что там может лежать у нее в трюмах и сколько выйдет на брата, когда на берегу удастся продать груз.
– Двоих с подзорной трубой – в бочку на марс. Наблюдать море, докладывать о каждом парусе. Особенно – с наветренной стороны. Не хватало еще по собственному ротозейству нарваться на сторожевик из Барбате…
– Есть.
Пепе Лобо – моряк предусмотрительный и неожиданностей не любит. У французов имеется 12-пушечный и довольно шустрый – так что взапуски с ним не побегаешь – бриг береговой охраны, который постоянно меняет место якорной стоянки: то он в маленькой бухте Санлукара, а то уже в устье реки Барбате. Счастье вообще переменчиво, а уж в военно-морской игре, известной под названием «кошки-мышки», – особенно, и охотник иной раз глазом моргнуть не успевает, как становится дичью. Все зависит от удачи, ну и от зоркого глаза, от тонкого чутья: в этом деле, где сомнения весьма пользительны, ибо никогда ни в чем нельзя быть уверенным полностью – ни в погоде, ни в направлении и силе ветра, ни в состоянии моря, ни в парусах, ни в том, как поведет себя противник, а равно и собственный твой экипаж, – они суть наипервейшие достоинства, позволяющие сберечь и шкуру, и свободу. Не далее чем неделю назад маленькую шхуну, уже загнанную в бухту и даже спустившую флаг, пришлось отпустить с миром – и со скрежетом зубовным – лишь потому, что впередсмотрящие углядели, как летит с востока французский бриг. Мало того – пришлось самим со всех ног убираться в Пролив, под крылышко к береговым батареям Тарифы.
