Текст книги "Тереза"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Разве можно назвать одним и тем же словом ту общность давно пролетевшего мгновения и эту сегодняшнюю? И все-таки то, что ей много лет казалось совершенно неинтересным, теперь вдруг стало неожиданно очень значимым и важным, словно начиная с того момента, когда Казимир узнал бы о существовании сына, ее собственная жизнь обрела бы новую форму, новое содержание, новый смысл. И душа ее металась в растерянности, как мечется она у женщины, стоящей у ложа спящего и не знающей, погладить ли его тихонько по лбу на прощанье, не разбудив, или же схватить за плечи и трясти, пока не проснется, дабы ответить за все… И она поняла, что Казимир Тобиш на самом деле был мечтателем и ничего не понимал в сути собственного существования. Женщин в его жизни, пожалуй, и кроме нее хватало. Вероятно, и другие дети у него тоже были, и о некоторых из них он даже знал, ибо ведь не всегда же ему удавалось так своевременно исчезнуть. Но чтобы вдруг перед ним появилась одна из женщин, которую он начисто позабыл за те двадцать лет, что прошли с того дня, как он ее бросил, и сказала: «Казимир, а ведь на свете живет твой и мой ребенок», – такого с ним наверняка еще ни разу не случалось. И она уже видела почти наяву такую картину: как она будит его, берет за руку и ведет по бесчисленным улицам, которые представляют собой путаные кривые пути его жизни, как они вместе подходят к дверям тюремной больницы, как она ведет его дальше, к постели больного юноши, его сына. Видела, что он широко открывает удивленные глаза, начиная все осознавать, потом простирается на полу перед ложем своего несчастного сына, оборачивается к ней, хватает ее руку и шепчет: «Прости меня, Тереза».

102

В первый же день рождественских праздников она поехала на кладбище. Стояла обманчивая весенняя погода. Теплый ветерок веял над могилами, а земля совсем раскисла от подтаявшего снега. Она принесла астры – белые от Тильды, фиолетовые от себя. Могилу Вольшайна она нашла не так легко, как полагала. Памятника еще не поставили, и она лишь по номеру на могиле поняла, где похоронен отец Тильды. «Отец Тильды» – так она называла его в мыслях до того, как он стал ее любовником, спящим здесь вечным сном. А мы ведь теперь были бы уже без малого год женаты, вдруг пришло ей в голову. И сегодня я бы сидела, как и Тильда, в теплой, прекрасно обставленной комнате, смотрела сквозь чисто вымытые стекла на улицу и не знала бы никаких забот. Однако она почти не чувствовала сожаления из-за того, что все сложилось иначе, и вспоминала о покойном без всякой нежности. Значит, я такая неблагодарная? – спрашивала она себя, такая бесчувственная, такая черствая? В ее памяти сами собой возникли образы других мужчин, которым она принадлежала, и она поняла, что только такие воспоминания о других мужчинах и придавали легкую ауру наслаждения ее любовным часам с Вольшайном.

И внезапно – правда, ей-то показалось, что такое прозрение часто приходило к ней и при его жизни, – она спросила себя, не заподозрил ли он в глубине души ее в этой коварной неверности, и в какой-то момент, когда вполне осознал свою печальную и постыдную роль, эта мысль поразила его в самое сердце, и он умер, как принято называть, от сердечного удара? О, такие события могут быть связаны между собой, она это чувствовала. В ней жило тайное, глубоко запрятанное чувство вины, которое лишь иногда ярко вспыхивало, обжигая душу, и сразу же вновь гасло, – и ей казалось, что ее совиновность в кончине Вольшайна была не единственным злодеянием, тлевшим на самом дне ее души, словно невидимое бесцветное пламя. В ней теплилось и сознание еще более тяжкой и мрачной вины, и после долгого-долгого времени она опять вспомнила ту давнюю ночь, когда родила и чуть не убила своего сына… Но этот мертвец все еще бродил по свету, точно призрак. Теперь он лежал в тюремной больнице и ждал, что придет его мать, его убийца, чтобы покаяться в своей вине.

Фиолетовые и белые астры выпали из ее руки, и она стояла точно безумная, вперив широко открытые глаза в пустоту.

И все же не кто иной, как именно она, сидела вечером того же дня за красиво накрытым столом в кругу семьи владельца универсального магазина, и разговаривала с хозяином и хозяйкой дома и с приглашенной в гости четой обывателей о разных разностях: о снегопаде, о ценах на рынке, об обучении в гимназиях и народных школах, и почти не вспоминала о своих покойниках.

103

В следующие дни Тереза раздумывала, следует ли ей написать Казимиру Тобишу. А ведь не исключено, что у него теперь совсем другое имя. Кроме того, он может вообще не обратить внимания на письмо, в особенности если догадается, от кого оно. Так что в конце концов она решила, что самым разумным будет подкараулить его после представления. К тому же можно сделать вид, что встретились они случайно.

И однажды в одиннадцать часов вечера перед ней засияла ярко освещенная вывеска «Универсума». Перед входом стоял огромный швейцар в поношенной зеленой ливрее с золотыми пуговицами, в руке он держал длинную трость с серебряной бахромой. Представление еще не кончилось. Тереза поискала дверь, через которую Казимир Тобиш должен был выйти из варьете. И с легкостью ее нашла: повернуть за угол, пройти чуть дальше по улице, свернуть за следующий угол, пройти по другой, плохо освещенной улице, и вот она, застекленная до половины дверь с надписью «Вход для артистов». Как раз в этот момент из двери вышла некая особа – тощее существо с заурядной внешностью, в жалком тонюсеньком дождевичке – и скрылась за углом. Однако одежда Терезы тоже была не по погоде – снег валил хлопьями, а на ней было то самое элегантное демисезонное пальто, которое ей подарила Тильда, – правда, под него она поддела толстую шерстяную кофту. О, она была куда лучше защищена от непогоды, чем многие другие женщины. Только вот ногам было холодно и сыро. Ей бы следовало надеть те крепкие ботинки, в которых она в последний раз ездила с Вольшайном за город. Несмотря на то что Тереза все время прохаживалась взад-вперед, она уже начала подмерзать по-настоящему. Вероятно, было бы правильнее купить себе самый дешевый билет и дождаться конца представления в зрительном зале. И она шагала по заснеженным улицам вокруг здания, чтобы не терять из поля зрения ни вход для зрителей, ни выход для артистов. Наконец настала минута, когда это ожидание показалось ей неразумным и даже бессмысленным. Чего она, собственно, хотела? Кого дожидалась? Того пожилого музыканта, который играл в этом заведении на виолончели, или молодого человека в мягкой шляпе, чьи усы пахли резедой? До этого у нее не было никакого дела, и все же ей все время мерещилось, будто из той застекленной до половины двери вот-вот выйдет молодой человек в плаще-крылатке с мягкой шляпой в руке. И сама себе она казалась хорошенькой девушкой, которую в воскресенье отпустили на несколько часов погулять и она радуется свиданию со своим любовником. Правда, в ту пору стояла весна. Чего ей тут, в сущности, надо? Сейчас не весна, и сама она уже больше не та молодая хорошенькая девушка. Уж не превратилась ли она в фройляйн Штайнбауэр, которую. тогда так жалела, потому что у той не было любовника? Она не была прежней, и он тоже им не был – так чего же они хотят друг от друга? Нет, в самом деле, за всю свою жизнь она не делала таких совершенно бессмысленных поступков, как этот. Не лучше ли махнуть рукой на эту затею и, может быть, прийти сюда в другой раз, в другом настроении? Она уже пошла было прочь, но, едва освещенный полукруг перед входом исчез из ее глаз, повернула назад и тут заметила, что представление только что окончилось. Швейцар стоял все там же, вытянув вверх руку с тростью, на которой болталась серебряная бахрома. Публика валом валила на улицу, ко входу подъезжали коляски. Тереза быстро пересекла улицу, подбежала к актерскому выходу, встала на противоположной стороне улицы, чтобы не терять из виду застекленную дверь. И первым, кто вышел, был он: худой, в плаще-крылатке, с мягкой шляпой в руке и сигаретой во рту, и выглядел он почти так же, что и двадцать лет назад. Это было как чудо, чистая правда. Он огляделся по сторонам, потом посмотрел вверх, покачал головой, словно удивляясь сильному снегопаду и досадуя на него. Нахлобучив шляпу, он широкими шагами пересек улицу, словно знал, что на той стороне его кто-то ждет, направился прямиком к Терезе и, мельком взглянув на нее, прошел мимо.

«Казимир!» – крикнула она. Однако он и не подумал обернуться и быстро продолжал удаляться. «Казимир Тобиш!» – крикнула она опять. Он остановился, обернулся, потом подошел к Терезе и заглянул ей в лицо. Она улыбнулась, хотя теперь он выглядел совсем по-другому: старше, чем был на самом деле, лоб испещрен морщинами и еще более глубокие морщины у рта. Наконец-то он узнал ее.

– Кого я вижу! – воскликнул Казимир. – Да ведь это… ведь это… Ведь это ее высочество, принцесса!

Она улыбнулась. Так вот что вспомнилось ему в первую минуту, спустя двадцать лет: как он тогда поначалу валял дурака, делая вид, будто принимает ее за принцессу или эрцгерцогиню! Ну что ж, значит, она все-таки меньше изменилась, чем думала. Тереза кивнула как бы в знак согласия, не переставая улыбаться, и сказала:

– Да, это я, Тереза.

– Вот это сюрприз так сюрприз! – сказал он и протянул ей руку. Она бы узнала своего бывшего возлюбленного по одному лишь жесткому пожатию его костлявых пальцев. – Да откуда ты здесь взялась?

– Случайно. Я смотрела представление и увидела тебя. – Она умолкла.

– И узнала меня?

– Само собой разумеется. Ведь ты почти не изменился.

– Честно говоря, и ты не особенно. – Он взял ее за подбородок и уставился ей в лицо остекленевшими глазами. От него пахло подкисшим пивом. – Значит, это действительно ты. Нет, что мы с тобой когда-нибудь встретимся… Как тебе жилось все это время, Тереза?

Она все еще чувствовала застывшую на губах улыбку и никак не могла перестать улыбаться, хотя это уже ничего не значило.

– Не так-то просто рассказать, как мне жилось.

– Что правда, то правда, – согласился он. – Ведь мы с тобой не виделись целую вечность.

Она кивнула:

– Почти двадцать лет.

– Да уж, много воды утекло за двадцать-то лет. Ты, конечно, замужем… А дети есть?

– Сын.

– Вот оно что. А у меня четверо.

– Четверо?

– Да, два мальчика и две девочки. Может, пройдемся немного? А то стоя-то подмерзаешь.

Она кивнула. И только тут почувствовала, что ноги у нее совсем заледенели.

– А где твой спутник? – спросил он и тут же оборвал себя. Она недоуменно взглянула на него. – Ну не одна же ты сидела в зрительном зале? Наверное, с мужем?

– Нет. Мой муж, к сожалению, умер. Уже давно. Я пришла сюда со знакомыми, но им пришлось уйти раньше.

– Не слишком вежливые у тебя знакомые. Тогда, может быть, я провожу тебя до ближайшей трамвайной остановки?

Они пошли вниз по улице, Тереза Фабиани и Казимир Тобиш, как ходили по улицам вверх и вниз двадцать лет назад, а рассказывать друг другу им было почти нечего.

– Но это и впрямь сюрприз, – опять завел Казимир. – Значит, ты теперь замужняя дама, а вернее, вдова?

И она заметила, как он бросил оценивающий взгляд на ее пальто. Взгляд этот слегка потускнел, когда опустился ниже и остановился на ее туфлях. Она быстро сказала:

– А я и не знала, что ты умеешь играть на виолончели.

– Да ну тебя.

– Но ведь в прежние времена ты был художником?

– И художником, и музыкантом. Я и сейчас все еще работаю кистью, только больше малярной, если сказать правду. Приходится подрабатывать.

– Легко себе представить – с четырьмя-то детьми, наверно, нелегко приходится.

– Двое уже взрослые. Старший работает помощником зубного техника.

– Сколько же ему лет?

– В этом месяце будет двадцать два.

– Что?

Они уже стояли на трамвайной остановке.

– Двадцать два? Значит, ты был уже женат, когда мы познакомились. – Она звонко расхохоталась.

– Ох ты! – поперхнулся он и тоже рассмеялся. – Боюсь, я сболтнул лишнего.

– Ничего страшного, – ответила она. И в самом деле, его слова почти не задели ее. Просто ей подумалось: стало быть, тогда у него уже были жена и ребенок. Потому-то, видимо, и сбежал, и не своим именем назвался. Ибо теперь ей стало совершенно ясно, что «Казимир Тобиш» никогда не было его настоящим именем. Как же его звали, этого человека? Кем он, в сущности, был, этот человек, рядом с которым она только что шла и от которого у нее был сын, лежавший теперь в тюремной больнице… А она еще хотела их познакомить. Конечно, она могла бы и спросить, как его зовут по-настоящему, и он, вероятно, даже сказал бы ей правду, но ей было в высшей степени наплевать, как его зовут и кто он по профессии – художник, виолончелист или маляр, четверо у него детей или десяток. Во всяком случае, он был глупец и бедолага, и даже этого он не понимал. Так что ее положение в известной степени лучше.

– А вот и трамвай как раз идет, – заметил он с явным облегчением.

– Да, идет трамвай, – весело повторила она.

Но тут ее вдруг пронзило сожаление, что свидание закончилось и что Казимир Тобиш – или как его там зовут – вновь исчезнет для нее среди других безымянных, и теперь уже навсегда. Трамвай остановился, но она не вошла в него, хотя он взглядом приглашал ее это сделать. И сказала:

– Знаешь, мне бы хотелось подольше с тобой побеседовать. Не хочешь ли при случае меня навестить?

Он удивленно уставился на нее. О, он совсем не давал себе труда притвориться. В его взгляде ясно читалось: навестить? Да на кой ляд? Как женщина ты меня больше не интересуешь, и на твое шикарное пальто я не клюну. Но по-видимому, все же заметил в ее глазах сдержанный страх и поэтому вежливо ответил: «Охотно. С твоего позволения…» Она дала ему свой адрес.

– А имя мое ты, я надеюсь, еще помнишь? – спросила она, грустно улыбнулась и шепнула: – Меня зовут Тереза.

– Конечно же я помню, – ответил он. – А по фамилии?

– Фамилию ты забыл?

– Придумаешь тоже. Но извини, фамилия-то теперь у тебя другая.

– Нет, меня по-прежнему зовут Тереза Фабиани.

– Значит, ты не была замужем? – Она только покачала головой. – Но ты же сказала, что у тебя есть сын.

– Да, сын у меня есть.

– Вон оно что, надо же!

Еще один трамвай подъехал. Тереза смотрела ему прямо в лицо. Теперь уже от него зависело – задавать еще вопросы или нет, теперь он имел право спрашивать, просто не мог не спросить. И в его глазах забрезжило что-то похожее на вопрос, даже, может быть, догадка. Да, конечно, в его глазах мелькнула догадка, и именно поэтому он так ничего и не спросил.

Трамвай остановился, и Тереза вошла в вагон. Стоя на задней площадке, она быстро сказала ему:

– Можешь мне и позвонить.

– Вот как, у тебя и телефон даже есть? Значит, тебе совсем неплохо живется. А мне приходится для этого бегать в молочную лавку… Ну, до свидания.

Трамвай тронулся. Казимир Тобиш постоял немного на остановке и помахал Терезе рукой. Ее улыбка вдруг исчезла. Не отвечая на его приветливый жест, серьезная и далекая, она пристально глядела на него и увидела, как он повернулся и зашагал обратно. Снег падал нежными пушистыми хлопьями, улицы были почти безлюдны. И человек, которого она так долго называла Казимиром Тобишем, отец ее ребенка, исчез из виду, безымянный среди безымянных, исчез навсегда…

104

Небольшая сумма, которую Тереза после визита Агнессы Лейтнер послала Францу, вернулась. «Адресат выбыл из больницы для подследственных и для почты недоступен». Значит, его и впрямь выпустили? У Терезы было не очень спокойно на душе при этой мысли. И уже не в первый раз она подумала, что ей стоит сменить квартиру. Только поможет ли? Он все равно отыщет ее. К сожалению, тут же возникал вопрос: в состоянии ли она вообще сохранять за собой эту квартиру? Арендная плата непомерно выросла, в феврале опять наступает срок оплаты, и она просто никак не могла сообразить, как ей собрать такую сумму. Группа учениц распалась, вероятно, потому, что родители девочек больше не были довольны их успехами. Ну что ж, насчет своего педагогического таланта она никогда не обманывалась и никогда не была о себе очень уж высокого мнения. Только ее добросовестность, ее дружелюбная манера обращения с ученицами помогали ей выдерживать конкуренцию с преподавателями более высокого класса. Она и сама чувствовала, как сдала за последние месяцы.

Однако незадолго до срока оплаты она получила от нотариуса сообщение, что для нее приготовлена небольшая сумма из материнского наследства, вырученная от продажи мебели. Так что до осени она могла худо-бедно продержаться. Это так подняло ее настроение, что она с новыми силами принялась за поиски работы и в марте в пригороде нашла два урока, хотя и очень плохо оплачиваемых.

И вновь пришло известие от Франца. Какая-то пожилая женщина принесла письмо: ему, мол, светит получить новое место работы, и он просит мать в последний раз выручить его с деньгами. Он называл и сумму: сто пятьдесят гульденов. Тереза пришла в ужас. Очевидно, Франц узнал, что она получила наследство. Она молча отослала ему пятую часть требуемой суммы и на следующий же день поспешила все оставшиеся деньги, примерно пятьсот гульденов, отнести в сберкассу. Закончив эту операцию, она перевела дух.

Наступила весна. И с первыми же ласковыми теплыми днями Тереза почувствовала привычную усталость и тоску, более глубокую, чем бывало раньше. Все, что обычно приносило ей некоторое облегчение, – небольшие прогулки, посещение театра, которое она позволила себе раз в кои-то веки, – на этот раз вызвало у нее еще большую грусть. Но более всего ее опечалило письмо от Тильды, которое пришло как запоздалый ответ на ее сообщение о том, что она положила на могилу отца цветы и от Тильды. В этом письме говорилось, что Тильда находится в интересном положении. Тереза почувствовала только одно: как пуста и бесперспективна ее собственная жизнь. И как раз в эти дни, впервые после долгих месяцев, в ней неожиданно пробудились какие-то неясные, однако на редкость мучительные инстинкты. Она видела сладострастные сны, прекрасные и ужасные, но мужчины, в чьих объятиях она лежала, всегда были незнакомцами, вернее, они просто не имели определенных лиц. И лишь один-единственный раз ей привиделось, будто они с Рихардом идут по заливным лугам в пойме Дуная, где она впервые отдалась ему. Именно этот сон был совершенно лишен чувственности, но она ощущала себя окутанной такой нежностью, какую она от него одного жаждала получить и которую так и не получила. От этих снов оставались лишь неутолимо-мучительная тоска и осознание безмерного одиночества.

105

Поздно вечером в мае вновь зазвонил дверной звонок. Она перепугалась. В этот день она сняла довольно большую сумму со своего счета в сберкассе, так как завтра был срок платить за квартиру, и деньги эти лежали у нее дома. Именно поэтому она не сомневалась, что за дверью стоял не кто иной, как Франц. Тереза поклялась себе, что он не получит ни крейцера. Впрочем, она так тщательно упрятала деньги, что была убеждена: ему их не найти. Окно было открыто, в крайнем случае она сможет закричать. На цыпочках она подкралась к двери и помедлила, не решаясь даже заглянуть в глазок. Но тут в дверь забарабанили с такой силой, что она испугалась, не услышали бы соседи, и открыла.

Франц, одетый вполне прилично, выглядел хуже, чем раньше.

– Добрый вечер, мать, – сказал он и хотел пройти в квартиру, но Тереза загородила ему вход. – Это еще что такое? – спросил он, злобно сверля ее глазами.

– Чего тебе здесь надо? – жестко ответила она вопросом на вопрос. Он закрыл за собой дверь.

– Не денег, – возразил он, ехидно ухмыльнувшись. – Но вот если бы ты, мать, дала мне сегодня тут переночевать… – Она покачала головой. – Только одну ночь, мать. Завтра ты навсегда избавишься от меня.

– Слышала уже, и не раз, – ответила она.

– А может, у тебя кто-то есть? И лежит, наверно, на моем диване?

Оттолкнув ее в сторону, он распахнул дверь в гостиную и огляделся.

– В моем доме ты никогда больше не будешь ночевать, – сказала Тереза.

– Только одну ночь, мать.

– У тебя же есть где спать, чего тебе надо у меня?

– Сегодняшнюю ночь негде, меня выставили за дверь, такое случается, а на гостиницу у меня нет денег.

– Столько, сколько нужно на одну ночь в гостинице, я тебе дам.

Глаза его вспыхнули.

– Ну так давай, деньги на стол!

Она сунула руку в кошелек и протянула ему несколько гульденов.

– Только и всего?

– На эти деньги ты можешь прожить в гостинице три дня.

– Ну что ж, будь по-твоему, я уйду.

Но с места не двинулся. Она вопросительно взглянула на него. Он продолжил с насмешливой ухмылкой:

– Да, я уйду, но сначала ты отдашь мне мою долю наследства.

– Какую еще долю? Ты что, с ума сошел?

– Совсем нет. Хочу получить, что мне положено от бабушки.

– Что тебе положено?

Он шагнул к ней:

– Значит, так, мать, слушай внимательно. Я уже сказал, что сегодня ты меня видишь в последний раз. У меня есть работа, не здесь в городе, а в другом месте. И я вообще никогда больше не приду. Как же мне получить свою долю наследства, если ты не отдашь мне ее сейчас?

– Что ты такое несешь? Как ты можешь требовать какую-то долю наследства, когда я сама ничего не получила от матери?

– Ты что, мать, думаешь, я на головку слаб? Думаешь, я не знаю, что у тебя водятся деньжонки – и от господина Вольшайна остались, и от твоей матушки. А мне приходится клянчить у тебя несчастную пару-другую гульденов, которые мне нужны позарез. Разве так мать должна относиться к сыну?

– У меня ничего нет.

– Вот как? Что ж, сейчас мы поглядим, есть у тебя деньги или нет.

И он шагнул к шкафу.

– Что ты себе позволяешь?! – воскликнула она и схватила его за ту руку, которой он пытался открыть дверцу.

– Давай сюда ключ!

Тереза отступила от него, сделала шаг к окну и высунулась наружу, словно собираясь позвать на помощь. Франц бросился к ней, оттолкнул ее от окна и запер створку. Она побежала к входной двери. Но он опередил ее, повернул ключ в замке и спрятал в карман. Потом схватил ее за руки:

– Мать, лучше отдай сама!

– У меня ничего нет, – выдавила она сквозь судорожно сжатые зубы.

– А я знаю, что у тебя есть. И лежит здесь, в шкафу. Так отдай же мне, мать!

Она была вне себя от злости, ничего уже не боялась и ненавидела его.

– Да будь у меня тысяча гульденов, ни одного крейцера не дала бы такому чудовищу!

Он на миг отступил от нее и, казалось, немного пришел в себя.

– Мать, я хочу тебе кое-что сказать. Дай мне половину того, что у тебя есть, мне это нужно, чтобы уехать. Работы у меня нет, так что я должен уехать. Если меня на этот раз опять схватят, я получу год или два.

– Тем лучше, – прошипела она.

– Ах так? Значит, так ты считаешь? Ну ладно.

И он опять бросился к шкафу и стал колотить по нему кулаками. Ничего не получилось. Подумав немного, он пожал плечами, вынул из кармана стамеску и взломал дверь. Тереза кинулась на него, пытаясь схватить за плечи, он оттолкнул ее прочь и стал рыться в белье, перетряхивая вещи и швыряя их на пол. Тереза вновь попыталась схватить его за плечи. Но он так отпихнул ее, что она отлетела к окну, и продолжил рыться в белье. Тереза тем временем распахнула внутреннюю створку окна и только хотела взяться за внешнюю, как он опять подскочил к ней и рванул ее назад.

– Грабят! – крикнула она. – Воры!

Франц стоял перед ней – глаза покраснели от бешенства, голос охрип.

– Отдашь или нет?

– Помогите, грабят! – крикнула она еще раз.

Тогда он схватил ее, зажал ей рот, пиная ногами притащил в спальню и швырнул подле кровати.

– Может, у тебя здесь спрятано? Под матрацем? В перинах?

Ему пришлось опять отпустить ее, чтобы перетряхнуть постель. Тереза тут же завопила что было мочи: «На помощь! Грабят!» Тогда он одной рукой схватил ее руки, а другой заткнул рот. Она стала бить его ногами. Франц отпустил руки и схватил мать за шею. «Караул! Убивают!» – закричала Тереза. Он принялся ее душить. Она осела на пол, тогда он разжал пальцы на ее шее, схватил носовой платок, скомкал его, засунул ей в рот, сдернул полотенце, висевшее над умывальным столиком, и связал ей руки. Тереза хрипела, глаза ее, расширенные, вылезающие из орбит, светились в темноте. Лишь из соседней комнаты падал луч света. Он, как безумный, перерыл всю постель, сорвал наволочки и пододеяльники, заглянул в таз для умывания, в кувшин для воды и под коврик и покопался в комоде. Вдруг он замер, потому что зазвенел дверной звонок и сквозь две закрытые двери сюда донеслись голоса. Без сомнения, кто-то услышал крики матери, а может, и удары кулаками и стамеской. Франц рывком сорвал полотенце с рук матери, вытащил кляп. Она лежала на полу, дыхание с хрипом вырывалось из ее горла.

– Ничего же не случилось, мать! – вдруг воскликнул он. Глаза ее были открыты. Она смотрела, она все видела. Нет, она не была мертва. Значит, ничего особенного не произошло.

Опять звонки, три раза, пять, все быстрее один за другим. Что делать? Выпрыгнуть из окна? Четвертый этаж как-никак. Еще один взгляд на мать. Нет, ничего страшного не случилось. Глаза у нее были открыты, она шевелила руками, даже губы у нее дрожали. Звонок теперь уже трезвонил непрерывно. Ничего не поделаешь, надо открыть. Была еще надежда прорваться сквозь столпившихся на площадке соседей, махнуть вниз по лестнице и на улицу. Если бы только она не лежала на полу, как мертвая. Он нагнулся и попытался ее приподнять. Но она как будто сопротивлялась. И даже помотала головой. Значит, точно – не умерла. Нет. Только в обмороке. Или просто ломает комедию, чтобы окончательно погубить его?

Звонок все еще заливался. Сначала стук в дверь, потом уже удары кулаком. «Откройте! Откройте!» – вопили голоса за дверью. Франц бросился в прихожую, дверь квартиры содрогалась под ударами кулаков. Пришлось открыть. Ну не чудо ли? Там стояли только две женщины и глядели на него обезумевшими глазами. Он оттолкнул их, бросился вниз по лестнице. И тут услышал сзади: «Стой! Стой!» Один из голосов был мужской. Он раздавался сверху. Но не успел Франц выскочить на улицу, как чьи-то руки схватили его за плечи. Вырваться он не смог. Только вопил и ругался. Потом затих. Все кончено. Но ведь мать жива. Всего лишь потеряла сознание. Чего же им от него надо? Ведь матери он наверняка ничего плохого не сделал. Его со всех сторон обступили люди. Среди них был полицейский.

Женщины тем временем бросились в квартиру и увидели фройляйн Фабиани распростертой на полу подле кровати. Вслед за ними появились и другие соседи, еще одна женщина, потом мужчина, они положили Терезу на развороченную кровать. Она смотрела на них, но говорить не могла. Пожалуй, она вряд ли узнавала людей, мало-помалу набившихся в комнату, – соседи, комиссар полиции, полицейский врач, не понимала она и вопросов, которые ей задавали. Поэтому решили покуда не устраивать очной ставки: что здесь произошло, можно выяснить и позже, врач тоже сказал, что, по всей видимости, ничего опасного для жизни нет.

Квартиру опечатали, а Терезу в ту же ночь отвезли в больницу.

Там обнаружили, что у нее сломан гортанный хрящ, а это уже грозило сыну суровым наказанием. Опрос жителей дома позволил установить, что учительница Тереза Фабиани была родной сестрой депутата Фабера, и той же ночью ему сообщили о преступлении, жертвой которого была его сестра. Рано утром он в сопровождении супруги появился у постели больной, лежавшей в отдельной палате. У нее была высокая температура, которую врачи объясняли не столько повреждением хряща, сколько нервным шоком. Сознание было явно нарушено, больная не узнала посетителей, и они вскоре удалились.

106

Около полудня у ее кровати появился Альфред, который прочел обо всем в газете. В это время температура понизилась, однако начался горячечный бред. Тереза беспокойно металась по кровати то с открытыми, то с закрытыми глазами и шептала что-то неразборчивое. Нового посетителя она, по-видимому, тоже не сразу узнала. После того как лечащий врач посоветовался с доцентом доктором Нюлльхаймом, он оставил визитера наедине с больной. Альфред присел подле ее кровати, пощупал у нее пульс – он был слабый и неровный. И вот, словно прикосновение этой некогда любимой руки подействовало на страдалицу, чего не происходило при прикосновении других, посторонних рук, больная начала успокаиваться. А когда доктор через некоторое время подошел взглянуть на нее, случилось нечто еще более из ряда вон выходящее: эти глаза, до тех пор хотя и открытые, но явно никого не узнававшие, вдруг замерцали, словно свидетельствуя о постепенно пробуждающемся сознании. Осунувшееся и потемневшее лицо вдруг просветлело, разгладилось и даже как бы помолодело. А когда Альфред наклонился к ней поближе, она прошептала: «Спасибо». Он отмахнулся, взял ее руки в свои и стал говорить ей утешительные, ласковые слова, которые сами просились на язык. Она энергично замотала головой, и не только потому, что не хотела слушать никаких утешений: было ясно, что она сама хочет чем-то с ним поделиться. Он нагнулся еще ниже, чтобы получше слышать ее. И она начала:

– Ты должен будешь сказать это на суде. Обещаешь? – Альфред решил, что опять начался бред. Он положил руку ей на лоб и попытался ее успокоить. Но она продолжала говорить, вернее, шептать, потому что громко не могла произнести ни звука: – Ведь ты доктор, тебе они не могут не поверить. Он невиновен. Он только отомстил мне за то, что я ему сделала. Нельзя судить его слишком строго.

Альфред вновь попытался ее успокоить. Но она говорила и говорила, захлебываясь словами, словно чувствовала, что ей осталось немного времени. Что случилось в ту далекую ночь – и все же не стало событием, что она задумала сделать – и все же не довела до конца, в чем ее желание имело над ней больше власти, нежели воля, о чем она часто вспоминала – и чего никогда не осмеливалась сознательно вызвать в памяти… Тот час, а может, то было лишь мгновенье, когда она была убийцей, – вновь ожил в ней с такой невыносимой ясностью, что она как бы вновь пережила его наяву.

Это были лишь отдельные слова, не всегда звучавшие отчетливо, но Альфред, склонившись почти к ее рту, сумел их расслышать. Однако он воспринял самообвинение Терезы так, как она и хотела: попыткой искупить вину сына. Будет ли эта связь деяний считаться действительной в глазах небесного или земного судьи умирающей – ибо она была умирающей, даже если ей было суждено прожить еще десятки лет, – для Терезы эта связь существовала, и все. И Альфред почувствовал, что сознание вины сейчас ее не угнетало, а, наоборот, освобождало, ибо конец, который она выстрадала или должна будет еще выстрадать, теперь не будет казаться ей бессмысленным. Поэтому Альфред прекратил утешительные речи, ибо в этот час они утратили всякий смысл. Он почувствовал, что в тот момент, когда сын превратился в вершителя вечной справедливости, она как бы вновь обрела своего ребенка, которого столько лет считала потерянным.