Текст книги "Тереза"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

После окончания занятий как бы само собой получилось так, что Тильда осталась наедине с учительницей и они разговорились о болезни, которую девушка только что перенесла. Вначале, призналась Тильда, болезнь внушала некоторые опасения, даже наняли сиделку. Неужели нужна была сиделка? Конечно, ведь мама не живет в Вене. Что? Фройляйн Фабиани об этом не знает? Ну да, родители ведь развелись, и мама уже несколько лет живет в Италии, потому что ей вреден здешний климат. Прошлое лето до поздней осени они с мамой провели на итальянском морском курорте. Тильда не сказала, на каком именно. Она вообще любила недоговаривать, и Тереза почувствовала, что ее вопрос о названии курорта был бы сочтен назойливым и неуместным. Сиделка была очень мила и приветлива, но на четвертый день ее, слава Богу, «отослали». И Тильда с удовольствием в одиночестве валялась в постели и читала интересную книгу. Что за книгу? – чуть не спросила Тереза, но удержалась. Значит, вы живете только с папой? – спросила она. Тильда как-то криво усмехнулась и, отвечая на вопрос, подчеркнуто говорила не «папа», а «отец». Она рассказывала о нем теплее, чем это было ей вообще свойственно. О, с ним ей прекрасно живется! После того как мать уехала, у нее какое-то время была гувернантка, но жизнь показала, что ей и без гувернантки хорошо и даже лучше, чем с ней. До прошлого года она посещала лицей, а теперь брала уроки дома, дома же занималась на фортепьяно и даже гармонией, с учительницей английского она иногда ходила гулять и – тут выражение легкой зависти промелькнуло на лице Терезы – дважды в неделю вместе с подругами слушает лекции по истории искусств.

Впрочем, Тильда тут же поправилась: с хорошими знакомыми, ибо подруг у нее, собственно, и нет. По воскресеньям они с отцом отправляются на небольшие прогулки за город, на концерты он тоже ходит вместе с ней и, в сущности, только ради нее, потому что сам он не особенно музыкален. А теперь – она слегка наклонила голову, Тереза даже не сразу поняла, что это был знак прощания, и после слабого рукопожатия Тильда исчезла за дверью.

Тереза осталась в полном смятении. Что-то новое вошло в ее жизнь. Она почувствовала себя и старше, и моложе: по-матерински старше и по-сестрински моложе.

Она остерегалась как перед другими девочками, так и перед самой Тильдой показывать, что относится к той иначе, чем к остальным. И чувствовала, что Тильда благодарна ей за это. Награды не пришлось долго ждать: однажды после занятий Тильда от имени отца пригласила Терезу на обед в следующее воскресенье. Тереза покраснела от радости, а Тильда любезно сделала вид, что этого не заметила. Она дольше обычного возилась, укладывая книги и тетради, потом, снимая с вешалки пальто, говорила о романе Булвера[5]5
  Булвер Литтон Эдуард Джордж (1803–1873), британский политик и писатель, его перу принадлежат сентиментальные романы из жизни преступников.


[Закрыть], рекомендованном ей Терезой и слегка ее разочаровавшем. Наконец с веселым лицом вновь обернулась к Терезе: «Итак, завтра в час, хорошо?» – и скрылась за дверью.

80

Старый, хорошо сохранившийся и, по всей очевидности, лишь недавно отремонтированный дом на одной из боковых улочек предместья Мариахильф принадлежал семейству Вольшайн чуть ли не сто лет. На заднем дворе находилась фабрика кожаных и галантерейных изделий, на первом этаже главного здания – магазин. Более крупный и более шикарный был расположен в центре Вены, но постоянные клиенты предпочитали делать покупки в здании самой фирмы. Жилые помещения занимали второй этаж. Гостиная, в которую провели Терезу, была уютной и несколько старомодной – тяжелые темно-зеленые шторы и мебель, обтянутая бархатом того же цвета. Столовая, двери в которую были открыты, напротив, производила впечатление светлой и современной комнаты. Тильда весело вышла к гостье и сказала: «Отец уже дома, мы можем сразу же сесть за стол». На ней было голубое платье с белым шелковым воротничком, каштановые волосы свободно падали на плечи, а ведь Тереза видела ее всегда с косой, заколотой на затылке; на уроках Тильда выглядела моложе своих лет и казалась совсем девочкой. Зимний день был пасмурным, в массивной бронзовой люстре над столом горели свечи.

– Догадайтесь, где мы с отцом сегодня были? – спросила Тильда. – В Дорнбахском парке и в пойме Хаме. Вышли из дому в половине восьмого.

– Утром, наверное, был туман?

– Не слишком густой, а к полудню почти совсем развиднелось. И мы любовались прекрасным видом на Дунай.

Из соседней комнаты вышел господин Зигмунд Вольшайн. Это был немного приземистый и, несмотря на небольшую лысину и седые виски, еще моложавый мужчина с округлым лицом, густыми черными усами и светлыми небольшими, но добрыми глазами.

– Рад видеть вас в нашем доме, фройляйн Фабиани. Тильда много рассказывала мне о вас. Прошу извинить меня за то, что явился пред вами в облачении альпиниста.

Он говорил удивительно густым басом с легкой примесью венского диалекта, его туристический костюм был элегантен, на ногах темно-зеленые гетры и черные лакированные домашние туфли. Суп подала служанка далеко не первой молодости. Господин Вольшайн сам разливал суп по тарелкам, остальные блюда он тоже накладывал сам. Обед был обычной воскресной буржуазной трапезой, великолепно приготовленной, с бутылкой легкого бургундского. Беседа, начавшаяся с Венского Леса, осенние прелести которого восхвалял господин Вольшайн, вскоре перекинулась на другие холмистые и гористые местности, которые он обошел пешком, будучи страстным поклонником туризма. Тереза, отвечая на дружелюбные вопросы, рассказывала о своей юности, о Зальцбурге, о покойном отце, подполковнике, и о матери, писательнице, имя которой в этом доме, судя по всему, было неизвестно. О брате она тоже упомянула мельком, не сказав, правда, что он носит другую фамилию, о сыне, естественно, не проронила ни слова, хотя и предполагала, что Тильда о нем знала, как, впрочем, и остальные ее ученицы, которые могли его видеть прежде, когда он жил дома. Никогда еще сам факт существования Франца и его кровная связь с ней не казались ей столь нереальными, как в этот час. Господин Вольшайн вскоре после обеда удалился к себе, а Тильда повела Терезу в свою светлую комнатку, в которой находилась небольшая, но тщательно подобранная библиотека, и они вместе стали рассматривать иллюстрации в толстом томе по истории изобразительного искусства. Дойдя до картины «Барберино», Тильда спросила Терезу, разве та не помнит оригинал, он ведь висит здесь, в Музее истории искусств. Терезе пришлось сознаться, что она не бывала там после одного давнишнего посещения вместе с одной из учениц.

– Это нужно будет исправить, – заметила Тильда.

Господин Вольшайн появился немного позже, уже в городском костюме, в сорочке с высоким, слегка туговатым воротничком и в шубе, поцеловал дочь в лоб и сообщил, что собрался пойти в соседнее кафе перекинуться в тарок, но в восемь часов вернется к ужину.

– А ты как? – обратился он к Тильде, как бы извиняясь. – Какие у тебя планы?

– Можешь задержаться там и подольше, – ответила та, снисходительно улыбнувшись. – Мне нужно написать несколько писем.

Письма? Вероятно, и к матери, живущей за границей, сразу мелькнуло в голове у Терезы. Господин Вольшайн, очевидно, подумал о том же, ибо помолчал немного и слегка нахмурился. Потом он весьма дружески попрощался с Терезой, но желания еще раз увидеться не выразил. Вскоре после этого Тереза сочла, что пора и ей уйти, и Тильда не стала ее удерживать.

Так прошло ее первое появление в этом доме, за ним последовали с интервалами в две-три недели новые приглашения к воскресным обедам, на них присутствовали и другие гости: овдовевшая сестра хозяина дома, весьма разговорчивая дама средних лет, которая, несмотря на свой живой темперамент, то и дело принималась рассказывать об опасных заболеваниях их общих знакомых, сопровождая свои рассказы грустным покачиванием головы, а также скромный, молчаливый и пожилой прокурист, доверенное лицо фирмы «Вольшайн», приятельница Тильды, постарше ее, студентка художественного училища, весьма весело, а зачастую и язвительно рассказывавшая о своих преподавателях и соученицах, – но все они, равно как и другие случайные гости, оставались лишь туманными силуэтами в воспоминаниях Терезы, она даже как будто их всех забывала, едва выходила за порог дома Вольшайнов, ибо для Терезы рядом с Тильдой все остальные гости выглядели невзрачно, хотя та почти не принимала участия в общей беседе. Тереза не могла не ощущать ее ум, ее интеллектуальное превосходство и в какой-то мере также ее отчужденность.

И эта отчужденность оставалась всегда – не только во время занятий, но и после окончания их бесед в комнате Тильды, а также в музее, который они посетили в один из праздничных дней на Рождество. Тереза болезненно чувствовала эту отчужденность, и иногда ей казалось, что она завидует «Блондинке» художника Пальма Веккио, «Максимилиану» Рубенса и некоторым другим из этих погруженных в себя портретов, к которым Тильда относилась открытее, доверчивее и искреннее, чем к Терезе, а может быть, и ко всем остальным смертным.

81

Как-то вечером – она уже собралась лечь спать – в дверь позвонили. На лестничной площадке стоял Франц, весь в снегу, без зимней куртки, однако в новом вульгарно-элегантном костюме. Носовой платок с красной каймой, как всегда, торчал из нагрудного кармана его пиджака. Перед ней стоял совершенно другой Франц, не тот, которого она видела в последний раз более полугода назад. Теперь в нем ничего не осталось от ребенка. Это был молодой человек, правда, не особенно респектабельного вида; с бледным лицом, напомаженными волосами, причесанными на прямой пробор, намечающимися усиками под курносым носом, с бегающими колючими глазами он выглядел до некоторой степени подозрительно.

«Добрый вечер, мать», – произнес он с вызывающим и глупым смешком. Она уставилась на него изумленными глазами, в которых не было даже страха. Стряхнув снег с одежды и обуви, он последовал за матерью в квартиру с какой-то неуклюжей вежливостью, словно входил в чужие комнаты. Со стола еще не были убраны остатки ужина. Франц с жадностью поглядел на тарелку с маслом и сыром. Тереза отрезала ломоть хлеба, указала жестом на стол и сказала:

– Прошу.

– Знаешь, от холода просыпается зверский аппетит, – ответил Франц, намазал масло на хлеб и принялся есть.

– Значит, ты опять здесь, – произнесла Тереза после долгого молчания и почувствовала, что бледнеет.

– Не навсегда, – возразил Франц с полным ртом и быстро сказал, словно для того, чтобы ее успокоить: – Знаешь, мать, я ведь в пути-то заболел.

– По пути в Америку, – спокойно добавила Тереза.

Не обращая внимания на ее тон, Франц продолжил:

– Собственно, у меня болела только нога, но и деньги тоже кончились, а приятель, с которым мы были вместе, просто бросил меня на произвол судьбы. Потом мне один человек сказал, что на судне каждый должен иметь удостоверение личности. Значит, со временем я его добуду. Но сейчас, подумал я, самым правильным для меня будет повернуть лыжи обратно.

– Сколько времени ты уже здесь? – медленно спросила она.

– Обратный путь оказался не слишком далеким, – уклончиво ответил он со своим наглым смешком.

Потом Франц рассказал, что успел «подзаработать» помощником официанта в одном трактире по воскресным и праздничным дням. А теперь, по его словам, у него появилась возможность в ближайшее время получить постоянную работу «разносчиком блюд». Он мог бы уже давно получить такую работу, если б у него были необходимые шмотки – главное, рубашки. Да и с обувью дело обстоит плоховато. И Франц показал матери, в чем он пришел: в тонких лакированных полусапожках с насквозь протертыми подметками. Тереза только кивнула. Она сама не понимала, что означает ее волнение – жалость или страх, что сын вновь сядет ей на шею.

– Где ты живешь? – спросила она.

– Ну, крыша-то над головой у меня в любое время есть. Слава Богу, не бездомный какой. Друзья у меня всегда найдутся.

– Но ведь ты можешь жить и здесь, Франц, – сказала она. И, едва закрыв рот, уже раскаялась, что открыла.

Он мотнул головой.

– Сюда меня не тянет, – сухо проронил он. – Но если ты сегодня предложишь мне переночевать, то я соглашусь. Путь был не близкий, да еще в метель и в такой обуви.

Тереза поднялась было, но замешкалась. Она хотела вынуть из бельевого шкафа одну из тех немногих банкнот, которые там хранились, но почувствовала, что это было бы крайне неосторожно.

Поэтому она пробормотала:

– Я постелю тебе на диване, и… может, у меня найдется несколько гульденов, чтобы ты мог купить себе ботинки.

Франц нахмурился и кивнул, не поблагодарив.

– Я верну их тебе, мать, обещаю, самое позднее через три недели.

– А я и не требую ничего возвращать, – сказала она.

Франц закурил сигарету и уставился перед собой.

– А бутылки пива у тебя в доме не найдется, мать? – Она отрицательно покачала головой. – Тогда, может, рому?

– Я сейчас вскипячу тебе чайник.

– Нет, чаю не надо, только ром может согреть. Ведь я знаю, где ты его хранишь.

Он встал и направился на кухню.

Тереза расстелила на диване простыню. Ей было слышно, как Франц чем-то громыхает на кухне. И это мой сын? – спросила она себя, зябко поеживаясь. Пока Франца не было в комнате, она быстренько вынула из шкафа одну банкноту достоинством в пять гульденов, но не успела еще запереть дверцу, как Франц, неслышно подошедший сзади, оказался у нее за спиной, держа бутылку рома в руке. Он сделал вид, что ничего не заметил. Тереза зажала свернутую банкноту в руке и не выпускала, пока не постелила постель. Он налил себе рому в стакан, наполнив его почти до половины, и поднес ко рту. «Франц!» – крикнула она. Он опорожнил стакан одним духом и пожал плечами. «Раз я так замерз», – только и сказал он. Потом скинул пиджак, жилет и воротничок. На теле у него была только заношенная до дыр майка, рубашки не было; он улегся на диване и натянул на себя одеяло. «Спокойной ночи, мать», – сказал он.

Тереза молча стояла подле него. Он повернулся к стене и тотчас заснул. Она взяла из шкафа еще одну такую же банкноту и положила обе на столик. Потом присела ненадолго, подперев голову ладонями. Наконец поднялась, выключила свет и пошла в спальню. Кое-как раздевшись, легла и попыталась уснуть, но это ей не удалось. Вскоре после полуночи вновь поднялась и на цыпочках прокралась в соседнюю комнату. Франц спокойно спал. Ей вспомнилось, как много лет назад она иногда сторожила его сон. И сегодня он тоже лежал так, как обычно лежал в детстве: одеяло натянуто на подбородок, а поскольку в комнате было темно, ей мерещилось не его теперешнее лицо, а прежнее, из давно прошедших времен. Да, и у него когда-то было детское личико, и он был когда-то ребенком, и сегодня – о, она была в этом уверена – его лицо было бы другим, если б она не убила его в мыслях.

Откуда-то из давно забытых глубин это слово невольно всплыло в ее сознании, а ведь она имела в виду совсем другое: если бы я могла больше о нем заботиться – вот о чем ей хотелось думать, – тогда его лицо было бы другим. Если бы я была другой матерью, мой сын стал бы другим человеком. Она содрогнулась в душе. Тихонько, едва прикасаясь, она погладила его по напомаженным, разделенным пробором волосам. Я хочу удержать его подле себя, сказала она себе. Завтра утром еще раз поговорю с ним. Потом вернулась к своей кровати и наконец в самом деле заснула.

Когда она в семь утра проснулась и вошла в соседнюю комнату, скомканное одеяло валялось на полу, бутылка рома была на три четверти пуста, а Франц исчез.

82

Тереза никому не сказала ни слова об этом визите, и он стал смутным воспоминанием быстрее, чем она думала. Да и тот случай, когда дней через восемь некрасивая пожилая баба, повязанная платком, принесла ей записку от сына, где было только несколько слов: «Помоги мне еще раз, мать, мне срочно нужны двадцать гульденов», ее не слишком взволновал. Без всякого сопроводительного письма она послала ему половину требуемой суммы, что, конечно, было для нее жертвой.

Вскоре, опять совершенно неожиданно, явилась ее невестка. Она держалась приветливо, но скованно. Она бы, мол, уже давно пришла, да вот домашние дела и двое детей занимают все время, и если она нынче все же пришла… Невестка запнулась и протянула Терезе какое-то письмо. Там было несколько строк от Франца, написанных по-детски неумелым почерком и с множеством ошибок: «Многоуважаемая госпожа Фабер! Оказавшись в стесненных обстоятельствах, беру на себя смелость обратиться к Вам. Если Вы, Ваше Высокородие, будете так добры, поскольку моя мать в настоящее время не может мне помочь, то посодействуйте небольшой суммой в одиннадцать гульденов срочному приобретению пары башмаков. С уважением Франц Фабиани».

– Надеюсь, ты ничего ему не послала? – жестко спросила Тереза.

– Да я и не могла бы, ведь я должна давать точный отчет о расходах. Я хотела только тебя попросить, чтобы ты ему сказала, ради Бога, больше не… Если муж увидит такое письмо… Это ведь и твоя вина, Тереза.

Тереза наморщила лоб:

– Франц давно у меня не живет, я вообще больше ничего не знаю о нем. Чем могла, помогла, вот несколько дней назад опять послала ему сколько-то… Разве от меня что зависит?.. Ты ведь не думаешь, что это я его к вам направила? Да я даже не знаю, где он живет. – И вдруг разрыдалась.

Невестка вздохнула: «Что ж, у каждого свой крест». И, словно только искала случая облегчить душу, заговорила о себе. Ей тоже живется не как у Христа за пазухой. И если бы не дети… Третий уже на подходе. Одной заботой больше, может, и одним счастьем тоже, ей бы совсем оно не помешало. «Ты, наверное, догадываешься, с Карлом не так-то просто жить». Мужа больше всего на свете интересуют собрания и союзы, вечерами почти никогда не бывает дома, и его врачебная практика, конечно, от этого страдает. Она горько жаловалась на неприветливость Карла, жесткость, вспыльчивость.

В ее глазах еще стояли слезы, когда ей пришлось уйти, потому что как раз на занятия явились две ученицы. Одной из них была Тильда. Ее вопрошающий взгляд, не лишенный участия, остановился на Терезе, так что она почувствовала себя в какой-то степени обязанной объясниться. И она проронила: «Это была жена моего брата».

«My brother’s wife», – холодно перевела на английский Тильда и выложила из папки свои книги и тетради. Ее интерес к семейным обстоятельствам Терезы этим и ограничился.

83

В следующие недели о совместных посещениях картинных галерей или прогулках речь не заходила. Кроме того, Тильда не оставалась у своей учительницы после окончания занятий, как частенько случалось раньше. Но однажды – дело уже шло к весне – она неожиданно вновь пригласила Терезу на воскресный обед. Тереза облегченно вздохнула, потому что уже опасалась, не вызвала ли Бог знает чем какого-то недовольства в доме Вольшайнов. Кроме того, ее вчера встревожило новое требование денег, переданное сыном тем же способом, то есть с той неприятной на вид бабой, повязанной платком. Тереза послала ему пять гульденов и воспользовалась случаем, чтобы настоятельно предостеречь его от повторных обращений к ее брату. «Почему ты не ищешь работы за границей, если здесь не находишь? Я больше не в состоянии тебе помогать», – написала она. Едва отослав письмо, она тут же раскаялась в этом, подозревая, что раздражать Франца опасно. Но теперь, убедившись, что Тильда вновь добра к ней, почувствовала себя более сильной, словно огражденной от любого зла, откуда бы оно ни грозило.

Тильда была дома одна. С особой сердечностью она поздоровалась с учительницей и выразила радость по поводу того, что сегодня та выглядит куда лучше, чем в последний раз. И, словно отвечая на вопрошающий взгляд Терезы, заметила небрежным и слегка наставительным тоном:

– Надо сказать, родственные визиты, в особенности неожиданные, редко приносят что-то приятное.

– К счастью, – возразила Тереза, – мне редко наносят визиты, как ожидаемые, так и неожиданные.

И она заговорила о своем замкнутом, почти одиноком образе жизни. С тех пор как сын нашел работу «за границей» – она густо покраснела, а Тильда сделала вид, что ищет что-то на книжных полках, – она не видит никого из членов своей семьи. Мать, видимо, совсем погрузилась в сочинительство, брат занят медициной, и, кроме того, у него много времени занимает политика, а невестка всецело поглощена заботами о доме и детях.

И вдруг Тильда заметила без всякой связи с предыдущей темой:

– А знаете ли, фройляйн Фабиани, что отец сказал мне на днях? Только не сердитесь.

– Не сердиться? – переспросила Тереза, немного растерявшись.

– Отец считает, как он выразился, что вы сами себя недооцениваете. – И в ответ на вопросительный взгляд Терезы быстро добавила: – Он находит, что такая превосходная учительница имеет право и даже обязана требовать более высокой оплаты своего труда.

Тереза возразила:

– Боже мой, Тильда, для большинства людей и эта плата не по карману. Я же всего-навсего частная учительница, которая не сдавала экзаменов на право преподавания и никогда не служила в каком-либо учебном заведении.

И рассказала Тильде, как рано ей пришлось самой зарабатывать на жизнь, поэтому у нее так и не нашлось времени, чтобы наверстать упущенное – вероятно, в какой-то мере и по собственной вине, – но как бы то ни было, теперь уже поздно начинать все сначала.

– Ах, Боже мой, никогда не поздно, – заметила Тильда и тут же неожиданно спросила у Терезы, можно ли обратиться к ней с просьбой. Дело в том, что она не знает, когда Тереза именинница. У них именины не празднуют. И поэтому она, мол, настоятельно просит фройляйн Фабиани принять от них с отцом именинный подарок задним числом. И не успела Тереза что-либо возразить, как Тильда уже исчезла в соседней комнате и вернулась, неся пальто из английского драпа. Девушка попросила фройляйн Фабиани встать с кресла, чтобы она могла помочь ей надеть пальто. Оно сидело на Терезе так, словно было сшито по ее мерке. Но если, мол, надо что-то подправить, то фирма, где пальто было куплено, берет на себя любые переделки.

– Что вы такое говорите! – воскликнула Тереза. Она стояла перед большим зеркалом платяного шкафа в комнате Тильды и разглядывала свое отражение. Действительно, пальто было красивое, сидело оно великолепно, и Тереза выглядела в нем как довольно молодая дама из состоятельных кругов общества.

– Да, вот еще что, – сказала Тильда и протянула Терезе небольшой сверток в папиросной бумаге. – Это в придачу к пальто. – Там было три пары перчаток – белые, темно-серые и коричневые, лучшего шведского качества. – Шесть и три четверти – это ведь ваш размер?

Когда Тереза собиралась примерить одну из перчаток, в комнату вошел господин Вольшайн.

– Поздравляю, фройляйн Фабиани, – сказал он.

– С чем же, господин Вольшайн?

– У вас же сегодня день рождения, как мне сообщила Тильда.

– Да нет же, у меня сегодня не день рождения и не именины, так что я действительно не знаю…

– Ну тогда мы отпразднуем его сегодня, и точка, – заявила Тильда.

Обед прошел как нельзя лучше, они распили бутылку белого бургундского за здоровье Терезы, и она чувствовала себя подлинной виновницей торжества. Когда подали кофе, появилась сестра господина Вольшайна, а позже и его коллега, некий господин Веркаде из Голландии – мужчина не первой молодости, но безбородый и без усов, каштановая шевелюра с сединой на висках, черные брови и водянисто-голубые глаза. Говорили об острове Ява, где господин Веркаде прожил много лет, о морских путешествиях, о роскошных океанских пароходах, о балах, которые там задавали, о достижениях прогресса на транспорте во всем мире и о некоторой отсталости в Австрии. Сестра господина Вольшайна взяла свою родину под защиту. Господин Веркаде, естественно, не брался судить о здешних порядках и весьма ловко перевел разговор в более безобидную плоскость – об оперных спектаклях, знаменитых певицах, концертах и так далее, причем иногда с особой обходительностью обращался и к Терезе.

Как часто в прошлом она присутствовала при таких беседах и зачастую даже принимала в них участие, правда весьма скромное. А сегодня она поймала себя на том, что ей тоже иногда хотелось бы молвить словечко, но решиться так и не смогла. Однако вроде бы невзначай – никто, кроме Терезы, и не заметил, что это было сделано намеренно, – Тильда привлекла ее к общему разговору. И мало-помалу – вино, пожалуй, тоже было причиной этому – скованность Терезы прошла, она говорила свободно и оживленно, чего с ней давно уже не случалось, и временами ловила на себе слегка удивленный, но в высшей степени благосклонный взгляд хозяина дома.

84

В следующее воскресенье случилось наконец то, о чем уже давно говорили, но еще ни разу не было сделано: совместная небольшая вылазка за город с Тильдой и ее отцом, к которым присоединилась супружеская пара, случайно встреченная ими в трамвае. Был прекрасный весенний день, в лесном кабачке ненадолго остановились, чтобы перекусить, и Тереза вспомнила, что это тот самый, в котором она много лет назад веселилась с Казимиром. Не сидит ли она на том же стуле и за тем же столом, что и тогда? Не те же ли, в конце концов, дети бегают по той лужайке – ведь небо над ее головой то же самое, тот же вид из окна и тот же шум голосов? Не те же люди сидели за соседним столиком, с которыми тогда ее спутник, к ее неудовольствию, ввязался в беседу? Только в следующую секунду она осознала, что человек, о котором она сейчас вспомнила, был отцом ее ребенка. И еще кое о чем подумалось ей, о чем она почему-то ни разу не вспомнила с самого утра, – этот ребенок, ее сын Франц, вчера вечером вновь доставил ей неприятности: он прислал письмо, ему нужны две сотни гульденов. Эта сумма спасет его, более того, с этой суммой он сможет начать новую жизнь. «Мать, не бросай меня в беде, умоляю тебя». Письмо принесла не старуха в платке – за дверью стоял тощий оборванный парень, который почти насильно протиснулся в квартиру, с наглым видом запер за собой дверь и молча протянул ей письмо от сына. Казалось, Франц хотел запугать мать одним видом этого посланца. Тереза послала сыну тридцать гульденов, что было для нее достаточно непросто. Что же будет дальше? Ах, почему он тогда не укатил в Америку! Если бы у нее были деньги, чтобы оплатить ему билет за океан! Но кто может гарантировать, что он действительно сядет на судно и уплывет? И внезапно она увидела мысленным взором четкую картину: сын сидит в шторм и дождь на палубе грузового парохода, подняв воротник потертого костюма, в рваных башмаках и без плаща. И в тот же миг к ней вернулось чувство вины, которое возвращалось и потом – правда, всего лишь на несколько минут – и которое, уже исчезнув, оставляло ее в пустоте куда-то летящей или плывущей по течению, словно все, что с ней произошло в жизни, не имело отношения к действительности и было лишь сном.

– Ваш суп остынет, фройляйн Фабиани, – сказала Тильда.

Тереза подняла глаза и сразу вспомнила, где она находится. Ее спутники вряд ли заметили ее отрешенность, они ели, болтали о пустяках, смеялись, и Тереза мало-помалу пришла в себя, она отдала должное кушаньям, радовалась чистому теплому воздуху, прекрасному виду, веселым людям, весне и воскресному настроению вокруг. Знакомая супружеская пара откланялась – они собирались еще подняться на один из ближайших холмов. Остальные отправились в обратный путь. На прекрасной открытой площадке с видом на Дунай и его долину они решили отдохнуть. Господин Вольшайн улегся на траву и уснул, Тереза и Тильда устроились в некотором отдалении от него и принялись болтать. Тереза была разговорчивее, чем обычно. В этот день ей вспомнилось так много из прошлого, столько людей, о которых она давно не думала и полагала их начисто забытыми, семьи, в которых она жила и работала, отцы, матери, дети, которых она воспитывала или хотя бы обучала, к которым она была безразлична или излишне привязана. Казалось, будто она перелистывает альбом с фотографиями, одни страницы пропуская, другие мельком проглядывая, на третьих подолгу или даже растроганно останавливаясь, и было грустно, но в то же время и успокоительно думать о том, что из всех этих детей вряд ли хоть один помнит о ней и, вероятно, никто ничего не знает о ее теперешней жизни.

Внимательно, обхватив колени руками, то с детским любопытством, то с серьезным участием Тильда слушала ее рассказ, и ее внимание делало памятные Терезе картины более живыми, чем они представлялись ей некогда. И она мысленно благодарила Тильду за то, что ее бедная жизнь за этот весенний час стала богаче.

Господин Вольшайн издали подмигнул им, поднялся, подошел поближе и спросил, много ли интересного они еще должны рассказать друг другу. Тереза и Тильда тоже поднялись, отряхнули с юбок траву и пыль, и все трое стали спускаться вниз. Тильда доверчиво взяла Терезу под руку, и они иногда обгоняли ее отца, а господин Вольшайн, набросив пиджак на плечи, следовал за ними. Они шли тем же путем, каким Тереза много лет назад спускалась с этого холма с Казимиром Тобишем… То было в первые дни, когда она уже носила под сердцем его ребенка.

Задолго до темноты Вольшайн и Тильда попрощались с Терезой у дверей ее дома. В этот вечер ей было вдвойне одиноко в квартире, еще не прогретой весенним теплом, и вскоре ее жизнь опять потекла своим чередом, столь же скудная событиями, как и раньше.

85

Прошло больше недели, и в течение всего этого времени Тильда держалась с Терезой почти так же отчужденно, как другие ученицы, а после занятий всегда куда-то торопилась, пока вдруг в один прекрасный день не передала ей приглашение отца в Оперу. Для Терезы это означало настоящий праздник – после многих лет вновь оказаться в огромном роскошном зале, к тому же рядом с Тильдой, почти что в роли ее старшей сестры, и слушать «Лоэнгрина», и не понадобилось бы особого мастерства оркестра и певцов, чтобы она растаяла от счастья. Господин Веркаде тоже был приглашен в ложу, а после театра все ужинали в роскошном гостиничном ресторане, где Тереза в своем поношенном платьице, явно не соответствовавшем обстановке, уже не могла чувствовать себя старшей сестрой Тильды – тем более что голландец беседовал почти исключительно с Тильдой, а господин Вольшайн, обычно довольно общительный, на этот раз был молчалив. Тереза, не зная толком причину, предположила деловые неурядицы, однако отнюдь не огорчилась этим. Более того, она, наоборот, развивала эту мысль далее – вплоть до того, что старая фабрика обанкротилась, Вольшайн потерял все свое состояние, а Тильда превратилась из богатой молодой дамы в бедную девушку, которой приходилось самой зарабатывать себе на жизнь, благодаря чему она стала бы бесконечно ближе Терезе, чем теперь.