Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Автор книги: Артур Конан Дойль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Я – американский кошмар, – сказало оно, и голос его, казалось, исходил из-под земли. – Все остальные – фальшивки. Я – воплощение Эдгара Аллана По. Я косвенно и кошмарно. Я низменный призрак, подчиняющий дух. Узри мою кровь и мои кости. Я жуток и тошнотворен. Я не нуждаюсь ни в чем рукотворном. Работаю с погребальными одеждами, крышкой гроба и гальванической батареей. Заставляю волосы седеть в ночи.

Сущность протянула ко мне свои лишенные плоти руки, словно в мольбе, однако я покачал головой, и она исчезла, оставив после себя жуткую, тошнотворную, невыносимую вонь. Я осел в своем кресле, настолько подавленный чувством ужаса и отвращения, что готов был бы отказаться от самой идеи заиметь себе призрака, будь я уверен, что этот стал последним в ужасной процессии.

Однако тихое шуршание одежд сказало мне, что он не был таковым. Подняв взгляд, я узрел белую фигуру, вышедшую из коридора на свет. Когда она переступила порог, я увидел, что это молодая красивая женщина, одетая по моде давно минувших дней. Ее руки были сложены, а на бледном горделивом лице читались следы страсти и страдания. Она пересекла зал с мягким звуком, подобным шороху осенней листвы, после чего, устремив на меня свои прекрасные и невыразимо печальные глаза, произнесла:

– Я грустна и сентиментальна. Та, что прекрасна, и та, кем воспользовались. Я была покинута и предана. Я кричу в ночи и скольжу по коридорам. Мои предки весьма почтенны и большей частью аристократичны. Мои вкусы эстетичны. Старая дубовая мебель вроде этой подошла бы, если к ней добавить еще немного кольчуг и много гобеленов. Неужели ты не возьмешь меня?

Ее красивый голос затих, и она умоляюще протянула ко мне руки. Я всегда был подвержен женскому влиянию. Вдобавок чем был бы призрак Джоррокса рядом ней? Можно ли представить себе выбор, сделанный с более безупречным вкусом? Разве не рисковал бы я причинить вред собственной нервной системе, общаясь с сущностями вроде моего последнего визитера? Не лучше ли наконец сделать выбор? Женщина улыбнулась мне ангельской улыбкой, словно читая мои мысли. Улыбка эта все и решила.

– Она подойдет! – вскричал я. – Я выбираю ее.

В порыве энтузиазма я шагнул к ней и переступил через окружавший меня магический полукруг.

– Арджентайн, нас обокрали!

Я смутно осознавал произнесенные слова – точнее, крик; он повторялся вновь и вновь, а я все никак не мог осознать его смысл. Ужасный стук в моих висках, казалось, подстраивался под их ритм, и я закрыл глаза под звуки колыбельной «Обокрали-обокрали-обокрали». Однако я вновь открыл их оттого, что меня сильно встряхнули, и вид миссис д’Одд в самом скудном одеянии и самом гневном расположении духа был достаточно впечатляющим для того, чтобы я сумел собраться с мыслями и понять, что я лежу на спине на полу, головой в пепле, насыпавшемся вчера из камина, и с небольшой стеклянной чашей в руке.

Шатаясь, я поднялся на ноги, однако ощутил такие слабость и головокружение, что мне пришлось упасть в кресло. Когда в моем мозгу, подхлестываемом восклицаниями Матильды, прояснилось, я начал постепенно вспоминать ночные события. Дверь, в которую один за другим входили мои сверхъестественные визитеры. Начерченный мелом полукруг с иероглифами по краю. Портсигар и бутылка бренди, которые почтил своим вниманием мистер Абрахамс. Но вот сам провидец – где же он? И что значит это открытое окно со свисающей из него веревкой? И где же, о где же гордость Горсторп-Грейнджа, славное блюдо, бывшее радостью целых поколений д’Оддов? И почему миссис д’Одд стояла в сером рассветном сиянии, ломая руки и повторяя один и тот же монотонный рефрен? Лишь очень медленно мой затуманенный разум осознал все эти вещи и сумел увидеть между ними связь.

С тех пор, читатель, я никогда больше не видел мистера Абрахамса; никогда я больше не видел и блюда с гравировкой в виде восстановленного семейного герба; но, что тяжелее всего, мне никогда больше не довелось увидеть печальное привидение в длинном платье, и я не жду, что когда-либо его увижу. Впрочем, пережитое мною той ночью излечило меня от страсти ко всему сверхъестественному и примирило с мыслью о жизни в банальном здании XIX века на окраине Лондона, давно приглянувшемся миссис д’Одд.

Что до объяснений произошедшего, то их может быть несколько. Объяснение, заключавшееся в том, что охотник за призраками мистер Абрахамс был тем же самым человеком, что и Джемми Уилсон, прозванный Ноттингемским Взломщиком, считали наиболее вероятным в Скотланд-Ярде, да и описание внешности этого знаменитого вора очень подходило моему гостю. Описанную мной небольшую сумку нашли в близлежащем поле на следующий же день, и в ней обнаружился богатый выбор фомок и буравчиков. Следы, глубоко отпечатавшиеся в грязи по обе стороны рва, говорили, что внизу стоял сообщник, принявший мешок с драгоценным металлом, который ему спустили из окна. Нет сомнений, что двое негодяев, искавших, где бы поживиться, услышав неосторожные расспросы Джека Брокета, решили немедленно воспользоваться представившейся им соблазнительной возможностью.

Но вот что до моих менее телесных визитеров и любопытного гротескного видения, которым мне довелось насладиться, – стоит ли мне приписать их некой реальной власти над оккультным, коей обладал мой ноттингемский приятель? Долгое время я сомневался на этот счет и в конце концов решился проконсультироваться у известного аналитика и медика, отправив ему так называемую эссенцию лукоптолика, несколько капель которой осталось в моей чаше. Я прилагаю полученное от него письмо, будучи весьма рад возможности завершить свой небольшой рассказ весомыми словами ученого человека:

Арундел-стрит

Дорогой сэр!

Ваш исключительный случай крайне меня заинтересовал. Флакон, который Вы прислали, содержал сильный раствор хлорала[7]7
  Хлоралгидрат – снотворное и седативное средство.


[Закрыть], и количество, которое Вы, по Вашим словам, приняли, должно быть равным как минимум восьмидесяти гранам[8]8
  Гран – устаревшая единица измерения массы, равная 0,065 грамма.


[Закрыть] чистого гидрата. Разумеется, подобная доза частично лишила бы Вас чувств, после чего Вы впали бы в состояние полной комы. Для полубессознательного состояния хлорализма вполне обычными являются самые разнообразные и причудливые видения – особенно в случае людей, непривычных к приему данного препарата. Вы говорите мне о своей увлеченности историями о призраках и о том, что давно испытываете нездоровый интерес к классификации и запоминанию различных форм, которые, как утверждается, принимают привидения. Вы также должны помнить, что ожидали увидеть нечто подобной природы и что Ваша нервная система была неестественно напряжена. В подобных обстоятельствах я не только полагаю, что в таком исходе нет ничего удивительного, – как человек, сведущий в наркотиках, я удивился бы отсутствию подобного эффекта.

Искренне Ваш,

Т. Е. Штубе, доктор медицинских наук

Арджентайн д’Одд, эсквайр. Элм, Брикстон.

Топор с серебряной рукоятью

Третьего декабря 1861 года доктор Отто фон Гопштейн, императорский профессор сравнительной анатомии Будапештского университета и куратор Академического музея, был гнусно и жестоко убит броском камня со стороны входа во двор факультета.

Помимо высокой должности жертвы и любви, которую к нему испытывали как студенты, так и горожане, были и другие обстоятельства, вызвавшие большой общественный интерес к его убийству и привлекшие к нему внимание всей Австро-Венгрии. На следующий день в газете «Пештер Абендблатт» вышла статья, с которой любопытствующие до сих пор могут ознакомиться и несколько отрывков из которой я переведу, дав сжатый отчет об обстоятельствах убийства и тех его подробностях, которые поставили венгерскую полицию в тупик.

«Похоже, – говорилось в замечательнейшей газете, – что профессор фон Гопштейн покинул университет примерно в полпятого вечера, чтобы встретить поезд, который должен был прибыть из Вены в три минуты шестого. Профессора сопровождал его давний и дорогой друг, герр Вильгельм Шлезингер, субкуратор музея и приват-доцент химии. Двое господ намеревались встретить данный конкретный поезд, дабы получить наследство, завещанное графом фон Шуллингом Будапештскому университету. Всем хорошо известно, что этот несчастный благородный господин, чья трагическая судьба все еще свежа в общественной памяти, завещал свою уникальную коллекцию средневекового оружия, а также несколько бесценных готических изданий музею своей альма-матер, чтобы обогатить его и без того знаменитые фонды. Энтузиазм достойного профессора в таких вопросах был слишком велик, чтобы доверить получение либо хранение сего ценного наследства кому-либо из подчиненных; так что с помощью герра Шлезингера он выгрузил всю коллекцию из поезда и уложил ее в повозку, присланную руководством университета. Большинство книг и более хрупких предметов были запакованы в сосновые ящики, однако оружие по большей части просто уложили на солому. Подобная работа требовала немалых усилий, однако профессор из страха повредить что-нибудь не позволил никому из служащих железной дороги (Eisenhahndiener) помогать ему. Каждый предмет герр Шлезингер проносил через железнодорожную платформу и вручал профессору Гопштейну, укладывавшему его в повозку. Погрузив все, двое господ, как и велел им долг, повезли дар графа в университет; профессор был в прекрасном расположении духа и весьма гордился тем физическим трудом, на который оказался способен. Пока встретившие повозку сторож Рейнмауль и его друг, богемский еврей по фамилии Шиффер, разгружали ее, профессор перешучивался с ними, а затем, оставив свои древности под защитой складских стен и заперев дверь, вручил ключи субкуратору и отправился в свои покои. Шлезингер, в последний раз все оглядев, дабы убедиться, что все в порядке, также ушел, оставив Рейнмауля и его друга Шиффера курить в сторожке.

В одиннадцать, примерно через полтора часа после ухода Гопштейна, солдат Четырнадцатого Егерского полка, шедший мимо здания университета в казармы, наткнулся на безжизненное тело профессора, лежавшее у обочины. Профессор упал ничком, вытянув обе руки. Голова его буквально раскололась надвое от ужасной силы удара, который предположительно был нанесен сзади, поскольку на лице старика застыла мирная улыбка, словно он все еще размышлял о приобретенных археологических находках в момент, когда смерть застигла его. Других следов насилия на его теле обнаружено не было, не считая синяка на левом колене, причиной которого, вероятно, стало падение. Загадочнее всего то, что кошелек профессора с сорока тремя гульденами остался не тронут, равно как и его дорогие часы. Таким образом, ограбление явно не может быть мотивом совершенного преступления, если только убийц не спугнули до того, как они успели завершить свое дело.

Однако подобное предположение опровергает тот факт, что тело пролежало на земле не меньше часа, прежде чем было найдено. Все произошедшее окутано тайной. Доктор Лангеманн, уважаемый судмедэксперт, постановил, что рана, обнаруженная на голове профессора, могла быть нанесена штык-мечом, который держала сильная рука. Полиция делится подробностями случившегося крайне неохотно, и есть мнение, что у нее могут быть улики, способные пролить свет на важные обстоятельства этого дела».

Так писала «Пештер Абендблатт». Полицейское расследование успехом не увенчалось: ему ни в малейшей мере не удалось пролить свет на произошедшее. Убийца исчез без следа, и даже самые изобретательные умы не могли измыслить причину, которая толкнула бы кого-то на столь ужасное злодеяние. Покойный профессор был человеком, настолько погруженным в свои научные изыскания, что жил в отрыве от мира и однозначно не мог вызвать ни малейшей враждебности ни в одном человеческом сердце. Должно быть, какой-то дьявол, какой-то дикарь, любивший кровопролитие ради кровопролития, нанес этот безжалостный удар.

Но хоть власти и не сумели прийти к какому бы то ни было выводу, народная молва быстро нашла козла отпущения. В первом опубликованном отчете об убийстве фигурировало имя некого Шиффера, который остался со сторожем после ухода профессора. Шиффер был евреем, а евреев в Венгрии никогда особенно не любили. Люди немедленно стали требовать его ареста, однако, по причине отсутствия малейших улик, которые указывали бы на его вину, власти поступили как должно и отказались чинить подобный произвол. Рейнмауль, бывший гражданином пожилым и почтенным, торжественно поклялся, что Шиффер оставался с ним до тех пор, пока испуганный крик солдата не заставил их обоих броситься на место трагедии. Рейнмауля в совершении подобного злодеяния никто обвинить бы не посмел; и все же поползли слухи, что его давняя и широко известная дружба с Шиффером могла заставить сторожа солгать, чтобы защитить его. Народ таким слухам поверил сразу, так что Шиффер уже начинал опасаться, что над ним могут учинить самосуд, когда случилось нечто, представившее все в совершенно ином свете.

Утром 12 декабря, всего через девять дней после загадочного убийства профессора, окоченевший труп богемского еврея Шиффера был найден у северо-западного края Гранд-плаца; труп был настолько изуродован, что его едва можно было опознать. Голова его была рассечена точно тем же образом, что и голова фон Гопштейна, а на теле оказалось несколько глубоких ран, выглядевших так, словно убийца был настолько вне себя от ярости, что продолжал рубить уже безжизненную жертву. За день до этого выпал снег, чья толщина на площади составляла не меньше фута в высоту; ночью он продолжал сыпать, на что указывал его слой, укрывавший убитого подобно савану. Поначалу возникла надежда, что это обстоятельство позволит определить направление следов убийцы; но, увы, убийство было совершено в месте, настолько оживленном в дневные часы, что бесчисленные следы вели во всех направлениях, которые только можно вообразить. Вдобавок вновь выпавший снег настолько их изгладил, что использовать эти следы в качестве улики не представлялось возможным.

Преступление это оказалось столь же неразрешимой загадкой с полнейшим отсутствием мотива, что и убийство профессора фон Гопштейна. В кармане мертвеца была найдена записная книжка со значительной суммой золотом и несколькими весьма ценными чеками, которую никто даже не пытался вытащить. Сложно было помыслить, чтобы кто-то, кому он давал в долг (что было первым предположением полиции), решив избежать выплаты подобным образом, оставил столь ценный трофей. Шиффер проживал вместе со сдававшей ему жилье вдовой по имени Груга по адресу улица Марии-Терезии, 49, и, согласно свидетельствам домовладелицы и ее детей, весь предшествовавший день провел, запершись в своей комнате в состоянии глубокой подавленности из-за народных подозрений. Вдова слышала, как примерно в одиннадцать вечера Шиффер вышел на свою последнюю роковую прогулку, и, поскольку у него был ключ, она отправилась спать, не став дожидаться его возвращения. Причина столь поздних блужданий была очевидна: Шиффер опасался, что его узнают на улицах.

Второе убийство почти сразу после первого ввергло не только Будапешт, но и всю Венгрию в состояние невероятного возбуждения и даже страха. Неопределенная опасность, казалось, нависла над каждым. Наша страна переживала нечто подобное лишь во время убийств Уильямса, описанных де Квинси[9]9
  Серия убийств, совершенная в районе лондонских доков в декабре 1811 года предположительно моряком Джоном Уильямсом, впоследствии покончившим с собой в тюремной камере и на основании этого признанным виновным; впоследствии была описана Томасом де Квинси в его эссе «Убийство как одно из изящных искусств» (1827).


[Закрыть]. Между убийствами фон Гопштейна и Шиффера было столько общего, что в их связи не сомневался никто. Отсутствие мотива и факта грабежа, равно как и любого намека на личность убийцы, не говоря уже о чудовищных ранах, явно нанесенных одним и тем же оружием, – все это могло говорить лишь об одном. Именно так обстояли дела, когда случились происшествия, о которых я намереваюсь рассказать, и, дабы они стали понятны, мне придется продолжить свое повествование, зайдя с совсем другой стороны.

Отто фон Шлегель был младшим сыном старой силезской семьи. Отец изначально хотел, чтобы сын стал военным, однако по совету учителей, обнаруживших у юноши удивительный талант, отправил его в Будапештский университет изучать медицину. Во время учебы юный Шлегель отличался потрясающей успеваемостью и обещал стать самым блестящим выпускником за много лет. Он посвящал много времени книгам, однако книжным червем его назвать было нельзя: это был сильный, активный молодой человек, полный живости и обладавший неукротимым духом, в котором ощущалось что-то первобытное; другие студенты его просто обожали.

Новогодние экзамены вот-вот должны были начаться, и Шлегель трудился в поте лица – с таким усердием, что странные убийства в городе и атмосфера всеобщего возбуждения почти не отвлекали его от занятий. В канун Рождества, когда каждый дом светился праздничными огнями, а из пивных и студенческого квартала доносился рев пьяных песен, он, устав отбиваться от сыпавшихся на него приглашений, взял книги под мышку и отправился к Леопольду Штраусу, с которым и занимался до глубокой ночи.

Штраус и Шлегель были закадычными друзьями. Оба были силезцами и знали друг друга с мальчишества. Их дружба стала в университете притчей во языцех. Штраус был почти таким же блестящим студентом, как и Шлегель, и соперничество между двумя земляками в борьбе за академические отличия не утихало ни на мгновение, что, впрочем, лишь укрепляло их дружбу, прибавляя к ней элемент взаимного уважения. Шлегель восхищался неизменной отвагой и вечной жизнерадостностью своего друга детства, в то время как последний считал Шлегеля, с его множеством талантов и многогранными знаниями, самым одаренным из смертных.

Друзья все еще работали вместе, один – корпя над анатомическим фолиантом, другой – держа в руке череп и отмечая на нем различные участки, упоминавшиеся в тексте, когда колокол церкви Святого Григория пробил полночь.

– Слышишь? – произнес Шлегель, захлопнув книгу и протянув свои длинные ноги к веселому огню. – Это же рождественская ночь, старый друг! Да не будет она последней, проведенной нами вместе!

– И да сдадим мы все эти проклятые экзамены до наступления следующей! – отозвался Штраус. – Но слушай, Отто: бутылка вина нам не повредит. Я как раз приберег одну на такой случай.

С улыбкой на своем честном южногерманском лице он вытащил из сваленных в углу грудой книг и костей бутылку с длинным горлышком, в которой был рислинг.

– В такую ночь лучше всего сидеть дома, – сказал Отто фон Шлегель, глядя на заснеженный пейзаж, – ведь на улице холод собачий. Твое здоровье, Леопольд.

– Lebe hoch![10]10
  Будем! (тост) (нем.)


[Закрыть] – отозвался его товарищ. – Воистину приятно забыть о клиновидных и решетчатых костях, пусть даже на мгновение. А какие вести от корпорации[11]11
  Речь о студенческой корпорации – виде студенческого объединения в Германии, Австро-Венгрии, России и некоторых других странах.


[Закрыть], Отто? Граубе уже дрался со швабом?

– Завтра дерутся, – ответил фон Шлегель. – Боюсь, нашему красоту-то попортят. Руки у него коротковаты. Впрочем, подвижность и навыки могут склонить чашу весов в его сторону. Говорят, его висячая стойка – это хорошая защита.

– А о чем еще новом говорят среди студентов? – спросил Штраус.

– Полагаю, ни о чем, кроме убийств, они не говорят. Но, как тебе известно, я в последнее время много работал и к сплетням особо не прислушивался.

– А у тебя было время взглянуть на те книги и оружие, которыми наш дорогой старый профессор был так поглощен в день, когда встретил свою смерть? Говорят, они стоят того, чтобы их увидеть.

– Я видел их сегодня, – сказал Шлегель, раскуривая трубку. – Рейнмауль, сторож, показал мне склад, и я помог ему развесить на многие из них бирки согласно оригинальному каталогу музея графа Шуллинга. На данный момент можно сказать, что в коллекции не хватает одного предмета.

– Не хватает! – воскликнул Штраус. – Это опечалило бы призрак старика фон Гопштейна. Он был ценным?

– Судя по описанию, это старинный топор со стальным лезвием и гравированной серебряной рукоятью. Мы обратились к железнодорожникам, так что его, несомненно, найдут.

– Полагаю, – отозвался Штраус, и разговор сменил тему.

К тому моменту, когда фон Шлегель собрался уходить, огонь уже начал гаснуть, а бутылка рислинга опустела.

– Брр! Ну и холодная ночка! – сказал он, стоя на пороге и закутываясь в плащ. – Но зачем ты надел шапку, Леопольд? Ты же не собираешься выходить на улицу, правда?

– Собираюсь. Я иду с тобой, – ответил Штраус, закрывая за собой дверь. – Что-то мне тяжеловато, – продолжил он, беря друга за руку и идя с ним по улице. – Думаю, от прогулки до твоего жилища на свежем морозном воздухе мне полегчает.

Пройдя по Штеффен-штрассе, двое студентов пересекли Юлиан-плац, ни на мгновение не прекращая обсуждать самые разные вопросы. Однако, когда друзья свернули на Гранд-плац, где было обнаружено тело Шиффера, они, разумеется, заговорили об убийстве.

– Здесь его и нашли, – заметил фон Шлегель, указывая на роковое место.

– Возможно, убийца и сейчас где-то рядом, – отозвался Штраус. – Давай-ка поспешим.

Развернувшись, оба уже собирались уйти, когда фон Шлегель внезапно вскрикнул от боли и наклонился к заснеженной земле.

– Что-то прорезало мой сапог! – закричал он.

Порывшись в снегу, он извлек оттуда небольшой блестящий боевой топор, сделанный, судя по его внешнему виду, целиком из металла. Топор лежал с лезвием, слегка повернутым вверх, из-за чего и порезал ногу наступившего на него студента.

– Орудие убийства! – выдохнул тот.

– Топор с серебряной рукоятью из музея! – вскричал Штраус в унисон.

Не было сомнений, что находка являлась и тем, и другим. Двух столь причудливых предметов оружия существовать не могло, а характер ран на телах убитых говорил о том, что их нанесли чем-то подобным. Совершив свое ужасное злодейство, убийца, очевидно, бросил топор, и тот все это время лежал, укрытый снегом, метрах в двадцати от места преступления. Невероятно, что сновавшие по площади люди до сих пор его не обнаружили; впрочем, снег был глубоким, а оружие лежало чуть в стороне от исхоженной колеи.

– Что нам с ним делать? – спросил фон Шлегель, держа топор в руке.

Заметив в свете луны, что лезвие повсюду покрывают бурые пятна, он содрогнулся.

– Отнесем его комиссару полиции, – предложил Штраус.

– Он уже, должно быть, спит. Впрочем, полагаю, ты прав. Но уже почти четыре утра. Я дождусь, когда рассветет, и отнесу его перед завтраком. Ну а пока пусть побудет у меня.

– Так будет лучше всего, – одобрил его друг.

И они продолжили свой путь, обсуждая свою поразительную находку. Оказавшись у двери Шлегеля, Штраус с ним распрощался, ответив отказом на его предложение войти, и быстрым шагом двинулся к себе домой.

Шлегель как раз наклонился, чтобы вставить ключ в замок, когда в нем что-то странно изменилось. Дико содрогнувшись, он выронил ключ из трясущихся пальцев. Правая рука молодого человека конвульсивно сжала серебряную рукоять топора, а взгляд его мстительно заблестевших глаз устремился вслед удалявшейся фигуре друга. Несмотря на ночной холод, с его лица градом лился пот. Какое-то мгновение Шлегель, казалось, боролся с самим собой, держась рукой за горло, словно в приступе удушья. Затем крадущейся, но в то же время быстрой походкой молодой человек устремился вслед за своим поздним спутником.

Штраус с усилием продвигался сквозь снежные заносы, напевая себе под нос отрывки из студенческой песенки и даже не помышляя о том, что за ним крадется темная фигура. На Гранд-плаце между ними было сорок ярдов; на Юлиан-плаце – уже двадцать; на Штеффен-штрассе дистанция составляла всего десять ярдов, и фигура сокращала ее со скоростью пантеры. Наконец, когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки от ни о чем не подозревающего Штрауса и топор холодно блестел в лунном свете, должно быть, какой-то едва уловимый шум достиг ушей молодого человека, поскольку он внезапно обернулся к своему преследователю. Содрогнувшись, он вскрикнул при виде неподвижного белого лица со сверкающими глазами и стиснутыми зубами, которое, казалось, висело в воздухе у него за спиной.

– Что такое, Отто? – воскликнул Штраус, узнав друга. – Ты заболел? Ты выглядишь бледным. Пойдем со мной ко мне… Ах! Стой, безумец, стой! Брось топор! Брось, говорю, или, клянусь небом, я тебя придушу!

Издав дикий вопль, фон Шлегель ринулся на него с поднятым в воздух оружием; однако студент был не робкого десятка. Поднырнув под замах топора, он обхватил нападавшего за талию, с трудом уклонившись от удара, который в противном случае рассек бы ему голову. Какое-то мгновение двое шатались, сцепившись в смертельной схватке; Шлегель пытался вновь нанести удар, однако Штраус отчаянным усилием сумел повалить его на землю, и они принялись кататься в снегу; вцепившись в правую руку соперника, Штраус что было сил звал на помощь. Он поступил весьма разумно, поскольку иначе Шлегель обязательно высвободил бы руку. На шум прибежали двое крепких жандармов, однако даже втроем им едва удалось превозмочь маниакальную силу Шлегеля, а вырвать серебряный топор из его руки они так и не сумели. Впрочем, один из жандармов изловчился обмотать студента веревкой, привязав ему руки к туловищу. После этого его, несмотря на яростные крики и бешеное сопротивление, толчками и волоком дотащили до центрального отделения полиции.

Помогавший усмирить своего бывшего друга Штраус сопровождал его до отделения, громко протестуя против ненужных проявлений насилия и высказывая мнение, что психиатрическая лечебница будет для пленника более подходящим местом. События последнего получаса были столь внезапными и необъяснимыми, что молодой человек и сам ощущал полнейшее ошеломление. Что это все значило? Его друг детства явно пытался его убить и едва в этом не преуспел. Но раз так, был ли фон Шлегель убийцей профессора фон Гопштейна и богемского еврея? Штраус чувствовал, что это невозможно, ведь еврея Шлегель даже не знал, а профессора просто обожал. Охваченный горем и изумлением, он механически следовал к отделению полиции.

В отсутствие комиссара в отделении его замещал инспектор Баумгартен, один из самых энергичных и известных полицейских чиновников. Это был крепкий и живой коротышка, спокойный и склонный к уединению в быту, однако обладавший величайшей проницательностью и неусыпной бдительностью. Сейчас, после шестичасового дежурства, он сидел за своим рабочим столом так же прямо, как и всегда, пока его друг, субинспектор Винкель, храпел в кресле у печки. Впрочем, даже на обычно невозмутимом лице инспектора отразилось изумление, когда дверь распахнулась и в нее втащили фон Шлегеля с бледным лицом, в растрепанной одежде и со все еще зажатым в руке топором. Впрочем, он удивился еще больше, когда Штраус и жандармы изложили ему произошедшее, прилежно занесенное в протокол.

– Юноша-юноша, – произнес инспектор Баумгартен, откладывая перо и строго глядя на пленника. – Хорошенькое же дело вы учудили для рождественского утра. Зачем?

– Одному Богу известно! – воскликнул фон Шлегель, закрывая лицо руками и роняя топор.

Он в одночасье изменился. Ярость и возбуждение покинули его. Молодой человек выглядел совершенно убитым горем.

– Вы дали серьезные основания подозревать вас в совершении других убийств, бросивших тень на наш город.

– Нет, нет, правда! – искренне произнес фон Шлегель. – Боже упаси!

– Во всяком случае, вы виновны в покушении на убийство герра Леопольда Штрауса.

– Моего самого дорогого друга в целом мире, – простонал студент. – О, как я мог! Как я мог!

– То, что он – ваш друг, делает ваше преступление в десять раз ужаснее, – сказал инспектор сурово. – Отведите его до утра в… Но-но! Это еще кто?

Дверь резко распахнулась, и в помещение вошел человек вида настолько изможденного, что он напоминал скорее призрака, чем человеческое существо. Он шел к столу инспектора шатающейся походкой, хватаясь за каждый стул, попадавшийся ему по дороге. В этом жалкого вида субъекте сложно было узнать некогда жизнерадостного и румяного субкуратора музея и приват-доцента химии герра Вильгельма Шлезингера. Впрочем, наметанный глаз Баумгартена обмануть было нельзя.

– Доброе утро, майн герр, – сказал он. – Вы рано. Причина, несомненно, в том, что вы услышали об аресте одного из ваших студентов, фон Шлегеля, за покушение на жизнь Леопольда Штрауса?

– Нет; я пришел по собственным причинам, – ответил Шлезингер хрипло, держа себя за горло. – Я пришел, чтобы снять с души груз великого греха, пусть и, видит Бог, греха не умышленного. Это я… Но милостивые небеса! Вот она – эта ужасная вещь! Ох, глаза бы мои его не видели!

В приступе ужаса он отпрянул назад, глядя на лежащий на полу топор с серебряной рукоятью и указывая на оружие исхудалой рукой.

– Вот он лежит! – вскричал приват-доцент. – Только взгляните на него! Видите на нем коричневую ржавчину? Знаете, что это? Это кровь моего дражайшего лучшего друга, профессора фон Гопштейна. Я видел, как она струилась по этой самой рукояти, когда я рассекал лезвием его мозг. Майн Готт, я вижу это как сейчас!

– Субинспектор Винкель, – произнес Баумгартен, с трудом сохраняя официальную чопорность, – вы арестуете этого человека по обвинению в убийстве покойного профессора на основании его собственного признания. Вы также будете хранить этот топор, – он поднял оружие с пола, – который, судя по всему, является орудием обоих преступлений.

Вильгельм Шлезингер стоял, опершись на стол. Его лицо было пепельно-серым. Когда инспектор замолчал, он в возбуждении поднял глаза.

– Что вы сказали? – вскричал он вновь. – Фон Шлегель напал на Штрауса! Двое самых дорогих друзей на факультете! А я убил своего старого учителя! Это магия, говорю вам, чародейство! На нас лежит заклятье! Это… Ах, я понял! Во всем виноват топор – этот трижды проклятый топор!

Он конвульсивно указал на оружие, которое инспектор Баумгартен все еще держал в руке.

Инспектор презрительно улыбнулся.

– Будьте сдержаннее, майн герр, – произнес он. – Вы лишь ухудшаете свое положение, придумывая столь дикие оправдания ужасному поступку, в котором сознались. Слова «магия» и «чары» в юридическом лексиконе отсутствуют – мой друг Винкель может вас в этом заверить.

– Не знаю, – отозвался субинспектор, пожимая своими широкими плечами. – В мире есть немало странных вещей. Кому дано знать…

– Что?! – в ярости взревел Баумгартен. – Ты смеешь мне перечить?! Выступаешь со своим мнением?! Защищаешь этих проклятых убийц?! Дурак, жалкий дурак! Настал твой час!

Ринувшись на ошеломленного Винкеля, он нанес серебряным топором удар, который однозначно воплотил бы его последние слова в жизнь, если бы в гневе инспектор не позабыл о том, сколь низко стропила нависали над его головой.

Вонзившись в одно из них, лезвие топора застряло в нем, дрожа, в то время как рукоять разлетелась на тысячу осколков.

– Что я наделал? – выдохнул Баумгартен, падая обратно в свое кресло. – Что я наделал?