Текст книги "Девушки по вызову "

Автор книги: Артур Кестлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Пора обедать. Вы не будете возражать, Бруно? Бруно непонимающе глянул на часы и тут же превратился в воплощение раскаяния.

– Прошу прощения, – пролепетал он, убирая бумаги в портфель, – тема до того увлекательная, что…

В замешательстве он выглядел беспомощным. Но все знали, что при первой же возможности он опять оседлает своего любимого конька.

II

В ответ на вопрос, заданный одной журналисткой на писательском коктейле, не мешает ли ему его фамилия и не мечтал ли он ее изменить, сэр Ивлин Блад ответил с просчитанным чистосердечием, очень помогавшим ему общаться с прессой:

“Как поэт я не могу рассчитывать на широкую читательскую аудиторию, зато мою фамилию легко запомнить. Думаете, фамилии вроде “Оден”, “Томас” или “Элиот” что-нибудь говорят толпе? Вот “Блад” – это им знакомо!”

“Значит ли это, – настаивала не слишком сообразительная дама, – что вас читают из-за вашей фамилии?”

“Меня никто не читает! Зато каждый пень в этой стране знает мое имя”.

То была не пустая похвальба, напротив, сэр Ивлин был излишне скромен. Цитировать Блада было не принято, ибо он не принадлежал к числу активно цитируемых поэтов, но это не помешало ему прогреметь на весь мир. Он не успевал отвечать на приглашения выступать с лекциями в американских, индийских, японских университетах, участвовать в бесчисленных международных симпозиумах. В шестьдесят лет английская королева произвела его в рыцари (и, говорят, побледнела от гнева, когда он спросил ее перед началом обряда, не будет ли больно). Среди “девушек по вызову” он был известен под кличкой “Лауреат”.

Он прибыл накануне на арендованном автомобиле, счет за который собирался оплатить из денег, предназначенных на дорожные расходы. На обед он тоже опоздал. В дверях столовой он замедлил шаг, чтобы окинуть взглядом всех присутствующих, заняв собой весь дверной проем. Казалось, он не замечает пытливых взглядов ученых, размышляющих, годится ли он в полномочные представители культуры. Вскоре он возобновил движение, перенеся весь вес на шаркающие ноги. Ему не была чужда особая, слоновья грация. Выбор места не стал для него проблемой: он сразу, будто притягиваемый магнитом, направился к столу, за которым сидел в одиночестве молодой Тони, наслаждаясь супом, украшенным двумя Knodels – вулканическими островами размером с кулаки.

– Придется довольствоваться холодным супом, – сказал Блад, опасливо глянув на Knodels. Тон у него был до омерзения плаксивый, выговор неразборчивый. Догадаться, пародирует он кого-нибудь или требует серьезного к себе отношения, было невозможно. – Туалет перед едой – печальная необходимость. Кишечник готов освобождаться только перед новым заполнением. Любопытно, но неудобно. Павловский рефлекс, как сказали бы наши идиоты-ученые… Вы девственник?

Шокирующие манеры Блада были почти всем известны, однако Тони был застигнут врасплох.

– У меня богатое воображение, – пробормотал он, покраснев.

– Проблемы мастурбации?

– Это уже не проблема.

– Едины в двух лицах?

Теперь Тони не на шутку рассердился, хоть и знал, что надо бы сохранить спокойствие. Он сделал вид, что увлечен борьбой с Knodels.

– Вы не поняли мой вопрос. Он не буквальный, а метафорический.

– Боюсь, я не совсем улавливаю…

– Я имел в виду ваши фантазии. Они гетеро – или гомосексуальны?

– Скорее, гетеросексуальны.

– В вашем положении это нехорошо. Блуд – смертный грех, тогда как содомия – грех простительный. Поэтому я гомосексуален, как лосось в нерест,. Это всем известно.

– Непонятная метафора…

– Вам недостает поэтического воображения. – Сэр Ивлин засмеялся. Тони думал, что смех у него тоже будет фальстафовский, как и весь он, но вместо этого услышал сухое поперхивание. Звуки эти соответствовали, впрочем, его мелким чертам – ротику, носику, глазкам – на большом, круглом, красном, заплывшем лице.

– Какое у вас впечатление от утреннего заседания, сэр Ивлин? – спросил Тони вежливо.

– Меня сморил сон. Я бы так и не проснулся, если бы не итальяшка с его болтовней о нейроинженерии. Этого я не смог вынести,

Митси, надутая брюнетка, принесла сэру Ивлину суп с Knodels. Он заказал бутылку вина.

– Большую бутылку? – спросила Митси.

– Главное, чтобы была полная, Schatzchen.

Вид у него был такой, словно он готовится ущипнуть официантку за аппетитный зад. Однако та не отреагировала на “киску”, зато зачем-то протерла салфеткой рюмку Тони, глядя в пространство.

– Вряд ли я пойду на дневное заседание, – сообщил Блад. – Деревенские красавчики собираются устроить соревнование по борьбе. Пойдете со мной? Конечно нет! Послушным мальчикам надо в школу.

– Позвольте к вам присоединиться? – Темноволосый мужчина с орлиным ликом и французским акцентом, только что появившийся в столовой, уселся напротив Тони.

– Риторический вопрос! – бросил Блад. – Вы же знаете, что я не могу ответить “нет”, Петижак, как бы я ни ненавидел ваше желтое нутро.

Профессор Раймон Петижак хищно улыбнулся Тони.

– “Желтое” – это потому, что он считает меня маоистом, а “нутро” – потому, что он только и думает о своем пищеварении. А так – чрезвычайно милый человек. – Он налил себе вина.

– Лягушатники называют это “картезианским здравомыслием”, – сказал Блад, обращаясь к Тони. – A propos*, Петижак, если вам хочется вина, закажите собственную бутылку.

– Именно это Веблен и называет расточительностью общества потребления. Я выпью не больше одной рюмки. – Француз обернулся к Тони. – Не увлекайтесь этой горькой жидкостью, если вы, так сказать, принимаете близко к сердцу свою печень.

– Даже высокомерным “так сказать” нельзя оправдаться за смешанную метафору, – фыркнул Блад.

– А что касается лягушек, – продолжал Петижак, по-прежнему обращаясь к Тони, – то наш cher Maitre устарел. Мои соотечественники давно уже отказались от вкусных лягушачьих лапок в чесноке и перешли к хот-догам и гамбургерам, навязанным проклятыми империалистами, кока-колонизаторами. Mon cher, c'est fini.

– Не смейте называть нашего юного братца “мой дорогой”! – сказал Блад.

– Вы меня неправильно поняли. Я даже вас могу назвать “mon cher”, ничем особенно не рискуя. А что касается картезианского здравомыслия, то здесь вы устарели вдвойне. Картезианский дуализм давно уступил место гегельянской троице – тезису-антитезису-синтезу – нашедшей выражение в марксистско-ленинской диалектике. Последняя, в свою очередь, была проинтерпретирована в философии председателя Мао, а также совмещена с экзистенциализмом Сартра и со структурной антропологией Леви-Строса. Так что, как видите…

– Ни черта не вижу! – огрызнулся Блад, изучая полную тарелку тушеного мяса, которую перед ним поставила презрительная Митси. – Разве что гуляш.

– Вы о блюде или о философии? – спросил Тони.

– О том и о другом.

– Совершенно верно, гуляш, – с энтузиазмом подтвердил Петижак. – Мы готовим очень острое идеологическое рагу. Смотрите, не обожгите рот.

– Обезьяний лепет.

– Возможно. Но юные бабуины доказали, что настроены серьезно, когда захватили цитадели так называемой учености.

– И изрядно в ней нагадили. Какое это имеет отношение к структурной антропологии?

– Видно, что вы не читали Леви-Строса. Блад вытаращил глаза.

– Сейчас я вас удивлю. Я пытался. Полная абракадабра! Я просто глазам не поверил. Попытался еще раз – и обнаружил диалектику вываренной, пережаренной, перекопченной пищи, параллель между медом и менструальной кровью, сотни страниц безумной словесной эквилибристики. Величайшая мистификация после питлдауского черепа. Но в ней легко увязнуть – как в меде.

Лицо Блада приобрело оттенок красного вина, глаза вылезли из орбит.

– Не знал, что вас так интересует антропология, – сказал Петижак. – Согласен, великого Леви иногда заносит. Галльская традиция, знаете ли… Но юных бабуинов влечет к нему совсем не из-за этого. Все дело в выводах, которые он делает из анализа греческой мифологии: “Если Общество хочет выжить, дочери должны предать родителей, сыновья должны сокрушить отцов”.

– А вы, выходит, перешли на сторону бабуинов? Интеллектуальное сутенерство!

– Я на стороне Истории. А История – на нашей стороне.

– Этот вздор я слышал еще тогда, когда сам принадлежал к бабуинам – в тридцатые годы. Но в те времена созидателем Истории мнил себя так называемый революционный пролетариат. А нынче эта роль перешла к волосатым бабуинам.

– Да, я на стороне бабуинов. Но ситуация выглядит по-другому. Ваше поколение “розовых тридцатых” страдало прискорбной наивностью. Вы отвергали свое, реальное общество и верили в Утопию – в пятилетние планы и балалайки. У вас была двойная мотивация: восстание против статус-кво и преданность идеалу – притяжение и отторжение, минус и плюс, магнитное поле. Мы же верим исключительно в минус. Ни миражей, ни иллюзий, ни программ, только НЕТ. Нет, no, non, nein, полиция – свиньи, merde! – Он улыбнулся, как добродушный Мефистофель.

– Как же вы именуете свою философию? Дерьмологая? По-моему, вы всего лишь клоун! – заявил Блад.

– Кто бы говорил… – отозвался Петижак.

– Все мы притворщики. Но некоторые притворяются больше других.

Тони, несколько минут почтительно слушавший перепалку, наконец вмешался:

– Вы обсуждаете экзистенциальный вакуум, словно это новое явление. А он, возможно, существовал всегда. Недавно я прочел Экклезиаста в новом английском переводе, где “суета” заменена вакуумом: “Пустота, пустота, все пустота и погоня за ветром…” Эти слова восходят к Бронзовому веку, когда Бога еще считали живым.

– Маловато духовного комфорта, – заметил Блад.

– Ваал был богом хиппи, – сообщил Петижак. Блад пожал плечами, подозрительно глядя на принесенный Митси десерт. Это был шоколадный торт под названием “Pischinger”, знаменитый венский рецепт; на кухне только и пришлось, что вскрыть банку, сделанную в штате Огайо: Фонд закупил целую партию консервированного лакомства у затоварившейся американской армии.

III

Во вторую ночь два участника симпозиума рыдали в подушку. Бруно Калецки рыдал, содрогаясь от икоты, потому что снова не сдержался и вызвал всеобщую ненависть приступом словесного поноса, хотя давал себе слово, что никогда больше себе подобного не позволит. Харриет рыдала, превратившись от слез в маленькую беспомощную девочку, отчасти из жалости к Нико, выглядевшему ужасно огорченным после неудачной вступительной дискуссии, отчасти потому, что чувствовала себя слишком старой и некрасивой, чтобы понравиться голубоглазому Тони, к которому внезапно воспылала пылкой страстью.

– Вздор, – сказала она громко и изо всех сил высморкалась. С первого этажа доносилась музыка – по радио передавали “Голубой Дунай”. Она не сомневалась, что радио слушает Густав, водитель с нафабренными усами. Он тоже был перспективным объектом – они с Хелен обсудили и одобрили размер его мужских достоинств. Харриет умылась холодной водой и тщательно накрасилась перед зеркалом. Лицо выглядело теперь не таким уж старым и вообще приемлемым.

Спустя пять минут она вошла в комнату Густава без стука и без своего посоха, в одном алом халате.

– Не возражаете, если я составлю вам компанию? Что-то мне жарко спать.

Густав лежал в постели, укрытый только по пояс, блестя загорелым торсом, и курил сигарету. Он предпочел бы брюнетку с бритой шеей, но выбирать не приходилось, к тому же у этой тоже были достоинства – взять хотя бы могучие, как у кобылицы, ляжки. – Прошу! – вежливо позвал он ее, после чего потушил сигарету и свет. В следующее мгновение ему пришлось вспомнить, какой страх он однажды испытал при сходе горной лавины.

IV

У Клэр обошлось без слез, хотя и ее тянуло всплакнуть. Она лежала на балконе, под луной, и ждала возвращения Николая, вышедшего прогуляться. Утреннее заседание было провалено усилиями Бруно; дневное прошло успешнее, но тоже свернуло куда-то не туда. Джон Д. Джон-младший, молодой гений из Массачусетского технологического института, прочел лекцию “Компьютеризация будущего”. Сам он – стриженный под “ежик”, с правильными чертами искреннего лица, с грамотной, но убийственно монотонной речью – тоже выглядел как изделие, запрограммированное мощной машиной IBM. Клэр попыталась уследить за его рассказом о сложностях теории коммуникаций, хранения и извлечения информации, банков памяти и автоматизированного потока информации, обратной связи и киберконтроля, анализа символов и роботизации, обучающих машин и автоматизированного принятия решений; но по прошествии десяти минут она отказалась от всяких попыток, настолько ей стало скучно и неприятно. При этом она знала, что имеет право на неприязнь, но никак не на скуку. Если враг становится скучен, ему гарантирована победа. Но как было не задремать под монотонное занудство, ползущее изо рта Джона Д. Джона-младшего, как одна бесконечная макаронина? Сколько раз она все это слышала: про то, что гордое человеческое сознание – всего лишь компьютерная система, причем очень медлительная по сравнению с машиной, зато с огромной способностью накапливать информацию – с объемом в 10 в двенадцатой степени закодированных единиц, включая, правда, немалое количество помех и мусора. Биохимическая топливная система человека имеет невысокую эффективность, а его взаимосвязь с окружающей природой и себе подобными свидетельствует о дефектах в систематизации или механизмах обратной связи на уровне экологической и социальной организации. Согласно парадигмам принятой в настоящий момент теории коммуникации…

Клэр изучала лица “девушек по вызову”, сидящих вдоль стола. Николай сидел с оттопыренной нижней губой, сильно смахивая на шимпанзе, – свидетельство затуманенного состояния ума. Профессор Бурш, напротив, сосредоточенно внимал докладчику и время от времени согласно кивал. Фон Хальдер приложил правую руку воронкой к уху, что говорило о нежелании слушать. Харриет бомбардировала Тони записочками, добиваясь в ответ всего лишь вежливых улыбок. Валенти сидел неподвижно, уподобившись смазливому истукану, и не обращая внимания на взгляды мисс Кейри, не снимавшей наушники. К физиономии Уиндхема прилипла благодушная улыбка – наверное, ему теперь до конца жизни ходить с лицом, собранным в гармошку. Бруно строчил в блокноте с пулеметной скоростью. Хелен, соседка Клэр, чесала ляжку под мини-юбкой.

Сейчас, на балконе, вспоминая эту сцену, Клэр сравнивала ее персонажей с экспонатами музея восковых фигур. Вот только движущиеся куклы куда страшнее неподвижных… Роботы с совершенной программой, эластичные, теплокровные, вращающие глазами! Не потому ли у нее вызвала такой иррациональный ужас компьютерная картина мира, нарисованная Джоном Д. Джоном? Ведь если он и Бурш правы, то и она – всего лишь ожившая фигура из музея мадам Тюссо, работающая на химической двигательной установке. Зачатый в пробирке или нарисованный на кульмане, вызревший в материнской утробе или в лаборатории, конечный продукт стандартен, он зовется роботом Клэр. Может быть, неприятие позиции Джона Д. Джона и его самого объясняется страхом, что он и Бурш правы? Что драма, в которой она якобы участвует, – всего лишь дурацкая пляска марионеток на ниточках?

Недаром Джон Д. Джон обмолвился, что в Калифорнии появился компьютер, способный представить в виде соответствующих символов сны, которыми делились с Фрейдом и Юнгом их пациенты…

Зато дискуссия, развернувшаяся после выступления Джона Д. Джона, получилась занятной. Никто из высказывавшихся не ужасался услышанным, но и не соглашался безоглядно, чего так боялась бедная Клэр. Все эти метафизические загадки и ужасы были признаны страшилками для учащихся средней школы – во всяком случае, под включенный магнитофон участники стремились проявлять здравомыслие. Однако высказывания по конкретным аспектам проблемы были нелицеприятны. Прямого столкновения лагерей – сторонников Николая и Бурша – удалось избежать, но их антагонизм проявился еще отчетливее. Клэр вдруг сообразила, что среди присутствующих только эти двое, Гектор Бурш и Джон Д. Джон, – ее подлинные соотечественники, американцы по рождению. Николай, Бруно, Валенти и фон Хальдер, хоть и учились в американских университетах, были европейцами, занесенными в ее страну обратным током Гольфстрима, преобразовавшим ее интеллектуальный климат и превратившим в Мекку науки. Тони, Уиндхем и Блад – британцы, Харриет – австралийка, Валенти – итальянец, Петижак – француз. И все же они, при всех их слабостях и суетности, казались как-то человечнее, чем двое уроженцев Нового Света – этой мастерской по изготовлению восковых фигур.

Николай возвращался по освещенной луной тропинке, преследуемый собственной тенью. На балкон он ступил посвежевший, повеселевший.

– В лесу пахнет солями для ванны, – сообщил он. – Я поразмыслил…

– О чем?

– О том самом письме Эйнштейна. Наша конференция заведомо провальная, но мы хотя бы должны образовать комитет действия. Если придется, насильно…

– Полностью одобряю насилие.

– Надо будет обработать каждого индивидуально, начав с тех, кто и так на нашей стороне: Харриет, Тони, Уиндхем, Блад…

– Блад?!

– Он, конечно, клоун, король… извини, королева клоунов, зато он неравнодушный. В его поэзии я ничего не понимаю, у меня от нее зубная боль. Но он единственный из живых поэтов, хоть что-то смыслящий в квантовой физике и генетическом коде.

– Трижды аплодисменты Бладу.

– Валенти мне не нравится. Но он охотно пойдет на сотрудничество. Боюсь, даже излишне охотно.

– “Ужасные времена – ужасные средства”?

– Вот именно. Теперь – Хальдер. Он меня не любит, но и его интересует тема. Надеюсь, при должной дипломатичности…

– Голосую за дипломатичность.

– Бруно будет молоть языком, но сохранит нейтралитет. В конце концов, он откажется поставить свою подпись, сославшись на занятость в других организациях. Но за кулисами он может быть полезен… По другую сторону баррикады засели два непримиримых робото-маньяка, Бурш и Джон-младший, а с ними – свихнутый Петижак. В вопросах судьбы мира у нас с ним нет общего языка. Я даже не уверен, что их волнует эта тема. Всякое волнение они отвергают, как слюнявую сентиментальность. Но они нам нужны для полноты картины, чтобы нас не обвинили в односторонности.

– Хотя мы односторонни, и слава Богу!

– Конечно. Но, как мы ни ненавидим философию друг друга, экстренная ситуация – мать союзов. Они могут пойти на сотрудничество из чистого оппортунизма. А могут и не пойти. В таком случае совесть у нас будет чиста: мы сделали все возможное, и черт с ними!

– Да, черт с ними! Только кто будет заниматься дипломатическим обхаживанием молодого Джонни и Бурша? Если за это возьмешься ты, у тебя не хватит терпения.

– Не беспокойся, я придумал план. Сугубо конспиративный. Только не отвечай: “Я голосую за конспирацию!”

– Все равно я за это.

Николай изложил свой план. Для начала он переговорит с двумя-тремя ближайшими единомышленниками. Они сколотят тайный кружок и будут встречаться каждый вечер, вырабатывая план дебатов следующего дня и распределяя обязанности по обращению в свою веру оппонентов… Все это звучало по-мальчишески и несерьезно, но на международных конференциях именно так и принято действовать. Клэр была всецело “за”, хоть и не верила в успех. Ко сну она готовилась в приподнятом настроении.

Вторник
I

Второй день симпозиума начался вполне мирно. Хорас Уиндхем прочел лекцию, сопровождая изложение слайдами и гуттаперчевыми японскими улыбками. Доклад назывался “Революция в утробе”, но докладчик оговорился, что первой части следовало бы предпослать подзаголовок – “Сражение во чреве”. Ведь материнская утроба – самое опасное место из всех, где человеку приходится побывать на протяжении жизни, а время, проводимое в нем – это период наибольшей смертности: около двадцати процентов эмбрионов умирают до рождения, причем сюда еще не включены искусственные аборты.

Считается, что человеческий эмбрион – счастливое создание, однако существуют веские основания подвергнуть это представление сомнению. Появление человека на свет, в отличие от рождения животного, – болезненный и тяжелый процесс, причем у цивилизованных народов он протекает тяжелее, чем у первобытных. Появление на свет – рискованное предприятие.

А ведь риски сопровождают и пребывание во чреве. Наибольшая опасность для еще не рожденного дитя на поздних стадиях развития – кислородное голодание из-за чрезмерного сдавливания: оно чревато смертью или повреждением головного мозга. Поэтому позволительно поставить вопрос: не принесет ли уменьшение сдавливания обратного эффекта – совершенствования мозговой деятельности? Уважаемый друг и коллега Уиндхема, доктор Хейнс из Уитуотерстранда, первым высказал идею об устройстве над животом роженицы пластмассового декомпрессионного купола…

– Предложение прозвучало еще в конце пятидесятых годов, – продолжал Уиндхем. – Полагаю, вам известно, к чему это привело. Физическое и умственное развитие младенцев, подвергавшихся декомпрессии, пошло на тридцать процентов быстрее, чем у обыкновенных детей, многие из них отличались высокой одаренностью. Сообщество медиков, косо смотрящее на любые новшества, сначала игнорировало беднягу Хейнса, потом ринулось на него в атаку. В итоге только считанные частные клиники отваживаются применять этот метод, добиваясь блестящих результатов. Их услугами могут пользоваться те немногие родители, у кого хватает смелости и денег. Крупномасштабных экспериментов на государственные субсидии так и не было проведено…

Хелен Портер, сидевшая у стены, помахала голой загорелой рукой Соловьеву. Тот кивнул.

– Господин председатель, доктору Уиндхему наверняка известно, что высокий коэффициент умственных способностей этих супердетей объясняется не повышенным снабжением зародыша кислородом, а высоким IQ их мамаш…

Уиндхем захихикал.

– Расскажите это вашей бабушке! Я знал, что об этом зайдет речь, и остановлюсь на этом в дискуссии. А пока ограничусь напоминанием о судьбе злополучного доктора Семмелвайса из Будапешта, который первым применил в 1847 году антисептики в родильном отделении и за несколько недель снизил там смертность от тринадцати процентов до одного. Коллеги заявили, что это вызвано посторонними причинами, обозвали его шарлатаном и добились его увольнения. Он, в свою очередь, заклеймил их как убийц, сошел с ума и умер в смирительной рубашке…

– Случайные аналогии мало что доказывают, – отмахнулась Хелен.

– Знаю, – ответил Хорас со своим обычным хихиканьем и перешел к описанию альтернативных возможностей революционного изменения человеческой судьбы с колыбели или с материнской утробы. Он напомнил коллегам, что в конце 60-х годов доктор Заменхофф из Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе делал беременным мышам гормональные инъекции, в результате чего у крысят на 30 процентов увеличивалась масса коры головного мозга и, соответственно, IQ. Шенкин и его сотрудники добились аналогичных результатов в опытах с цыплятами, впрыскивая в куриные яйца фактор роста нервных тканей. Еще в середине 60-х годов Макконелл, Джекобсон и Юнгер получили хорошие результаты в опытах с плоскими червями и крысами: они дрессировали подопытные экземпляры, затем брали у них мозговую вытяжку и вводили ее экземплярам, не проходившим дрессировки. Последние обучались тем же приемам гораздо быстрее, чем участники контрольной группы…

На сей раз руку поднял Валенти, сверкнув золотыми запонками. Но Уиндхем уже набрал скорость, как теннисный мячик, катящийся вниз по склону.

– Знаю, знаю, – сказал он Валенти с улыбкой, предвосхищая вопрос, – эти эксперименты вызывают противоречивые отклики, половина проводивших их лабораторий получили положительные результаты, другая половина – отрицательные. Однако есть весомые основания предполагать, что биохимики в течение нескольких лет предложат способы получения животных и людей с усовершенствованным мозгом, начиная с колыбели. Я, впрочем, не стану залезать в такие дебри, как уважаемый нобелевский лауреат-химик, который, как ни в чем не бывало, рассуждает о производстве яйцеголовых гениев путем кесарева сечения, исключающего сдавливание при родах.

– Это какая-то дурацкая шутка! – проворчал Блад. Но Уиндхем поспешил его успокоить: совершенствование мозга не обязательно сопровождается увеличением размера черепной коробки. У неандертальцев черепная полость была больше, чем у современного Homo Sapiens, а у гениев, наоборот, бывают маленькие головки. Важен не размер головы, а количество нервных клеток и сложность их взаимосвязи в коре, которая имеет толщину всего в одну десятую дюйма. Однако существуют менее рискованные, чем биохимические, способы выведения животных и человека с супер-мозгом. В 60-е годы коллектив Дэвида Креха из Беркли продемонстрировал, ко всеобщему удивлению, что обучение крысят различным фокусам не только сделало их оживленнее и сообразительнее, но и привело к анатомическому усовершенствованию мозга. Этих крысят растили в этаком крысином Диснейленде; через 15 недель игр ими “пожертвовали”, пользуясь распространенным эвфемизмом. Оказалось, что кора головного мозга у них утолстилась и потяжелела, стала химически активнее и насыщеннее “проводкой”, чем у контрольной группы, выращенной в нормальных условиях.

Что касается людей, то опыты Скилза и его коллектива, продолжавшиеся на протяжении тридцати лет, продемонстрировали, что из годовалых детей из трущоб и детских домов, страдавших отставанием в умственном развитии, со временем вырастут люди с интеллектом выше среднего, если вовремя отдать их приемным родителям, которые станут о них как следует заботиться. В первые два года воспитания в таких семьях их IQ вырастает на тридцать процентов, а мозг, несомненно, претерпевает те же изменения, что и мозг крысенка из Беркли. Дюжина детей, не обретших семей, с таким же или менее сильным отставанием в развитии, со временем в полном составе, за исключением всего одного, перекочевала в психиатрические лечебницы…

– Резюмирую. Мозг – прожорливый орган. Чтобы развить заложенные в него при рождении возможности, он должен хорошо питаться еще с колыбели. Судя по всему, на протяжении всей истории большинство людей получают в решающие, ранние годы недостаточно пищи для мозга, отсюда их неразвитость. Если вся значимость этого факта будет осознанна, то революция в колыбели станет неотвратимой. Применяя с яслей уже известные нам принципы, можно всего за одно поколение увеличить коэффициент умственных способностей людей на двадцать процентов. Это было бы равносильно биологической мутации, последствия каковой я бы посоветовал вам представить самостоятельно…

Напоследок Уиндхем еще раз хихикнул и сел.

– Вы собираетесь штамповать des petits vieux*! – крикнул, вскочив с места, Петижак. – Профессоров с маленькими ножками и огромными лысыми головами. Гипертрофия интеллекта и атрофия сердца. Как вы не понимаете, что наша беда – в избытке, а вовсе не в недостатке ума? Вот она – экзистенциальная трагедия человечества!

– Как же вы предлагаете ее лечить? С помощью ЛСД? – пропищал Уиндхем.

– Почему бы и нет? Полезно все, что открывает в голове окошко, впускает в нее ветер – все, что дает простор мистике и угнетает логику.

– Как вы совмещаете мистицизм с марксистской диалектикой?

– Легко. Это синтез противоположностей. Если отведать вызывающих галлюцинации грибов или священного сока кактуса, находясь в ритуальном диалектическом настроении, то наступит торжество духовной гастрономии, вы поймете тайну Вселенной, которую можно выразить простым лозунгом: “Любовь вместо логики!”

– Любовь? – переспросил Блад. – То-то ваши бабуины разгуливают с велосипедными цепями…

Петижак улыбнулся с доброжелательностью Мефистофеля.

– Средство не всегда аналогично посланию. Царству Божьему будет предшествовать Апокалипсис. Расшибать головы легче, чем ниспровергать логику.

Николай постучал по столу зажигалкой.

– Предлагаю брать слово по очереди. Отто тоже хочет высказаться.

Фон Хальдер встал и сделал вид, что пытается пригладить свою белую гриву пророка, но в итоге еще сильнее ее растрепал.

– Итак, – начал он, – профессор Уиндхем указывает нам путь к сверхчеловеку в духе Ницше. Почему бы нет? Как простой антрополог я не могу угнаться за полетом философских идей мсье Петижака, за всем этим хиппизмом, триппизмом, сидячими, стоячими и лежачими протестами… – Он сделал паузу, ожидая взрыва смеха, но ничего не дождался. – Так что до самого конца я с Петижаком не пойду. Но кое-какой путь готов с ним пройти. Как простой антрополог я мало знаком с человеческим мозгом, но если революция, обещанная Уиндхемом, затронет только кору, где гнездятся наш ум и хитрость, и не покусится на области, ответственные за страсти, то я очень боюсь, что ваш супермен окажется суперубийцей. Ибо, как я продемонстрировал и объяснил в своей последней книге, человек – это животное с инстинктом убивать, направленным прежде всего против ему подобных. Это Homo Homocidus, который будет убивать ради территории, ради секса, из жадности, ради удовольствия…

– Вздор! – перебила его Харриет. – Я, например, простой зоолог, но достаточно знакома с историей, чтобы понимать, что вся эта болтовня об инстинкте убивать – всего лишь модное сотрясение воздуха. Люди убивают не от ненависти, а от любви к своим богам.

– Я это уже слышал, – парировал Хальдер.

– Но не расслышали, – фыркнула Харриет. Наступило время обеденного перерыва.