Текст книги "Размышления о виселице"

Автор книги: Артур Кестлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Артур Кёстлер
Размышления о виселице

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 1947 году, во время гражданской войны в Испании, я провел три месяца под угрозой смертного приговора за шпионаж, будучи свидетелем казней моих товарищей и готовясь к собственной. От этих трех месяцев у меня навсегда остался повышенный интерес к смертной казни, – что-то вроде того, который мог возникнуть у «недоповешенного Смита», чья веревка была перерезана через пятнадцать минут после начала процедуры и которому, однако же, удалось выжить. И вот, всякий раз, когда кому-то в этой тихой стране – будь то мужчина или женщина – предстоит окончить жизнь с разбитым затылком, мои воспоминания начинают сочиться гноем, как не до конца затянувшаяся рана. И пока смертная казнь не будет отменена, внутренний покой останется для меня недостижимым.

Вот какой внутренний импульс заставляет меня браться за дело. Я сознаю, что он придает определенную окраску доводам, содержащимся в этой книге. Но сути самого факта это не меняет ни на йоту, и, в основном, в этой книге нет ничего, кроме напоминания о фактах. У меня было, правда, намерение писать в холодной и отстраненной манере, но не хватило на это сил: я не мог не поддаться жалости и негодованию. Но в целом это, может быть, и лучше, поскольку смертная казнь – это проблема не статистическая или инструментальная, это проблема морали и чувства. Чтобы защищать свое дело честно, необходимо не отступать от точности в цифрах и фактах, не подтасовывать и не увечить цитаты. Но все это не отменяет ни сердечного участия, ни страдания.

Некоторые из моих друзей, чьи познания принесли мне немалую пользу при написании этой книги, не преминули предупредить меня о том, что мне поставят в вину оскорбления, нанесенные иным достопочтенным предрассудкам, что мною будет задета традиционная щепетильность в рассуждении того, что касается судей и судов, понятий законности процедуры, прерогативы права помилования и т. д. Я презрел эти предосторожности: трусость не окупается, а дело отмены смертной казни страдает не в последнюю очередь от недостатка искренности своих сторонников. Иные советовали проявить сдержанность в описании психологических аспектов уже совершенных и совершающихся ныне казней. Но это значило бы сказать, что у королевы Испании нет ног, а у приговоренного нет шеи. В среднем у нас отправляется на виселицу один человек в месяц; если это совершают во имя народа, то народ вправе знать, о чем же собственно идет речь.

Тридцать лет тому назад я познакомился с камерой приговоренных к смерти, и произошло это потому, что тогда я возлагал свои надежды спасти человечество на всемирную революцию. У этой книги не столь амбициозная цель: пусть двенадцать несчастных в год минут страдания и ужас такого опыта. Кроме этого, сегодня стоит еще один вопрос. Ведь эшафот – не просто инструмент гибели; это самый древний и отвратительный символ одной из склонностей рода человеческого, ведущей его к моральному краху.

Артур Кёстлер

Лондон, 3 октября 1955 г.

I. НАСЛЕДИЕ ПРОШЛОГО

Процесс начинается, адвокаты уже

здесь; судьи на своих местах

(какое жуткое зрелище!)

Джон Гей, Опера нищих

Чертик в шкатулке

Великобритания – любопытная европейская страна: автомобили здесь движутся по левой стороне дороги, расстояния измеряют в дюймах и в ярдах и вешают людей за шею, от чего приключается смерть. И большинству британцев никогда не приходит в голову мысль, что эти обычаи достойны удивления. Каждая страна смотрит на свои традиции как на нечто само собой разумеющееся, и виселица – одна из британских традиций, как и привычка считать в шиллингах и пенсах. Целые поколения детей кричали от ужаса и наслаждения в кукольном театре, видя, как появляется марионеточная фигурка ката. Четыре палача попали в национальный биографический словарь: Джек Кеч, Колкрафт и «Уильям Бойлмен»[1]1
  Прозвище палача («Кипятильник»), которое, по мнению Маколея, восходит к обычаю публично варить в кипящей воде внутренности предателя, вырванные из еще живого тела.


[Закрыть] были при жизни столь же популярны, как ныне – кинозвезды. Казалось, было что-то забавное в самой этой процедуры, как будто фигурка, дрыгающая ногами в петле верёвки, – не человеческое существо, а карнавальный манекен. Наш нынешний палач, Пьерпойнт, держит кабаре под вывеской Помогите бедняге; кабаре его бывшего помощника называлось Веревка и Якорь; а действующий Lord Chief Justice[2]2
  Lord Chief Justice (Лорд Правосудия) – одновременно самое высокое должностное лицо Англии и министр юстиции, – эту функцию он разделяет с лордом-канцлером и, в некоторых аспектах своих должностных обязанностей, с министром внутренних дел. Мы сохраняем английское название его должности, поскольку невозможно подобрать французский эквивалент (прим. французского переводчика).


[Закрыть] вызвал большую радость на банкете Королевской Академии, рассказав историю об одном судье: тот, приговорив трех человек к смерти, выслушал концерт, на котором оркестр играл знаменитый припев Этонской Ассоциации гребли: Мы закачаемся вместе. Эта подробность была отмечена в жизнеописании лорда Годдарда, помещенном в Обсервере; там говорилось также и следующее:

«Рассказывают такую историю из его детства; если это и не более чем апокриф, она все же дает представление о той легенде, которая окружала лорда Годдарда. Прибыв в колледж Мальборо, он принужден был покориться обычаю, требовавшему, чтобы каждый новичок спел или рассказал что-то в дортуаре. Его попросили спеть, и говорят, что будущий Лорд Правосудия весьма удивил своих товарищей, исполнив резким голосом точную формулировку смертного приговора: «Вас уведут отсюда, повесят за шею, и вы будете висеть, пока от сего не приключится смерть. Да помилует Господь вашу душу!»

Все делается так, как будто в повешении заключается своего рода мрачная любезность, как если бы речь шла о старой семейной шутке, которую неспособны оценить одни только аболиционисты и прочие лица, лишенные чувства юмора.

2 ноября 1950 года г. Альберт Пьерпойнт был призван в качестве свидетеля в Королевскую комиссию по смертной казни. Когда его спросили, сколько лиц он повесил, исполняя свою должность палача, он ответил: «Несколько сот».

В. – Были у вас тяжелые моменты?

О. – Только один за все время моей службы.

В. – Что же произошло?

О. – Это было чудовищно. Нам с ним не повезло. Это был не англичанин, шпион. Он поднял чудовищный шум.

В. – Он дрался с вами?

О. – Не только со мной, со всеми.

М.Г.Н. Джедж, исполняя обязанности помощника шерифа Лондонского комитета, также предстал перед Комиссией по поводу этого неприятного инцидента, который наделал столько шума, и подтвердил показания г. Пьерпойнта.

«Да. Это был иностранец, а лично я не раз замечал, что англичане лучше держатся в этой ситуации, чем иностранцы… Нагнув голову, он бросился на палача и стал отбиваться изо всех сил. Мы попытались связать ему руки ремнем, но – еще неудача! – ремень оказался новым… и ему удалось освободить руки».

Все ясно. Для англичан виселица – верх совершенства; и даже следует думать, будто они любят ее. Хлопоты причиняют одни иностранцы. Эту процедуру они не ценят ни с той ее стороны, в которой заключается много забавного, ни со стороны торжественной и обрядовой; не лучше они относятся и к почтенной традиции, на которую она опирается. По этому последнему поводу стоит привести ответ Лорда Правосудия на вопрос, является ли он сторонником или противником обычая, который предписывает судье, произнося смертный приговор, окутывать голову черным:

«Полагаю, я сторонник этого обычая. Такова традиция, а я не вижу причин отказываться от традиции, насчитывающей несколько веков, по крайней мере, в том случае, разумеется, если не будет весомых доводов в пользу такого отказа… Судья окутывает голову черным, произнося смертный приговор, на мой взгляд, просто потому, что некогда люди покрывали себе голову в знак траура. Поэтому такой обычай и сохранился».

Господин Пьерпойнт также весьма энергично заявил свою точку зрения на традиционные аспекты процесса.

В. – Люди, должно быть, разговаривают с вами о вашем ремесле.

О. – Да, но я отказываюсь говорить об этом. Оно должно, как я полагаю, оставаться чем-то таинственным… Для меня это святыня.

Трудно представить себе двух лиц, более отдаленных друг от друга по своему рангу и достоинству, чем эти два слуги общества. И это обстоятельство делает еще более разительным совпадение их взглядов. Так, когда у лорда Годдарда спросили, что он думает о предложении отменить смертную казнь для женщин, он ответил: «Мне вовсе непонятен такой подход». А когда г. Пьерпойнта спросили, испытывает ли он какое-либо особо неприятное ощущение, казня женщину, он ответил, что не испытывает никакого.

В. – Находите ли вы, что ваш долг подвергает вас особым трудностям при его исполнении, или же вы привыкли к нему?

О. – Сейчас я к нему привык.

В. – Вы никогда не испытывали волнения?

О. – Нет.

У лорда Годдарда не спрашивали, сколько человек он приговорил к смерти и не испытывал ли при этом волнения, но у него спросили, полагает ли он, что необходимо произносить меньше смертных приговоров или же, напротив, замену смертной казни на другие виды наказания стоит осуществлять реже. Он ответил, что смертную казнь заменяют на другие виды наказания слишком часто. Его спросили, считает ли он нормальным, чтобы человека, признанного невменяемым, приговорили к смерти.

Он ответил, что считает это совершенно нормальным.

У меня лично нет никакого пристрастного отношения против Лорда Правосудия Райнера Годдарда, но как высшее должностное лицо королевства он становится воплощением власти, и его мнения, которые мне предстоит цитировать еще не раз, чрезвычайно весомы в этом споре о смертной казни. И аргументы, используемые лордом Годдардом, не случайны: они точно выражают взгляды всех, кто является сторонником сохранения высшей меры наказания. Их доводы и лежащая в основе этих доводов философия, как покажут нижеследующие страницы, не изменились в течение двухсот лет. И вот почему их невозможно понять, не обращаясь к прошлому, которое послужило бы нам путеводителем.

Эшафот и палач во всех западных демократиях, за исключением Франции, – не более чем воспоминания прошлого. Смертная казнь была отменена во многих штатах Северной Америки, почти во всей Центральной и Южной Америке, во многих государствах Азии и в Австралии; всего в тридцати шести странах, составляющих большую часть цивилизованного мира.

Британцы – это признают все – люди дисциплинированные и законопослушные, в среднем они намного превосходят этими качествами граждан большинства наций, отменивших смертную казнь, среди которых следует отметить южноамериканцев с их сангвиническим темпераментом и немцев, в течение многих лет подвергавшихся отупляющему влиянию нацистского режима. И, однако же, защитники смертной казни утверждают, что наш народ, в отличие от прочих, не может позволить себе отказаться от услуг палача, защитника общества и мстителя за него. Они говорят, что пример других народов ничего не доказывает, потому что в нашей стране условия сложились «иначе». Возможно, что иностранцев отвращает от преступлений страх перед длительным тюремным заключением; но на британских преступников действует только виселица. Это парадоксальное убеждение пустило столь глубокие корни в сознании ее приверженцев, что они даже не отдают себе отчета, насколько оно парадоксально. У большинства из них вызывает презрение самая мысль о существовании виселицы, и они признают, что обычай, о коем идет речь, столь же отвратителен, сколь и зловреден. Но они считают, что это необходимое зло. Долгие и страстные расследования в Парламентской Комиссии 1930 года и Королевской комиссии 1948 года показали, что эта вера в полную незаменимость смертной казни как примера – не более чем предрассудок. Как и все предрассудки, этот сходен по своей природе с чертиком в шкатулке: тщетно вы плотно закрываете крышку силою фактов и статистики – чертик снова выпрыгнет из шкатулки, поскольку выбрасывающая его пружина – бессознательная, иррациональная власть традиционных верований. Таким образом, теряет смысл любая дискуссия, если не обратиться непосредственно к корням этой традиции, чтобы извлечь из недр прошлого элементы, оказывающие столь мощное воздействие на наши современные взгляды. Этим мы и займемся. Совершим экскурс в историю Англии: заглянем в ту из ее глав, которая менее всего известна и более всего в пренебрежении.

«Кровавый кодекс»

Мы разделим свой труд на два этапа: сначала опишем метод борьбы с преступностью на рубеже XVIII–XIX веков, а потом продвинемся еще глубже в прошлое с целью объяснить, как сложилось такое положение.

В начале XIX века уголовное законодательство нашей страны было более известно под названием «Кровавого кодекса». Этот последний был уникальным явлением в мире в том отношении, что он предусматривал смертную казнь за примерно двести двадцать или двести тридцать проступков и преступлений, таких, например, как кражу репы, присоединение к сообществу цыган, ущерб, причиненный рыбе в прудах, отправление писем с угрозами или же пребывание в лесу переодетым либо с оружием. Судебные власти сами толком не знали количество прегрешений, караемых смертью.

Отметим, что мы говорим не о мрачном Средневековье, но о начале XIX века, вплоть до эпохи правления королевы Виктории, когда во всех цивилизованных странах преступления против собственности были исключены из числа тех, за которые полагалась смертная казнь. В это время Сэр Джеймс Стефен, величайший британский юрист XIX века, говорил об уголовном законодательстве как о «самом нелепом, самом безответственном и самом жестоком, которое когда-либо позорило цивилизованную страну».

Такое положение вещей было тем более удивительным, что во многих иных отношениях британская цивилизация опережала весь остальной мир. Иностранные путешественники бывали весьма удивлены корректностью британских судов, но не менее того их ужасала свирепость выносимых последними приговоров. Виселицы и перекладины были столь частой приметой британского сельского пейзажа, что первые английские путеводители, изданные для нужд путешественников, использовали их как вехи в дороге.

Только между Лондоном и Ист Гринстидом было воздвигнуто три эшафота, затем несколько виселиц, где тела преступников подвешивались на цепях, «доколе не сгниет труп». Иногда преступник висел живым и умирал лишь в течение нескольких дней. Иногда скелет оставался на месте долгое время спустя, после того как тело уже давно разложилось. Последний раз виселицей воспользовались в таком роде в 1832 году; казнь была осуществлена в Сэффрон Лейне, недалеко от Лейчестера: тело Джеймса Кука, из сословия переплетчиков, было подвешено на высоте тридцати трех футов, с выбритой и вымазанной дегтем головой, но его были вынуждены убрать через пятнадцать дней, поскольку по воскресеньям праздный люд выбрал для прогулок и развлечений место, где находилась виселица.

«Дни повешения» были в течение XVIII и первой половины XIX века равноценны народным празднествам и случались даже чаще, чем последние. А ремесленники, обязанные в назначенное время поставлять свой товар, не забывали предусматривать в соглашениях, что «если на этот срок будет приходиться день повешения, он останется нерабочим».

Символом виселицы было Тайбернское дерево. А сцены, которыми сопровождались публичные казни, представляли собой нечто большее, нежели своего рода национальное бесчестие: это были вспышки коллективного безумия, чей отдаленный отзвук можно услышать до сих пор, в моменты, когда объявление о казни вывешивается на дверях тюрьмы.

XIX век, однако же, продолжал свое шествие. Некоторые европейские страны отменили смертную казнь, в других она выходила из употребления. Но в Англии публичные повешения, хотя теперь они осуществлялись в ближайших окрестностях тюрем, оставались своего рода официально организованными шабашами ведьм. Сцены, которые можно было наблюдать тогда, обнаруживали черты невиданного возбуждения и насилия. Зрители устраивали драки друг с другом. Так, в 1807 году толпа в сорок тысяч человек, пришедших на казнь Холлоуэя и Хэггерти, была охвачена таким безумием, что, когда зрелище подошло к концу, на площадке осталось около ста трупов.

Вовсе не только одни представители низших классов испытывали подобное извращенное возбуждение: для зрителей из публики почище воздвигались помосты, точно так же, как сегодня это делается на футбольных матчах; балконы по соседству сдавались внаем за умопомрачительные цены; дамы из аристократии в черных полумасках становились в очередь, чтобы посетить камеру осужденного. Что же касается элегантной молодежи и настоящих любителей, они порою ехали через всю страну, чтобы присутствовать при какой-нибудь выдающейся экзекуции. А ведь все это имело место в чувствительную романтическую эпоху, когда дамы падали в обморок от малейшего волнения, а взрослые мужчины проливали потоки слез в объятиях друг друга.

Обреченных вешали в одиночку, иногда же – группами по двенадцать, шестнадцать и даже по двадцать человек. Часто приговоренные были пьяными; им ничуть не уступали палачи. Но, независимо от наличия и количества выпитого, палач часто не мог сохранить хладнокровие перед лицом взвинченной толпы и комкал свою работу. Нередки были случаи, когда приходилось повторять процедуру дважды или даже трижды. Иногда жертву приводили в себя, пуская у нее кровь из пяток, и затем вешали снова. В других случаях палач и его помощники должны были цепляться за ноги приговоренного, чтобы прибавить к его весу собственный. Случалось, что тело раздирали на части или отрывали голову. Неоднократно постановление о помиловании приходило тогда, когда на шее жертвы была уже закреплена веревка: тогда последнюю перерезали. Такой случай произошел с некоим Смитом, прозванным «недоповешенным»: он был на веревке в течение примерно четверти часа… Потом его препроводили в дом по соседству, где, благодаря кровопусканиям и другим процедурам, он быстро пришел в сознание.

Эти ужасы продолжались в течение всего XIX столетия. Все было устроено ненадежно, по-варварски, во всем случай играл значительную роль, из-за чего осужденные часто были еще живы через пятнадцать минут после начала процесса удушения; более того, приводят даже и такие вполне достоверные случаи, когда жертвы приходили в сознание на столе, где должно было осуществляться вскрытие. Других уже после снятия с виселицы друзья оживляли с помощью горячих ванн, кровопусканий, массажа позвоночника и т. д.

Вступая в дискуссию о смертной казни, нельзя набежать соприкосновения с этими отвратительным и подробностями технического порядка, необходимо точно знать, о чем идет речь. Ведь мы сталкиваемся с вопросом, затрагивающим не только отдаленное прошлое. Официальное лицемерие, своекорыстно используя то, что казни сейчас уже не осуществляются публично, утверждает, будто современная казнь на виселице – превосходно отработанная технология, будто казнь всегда осуществляется «быстро и без происшествий»; не иначе – и попреки истине – вынуждены поступать и директора тюрем. Но в Нюрнберге казнь военных преступников сопровождалась ужасающими инцидентами, а повешение миссис Томпсон, состоявшееся в 1923 году, была столь же отвратительным позорищем, как и те, о которых рассказывали газеты последнего столетия. Палач, казнивший эту женщину, через некоторое время пытался покончить с собой, а тюремный священник заявил, что «желание ее спасти, если понадобится – даже силой, было практически непреодолимо». Тем не менее, правительственные рупоры не перестают говорить нам, что все обстоит превосходно, а рупоры правительства – самые достопочтенные лица.

Еще более позорными, нежели сама казнь (если это только возможно), были сцены, которые можно было наблюдать непосредственно после нее. Матери подводили своих детей к эшафоту, чтобы рука казненного прикоснулась к ним, поскольку полагали, что в ней заключена особая целительная сила; от виселицы отламывали куски для приготовления из них лекарства от зубной боли. Потом представители хирургов спорили о том, кому достанется труп; это был наиболее распространенный способ обзавестись телом для вскрытия.

При казни не принимались в уважение ни возраст, ни пол. Жен, убивших своих мужей, не четвертовали, а сжигали заживо. Дети моложе семи лет не подлежали смертной казни; на самом деле ее применяли только с четырнадцати лет. Однако в промежуток между семью и четырнадцатью годами они могли быть повешены, если против них было в наличии «очевидное доказательство злонамеренности»: таким образом, злонамеренность рассматривалась как нечто, способное заменить возраст, подходящий для казни. Вот несколько примеров.

В 1748 году Уильям Йорк, десятилетний мальчик, был приговорен к смерти за убийство. Лорд Правосудия отложил его казнь, желая узнать, правомочно ли повесить ребенка. Все судьи заявили, что следует поступить именно так, дословно утверждая, что «было бы весьма опасно, если станут полагать, будто мальчику возможно совершить столь ужасное преступление, будучи уверенным в своей безнаказанности… Следовательно, хотя казнь десятилетнего мальчика и могла бы показаться жестокостью, сделать это необходимо, ибо пример подобного возмездия отвратит других детей от совершения подобных преступлений».

Еще один ребенок был приговорен к смерти в 1800 году за то, что он подделал счета почтового отделения в Челмсфорде. Судья, вынесший этот приговор, так объяснял лорду Окленду причины, на основании которых он отказался заменить наказание каким-либо другим.

Все обстоятельства этого мошенничества показывают, что виновный обладал ловкостью и находчивостью, далеко превосходящими те, которые свойственны его возрасту. Вот почему я отклонил требование его защитника и не дал ему отсрочки в рассуждении его нежного возраста, будучи убежден, что он прекрасно понимал, что делал. Однако это всего лишь ребенок, которому еще не исполнилось одиннадцати лет, ребенок, носящий нагрудник или то, что ваша старая кормилица, дорогой друг, назвала бы фартучком. Чтобы успокоить чувства присутствовавших в зале суда, где каждый выражал ужас от того, что столь юное создание будет повешено, я, объяснив необходимость преследования и громадную опасность, если в нашем мире будет принято, что ребенок может совершить подобное преступление безнаказанно, ясно сознавая, что делает, дал присутствующим понять также и то, что еще во власти Короны вмешаться во всяком случае, который подвержен ее милости.

Это происходило в 1800 году. Сравним эти мотивы с теми, которых придерживался лорд Годдард, излагая перед судом присяжных случай с Крэгом, шестнадцати лет, и с Бентли, девятнадцати лет. Напомним, что Крэг был неграмотен, а Бентли – официально признан умственно отсталым, а также и то, что единственное воспитание, которое получили оба, – это фильмы про гангстеров и журнальные комиксы.

Чтобы судить об этом деле, отрешимся в уме от всего, что связано с фильмами, комиксами и литературой всякого рода. На эти обстоятельства ссылаются всегда, когда юные узники находятся в изоляторе, но при всех обстоятельствах они имеют лишь отдаленное отношение к процессу. Эти двое молодых людей – или двое мальчиков, как вам угодно их назвать, – оба достигли того возраста, с которого наступает ответственность перед законом. Им уже исполнилось четырнадцать лет, и несерьезно было бы утверждать, что шестнадцатилетний мальчик не отдает себе отчета в совершаемом преступлении, когда, вооружаясь револьвером и набивая карманы патронами, он прибегает к оружию в ходе очевидно противозаконного похождения…

Лорд Правосудия не изменил традиции, в 1948 году с успехом воспротивившись предложению повысить планку уголовной ответственности, предусматривающей смертную казнь, с восемнадцати до двадцати лет. Согласно британскому закону, лицо моложе двадцати одного года не считается достаточно взрослым, чтобы подписать контракт или завещание, но оно достаточно взрослое, чтобы отправиться на виселицу без завещания.

Смертные приговоры детям выносились до 1833 года. В этом году девятилетний мальчик был приговорен к повешению за то, что разбил витрину и украл цветных чернил на два пенса. Только общественный протест заставил изменить ему меру наказания. Сэмюэл Роджерс рассказывает в своих Застольных беседах, что он видел «группу девочек нежного возраста, облаченных в одеяния разных цветов, которых уводили на казнь в Тайберн». А Гревилль описывает процесс нескольких юных мальчиков, которые, выслушав смертный приговор, были страшно поражены этим и не удержались от рыданий. Он делает краткое примечание: «Я никогда не видел, чтобы мальчики так плакали».

В 1801 году Эндрью Бреннинг, тринадцати лет от роду, был публично повешен за то, что совершил кражу и похитил ложку. В 1808 году семилетнюю девочку повесили в Челмсфорде за то, что она подожгла дом, а в Мейдстоуне была повешена еще одна тринадцатилетняя девочка. Три года спустя лорд-канцлер, лорд Элдон, воспротивившись смягчению закона, имел бесстыдство заявить, что «в течение двадцати пяти лет, пока он был советником Его Величества, насколько он может вспомнить, никогда, ни в одном процессе не было отказано в милости, когда только была возможность в ней не отказывать».

Аналогичные утверждения относительно милости, в которой «никогда не было отказано», пока оставалась хоть «тень сомнения» в виновности, были сделаны в ходе дебатов 1948 г. о смертной казни и в других обстоятельствах, уже после того как Бентли, Эванс, Роуленд и т. д., отправились на виселицу.

Повторим: речь идет не о мрачном Средневековье, но, напротив, о веке Просвещения, когда во всей Европе уголовное законодательство быстро гуманизировалось. Под влиянием наставлений Беккариа, Монтескье и Вольтера смертная казнь впервые была отменена в Австрии в 1781 году Иосифом II. Его брат, Великий герцог Тосканский, последовал его примеру в 1786 году и ввел в действие кодекс, согласно которому главной целью наказания являлось приспособление преступника к нормальной жизни. Екатерина Великая издала в 1767 году знаменитый Наказ, который отменял смертную казнь и объявлял: «Умеренность управляет людьми, а не выступление из меры». (Хотя новый уголовный кодекс, создать который предписывалось Наказом, так никогда и не вступил в силу, этот Наказ должен был произвести революцию в русском уголовном судопроизводстве и, с другой стороны, представлял собой типичное проявление духа времени.)

В Швеции, после реформы Уголовного кодекса 1779 года, казнили в среднем не более десяти человек в год, в Пруссии под властью Фридриха II – пятнадцать. В той же самой стране за промежуток 1775–1778 гг. было казнено лишь сорок шесть человек, и из них только двое – за преступления против собственности (уличные кражи).

За тот же самый промежуток времени (т. е. 1775–1778 гг.) только в Лондоне и Миддлсексе на виселицу отправили сто сорок девять лиц; для всей страны в целом статистики не существует, но можно утверждать, что общий итог существенно превзойдет эти цифры. Мы располагаем подробной статистикой за 1785 год, в ходе которого в Лондоне и в Миддлсексе было повешено девяносто семь человек, из коих лишь один за убийство и девяносто шесть – за преступления против собственности. В среднем, стало быть, в Англии убийства совершались реже, чем в других странах.

Эта исключительная английская жестокость обязана своим существованием тому факту, что Кровавый кодекс рассматривал повешение как панацею против всех совершенных проступков, начиная от кражи носового платка и заканчивая самыми тяжкими. Однако это сравнение Англии с другими странами относится только к XVIII веку. В течение первой трети XIX столетия, т. е. между наполеоновскими войнами и началом царствования королевы Виктории, контраст был еще более разительным. Старейшая демократия Европы, никогда не переживавшая ужасов иностранного вторжения, отличалась в ту пору, по словам Сэра Джеймса Стефена, «самым нелепым, самом безответственным и самым жестоким законодательством, которое когда-либо позорило цивилизованную страну».

Но как могло существовать столь удивительное положение? На этот вопрос можно ответить лишь в самых общих чертах, но это важно, учитывая те связи, которые намечаются между этой ситуацией и сегодняшней.