Текст книги "Размышления о виселице"

Автор книги: Артур Кестлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

II. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПОВЕШЕННОМ ПОРОСЕНКЕ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ УГОЛОВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ?

В «Человеке и животном» Мэнджина есть гравюра под заглавием «Казнь свиньи». Свинью, в человеческой одежде, со связанными лапами, держит на эшафоте палач, который закрепляет на ее шее веревку. Напротив стоит секретарь суда, читающий свиток с приговором. У подножья теснится толпа, – такая, какая обычно собирается у Тайбернского дерева. Матери поднимают детей на руках, чтобы тем было удобнее смотреть, в то время как нотабль с суровым выражением лица показывает пальцем на визжащую свинью, безусловно, объясняя, что «она получает лишь то, что заслуживает».

Животные, виновные в убийстве человека, в Средние века и в отдельных случаях вплоть до XIX века бывали судимы по закону, их защищал адвокат, иногда их оправдывали, чаще же приговаривали к повешению, сожжению или закапыванию живьем. Свинья с гравюры убила ребенка. Она была повешена в 1386 году в Фалезе. Лошадь, убившую человека, повесили в Дижоне в 1389 году. Другую свинью, кормившую выводок в шесть поросят, приговорили к смерти за убийство ребенка; было это в Савиньи в 1457 году, но поросяток оправдали «за отсутствием положительных доказательств их соучастия».

Еще одно преступление, которое могло стоить животному жизни, кроме преднамеренного или непреднамеренного человекоубийства, – половое сношение с человеком. В этом случае обоих виновных, и человека, и животное, сжигали живьем вместе, по определению Lex Carolina. Последний из известных нам случаев – тот, что произошел с Жаком Ферроном, сожженным в 1750 году в Ванвре за акт содомии с ослихой. Однако же ослиха была оправдана, после того как приходской кюре и многие нотабли подтвердили, что она стала «жертвой насилия и не участвовала в преступлении по своей доброй воле».

Смертная казнь по отношению к животным вышла из употребления в течение XVIII века. Последний случай, который еще помнят, – осуждение и казнь собаки, участвовавшей в краже и убийстве в Делемонте (Швейцария) в 1906 году.

Почему случилось так, что мы находим казнь животного делом еще более возмутительным и более отвратительным, нежели казнь человека? Этот вопрос заслуживает исследования.

Возьмем сначала слово «отвратительный». По большей части мы, не будучи вегетарианцами, вовсе не испытывает чувства отвращения при мысли о теленке, которого забивают, не причиняя ему страданий, или о застреленной дичи. Мысль о казни животного вызывает у нас отторжение, поскольку нам кажется неоправданным и «неестественным» положить конец жизни животного, особенно учитывая то, что сопровождающий это гротескный обряд делает процедуру еще более мрачной. Но повешение мужчины и женщины – также неестественная церемония, и в ней нет ничего привлекательного. У убийцы и солдата есть причины убивать, и это делает их поступок более или менее спонтанным. На месте казни эта спонтанность, которая искупает презренность самого деяния, отсутствует. Остается лишь церемониальный и мрачный аспект действия, заключающегося в том, чтобы пробить затылок. Допустим, однако же, что чувство отторжения, вызываемого эстетическими причинами, второстепенно. Настоящий вопрос заключается в следующем: почему с точки зрения разума мы находим казнь животного более отталкивающей, нежели казнь человеческого существа?

Рассмотрим эту проблему с точки зрения защиты общества. Мы знаем, что факт повешения поросенка не помешает другим свиньям нападать на детей, оставленных по небрежности в пределах их досягаемости. Надежно запереть поросенка – вполне достаточная защита для общества. Но это не ответ, потому что опыт доказывает, что казнить людей – в смысле устрашения – не более эффективно, нежели их запирать. В этих условиях вера в устрашение посредством смертной казни исчезает, и повешение человека оказывается столь же бесполезной жестокостью, что и повешение лошади. Почему же мы больше негодуем при мысли о расправе с лошадью? Потому что она беззащитна? Связанная или прикрученная к стулу женщина, которую в таком виде доставляют на эшафот, не менее беззащитна.

Стало быть, нужно искать ответ в другом месте. Попробуем подойти с такой стороны: «Эта несчастная тварь не знала, что делала. Она не может рассматриваться как способная нести ответственность за свои поступки. В этих условиях процесс превращается в чистый фарс». Кажется, что мы вышли, наконец, на верный путь. Но так ли это на самом деле? Ведь если вам приходилось когда-либо видеть виноватые глаза своей собаки, после того как она стащила котлету или растерзала туфли, вы поймете, что у присяжных не будет другого выхода, нежели объявить ее виновной, в силу правил М'Найтена: ваша собака знала природу своего поступка и знала, что совершать его дурно.

Конечно, свинья не столь умна, как собака, и в сравнении с последней ее можно рассматривать как существо, лишенное морального чувства. Но каждый знает, что умственная неполноценность и отсутствие морального чувства не освобождают от уголовной ответственности и что этих мотивов недостаточно для того, чтобы вынести вердикт: «Виновен, но безумен». Стрэффен был ненормальным в умственном отношении, и тем не менее его приговорили к смерти, после того как судья, г. Кэсселз, напомнил присяжным, что им нужно учитывать только «правила М'Найтена», «а не то, что речь идет о слабоумном и о человеке, лишенном морального чувства». В этих условиях прокуратуре было бы нетрудно доказать, что свинья, в рамках своих скромных возможностей, знала, что делала, и знала, что совершает нечто недозволенное. И доказательством тому является то, что, как только пришел сторож, она убежала с виноватым видом, вместо того чтобы подойти к нему, как обычно, чтобы попросить пищи. Мы можем пойти и дальше, оставаясь на твердой почве законности. Любое животное, поддающееся приручению или дрессировке, наши трибуналы могут рассматривать как подлежащее ответственности, на основании того простого довода, что дрессировка основывается на различиях в уме животного между тем, что позволено и что не позволено. Точно так же, как дисциплина в домах умалишенных может поддерживаться благодаря тому, что все сумасшедшие, кроме тех, кого помещают в палату для буйных, способны различать между «хорошо» и «плохо» относительно правил, установленных их сторожами. Как отметил лорд Брэмуелл примерно восемьдесят лет тому назад: «Действующий закон содержит такое определение безумия, что никто не может быть в достаточной мере безумным, чтобы смог подпадать под него». Достоверно, что если слабоумный предстает перед трибуналом, этот последний, в соответствии с законом, обязан отправить его в психиатрическое учреждение или поместить его под наблюдение вместо того, чтобы судить – разве только совершенное им преступление не предполагает применения смертной казни. В этом последнем случае суд должен принять решение.

В этих условиях защитники животных должны найти другие аргументы. Слабоумие и отсутствие морального чувства не позволят их клиентам выйти сухими из воды. Не больше поможет и защита, основанная на аргументах «ограниченной ответственности», поскольку принято, что ограниченная ответственность может существовать в Шотландии, но не существует в Англии и Уэльсе.

Единственная надежда – что обвинение в убийстве превратится в обвинение в причинении смерти. В случае с лошадью, которая умертвила своего хозяина ударом ноги, могла иметь место провокация, если лошадь стала нервной и раздражительной от мушкетного выстрела в Шербурской баталии, а злобный хозяин, как утверждают свидетели, взорвал у нее перед носом петарду, чтобы подразнить ее. В этих условиях дураку остается пенять на себя, если его лошадь потеряла самообладание. Но и это не решает дела. Во-первых, поскольку провокация не является смягчающим обстоятельством,[3]3
  Кроме как «в крайних обстоятельствах исключительного характера». Недавние случаи, когда простые слова или жесты были признаны достаточной провокацией, не приводятся.


[Закрыть] если она ограничивалась только словами или жестами. Во-вторых, поскольку провокация должна быть такого рода, чтобы присяжные убедились: а) что она лишила обвиняемого всякого самообладания, б) что она оказала бы то же воздействие на любого разумного человека (или лошадь). Следовательно, тварь «умственно неполноценная», «умственно ненормальная» или же «исключительно возбудимая и драчливая» не имеет права ссылаться на провокацию, которая не могла бы заставить «нормальную личность вести себя так, как повела она». Эта законодательная тонкость, касающаяся провокации, в общем виде именуется «критерием разумного человека». Там совершенно ясно сказано, что когда присяжные должны решить, была ли достаточна провокация для того, чтобы лишить разумного человека всякого самообладания, они не должны «принимать в расчет различные степени умственных способностей». Это значит, что присяжные, оценивая эффект провокации, должны делать это сообразно не с тем живым человеческим существом, которое стоит перед ними, но с человеком идеальным и отвлеченным. Это невероятное положение было одобрено Уголовным апелляционным судом (в 1940 году) и Палатой лордов (в 1942-м). В рамках этого решения тот факт, что петарда была взорвана рядом с лошадью, прежде раненной выстрелом, что лишило животное самообладания, не является оправданием для того, чтобы здесь усматривали провокацию, поскольку разумная лошадь не потеряла бы в этом случае самообладания. Если рассуждать таким образом, обращение «грязный жид» не является провокацией для человека, который выходит из концлагеря, поскольку разумное лицо нельзя вывести из себя репликой подобного рода.

В качестве последнего довода адвокат мог бы выкинуть утверждение, что, по крайней мере, лошадь действовала без «намерения причинить вред». Если удастся доказать это утверждение, обвинение в убийстве могло бы превратиться в обвинение в причинении смерти. Но как это доказать? И в самом деле, в этом выражении – «намерение причинить пред» – ни одно слово не используется в своем обычном значении… Это всего лишь произвольный символ. Факт вреда может не заключать в себе ничего преступного, в намерении нет необходимости, кроме того, что желание с необходимостью предшествует действию – хотя бы только на миг. Стало быть, слово «намерение» в этом выражении или неточно, или бесполезно.

Тем не менее эти бессмысленные слова стали основополагающим критерием предумышленного убийства. Наиболее часто цитируемая глосса этого закона – глосса сэра Джеймса Стефенса, которую он сформулировал в 1877 году в своем Кратком изложении уголовного права: «Намерение причинить вред относится к одному или нескольким состояниям человеческой души, следующим за предшествующим ему или сосуществующим с ним действием… которое причиняет смерть, и оно может наличествовать даже в том случае, если не было предварительного умысла».

Короче, если бы человеческий суд и сегодня преследовал животных, присяжные, в рамках существующего закона, не имели бы другого выхода, кроме как вынести вердикт о виновности свиньи, лошади или коровы и приложить к нему настоятельную просьбу о помиловании. Только бешеная собака могла бы выпутаться из этого положения, так как только ее можно было бы квалифицировать как «безумную по правилам М'Найтена».

Давно уже члены профессиональных юридических корпораций знают, что закон, применяемый буквально, абсурден. В 1874 году Комитет, назначенный палатой общин, заявил:

«Если наличествует случай, когда закон должен быть выражен ясно, без софизмов и лазеек, то это тогда, когда речь идет о человеческой жизни. И как раз в этом случае он перенасыщен софизмами и лазейками».

С тех пор прошло семьдесят лет, однако, несмотря на многочисленные попытки реформирования, закон по своей сути остается тем же самым, каким он был столетие тому назад. Наиболее ярким примером «софизмов» и «лазеек» остаются пресловутые «правила М'Найтена», которые заслуживают отдельной главы – причины этого вскоре будут ясны.

III. БЕСПРЕЦЕДЕНТНЫЙ ПРЕЦЕДЕНТ, ИЛИ «ПРАВИЛА М'НАЙТЕНА»

В течение первых пятидесяти лет нашего века около 20 000 лиц предстали перед судом за преступления, не являющиеся умышленным убийством. Из них 29, т. е. 0,15 %, сочли «виновными, но невменяемыми».

В течение того же полувека 4077 человек были судимы за предумышленное убийство. Из них 1013 были оправданы. Что же касается остальных 3064 случаев предумышленного убийства, 1241 человек были сочтены «виновными, но невменяемыми», либо в ходе следствия, либо перед судом, что в общем дает около 40 %.

Другими словами, признание в невменяемости как способ защиты – исключительное явление в процессах по любым преступлениям, кроме предумышленного убийства, в то время как в последнем случае это едва ли не правило. В ходе более чем половины этих процессов перед судом рассматривается вопрос, находится ли подсудимый в здравом уме, и в приют для умалишенных отправляют вдвое больше убийц, чем на виселицу. Очевидно, что предумышленное убийство теснее связано с безумием, чем любое другое преступление. Но это обстоятельство не играет заметной роли на фоне чудовищной диспропорции (40 % versus 0,15 %) в тех случаях, когда сумасшествие было использовано как защитное средство в процессах по предумышленным убийствам, и во всех прочих. Настоящая причина – то, что для всех преступлений и проступков наказание обвиняемого должен определять суд, за исключением того случая, когда закон строго и неумолимо предусматривает применение смертной казни. Взломщик или человек, виновный в изнасиловании, могут быть приговорены, учитывая обстоятельства дела, к наказаниям от условного срока до пятнадцати лет строгого тюремного заключения. Но когда речь идет о предумышленном убийстве, было ли это хладнокровное отравление, умерщвление из жалости или выживание после самоубийства вдвоем, у присяжных нет иного выбора, кроме как объявить его виновным или же «виновным, но невменяемым». Нет иного средства (кроме как ходатайство о помиловании с неопределенным результатом), чтобы учесть обстоятельства процесса, чтобы спасти человека, который, в представлении присяжных, со всей очевидностью не должен быть повешен. Отсюда громадная важность «правил М'Найтена», определяющих случай безумия. На самом деле невменяемость – единственный путь к спасению для присяжных, как и для обвиняемого: и те и другой оказываются в ловушке строгого древнего закона. Более того, эти правила имплицитно содержат определение того, что подразумевается под «уголовной ответственностью». Следовательно, они играют решающую роль в философских, научных и моральных проблемах, актуальных для человеческого правосудия. Исследование этого последнего аспекта я предприму в главе под названием «Свободная воля и детерминизм».

Итак, судебная практика, вытекающая из постановления М'Найтена, – последняя надежда преступника, то есть именно оно определяет, куда он отправится – на эшафот или в приют для умалишенных; за исключением помилования, иного выхода для него нет. Мы видели, что она спасла две трети признанных виновными. Не подлежит сомнению, что история постановления М'Найтена важна для понимания проблематики смертной казни.

М'Найтен не был судьей. Это был сумасшедший – североирландский протестант, живший с навязчивой идеей, будто Его Святейшество Папа, орден Иезуитов и вождь консервативной партии сэр Роберт Пиль вступили в заговор с целью его погубить. Посему он обзавелся пистолетом и в один прекрасный день 1843 года встал на Даунинг Стрит с целью выстрелить в Пиля, которого он считал Князем Тьмы. Иллюстрированная печать еще не была изобретена в ту эпоху, М'Найтен не знал, как выглядит Пиль, и потому он по ошибке выстрелил в Эдварда Драммонда, секретаря Пиля, который находился там.

На его процессе свидетельствовали восемь медиков (слово «психиатр» еще не было изобретено), и все утверждали, что в силу своей навязчивой идеи М'Найтен был лишен возможности контролировать свои действия. Когда они закончили, Лорд Правосудия Тайндел практически приостановил процесс и попросил присяжных вынести вердикт «невиновен в силу невменяемости». М'Найтен отправился в приют для умалишенных.

Этот процесс послужил пищей для многочисленных споров, и тогдашние оракулы сочли, что М'Найтена должно было бы отправить на виселицу для того, без сомнения, чтобы помешать другим сумасшедшим того же рода полагать, будто Папа и сэр Роберт Пиль посягают на их жизнь. Палата лордов, как обычно, последовала за оракулами. Сиятельные пэры составили вопросник, касающийся уголовной ответственности лиц, страдающих умопомешательством. Вопросник был разослан – но не врачам, а пятнадцати судьям, председательствующим в судах королевства. Их ответы – данные четырнадцатью из пятнадцати судей – и составили «правила М'Найтена». Было бы более правильным назвать их «правилами против М'Найтена», поскольку эти четырнадцать пришли к выводу, что медики ошиблись в своем диагнозе и что М'Найтена следовало бы повесить. Этой счастливой импровизации удалось, как и некоторым другим юридическим текстам, с торжеством уцелеть в бурях века, или, если быть точным, на сегодняшний день в течение ста тринадцати лет. Среди наиболее важных отрывков судейского ответа есть, прежде всего, такой, в соответствии с которым:

«чтобы установить невменяемость, необходимо ясное доказательство того, что в момент совершения действия, которое ему ставится в вину, обвиняемый страдал расстройством рассудка, вытекающим из такого умственного помрачения, что он не мог знать природы и качества действия, им совершаемого, или, если он это знал, он не мог сознавать, что совершаемое им преступно».

И, на втором месте, что если кто-то находится под властью навязчивых идей, «в рассуждении его ответственности, его положение должно рассматриваться таким образом, как если бы факты, составляющие предмет его навязчивой идеи, были действительными».

Другими словами, следовало повесить М'Найтена потому, что, хотя он доказал свое безумие верою в то, что Пиль его преследует, он должен был находиться в здравом уме в достаточной степени, чтобы справиться со своим порывом и не стрелять, поскольку он не мог не знать: закон не позволяет стрелять в того, кто вас преследует. Потом мы увидим, что лорд Годдард столетие спустя в своем свидетельстве по делу Лея перед Королевской комиссией должен будет принять ту же позицию.

Хотя «правила М'Найтена» были установлены в том же самом году, в котором Джозеф Смит утвердил многоженство у мормонов, они представляли собой еще более глубокий регресс. В 1800 году человек по имени Джеймс Хэтфилд, одержимый мыслью, будто от него зависит спасение мира, совершил покушение на жизнь Георга III. После знаменитой речи лорда Эрскина он был оправдан в силу своего помешательства. По сути тот утверждал, что человек, находящийся под властью навязчивой идеи, невменяем и, следовательно, не подлежит ответственности, даже если он и не утратил разум целиком. Эрскин знал то, чему никогда не научатся оракулы, поскольку это разрушило бы искусственный мирок, за пределы которого они не выходят: человеческая природа в своих потаенных глубинах управляется эмоциями и импульсами, страстью и верим, и корка рациональности, которой все это покрыто, – сравнительно молода и ненадежна, она может лопнуть в любой момент, когда внутреннее давление становится слишком сильным. Он знал также и то, что, коль скоро это произошло, разум теряет всякий контроль над действиями, независимо от того, сохранилась ли способность отличать «хорошее» от «дурного». Арготическое выражение «у него поехала крыша» показывает ясное понимание природы человеческого разума, которое закон отвергает в виду абсурдной гипотезы, что если х% способностей рассуждения утрачены, оставшиеся у% продолжают действовать, как если бы ничего не произошло, и это позволяет человеку оставаться господином над своими импульсами, как будто он нормален.

Точка зрения Эрскина на невменяемость, приведшая к оправданию Хэтфилда в 1800 году, не всегда была использована в последующих процессах. Однако это был видный прецедент, и именно на него опирались судьи, оправдывая М'Найтена. Правила против М'Найтена, с другой стороны, – беспрецедентный курьез в истории обычая, поскольку они были всего-навсего суждением, высказанным по поводу отвлеченного и вымышленного дела, не имея за собой дела настоящего. С технической точки зрения они не могут рассматриваться как законотворчество, поскольку нет процесса, который послужил бы им основанием. Но они остались в окаменевшем лесу закона – непоколебимы и нетленны. И таким образом на вопрос о том, виновен подсудимый или нет и, следовательно, будет ли он жить или умрет, сегодня ответ дают на основании мнения четырнадцати судей, объяснивших в 1843 году, почему М'Найтена, которого отпустили на свободу, отпускать было никак нельзя. Все время, пока существовал обычай, судьи основывались на прецеденте; но в течение столетия судьба громадного числа людей решалась исходя из антипрецедента, созданного фиктивным суждением, сформулированным специально для того, чтобы добиться иного заключения, нежели то, какое было высказано на настоящем процессе.

Важно вспомнить, что «правила М'Найтена» появились на свет в 1843 году, когда не было еще и такого слова, как «психиатрия», когда Дарвин еще не опубликовал «Происхождение видов», когда не могли и вообразить, что у человека есть биологическое прошлое, «животные» инстинкты и импульсы, которые, какое сожаление ни вызывали бы их проявления в салоне викторианской эпохи, не перестают от этого быть естественным наследием человека, и в то же время – до определенной степени объяснением и оправданием его поступков. Тем более не могли и представить себе, что детство, воспитание и общественная среда в значительной мере ответственны за формирование характера, в том числе и характера преступников. 1843 год – год, когда Королевская комиссия по вопросу о шахтах высказала мысль, что, может быть, не вполне хорошо, когда женщины и дети работают по четырнадцать часов в день под землей. И, однако же, даже в это время «правила М'Найтена» были анахронизмом, вызвавшим осуждение большей части медицинского корпуса и наиболее просвещенными представителями юридических профессий. В 1864 году союз медиков из больниц и приютов для умалишенных – а кто мог сравниться с ними в квалификации, когда речь шла о безумии? – приняли следующую резолюцию:

«По большей части законный критерий умственного здоровья преступника, относительно которого есть предположение, что он умалишенный, критерий, стремящийся рассматривать обвиняемого как ответственного за свои деяния на том основании, что он знает различие между добром и злом, подобный критерий несовместим с тем фактом, известным каждому из членов данного союза, что способность различать добро и зло часто наличествует у тех, которые, вне всякого сомнения, безумны, а также и тем, что она часто сочетается с опасными и неконтролируемыми маниями».

Но судьи воспротивились какой бы то ни было реформе.

Десять лет спустя крупнейший юридический авторитет своего времени, Стефен, попробовал улучшить «правила М'Найтена», но судьи отвергли любые изменения. Именно по этому случаю лорд Брэмуелл (изобретатель Обществ с ограниченной ответственностью) высказал знаменитую реплику, которую я приводил выше: правила «содержат такое определение безумия, что никто, или почти никто, не может быть в достаточной мере безумным, чтобы он смог соответствовать этому определению, которое, тем не менее, прекрасно и логично».

В 1922 году был создан Комитет под руководством судьи лорда Эткина для рассмотрения этого вопроса. Комитет выслушал мнения, высказанные Обществом британских медиков и Королевским обществом психологической медицины. Он принял их предложение, имеющее в виду улучшить правила таким образом, чтобы человек не мог рассматриваться как подлежащий уголовной ответственности, если, в силу умственного расстройства, он действовал под влиянием непреодолимого побуждения. Правительство, как обычно, отказалось последовать рекомендациям назначенного им комитета и переадресовало вопрос судьям. Десять из двенадцати судей, председательствующих в судах королевства, как обычно, проголосовали против реформы, и Палата лордов – и на сей раз как обычно – согласилась на том, что отвергла законопроект. Лорд Правосудия Хьюарт в ходе дебатов отозвался о предложенном изменении как о «странной теории неконтролируемого импульса, которая, если бы она была принята в качестве составной части нашей уголовной системы, в конце концов не оставила бы от нее камня на камне».

Еще четверть века спустя Королевская комиссия 1948 года предложила отменить «правила М'Найтена» и предоставить вопрос об уголовной ответственности решению присяжных. На худой конец она предложила, чтобы правила были распространены на случаи, когда обвиняемый признавался «неспособным помешать себе совершить поступок», который ему ставят в вину. На самом деле это было то исправление, которое предлагал за восемьдесят лет до того Стефен и за двадцатью пятью годами ранее – Комитет Эткина. Как обычно, судьи выступили против. Как обычно, правительство отказалось принять рекомендации назначенного им же Комитета. В ходе последних по времени парламентских дебатов, развернувшихся по этому вопросу, Генеральный Атторней просто заявил, что «крайне важно установить правила лучшие, нежели „правила М'Найтена"», и министр внутренних дел, экс-аболиционист Ллойд-Джордж старший, заявил в палате общин:

«Правительство очень внимательно изучило вопрос… Точка зрения, которую оно склонно принять, следующая: не было бы никакой пользы вносить смятение в нынешнее положение дел и лучше сохранить прежний порядок в делах».

Нынешнее положение дел можно охарактеризовать цитатой, извлеченной из отчета Королевской комиссии: «Если умственно неполноценное лицо обвиняется в предумышленном убийстве и если суд присяжных убежден в том, что оно совершило проступок, в котором обвиняется, у присяжных нет иного выхода, кроме как объявить его уличенным в совершении предумышленного убийства, а судья обязан вынести смертный приговор».

Один выдающийся психиатр говорил недавно по поводу некоторых аспектов закона о предумышленном убийстве:

«Нехорошо было бы соединять в столь ограниченном пространстве такое количество отвлеченных и расплывчатых понятий, двусмысленных слов, уязвимых изобретений… Даже самый концепт «уголовной ответственности» – фикция, которую невозможно поддержать с логической точки зрения… Если справедливость и торжествует, это происходит вовсе не в силу данных правил и законов, а благодаря здравому смыслу, с которым подходят к этим законам наши трибуналы. Когда лицо, обвиненное в предумышленном убийстве, оказывается как будто приличным человеком и представляется, что оно в большой степени было спровоцировано своей жертвой – о которой можно сказать только то, что она получила по заслугам, – когда, в то же время, менталитет этого лица отличается от нашего, заместитель прокурора ослабляет свой натиск, судьи дают понять, что они склонны к милосердию, а присяжные цепляются за малейший случай не выносить вердикт, автоматическим следствием которого был бы смертный приговор».

Другими словами, касательно убийства мы достигли того же положения, какое существовало в XIX веке в случаях с мелкими кражами. Когда у присяжных не оставалось иного выбора, кроме как объявить виновным беднягу, стащившего предмет, оцененный в сорок шиллингов, говорили, что он не стоит больше тридцати девяти, и таким образом издевались над впавшим в анахронизм законом. Теперь, перед лицом дилеммы того же порядка, беднягу объявляют виновным, но невменяемым, хотя бы он и не был таковым, поскольку это единственный способ спасти ему жизнь.

Иногда присяжным удается таким образом спасти человека, иногда нет. Это во многом зависит от их смелости и от их решимости не считаться с советами придерживаться строгости, исходящими от судьи. Когда судья человечен, он «расширяет» правило. Вот уже пятьдесят лет тому назад один из величайших авторитетов в данной области писал, что в подобных обстоятельствах «судья должен строго придерживаться указаний закона, затем «расширить» смысл употребляемых в законе слов, пока человек, непривычный к употреблению юридического языка, не будет ошеломлен тем, какие искажения и уклонения претерпевают бедные слова, и не задаст себе вопроса, а так ли необходимо использовать этим способом язык, чье наиболее очевидное преимущество заключается в том, что он выражает все то, что говорящий хочет в него вложить».

Но если существуют человечные судьи, то есть и другие, придерживающиеся еще законов каменного века. Стрэффен был приговорен к смерти после того, как судье удалось убедить присяжных, что не следует считаться с тем фактом, что обвиняемый – юродивый; Бентли, девятнадцати лет от роду, неграмотный и умственно неполноценный, был повешен в следующем году; Ленчицкий, также умственно неполноценный, был повешен в том же году. Но в большом количестве других случаев и мужчины и женщины отправлялись в приют, хотя и были в здравом уме, поскольку в случае предумышленного убийства суровость закона противится любому смягчению наказания. Суждение, касающееся жизни и смерти человека, – самый торжественный акт, который только может предусмотреть закон. Но когда закон абсурден, оно превращается в игру в рулетку.

В этой бессмысленной и убийственной партии черные цифры, однако же, обладают преимуществом. Ведь задача, заключающаяся в «расширенном» толковании закона, чаще всего возлагается на призванных защитой психиатров. Мы видели, что на самом деле «правила М'Найтена» – акт недоверия судей к медикам. С тех пор в судилищах не прекращалась более или менее открытая война между судьями, защищавшими правила, и их оппонентами-врачами. И однако же, как замечает доктор Гобсон, «противостать судье – значит подчас сделать ставкой в игре человеческую жизнь». Он продолжает свое рассуждение типичным примером процесса, когда «допрос со стороны обвинения не представлял больших трудностей», но судья, резюмируя дебаты, дал понять, что психиатр некомпетентен и – более того – находится под чужим влиянием. Судья попросил присяжных объявить подсудимого виновным в предумышленном убийстве (речь шла о женщине, убившей собственного ребенка). Присяжные, проигнорировав доводы судьи, вынесли оправдательный вердикт. Но очевидно, что это было случайной удачей и пародией на правосудие.

Главное препятствие любому преобразованию этих анахроничных правил – опять-таки судьи. Их аргументы ничуть не изменились: невозможно придумать какое-либо лучшее узаконение; принять аргумент относительно «импульса, против которого нельзя устоять», или неполной ответственности было бы «подрывом устоев» и т. д. Однако доктрина о неполной ответственности была принята примерно сто лет тому назад в Шотландии, к полному удовольствию юристов, психиатров и публики. Это позволяет шотландским судам считаться с малейшими умственными отклонениями, и «когда присяжные убеждены, что лицо, совершившее предумышленное убийство, не будучи сумасшедшим, могло быть подвержено слабоумию или умственным расстройствам, приближающимся к безумию, так что его ответственность может рассматриваться как в достаточной степени неполная, то такое преступление может быть судимо не как предумышленное, а как непредумышленное убийство». Когда в Королевской комиссии лорду Годдарду задали вопрос на этот предмет, он был вынужден ответить так: