Текст книги "Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945."

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

У нас Шевелев Героя получил еще в Финляндии. У него 10 сбитых. Он ничего не рисовал. А вот Камозин (у него 36 самолетов сбитых лично), Панкратов [Панкратов Сергей Степанович, майор. Воевал в составе 66-го иап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 290 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 16 самолетов лично и 10 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (трижды), Отечественной войны 1 -й ст. (трижды), Красной Звезды (дважды), медалями] (у него 18 самолетов сбитых), Сидоров (у него 15 самолетов) перед кабиной на передней части фюзеляжа рисовали звездочки.

Еще у нас были отличительные знаки полка на самолетах. Первая эскадрилья – коки винта красные, вторая эскадрилья – голубые, третья эскадрилья – желтые. Полос не было. Тактические номера у самолетов полка были белого цвета и наносились на хвостовой части фюзеляжа.

–   Чем вам запомнился День Победы?

–   Из нашего полка тогда пятерых послали в Москву. Трех Героев Советского Союза – Сидорова, Панкратова и Шевелева Сергея. А кроме того, еще Ивана Ильича Засыпкина и Борченко (он за время войны сделал 200 вылетов). Их готовили к параду, который состоялся 24-го числа. А нам командир полка Смирнов Василий Алексеевич говорит: «Я вам выделяю полуторку, езжайте и посмотрите Берлин, раз вы участвовали в Берлинской операции». Тогда Добрынин Александр Максимович, командир первой эскадрильи – человек душевный, очень уважаемый человек всеми летчиками полка – взял у фотографов фотоаппарат с кассетами. И вот поехали мы в Берлин. Город посмотрели, рейхстаг. Сфотографировались на фоне рейхстага с левой стороны от входа. Потом подошли к рейхстагу, расписались, кто дотянулся. Там все было расписано. Кто где сумел, прилепил свою роспись. А потом мы залезли на крышу рейхстага и там еще сфотографировались. Три негатива с тех пор сохранились. Я ведь очень увлекался фотографией, и Александр Максимович это знал. Я был с ним в хороших отношениях, хотя и не в приятельских, конечно. Он все-таки постарше меня, командир к тому же. Так вот когда он выезжал из полка, то вручил мне эти негативы.

Список документально зафиксированных воздушных побед Б.А. Шугаева в составе 66-го иап, на самолете «аэрокобра»

31.12.43    Ме-109    сев. -зап. аэродром Орлова Могила

31.12.43    Ме-109    сев. аэродром Орлова Могила

12.01.44    Ю-87    Зап. Тархан

22.01.44    Ме-109  Сев. Андреевка

26.01.44    Ме-109  коса Тузла

09.03.45    ФВ-190  зап. коса Фриш Нерунг

Всего сбитых самолетов – 6 лично;

боевых вылетов – 152;

воздушных боев – около 50.

Источники:

1)  ЦАМО РФ, ф. 66 иап, оп. 199755, д. 15 «Журнал боевых действий» (за 1943 г.);

2)  ЦАМО РФ, ф. 329 иад, оп. 1, д. 14 «Журнал учета сбитых самолетов противника» (за 1944—1945 гг.).

Заправка самолета Бориса Шугаева

Борис Шугаев в авиамодельном кружке со своей первой фюзеляжной моделью, пролетевшей 120 метров. Ревда, 1936 г.

Летчики 66-го ИАП. Слева направо: Сергей Семенов, Иван Борченко, Иван Засыпкин, Михаил Андрианов, Николай Афанасьев, Алексей Латышев, Алексей Глоба, Николай Цуприков

Летчики 66-го ИАП у разбитого Ю-87. Слева направо: Иван Литвинов, Борис Шугаев, Иван Борченко, Виктор Бойченко

Летчики 66-го ИАП в Берлине. Май 1945 г. Борис Шугаев стоит со шпагой

Борис Шугаев и Иван Борченко, Польша, 1944 г.

Экипаж Бориса Шугаева. Слева направо: моторист Орлов, механик Калинин, Борис Шугаев, механик по вооружению Чук

Мовшевич Юрий Моисеевич

Я родился в Ростове-на-Дону. До 8 лет жил в Новочеркасске, где мой отец учился в Донском политехническом институте. В 1930 году он его окончил и был направлен в Московскую область, Серпуховской район, на фабрику «Пролетарий». В рабочем поселке Пролетарский я окончил десятилетку, вступил в комсомол и в 1939 году был призван в армию.

Наш 102-й стрелковый полк располагался в Раве-Русской. Мы строили оборонительные сооружения ук-репрайона. За 4 дня до начала войны я был направлен в 14-ю военно-авиационную школу первоначального обучения летчиков (ВАШПОЛ), располагавшуюся в Орше. Где-то 30 июня, когда немцы подходили к Орше, училище эвакуировали в Горький, а оттуда одна эскадрилья перелетела в Богородск, а штаб школы и вторая эскадрилья – в Павлово-на-Оке. Здесь мы начали летать на У-2, и, с налетом порядка тридцати часов, я окончил эту школу. 1 января 1942 года нас. 120 человек выпускников, направили в Качинскую школу, располагавшуюся в селе Красный Кут. Собралось там несколько сот курсантов, а самолетов нет, бензина нет. Весну и начало лета я проходил через день в столовую дежурным по кухне. Сутки дежурил, сутки отсыпался, потом опять.

Когда немцы подошли к Сталинграду, из курсантов организовали стрелковый батальон. Меня почему-то поставили старшиной роты, хотя там были ребята старше по званию. Я был старшиной роты дня два, а потом меня забрали в штаб батальона, и я стал писарем.

К счастью, на фронте справились без нас, а мы стали числиться резервом ВВС Красной Армии. Вот так до мая или июня 1943 года мы были в резерве. Занимались хрен знает чем. Помню, к нам приходили председатели колхозов и просили у нашего начальства лошадей: «У нас нет лошадей». – «Ну тогда пару курсантов». Надоела такая жизнь мне вусмерть. Поэтому, когда потребовалась в 3-ю ВАШПОЛ 30 человек, я сам себя вписал в этот список.

Эта ВАШПОЛ располагалась в городе Ибреси в Чувашии. Там нас начали учить полетам на УТ-2. В это время отменили институт комиссаров, а поскольку их высвободилось много, их стали отправлять в школы учиться военным специальностям. К нам тоже пришла такая группа. Нас, курсантов, в сторону, а их стали учить. К этому времени я уже вылетел самостоятельно первым в своей группе, и, чтобы меня потом не провозить снова, меня включили в группу слушателей, состоявшую из бывших политработников. Где-то в ноябре мы закончили летать на УТ-2 (около тридцати часов), и нас опять направили в Качинскую школу. Я туда приехал уже не как курсант, а как слушатель. И нас там стали интенсивно учить на УТИ-4, а затем на Як-1.

–   Как вам кабина «яка»?

–   После УТИ-4 с его тесной, маленькой кабиной, когда сел на «як», мне показалось, что сижу на бревне, а кругом простор. Кабина большая, да и оснащена она была лучше.

– Управление двигателем, шагом винта во время полета отвлекало от пилотирования?

– Все это было отработано до автоматизма и выполнялось на слух. Причем рева двигателя как будто не слышишь, но замечаешь малейшие изменения его тембра.

Я-то успел окончить школу до окончания войны, а много ребят так и не попало на фронт. Вот как им потом доказать, что он не рыжий? Что не отсиживался в тылу всю войну?

В общем, имея около 80 часов учебного налета, я попал в зап. Там тоже отрабатывали технику пилотирования на Як-7Б, немножко постреляли по конусу и в полк.

Когда 4 сентября 1944 года мы, десять выпускников Качинского училища, прибыли в 89-й гвардейский ордена Богдана Хмельницкого Оршанский истребительный полк, то нас направили в штаб полка. В штабе на стене висел разграфленный лист ватмана. Это был учет боевой работы полка, не помню уж за какой период времени, – но по датам, стоящим сверху граф, видно было – это боевая работа полка за последние месяцы. Слева был список летчиков полка. Таким образом, глядя на этот разграфленный ватман, можно было установить, какой летчик в какой день выполнял боевой вылет, с каким заданием, и если сбивал самолеты, то сколько и когда. Но вот что сразу бросилось в глаза: наверное, половина летчиков была вычеркнута из списка. И против этих вычеркнутых стояло: или погиб, или пропал без вести, или в госпитале. Половина полка за непродолжительный отрезок времени! Да и остальных летчиков не было – они улетели в тыл, получать новые самолеты. Полк располагался в Литовской Республике, недалеко от Каунаса. Запомнились два момента: расположение жилых домов. Не как в России деревня – это ряд домов с хозяйственными пристройками сзади, а здесь отдельно стоящие дома, окруженные подсобками. И стояли они на значительном расстоянии друг от друга – хутора. И неимоверное количество мух. В скором времени нашу десятку посадили на «Дуглас», и мы полетели на юг вдоль фронта. Летели чуть ли не на бреющем полете. В верхней части фюзеляжа было прорезано круглое отверстие, в которое была установлена турель с пулеметом. Там в течение всего полета находился наблюдатель – он же пулеметчик.

Прилетели в Замостье, город на территории Польши. Туда на новых самолетах также прилетели летчики, которых отвозили в тыл для их получения. Наконец нашу десятку распределили по эскадрильям и звеньям. Я попал в первую эскадрилью, первое звено. Старшим летчиком у меня был гвардии лейтенант Юрий Голдобин [Голдобин Юрий Кузьмич, лейтенант. Воевал в составе 89-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил около 100 боевых вылетов, в воздушных боях лично сбил 4 самолета про-тивника] иногда звавший меня по радио «тезкой». Командир звена гвардии старший лейтенант Иван Гончар. Оба имели опыт боев еще на Курской дуге. И тут же появился в полку новый летчик, назначенный командиром нашей эскадрильи, гвардии капитан Гурий Степанович Бисьев. Командиром 89-го полка был майор Виктор Васильевич Власов, [Бисьев Гурий Степанович, капитан. Воевал в составе 42-го ги-ап и 89-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях выполнил более 100 боевых вылетов, в воздушных боях лично сбил 6 самолетов противника.

Власов Виктор Васильевич, майор. Воевал в составе 2-го гиап (23-го иап, 526-го иап), с января 1943 г. командовал 89-м гиап (12-м иап). Всего за время участия в боевых действиях выполнил около 200 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 8 самолетов лично и 5 в группе. Награжден орденами Красного Знамени (трижды), Александра Невского, медалями] замполит полка гвардии майор Рожков и начальник штаба гвардии подполковник Романенко. Спустя некоторое время в полк поступила еще группа молодых летчиков: к нам в эскадрильи попали младшие лейтенанты Виктор Махо-нин и Владимир Колесников, которых зачислили в резерв. Наконец стали проверять нашу технику пилотирования. В полку имелись две спарки, которых почему-то прозвали «челитами». В полку был летчик, который вечерами играл на аккордеоне. Он сочинил такую частушку:

У нашей «челиты»

Все дверки открыты,

Течет с нее вода и масло,

На ней лежать опасно,

Но Туренко летает прекрасно!

[Переложена популярная в то время песня «Челита», исполнявшаяся К. Шульженко]

Во многом частушка соответствовала истине – были они изрядно потрепаны. Одну «челиту» передали нашей первой эскадрилье, а вторую – второй.

Взлетно-посадочная полоса на аэродроме была бетонная. Я слетал с проверяющим, командиром эскадрильи. Полет прошел без каких-либо замечаний, и я получил «добро» на самостоятельные полеты. Сел в закрепленный за мной «як», взлетел и стал выполнять полет по «коробочке». Полет шел нормально, и я зашел на посадку. Садиться на бетонку самостоятельно пришлось впервые. И тут еще неожиданно подул боковой ветер, и меня легонько стало сносить в сторону. Я немного растерялся и при посадке допустил ошибку – совершил «козла», притом так, что мой «як» отпрыгнул от земли более чем на два метра. По инструкции при «козле» более двух метров надо немедленно дать полностью газ и, не исправляя посадку, уйти на второй круг. Когда дал газ, то почувствовал, что самолет мне подчиняется, и я, в нарушение инструкции, не ушел на второй круг, а сел и отрулил. Ко мне подошли командир эскадрильи и командир полка, который спросил у комэ-ска: «Ты его проверял?» На что тот ответил, что во время проверочного полета Мовшевич все делал правильно и никаких замечаний к нему не было. Командир полка повернулся ко мне и спросил: «Как тебя звать?» И в ответ, что зовут меня Юра, посоветовал то ли шутя, то ли серьезно: «Будешь заходить на посадку – скажи себе: «Юра, спокойно!» И, повернувшись к командиру эскадрильи, приказал, чтобы он выполнил со мной еще один проверочный полет и, если все нормально, выпустил самостоятельно. И проверочный и самостоятельный полеты выполнил без замечаний, и вообще, сколько я потом летал в полку, проверок больше мне не проводили. Постепенно все молодые летчики нашей эскадрильи были проверены, стали летать самостоятельно. И мы начали отрабатывать групповую слетанность пар и звеньев. Нам говорили так: «Что бы ни случилось, вы должны держаться за ведущим. Если пара не разорвется, значит, есть шанс, что будете жить». А вообще сбивали в первых боях. Если в первых трех-четырех воздушных боях жив остался, то говорили: «Ну, еще полетаешь».

Во второй эскадрилье молодых летчиков решили проверить на высший пилотаж. В первую проверку полетел младший лейтенант Букач, а проверяющим – командир звена гвардии старший лейтенант Курочкин. В зоне старая «челита» стала разваливаться в воздухе. Курочкин приказал: «Прыгай!!» И сам прыгнул, а Букач, видимо растерявшись, так и не смог покинуть самолет.

Когда мы добрались до места падения самолета, то увидели небольшую воронку, куда «ушел» мотор, и в радиусе до сотни метров осколки самолета. Попробовали копать, прокопали два метра, но так до мотора и не докопались. Ничего от младшего лейтенанта Букача не осталось. Насыпали могильный холмик, установили обелиск с фамилией и датами, и все.

На фронте стояло затишье. Только в начале января, в преддверии нашего наступления, полк перелетел на Сандомирский плацдарм. Первый боевой вылет прошел спокойно, но чувствовался мандраж и внутреннее напряжение. Не к теще же на блины летишь! И вот второй боевой вылет. Вдруг я смотрю, мой ведущий пошел на боевой разворот – я за ним. Он – переворот через крыло, я за ним. Вираж. В общем, закрутилось. Я думаю, какого черта на линии фронта он занялся пилотированием. А, думаю, он, наверное, меня проверяет. Я не оторвусь! Вцепился в его хвост, как тогда говорили, зубами. Все мелькает, а мне надо держаться за хвост ведущего. Крутились, крутились, я уже не помню сколько, я начал уставать. Плечевыми ремнями я не пользовался. Я крутился, как мельница, и ничего не видел. Как один старый летчик говорил, надо посмотреть и пронизать взглядом пространство, и если ты ничего не обнаружил, то ближайшие одну-две минуты оттуда никто и не упадет на тебя, смотри в другую сторону. А я вот так крутился и ничего не видел. Потом мне показалось, что нас не четыре, а больше самолетов крутится. Потом раз, смотрю, командир звена перешел в горизонтальный полет. Мы с ведомым пристроились – думаю, слава богу, я не оторвался! Прилетели. Я спрашиваю ведущего: «Слушай, чего это ты высший пилотаж задумал?» Он засмеялся, говорит: «Так мы же воздушный бой вели с «мессерами». Мы с командиром звена по одному сбили». Я ничего не видел! Вот мой первый воздушный бой. Только после второго или третьего боя я начал понимать, что происходит.

–  Когда возникает мандраж или страх? Во время боевого вылета, перед ним или при получении задачи?

–  Когда задачу получаешь, тут ничего, а когда подходишь к самолету, делаешь его обход, тут уже вообще ни о чем не думаешь, кроме полета. Садишься в самолет, проверяешь управление, делаешь визуальный осмотр. Надо вырулить, ни на кого не налететь, никого не зарубить. Вырулил, а тут взлет, а это сложное дело. Я, когда в школу поступил, спрашиваю: «Что самое тяжелое – высший пилотаж?» А мне говорят: «Нет, самое сложное – посадка, а за ней взлет». Так вот, когда взлетаешь, тут вообще некогда думать. У меня лично страх иногда возникал в определенные моменты полета или после него. Я об этом еще расскажу.

Надо сказать, что, хотя почти все летчики получили новые самолеты, мне достался подержанный. Но черт его знает, я подумал: кому-то надо на нем летать. Однако он вскоре вышел из строя. Однажды мы, прикрывая свои войска, получили по радио новую задачу: пересечь линию фронта и произвести разведку в тылу у немцев. Мы пересекли линию фронта и углубились на немецкую территорию. Когда даешь газ, перед взлетом, на полную мощь мотора, раздается дикий рев, который давит на уши. Но через некоторое время уши адаптируются к звуку, и ты его уже не ощущаешь, как будто его нет. И так весь полет. Но вот мотор остановился, и наступившая тишина бьет по ушам, и вроде чувствуешь физический удар. Мы углубились в тыл немцев, и вдруг привычный уже звук мотора оборвался – как тогда говорили, «мотор обрезал». Тут же инстинктивно отдал ручку управления от себя, чтобы поддержать падающую скорость, ищу приемлемую площадку для посадки, не думая, что на земле немцы. И вдруг – ух! Мотор снова заработал. Через некоторое время ситуация повторилась – только на планировании мотор начинал снова работать.

Когда вернулись на свой аэродром, доложил технику своей эскадрильи о поведении мотора в воздухе. Летчик звена, не доверяя механику, сел в кабину и пустил мотор. Тот работал ровно, без перебоев. Выключив мотор, техник вылез из кабины, и все стали смотреть на меня подозрительно. Уж не трус ли я? Но в следующем полете все повторилось. Я напрочь отказался летать на этом самолете. Тогда один из старых механиков нашей эскадрильи сел в кабину, приказал под колеса шасси подложить колодки (не надеясь на тормоза), посадить на стабилизатор, расположенный на хвосте самолета, двух мотористов, чтобы на максимальном газу хвост не поднялся, и начал гонять мотор на полной мощности продолжительное время. И вот мотор остановился, а потом снова заработал. Вот тут я вздохнул с облегчением. Отогнал его в ПАРМ и после смены мотора вернулся в полк. Вроде окончилось все благополучно, но понервничать пришлось изрядно и на земле и в воздухе.

–   На каких самолетах летали?

–  Як-9, Як-9Д, Як-9ДТ. Под конец войны нам дали Як-9У. Наш полк входил во Второй гвардейский авиационный корпус – один из корпусов резерва Главного командования. Их бросали туда, где ожидается наступление, с задачей расчищать небо. Редко когда ходили на разведку или штурмовку. Сопровождением бомбардировщиков и штурмовиков мы не занимались. Да, Як-9Д делался для дальнего сопровождения бомбардировщиков. На нем мы могли летать около 4 часов на крейсерской и около 2 – на максимальной скорости. Мы прилетали на линию фронта и просто утюжили все это время воздух, ожидая нападения. В основном летали по «горизонтали», только один раз, помню, делали «качели» – наберем 4500 (выше нельзя было, потому что кислорода у нас не было), а потом вниз, вверх – вниз. Вообще эти вылеты даже без воздушного боя простыми назвать нельзя. Бывало, прилетишь, в рот ничего не лезет, есть не хочется. Видимо, нервное напряжение сказывается. Только вечером по 100 граммов, и обед и ужин, все вместе.

Иногда давали команду с земли пересечь линию фронта, проверить там какую-то дорогу, чего там есть. В одном таком полете в январе 1945 года ведомый командира звена Михаил Молчанов погиб. Мы перелетели линию фронта и полетели вдоль дороги. Рядом с дорогой, в лесочке, мы заметили замаскированные немецкие танки. Мы пролетели над ними, командир звена передал по радио об обнаруженном скоплении, прошли до какого-то города, и, возвращаясь, командир звена решил что-то уточнить. Встали в круг над ними – они поняли, что их обнаружили, и обстреляли нас. Молчанова подожгли. Я еще ему крикнул: «Молчанов, ты горишь! Сейчас перейдем линию фронта, и прыгай с парашютом». Пересекли линию фронта. Ему дали команду прыгать. Но прыгать с «яка», да и вообще из истребителя сложно – скорость-то большая. Чтобы тебе было понятнее, расскажу такой случай. Мы когда на У-2 летали строем в школе, инструктор, летевший ведущим, рукой показывал, куда лететь, что делать. Но у него скорость 100 километров в час, а у истребителя 500. Я, уже летая на «яках», вспомнил этот момент и решил руку высунуть из кабины. Во дурость-то! Ну я же молодой... Хорошо, что я высунул только ладонь – мне чуть руку не вытащило.

Поэтому нас учили прыгать так. Надо отвязаться, перевернуть самолет, отдать ручку, чтобы тебя выбросило. Мой старший летчик горел в самолете на Курской дуге. У него на руках и лице были следы от ожогов. Он говорил, что выпрыгивал так: «Я отстегнулся, ноги подобрал, и ручку от себя дал, и меня вверх выбросило». А тут я смотрю, что Молчанов будет делать, как выпрыгивать? А он ничего этого не сделал. Я видел, как он поднялся над кабиной, сразу его перегнуло, ударило о стабилизатор. Или его тут же убило, или он потерял сознание. Парашют он так и не открыл.

После того как в нашем первом звене погиб Михаил Молчанов, нам в звено дали Виктора Махонина. Но и он недолго летал, а после нескольких боевых вылетов «пропал без вести». Они с командиром звена вылетели парой на задание. По радио слышали, как они переговаривались, а на аэродром выскочил один командир звена, а тот куда делся, неизвестно.

Затем в звено нам дали Толю Пушилина. Он стал ведомым командира звена гвардии старшего лейтенанта Гончара.

Фронт опять ушел дальше на запад, к Одеру. Наш полк получил задание перелететь в город Ельс – первый город на территории Германии. Причем мы должны были летать к линии фронта, поработать над ней и затем, уже повернув назад, совершить посадку на аэродроме у города Ельс. Перелетали звеньями. Так уж получилось, что мое постоянное звено улетело раньше. И меня включили в другое звено, подготовленное к перелету. Взлетели, построились, вышли на ИПМ (исходный пункт маршрута) и взяли курс к Одеру. В район Ченстохова, откуда мы начали перелет, было безоблачно. Уходя на запад, мы встречали все больше и больше облаков, пока они не слились в сплошную облачность; стало сумрачно. Зима. День короткий. Скоро должно начать смеркаться. Мы долетели до Одера, прошли вдоль него, и ведущий направился назад. Где-то справа должен быть наш новый аэродром. Мне казалось, что мы должны уже подворачивать к аэродрому, но ведущий, а за ним и мы, ведомые, не сворачивая, летели на восток, обратно к Ченстохову. Когда мы вернулись на свой аэродром, ведущий распустил строй, чтобы мы заходили на посадку. В это время я загнул «крючочек» – слегка измененную фигуру высшего пилотажа. Когда вывел «як» в горизонтальный полет, увидел, как наша тройка «яков» направляется к ИПМ. Что за шутки? Неужели ведущий решил идти на новый аэродром? Раздумывать некогда, надо срочно пристраиваться. Снова летим по этому маршруту. А смеркается все больше. Подошли к краю сплошной облачности. Ведущий пошел вверх выше облачности, мы за ним; когда выбрались наверх, нас оказалось только трое, один где-то потерялся! Летим тройкой. Приблизительно в районе города Кемпно ведущий стал пробивать облачность. Когда пробили облачность и вышли на Кемпно, нас оказалось только двое. Потерялся еще один. Ну, думаю, теперь моя очередь теряться, не ведущему же теряться! Смеркается все больше. Скоро ночь, а ночным полетам я не учился. Поднял карту – точно, Кемп-но. От этого города на юго-запад город Ельс; не долетая его, слева от дороги должен быть наш аэродром. Беру курс на аэродром. Но у ведущего другие планы. Он подлетел ко мне вплотную и машет рукой. Что он хочет? То ли назад лететь. То ли искать пропавшего ведомого. Радио почему-то не работает. А я уже слетал сюда и обратно и опять сюда. Так что горючего у меня уже мало, о чем я стараюсь ему показать жестами. Тогда он старается оттеснить меня назад! Вдоль дороги я заметил пруд, с обеих сторон столбы. Я ныряю между столбами и иду на бреющем вдоль дороги. Он понял, что меня не сбить с моего курса, а так как в конце концов и ему на этот аэродром, то он пригрозил мне кулаком и отвалил в сторону. По расчету времени впереди появился аэродром. Подлетев поближе, увидел наши самолеты и зашел на посадку. Не успел вылезти из «яка», как ко мне подбегает посыльный и говорит, что меня вызывает заместитель командира полка. Подбегаю к нему, докладываю: «Гвардии младший лейтенант Мов-шевич прибыл», а он смотрит на меня, глаза у него удивленные, и спрашивает: «А где Пушилин?» Тут до меня дошло. Когда я загнул «крючок», тройка, с которой я вернулся, спокойно пошла на посадку, а новая тройка «яков», во главе с заместителем командира полка и в которую входил гвардии младший лейтенант Толя Пу-шилин, только что взлетела и, построившись, направилась в перелет на аэродром Ельса. К этой-то тройке «яков» я и пристроился. Заместитель командира полка повернулся ко мне спиной и ушел. А что он мог сказать? Что группу растерял и пропустил приблудного летчика, хорошо хоть своего полка. Совсем стемнело. Дело к ужину. Да после всех волнений и аппетит разгулялся. Надо искать столовую. Когда пришел в столовую, увидел привычную картину: летчики сидят поэ-скадрильно, а отдельно во главе – командование полка. Не успел появиться, как меня подзывает командир полка гвардии майор Виктор Васильевич Власов. Все ясно, сейчас будет разнос. И поделом мне. Не надо было резвиться! Надо было различить, куда какая тройка летит!!! Вроде бы на то и летчик. Пришлось все рассказать, начиная с «крючка» и до посадки на новом аэродроме. Со всеми перипетиями! И приготовился к разносу. Выслушал меня командир полка и спокойно сказал: иди ужинать. Так все окончилось. Что по этому поводу подумал командир, так мне и осталось неведомо!

Летный состав питался на фронте по 5-й норме. Это одна из высших норм питания. Но все же иногда и ее не хватало, и мы просили у официанток, или, как их тогда называли еще, подавальщиц, добавку, в основном состоящую из какой-либо каши или картофельного пюре. Вот и в этот раз разгулявшийся аппетит потребовал добавки, что я и попросил. И вдруг она мне ответила, что мяса – пожалуйста, а вот с кашами плохо, так как будто б было распоряжение по тылу, что мы находимся на территории противника и должны снабжаться за счет запасов, взятых на трофейных складах. А мяса сколько угодно, и принесла большой кусок свинины.

В дальнейшем мы перелетели в маленький городок, где, по-видимому, была большая кроличья ферма. И нас начали тут же кормить жареной крольчатиной, сколько душе угодно. Но через несколько дней некому или нечем было кормить кроликов – их распустили! Они разбежались по окрестностям. Была зима. Растительности еще никакой, хотя снег почти сошел. И вдоль дорог в канавах на полях стали валяться дохлые, облезлые зверьки. И такой отвратительный вид у них был, что мы просто видеть не могли жареной крольчатины, а не то что есть!

Под Ченстоховом был один анекдотичный случай, тоже связанный со столовой. Вечером по окончании полетов нас отвозили в дом, километрах в десяти от аэродрома, располагавшийся рядом с шоссе. Столовая находилась через дорогу. Как-то поздно вечером мы пришли на ужин. Видимо, по шоссе шла машина с зажженными фарами, или еще что произошло, я не знаю, но немецкий бомбардировщик, а может, и не один, стал бросать бомбы вдоль шоссе. Возникло ощущение, что каждый разрыв все ближе, ближе к столовой, сейчас нас накроет. Поднялся переполох. Кто-то, поднимая скатерти, полез под стол, как будто это поможет. Подбежала официантка, встала на колени, собираясь поднырнуть под стол, как все, – тут подскочил молодой летчик и вместо скатерти поднял у нее юбку, головой вперед, и они мгновенно исчезли под столом. Смешно? Я не смеялся. Я видел в начале войны, так же в одноэтажном здании люди погибли во время бомбардировки. Поэтому я это зафиксировал взглядом и рванул к двери на улицу. Двери были двойные, с небольшим тамбуром. Таких, как я, оказалось человека четыре, а с улицы человека четыре или пять рванули в помещение. И вот в этом тамбуре собрались около десятка здоровых крепких ребят. Сопят, кряхтят, матерятся и стараются протиснуться: мы – туда, они – сюда. Чем бы кончилось, не знаю, но в это время на улице раздался хриплый бас: «Совсем охренели! Дайте друг другу пройти. Немец давно улетел и кофе пьет». Наш пыл прошел. Повернулись. Ребята из-под столов вылезают. Начались подначки...

Наш аэродром располагался на узком поле. Это была полоса приблизительно тысяча метров в длину и ше-стьдесят-восемьдесят в ширину. Вдоль длинных сторон рос лес с деревьями солидного возраста. На опушке с одной стороны и ближе к одному из торцов поля росла огромная сосна. Выше остальных деревьев метров на десять-двенадцать. В густой кроне этой сосны была сколочена площадка, на которой с утра и до вечера непрерывно находился солдат – наблюдатель за воздухом. В его задачу входило вовремя предупредить о налете немецких самолетов на наш аэродром. Он был соединен телефоном с КП. В торцах этого поля был молодой подрост доз деревьев лиственных пород, так что взлетать и садиться можно было только в одном направлении.

В один из боевых дней подул сильный ветер с правой стороны поперек аэродрома. «Боковик» был такой сильный, что полеты прекратили. В мирное время о полетах в таких условиях не было бы и речи, но на фронте с этим не считались. Пришел приказ выслать срочно звено. Приказ есть приказ! Надо выполнять. Командир полка Виктор Васильевич Власов сам стал инструктировать наше звено, выделенное для боевого вылета. Он стал нам дотошно объяснять, что и как нам делать на взлете при сильном боковом ветре. Впоследствии я узнал, что он долгое время был инструктором в Качин-ской авиационной школе и привык курсантам все «раскладывать по полочкам». Напоследок он несколько раз повторил, чтобы мы придерживали самолет левой ногой, предохраняя от разворота вправо: «Держите левой!» И дал «добро» на взлет.

Первым вырулил и пошел на взлет командир звена гвардии старший лейтенант Гончар, за ним его ведомый гвардии младший лейтенант Толя Пушилин. А когда стал выруливать мой ведущий гвардии лейтенант Юра Голдобин, я решил, что буду взлетать парой. Так как, взлетая по одному, потом надо догонять, пристраиваться, что ведет к потере времени. Во время перестроений нас могут атаковать немецкие истребители, и мы будем попросту мишенями. А когда взлетаешь парой, то сразу взлетает «боевая единица», и надо только набрать высоту и скорость, и можно встречать противника. И так вырулил, пристроился справа от ведущего. Мы нормально взлетели, и Голдобин тут же пристроился к Гончару. Мы, не теряя времени, полетели к линии фронта. Я, как положено, закрутил головой. Заметил, что нас не четыре самолета, а только три! Где же четвертый? Так как командир звена шел впереди и к нему пристроился Голдобин, значит, нет ведомого командира звена Толи Пушилина. Зенитки не стреляли, немецких самолетов не было, значит, что-то, наверное, с мотором. И самолет, по-видимому, остался на аэродроме.

Когда окончилось время и мы должны были возвращаться на аэродром, нам передали по радио приказ идти не на свой аэродром, а на соседний. Где этот аэродром, мы ориентировочно знали и направились туда. Аэродром был больше нашего, и на нем можно было садиться и взлетать с различными курсами в зависимости от направления ветра, а значит, тут ветер, хоть и сильный, не затрудняет посадку, как это было бы на нашем аэродроме. Нас уже ждали. После посадки показали место нашей стоянки. Выделенная техслужба тут же приступила к осмотру и заправке наших самолетов, а мы собрались втроем и стали обсуждать, почему нет с нами Пушилина. Командир звена спросил Голдобина: «Видел, как взлетал Пушилин?» На что Голдобин ответил, что видел, как тот начал разбег, а потом он отвлекся, так как мы стали взлетать парой и он боялся столкнуться. Так ничего и не уяснив, пошли ужинать. Наутро ветер прекратился, и мы перелетели на свой аэродром. Тут все стало ясно. На взлете, когда оторвался от земли, идя в набор высоты, Пушилин, боясь развернуться вправо и помня инструктаж, что надо больше придерживать самолет левой ногой, увлекся этим и сильно уклонился влево. Левым крылом он наскочил на сосну с наблюдателем, перерубил ствол, так что крона сосны вместе с наблюдателем опустилась, как парашют, на землю (говорили, что наблюдатель ошалел, оказавшись неожиданно на земле). Самолет перевернулся и упал в лесок, находящийся в торце аэродрома. К тому времени, когда мы перелетели, Толю уже похоронили. Мы постояли у сильно исковерканного, не подлежавшего ремонту самолета, помянули Пушилина и стали готовиться к очередному боевому вылету. Война продолжалась.