Текст книги "Мы дрались с «Тиграми»"

Автор книги: Артем Драбкин

Соавторы: Петр Михин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Отъехали мы от станции под утро, а через час-полтора налетели «мессершмитты». Повредили паровоз, убили или ранили машиниста и разбомбили два последних вагона, в которых были раненые, медсестры и врачи. Большие были потери. Потом стояли, ждали, пока за нами не пришел паровоз.

Привезли меня в Ярославль. Я там лежал месяц. Врачи пытались опять сделать операцию, но ничего у них не получалось – все время шло нагноение, кровь. Я постепенно терял силы, и они, видать, чтобы на себя грех не брать, отправили меня подальше в тыл, в Новосибирск. Положили меня в городскую больницу на Красном проспекте, дом номер 3, что напротив обкома партии. В этом госпитале я пролежал до 15 августа 1942 года. Поначалу я лежал в общей палате, в которой было примерно десять человек, а потом, когда я стал доходить и перестал есть, меня перевели в отдельную маленькую комнатку помирать. В этот госпиталь приезжали квалифицированные хирурги из госпиталя Бурденко и делали сложные операции. И вот какой-то хирург приехал. Стал делать обход. Говорит: «А здесь кто?» – «Безнадежный». – «Покажите его историю». – «Ну-ка, давай его на операционный стол». Я помню операционный стол, а потом уже очнулся в палате. Врач отрезал нижнюю часть левого легкого, в котором был осколок. Когда пришел в себя, я увидел на столе тарелку с манной кашей. Мне есть захотелось, я взял ложечку и потихоньку стал есть. Няня пришла, посмотрела: «Батюшки, он кашу съел. Значит, жив будет». Побежала к врачу. Через неделю меня перевели в общую палату. Там обрадовались: «А-а-а, Сашка пришел с того света!» И хотя я довольно быстро пошел на поправку, но у меня начался остеомелит, и гной продолжал сочиться из ранки.

Какое было настроение у раненых? Пожилые бойцы мечтали, как бы получить инвалидность и вернуться домой или хотя бы в какую-нибудь хозчасть попасть. Только бы не на передовую. А молодые, артиллеристы, танкисты, пехотинцы – все были настроены вернуться в свои части. Желание было одно – добить врага. Такое чувство было, что надо за все, что нам сделали с 1941 года, воздать им, отомстить, выгнать с нашей территории и закончить войну на территории врага. Ну, конечно, даже если кто и думал, что, может, мы и проиграем, что потери очень большие, – вслух этого не говорил. В госпитале, как и в каждом подразделении, были соответствующие службы, которые следили за настроением и могли вызвать, спросить: «Что ты там язык распускаешь?»

Команду выздоравливающих направили в дом отдыха в город Бердск. Мы там набирались сил, я стал уже играть в волейбол, купался в речке, и в конце августа я предстал перед комиссией. Сидят три человека: начальник госпиталя, замполит и еще кто-то. Спрашивают: «Рогачев, как дела?». – «Здоров». – «Куда?» – «На фронт». – «У тебя же рана еще не закрылась. Покажи» Я показал. Ранка покрывалась корочкой, и опять сочился гной из ребер. – «Будем надеяться, что заживет. Может быть, тебя не на передовую? Какое у тебя образование?» – «Среднее. 10 классов». – «Аты, может быть, загибаешь?» – Многие себе прибавляли, чтобы, может быть, куда-то пристроиться. – «Да нет. У меня сохранилась выписка из диплома». – «Дай посмотреть». Достал ее. Она такая грязная, в желтых кровавых пятнах. Когда я уходил на фронт, этот листок, не знаю зачем, взял с собой. Положил его в боковой карман брюк в пакет вместе с другими документами, так он со мной и прошел всю войну. Не знаю, как он уцелел… Посмотрели: алгебра – отлично, тригонометрия – отлично, литература, русский – отлично. У меня была только одна тройка, остальные 4 и 5. Что-то они между собой переговорили: «Ладно, Рогачев, команда 65». Я вышел в коридор. Другие выздоравливающие выходят. Кому куда: команда 70, команда 71. А я все сижу и жду, когда будет кто-нибудь еще в команду 65. Эти ребята группируются, им выписывают предписания, а я сижу и сижу. Уже народа совсем мало осталось. Я стал беспокоиться, спрашиваю: «Кто еще команда 65?»

Никого. Потом выходят и выносят мне предписание в город Томск, на улицу Никитинскую, дом 23. Собрался. Особенно собираться и нечего было: на мне потрепанная фронтовая форма, маленький кисетик, табачок, небольшой вещмешок. Приехал я в Томск рано утром. Решил сначала осмотреть город. Дошел до университета. Полюбовался на реку Томь. Потом пошел по улице Ленина. Город живет обычной жизнью, газировкой торгуют. Вдруг сзади: «Товарищ боец!» – Стоит патруль, офицер и два солдата. – «Вы что здесь делаете? Ваши документы». Посмотрели: «Зачем вы здесь ходите? Улица Никитинская вот там». Делать нечего, надо идти. Нашел улицу, подошел к высокому каменному забору, за которым виднелись пушки, гаубицы 152-миллиметровые, еще старые, 37 года, и красивое белое здание. На плацу солдаты занимаются строевой подготовкой. Я хотел на фронт, а тут, оказывается, опять учеба, строевая подготовка. Мне так не хотелось, а что делать? Помаялся я перед воротами. Дежурный: «Что ходишь, боец?» – «Меня направили», – показал документы. – «Что пугаешься? Заходи». Вот так я попал в 1 – е Томское артиллерийское училище. Ускоренный десятимесячный курс командиров взводов 152-, 122-миллиметровых гаубиц. Меня в карантин, а потом началась интенсивная учеба по тринадцать с половиной часов ежедневных напряженных занятий. Но я рвался на фронт. Как-то приехали отбирать в десантники. Я еще в Ефремове ходил в аэроклуб, но не окончил его, а брали только тех, кто окончил и имел прыжки с парашютом. Много народу на отбор пошло, все сказали, что прыгали, но на слово нам не поверили – отобрали только тех, у кого были документы, подтверждавшие, что он прыгал. Было желание пойти на фронт, продолжать сражаться, победить. Но пришлось учиться – боевая подготовка, теория, практика, стрельбы. 20 апреля на выпускном экзамене я командовал боевой стрельбой – подготовил данные, командовал. Отстрелялся на «отлично». И мне присвоили звание «лейтенант», тем, кто сдал на «хорошо» и «удовлетворительно», – «младший лейтенант». Через пять дней нас-откомандировали в распоряжение командующего артиллерией Красной армии в город Коломну Московской области. Дали нам денежное пособие – рублей 700, которые мы буквально за неделю израсходовали. Мы прибыли. Нас опять посадили за высокий забор в бараки на деревянные нары. Питание было плохенькое. Супчик такой… легкий, чтобы ребята не засиживались, а рвались на фронт. Каждый день из частей приезжали представители и вербовали. Нужно в такую-то часть, кто согласен – выходи. Часто приезжали из истребительно-противотанковых полков. Пожилые, офицеры-фронтовики, из попавших в резерв, всячески старались избежать попадания в эти части. Они привыкли с гаубицами в полутора-двух километрах от линии фронта стоять. А попасть в истребительный полк, да не дай бог на «сорокапятки»!.. Хоть и тяжело в тылу сидеть, а они не шли: «Мы не подготовлены». Когда нас, шестерых молодых ребят из Томского училища, допекло такое полуголодное существование, мы решили: «Довольно здесь в резерве сидеть, пойдем, ребята, в истребительный полк». Нас отвезли на машине километров семь от Коломны в Коробчеево. Там формировался 1513-й истребительно-противотанковый артполк. В окрестностях Коломны формировалось несколько истребительных полков, в том числе наш. Исполняющим обязанности командира полка был назначен майор Зыль Василий Константинович, впоследствии Герой Советского Союза. Полк получил материальную часть – 45-миллиметровые орудия образца 42-го года, и мы начали тренировки.

В марте 1943 года на Урале формировался Уральский добровольческий корпус. По штату каждой танковой бригаде был положен ИПТАП. Однако в Челябинской 62-й танковой бригаде истребительного полка не было. К нам под Коломну приехал командир корпуса генерал-лейтенант Родин Георгий Семенович. Нас подняли по боевой тревоге. Вывели в поле и дают задание – поразить амбразуру на дистанции 800 метров. С третьего снаряда мы ее поразили. Наша батарея отстрелялась отлично и остальные четыре тоже. По итогам этих стрельб полк влился в состав 30-го Уральского добровольческого танкового корпуса.

Ну немного скажу о «сорокапятке». В полку было пять батарей по четыре орудия в каждой. Тянули их американские «виллисы», к которым цепляли прицеп, а к нему уже орудие. «Виллис» – замечательная машина, подвижная, мощная, низкая. Ее можно прямо на огневую подогнать. Сама пушка очень хорошая. Прицел с четырехкратным увеличением. Бой очень точный, как у винтовки. На 500 метров в амбразуру промахнуться практически невозможно. Если точно навел, снаряд летит, траекторию не меняет. Конечно, в бою многое зависит от наводчика. У него должны быть очень крепкие нервы. Вокруг него разрывы, пули свистят, рядом раненый товарищ падает на станины, а он должен хладнокровно наводить. Командир взвода в бою находится на полтора метра вправо от орудия, командир орудия – слева. Я командую, командир орудия повторяет мои команды: «Левее, ориентир такой-то. Прицел такой-то. Снаряд такой-то. Огонь!» А когда сам стреляешь, свой выстрел слышишь, он глушит, особенно бронебойный. И тебе не страшно – ты больше не слышишь, как стреляют, только видишь, как кто-то падает раненый или убитый. А потом ты так увлечен боем, вносишь поправки, командуешь, опять стреляешь и забываешь про то, что в тебя стреляют. Думаешь только о том, как бы поразить цель. У нас такого не было, чтобы во время боя у орудия находились только наводчик и заряжающий – там все номера нужны, и все работают. Расчет орудия состоял из шести человек. Я уже говорил, что слева от орудия стоит командир расчета. Место первого номера – наводчика – слева от казенной части орудия. Справа стоит замковый, второй номер, за спиной наводчика – третий номер, заряжающий. За ним 4-й и 5-й номера – правильные, стоят бок о бок. В расчете пулемета не было. Личный состав был вооружен автоматами немецкими и нашими. Я сам носил ППШ, TT и «вальтер». Оружия всегда было много.

В боекомплекте было десять подкалиберных снарядов, десять картечных и тридцать осколочно-фугасных с бронебойными. Никаких лимитов ни в 43-м, ни позднее мы не знали. Скорость осколочного снаряда – метров 800 в секунду. Его в бинокль хорошо видно, как он летит. У бронебойного – 1200, а у подкалиберного около 1300 метров. Подкалиберный снаряд пробивал 90 мм брони. С танками Т-3 мы расправлялись запросто. Конечно, лобовую броню тяжелых танков снаряд не брал, но у нас и задачи бить его в лоб не было. Стреляли, когда он борт подставит или по гусенице – ее разобьешь, он крутанется и бей его в борт.

– По танку надо стрелять до тех пор, пока он не загорится, или важно, чтобыон просто прекратил стрелять?

– Важно первое, чтобы ты в него попал. В движущийся танк попасть сложно. Если попал, пробил броню, то считай, ты его поразил. Обычно экипаж второго снаряда не ждет – выпрыгивает. Так что важно, чтобы он остановился и не вел огонь. Когда танк остановился– это уже легкая добыча.

Осколочно-фугасный снаряд по пехоте вполне эффективен. Конечно, фугасное действие его маленькое, поэтому чаще ставили на осколочное. Воронка от снаряда крошечная – десять сантиметров, но осколочное поражение очень большое. К тому же стрельба по пехоте идет в бешеном темпе. Он только голову поднял, а тут второй снаряд летит.

Приходилось стрелять на картечь. Я потом этот эпизод расскажу. Тут уже наводчик наводит орудие через ствол в ноги наступающей пехоте. Картечь наступающую цепь выкашивает как косой. Страшный огонь. Как первая цепь легла, вторая отползает. Поэтому давали не так много этих снарядов – 10 штук на орудие.

Когда приезжали на огневую, с «виллиса» сразу сбрасывали боекомплект, отцепляли орудия. Я указывал, куда машину поставить так, чтобы недалеко от огневой и в то же время чтобы они были укрыты складками местности или растительностью. Шофера отгоняли их, оборудовали капониры. Орудия батареи размещались на расстоянии не более 20–30 метров друг от друга. Потому что если их больше разнести, то управлять ими станет невозможно – команды подавались голосом. А иногда, например под Корсунь-Шевченковским, орудие от орудия стояло на расстоянии 5–6 метров.

Приехали, сразу проверяли точку прицеливания. Для этого на срезе ствола имелись четыре риски – вертикальная и горизонтальная. Через эти риски натягивали ниточки, ствол наводили на какую-нибудь крестообразную цель на расстоянии не ближе 500 метров, и потом совмещали с этой целью прицел. Если время было, обязательно смазывали подшипники колес солидолом, а то, если забудешь, его может заклинить. За этим строго следили. А так особого ухода за пушкой не требовалось. Затвор смазывали, но разборку не делали – это сложно. Бывало, что артмастера забирали орудия с изношенными стволами и привозили новые. Все.

Итак, прибыли на огневую. Я как комбат (а с конца июля 43-го года я уже стал комбатом) выбираю позицию для орудий. Это святое дело. От того, как я выберу позицию, зависит жизнь моих подчиненных и их отношение ко мне как к командиру. Конечно, то, что я прошел пехоту в 41 – м, мне очень помогало: «Наш комбат пехоту прошел!» Так бойцы говорили. Прежде чем орудие займет огневую позицию, я командую: «Командир орудия, за мной». Он ползет сзади метрах в пяти, ординарец справа. Сам выползал, выбирал, говорю командиру орудия, например Чичигину: «Вот здесь орудие ставь». Когда сам лично проползу и укажу каждому, куда поставить, тогда командир орудия с уверенностью говорит: «Наш комбат выбрал огневую, теперь все от нас зависит».

Меня считали везучим, и бойцы меня очень уважали. В то же время в полку меня называли «штрафником». Все батареи выходят из строя, личный состав потом формируют из пяти батарей в одну, а меня назначают ее командиром. Остальные офицеры уже как бы на отдыхе, а я продолжаю воевать. Потом, когда у меня все пушки побьют, тогда уже весь полк выходит на переформировку. Они уже все отдохнули, а я только побуду недельку, и опять уже новая техника приходит.

Выбрали позицию. Отрывали окоп для орудия, но часто бывало, что этого и не успевали делать. Тогда саперными лопатками прокапывали канавки по ширине колес, чтобы орудие село прямо по нижний щиток. Окрашивались орудия в камуфляж. Позицию по возможности маскировали чем придется'.

А в атаке это так делалось. Во-первых, орудия, когда поддерживаешь атаку, всегда заряжены бронебойными снарядами и поставлены на предохранитель. Передний щиток отброшен, чтобы уменьшить высоту орудия. То есть высота пушки становится чуть больше пятидесяти сантиметров. Остановились, подкопали под колесами – пушка села еще ниже. Быстро срезали несколько веток кустарника или там стеблей кукурузы – все, до первого выстрела тебя танкист не видит. Подпускаешь его на 400, 300, 250 метров и открываешь огонь – мы же не могли бить на километр, на 500 метров. Если поддерживали пехоту, вручную толкали орудие стволом вперед. Такая команда была: «Орудие стволом вперед марш!» Расчет берется за станину справа и слева, и покатили – она на колесах быстро движется. В стволе уже бронебойный заряжен, чтобы сразу бить по танку или по пулемету. Даже если не пропадешь, когда рядом пролетит огненный шар, хочешь не хочешь, руки задрожат. Сначала бронебойным дал, потом по шкале осколочно-фугасного снаряда внес поправку, и сразу накрываешь цель.

Как прицеливались по танку? У пушки образца 42-го дальность прямого выстрела 800 метров. Огонь открывали обычно метров с 400. Если танк идет бортом, ты в бинокль смотришь, определяешь примерно его скорость, рассчитываешь упреждение. Наводчику командуешь: «Наводить под основание башни, упреждение один танк». Если я скорость не угадал, снаряд пролетит или впереди, или сзади. Тогда скорректируешь и второй выстрел. На Курской дуге танков было очень много, и шли они в лоб. Били в основном по гусеницам, чтобы он развернулся. Пока танкисты сообразят, откудаогонь велся, чтобы башню повернуть, им второй снаряд в борт, но они не ждут – выпрыгивают.

Стояли мы под Коломн. ой до середины июня. За это время нам выдали новое обмундирование, все офицеры получили финские ножи с наборной ручкой, солдаты – финки с черной ручкой. У нас даже была мотострелковая бригада в бронежилетах. Тяжелый – весил он примерно килограммов двенадцать.

В середине июня зачитали приказ о том, что наш полк входит в состав 4-й танковой армии. Своим ходом доехали до Наро-Фомин-ска, а оттуда до города Козельска. Прибыли мы в Козельск 23 июля. А уже через несколько дней вступили в бой в составе Брянского фронта. Что сказать? Жара. Температура 25–27 градусов. Тяжко было. Понимаешь, убьют человека, через два часа труп уже пахнет. Такая вонь, а тут обед привезут – ничего в горло не идет, только воду пили. Непрерывные атаки. Авиации, и нашей, и немецкой, было очень много. В небе все время шли воздушные бои. Мы до того озверели от постоянных налетов, что я свои орудия ставил на бугорок и стрелял бронебойным по ним. Меня потом командир ругал: «Ты смотри, ты не зенитчик, ты снаряды не расходуй по самолетам».

В конце июля потребовалось срочно поехать в ночную разведку на машине – потеряли связь с пехотой. Выполнить задачу должны были разведчик, офицер и шофер. Командир полка подполковник Торохов Вениамин Кузьмич говорит: «Надо послать командира батареи». Начальник штаба: «Да нет, пошлем Рогачева, он фронтовик, в 41 – м воевал». Тем не менее командир полка настоял, и в разведку уехал командир моей батареи Петров. Они уехали и пропали. Утром поехали на поиски и нашли только останки – они наскочили на противотанковую мину. На следующее утро меня вызвали в штаб и говорят: «Рогачев, принимай батарею». – «Да вы что?!» – «Не разговаривай! Приказ!» А буквально через несколько дней, 7 августа, мне пришлось принимать участие в тяжелейшем бою. Приказано было поддержать атаку танковой роты и пехоты на деревню Зуевская. Я явился к командиру танковой роты, доложил, что прибыл в его распоряжение. Штаб полка на время боя часто придавал отдельные батареи подразделениям и фактически нами не руководил – связи не было. Старший лейтенант говорит: «Сейчас пойдет в атаку пехота, я буду двигаться за ней на расстоянии 50–100 метров, интервал между танками 20–40 метров. Ты двигайся за моими танками не далее как метров в 50–80. У вас обзор лучше, так что твоя задача подавить противотанковые орудия и танки». Я вернулся к командирам взводов, объяснил задачу, приказал зарядить орудия и подцепить их к машинам.

Атака на деревню началась примерно в полдень после короткой артподготовки. В атаку пошла пехота, а за ней танки. Шли по высокой спелой ржи. «Виллисы» с трудом прокладывали себе дорогу. Подпустив танки на 300–400 метров, немцы открыли сильный огонь. Несколько наших танков загорелось. Мы отцепили орудия примерно в 300 метрах от окраины деревни и открыли ответный огонь. Пехота сначала залегла, а потом побежала назад. Танки стали маневрировать, постепенно смещаясь влево, а мы остались одни на открытой местности. Мы успели сделать траншейки для колес и откинуть щиток. Орудия практически утонули во ржи. Я приказал командиру второго огневого взвода сосредоточить огонь орудий по минометной батарее, которая вела по нам сильный огонь, а сам управлял огнем первого и второго орудий по танкам и противотанковым орудиям. От разрывов мин и снарядов загорелась рожь. Дым мешал стрелять, но отчасти прикрыл нас от немцев. А тут еще танк горит справа в двадцати метрах. Немцы пошли в атаку при поддержке танков, а у меня все мысли о том, что у него боекомплект 100 снарядов. Как рванет и куда башня полетит? Огонь веду, а правым глазом смотрю, когда же он взорвется. И он, когда рванул, башня подлетела, но, слава богу, не упала на орудие. Огонь, дым, пламя, Ой, страшно!

Подпустили мы пехоту метров на 50–60 и открыли огонь на картечь. Конечно, пустили в дело и автоматы. Они откатились. В это время наша пехота опять пошла в атаку при поддержке оставшихся четырех танков и заняла деревню. В этом бою батарея уничтожила два средних танка, три штурмовых орудия, четыре миномета и порядка двух взводов пехоты. При этом мы потеряли два орудия вместе с расчетами, одно орудие было повреждено. Целым осталось только первое орудие, вместе с которым я находился. Погибли два водителя «виллисов» вместе с машинами. Мы лежали, обессиленные от жары и от этого боя, возле орудия. Чувствую, кто-то бьет меня по плечу, открыл глаза – вроде командир полка: «Жив?! Рогачев!» – «Пить!» Откуда-то появился бочонок с водой. Мы с наводчиком первого орудия Михайличенко вдвоем припали к этому бочонку. Сколько воды выпили, не помню… За этот бой я был награжден орденом Красной Звезды…

Сколько всего на моем счету? Я не считал, но за всю войну больше двадцати танков и бронетранспортеров моя батарея сожгла.

Уральцы – героические люди. Они шли вперед, невзирая ни на что. Смелости и отваги много было, но опыта военного мало, поэтому потери были очень большие. Из тех пятерых ребят, что со мной командирами взводов пришли, никого не осталось… В августе армию отвели на переформировку. Перед этим произошел такой случай. Немцы отошли за реку Нугрь. Мы выдвинулись вперед и начали окапываться, занимая позиции у малозаметной, но нанесенной на карту дороги. Окопы копаем во ржи, метрах в пяти от кромки поля. Копают все – от командира батареи до станинных. Водители для «виллисов» тоже укрытия копают. Рожь высокая, нас за ней не видно, а первый выстрел бронебойным сделал, и она ложится – можно стрелять осколочным. Вдруг видим, «виллис» едет мимо нас прямо к немцам. Остановился. Вылезает майор: «Эй, бойцы, кто ваш командир?» – А там все разгоряченные, командиры взводов торопят солдат, ругаются, немцы того гляди в контратаку пойдут – видно, пехота накапливается, бронетранспортер подошел. Старший сержант Чичихин, вологодской богатырь: «Что кричишь? Кого тебе нужно?» – «Ты как разговариваешь?! Кто командир?!» – «Лейтенант Рогачев». – «Давай его сюда!» – «Товарищкомбат, там вас какой-то майор зовет». – «Какой еще майор? Какие у него погоны, артиллерийские или пехотные?» Майор уже кричит: «А ну немедленно ко мне!» Я выбегаю на дорогу, жара, пот градом, портупея, полевая сумка, бинокль болтаются: «Командир батареи лейтенант Рогачев!» – «Какой полк?» – «1513-й истребительный». – «Что выделаете?» – «Оборудуем огневую. Немцы готовятся к атаке». – «А впереди кто?» – «Никого нету». – «Как никого? А где штаб Родина?» – «Вы проскочили поворот. Вам надо было километрах в полутора отсюда направо свернуть. – «А точно?» – «Точно». – «А ну, садись в машину». Он развернул «виллис», мы отъехали метров 500 в тыл, где его поджидали еще несколько машин. В них сидели какие-то люди в защитных комбинезонах без знаков различия. Я подошел, смотрю, сидят Жуков, командующий фронтом Петров. Жуков спрашивает: «Кто такой?» – «Лейтенант Рогачев, командир 3-й батареи 1513-го истребительного полка». – «Что выделаете?» – «Оборудуем огневые позиции». – «Где штаб 30-го Уральского корпуса?» – «Так вы проскочили». Он как на них зыркнул – «Давай, продолжай.

Смотри, никого не пропускай». – «Будем стоять насмерть». Они умчались, а я вернулся на батарею. Вскоре прибыл посыльный на мотоцикле с приказом сосредоточиться в таком-то районе – нас отводили на переформирование.

Когда Жуков попал в опалу и про него начали говорить, какой он подчас был плохой, как не жалел людей, я под Новый 72-й год написал ему поздравительную открытку. Пожелал ему доброго здоровья, написал, что мы, офицеры, его ценим и всегда помним. Напомнил про этот случай на Курской дуге. Попросил его книгу с автографом. Вскоре меня вызвали и вручили ее. Там многие генералы безуспешно пытались получить автограф, а я получил… Пойми – без потерь войны не бывает, а ему ставились такие задачи, при выполнении которых невозможно было считаться с потерей какого-то полка или дивизии. Так что я всегда ценил Жукова.

На отдыхе стали немножко в себя приходить. Пришло пополнение – новые расчеты, новые пушки. Полк получил звание гвардейского и сменил номер на 357-й.

Примерно в начале октября собрали офицеров и объявили, что полк будет переформироваться в истребительно-противотанковый, но на Су-76. Его офицеры должны будут пройти трехмесячную переподготовку. Было сказано, что те офицеры, которые желают переучиваться, должны дать согласие, остальные будут откомандированы в распоряжение командующего артиллерии Красной Армии. Я подумал, поговорил с оставшимися в живых ребятами и решил, что на этих самоходках я воевать не буду. Мы же видели во время Курской битвы, чего она стоит, эта Су-76. Пушка ЗИС-З малоэффективная, броня тонкая, сверху она даже не прикрыта от минометного огня. Горели они… Их так и называли – Горьковские свечи. «Сорокапятка» на земле, чуть что, можно спрятаться, а из самоходки не выберешься.

В конце ноября я был откомандирован. Приехал в Москву в управление кадров. Думал, что удастся устроиться в батарею 152-мм орудий или хотя бы на самоходки с этим орудием. Я же на них учился. Не тут-то было! Оказывается, когда истребительные полки формировали, был издан приказ, устанавливающий нам полуторный оклад, премиальные за каждый подбитый танк (командир орудия – 500 рублей, наводчик – 300, и так далее), но также запрещавший использовать артиллеристов ИПТАП в других родах артиллерии. Даже после госпиталя они должны были направляться только в истребительно-противотанковые части, никуда больше. Мы об этом не знали. Мне дали предписание направиться в распоряжение командующего артиллерией 5-го механизированного корпуса, а там меня назначают опять командиром истребительной противотанковой батареи 45-миллиметровых орудий 1-го мотострелкового батальона, 2-й механизированной бригады, 5-го мехкорпуса. Разница между ИПТАПом и противотанковой батареей мотострелкового батальона существенная не в плане выполняемых задач, а в плане подчинения. ИПТАП подчинялся командующему артиллерией корпуса. Он ставил задачи, а уже командир полка распределял батареи для их выполнения. Здесь же батарея непосредственно подчинялась командиру батальона, который придавал ее той или иной роте. Но он же не артиллерист! Своих-то он и бережет, и награждает, а ты им только расчищай дорогу и не вздумай отойти.

В бригаде был дивизион 76-миллиметровых пушек, но вакансий в нем не было. Правда, пообещали перевести, но так этого и не сделали. Пришли орудия и расчеты. Помню, много было грузин – боевых ребят. Командир орудия – Какабадзе, наводчик – Барбакадзе, заряжающий – Сарадзе. Славян тоже много было. Сучений вечером идем. Я командую: «Песню запевай!» Сначала грузинскую споют, потом белорусскую, потом украинскую… Интернационал был.

Поначалу новое пополнение боялось – «сорокапятка», «Прощай, Родина». Я им говорил: «Чего вы боитесь? «Сорокапятка» – это же артиллерия, не то что пехота!»

Под Новый год по тревоге погрузились в эшелоны и поехали на Украину. Разгрузились в районе Фастов – Казатин и пешком совершили ночной марш до города Сквира, а это примерно тридцать километров. Оттуда нас на машинах перебросили под Белую Церковь.

В начале января нам объявили, что корпус входит в состав создающейся 6-й танковой армии. Вместе с ней мы участвовали в Корсунь-Шевченковской операции. Начали наступление от большого села Тыновка. С командиром моего батальона Иваном Рыковым у меня отношения не сложились. До войны он был майором милиции в Саратове, был призван, и уж как-то так сложилось, что назначен на должность командира батальона, хотя не имел соответствующей подготовки. Он был трусоват и все время свой командный пункт располагал не менее чем в километре-полутора от передовой. У связистов провода не хватало! Только и знал, что командовать: «Батарея, вперед!!!» Руководил, не зная обстановки. Я все время говорил: «Что вы командуете, где мне орудия ставить?! Я-то лучше на месте вижу. Хотите, чтобы меня уничтожили в бою? Я же вам никакой пользы не принесу». – «Как ты смеешь мне противоречить?!» и так далее. И вот подТыновкой пошли в наступление. Впереди на высоте стояли скирды соломы, под которыми немцы сделали пулеметные гнезда. До них было примерно полтора километра, но мои разведчики их обнаружили. Обнаружили мы и взвод 75-миллиметровых орудий и еще до начала артиллерийской подготовки открыли по ним огонь, заставив расчеты разбежаться. Комбату я сказал, что нельзя на высоту бросать нашу пехоту, поскольку, когда пехотинцы поднимутся на высотку, пулеметы их скосят. А он под этим делом меня не послушал, дал приказ: «Батальон, вперед!» Пулеметчики подпустили нашу пехоту метров на 50–100 и расстреляли в упор. Батальон потерял убитыми и ранеными почти 400 человек. Высоту мы взяли. Шли мимо – лежат молодые и пожилые… У меня такая злоба закипела. Я по его адресу прошелся. Ему стало известно, что я, командир батареи, считаю его виновником гибели людей. За эту операцию ни я, никто из батарейцев не были награждены. Он порвал двенадцать наградных листов! Когда бои закончились, ко мне приехал представитель из особого отдела корпуса: «Александр Васильевич, я хочу с тобой поговорить. Ты был в бою?» – «Был». – «И какое твое мнение?» – «Мнение как оно было, таким и осталось. Никто его не изменит. Безрассудно бросил батальон на пулеметы». – «Кто виноват?» – «Командир батальона!» Мы уже вышли на реку Прут, когда пришел приказ построить личный состав батальона для участия в заседании военного трибунала. Построились на полянке между домами. Стол, сукно. Выходят и объявляют: «По такому-то делу проведено расследование и установлено то-то и то-то». Рассказывают, как он себя вел, как злоупотреблял спиртным, как погубил батальон и так далее. Сорвали с него погоны, ордена, а он их себе три или четыре штуки уже повесил. Приговор: «Командира батальона майора Рыкова разжаловать и приговорить к высшей мере наказания – расстрелу». Мы обалдели. Ну он, конечно, выступил: «Прошу мне дать возможность оправдаться, в бою искупить вину кровью». Они ушли на совещание. Потом выходят, объявляют: «Трибунал решил майора Рыкова разжаловать, лишить наград, высшую меру наказания заменить тремя месяцами штрафного батальона». Вот после него назначили толкового комбата.

Ну вернемся кТыновке. В первый день мы все же прошли километров двенадцать. В последующие тоже двигались успешно. В корпусе был создан передовой отряд в составе 233-й танковая бригады, самоходного артиллерийского полка, 1-го мотострелкового батальона и моей истребительно-противотанковой батареи под командованием заместителя командира корпуса генерала-майора Савельева Михаила Ивановича. Этот отряд должен был первым достичь Звенигородок и соединиться там с танковым корпусом, замкнув Корсунь-Шевченковскую группировку в кольцо. Мы пошли в наступление по тылам. Успешно справились с задачей, и нас поставили держать внешний обод окружения. Бои были очень тяжелые. Лысянка, Душакивка, Бужанка, Босивка – эти села на всю жизнь запомнил…