Текст книги "Мы дрались с «Тиграми»"

Автор книги: Артем Драбкин

Соавторы: Петр Михин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Кормили нас там пшенкой и американской тушенкой. Утром и вечером кто-нибудь из расчета ходил на кухню – днем уже не вылезешь. Три месяца пшенка и тушенка!! Это кошмар какой-то. Уже выворачивало. Желудком мучались… По ночам вылезали на поля, собирали невыбранную с осени картошку. По весне спасались зеленью.

Меня как-то послали за кашей. Одному на кухню скучно идти – все же почти пять километров, и я зашел в соседний расчет, спросить, кто от них пойдет. Уже стало светать, я стоял на коленях и разговаривал со старшиной. Чуть-чуть приподнял голову, и тут как бревном удар по затылку. Я как стоял на коленях, так и упал. Слышу, старшина говорит: «Ну, готов». Я приподнялся. Оказалось, что снайперская пуля пробила бруствер окопа и плашмя ударила меня по голове. Старшина ее поднял, еще тепленькую: «На, тебе на память».

В июне началось наступление. Стало более-менее нормально с питанием – трофеями разнообразили. Правда, само население бедное было, да к тому же прижимистое. Поляки все время говорили: «Курва его мать! Герман вшиско забрал!» Иногда заезжаем в какое-нибудь село: «Пани, дай воды». – «Нема». – «Воды, что ли, нет?» – «Вшиско герман забрал, остальное солдаты растащили». Уже ребята стали смеяться над ними. «Пани, триппер маешь?» – «Цо? Трохи было, герман взял, остальное солдаты на самоходах растащили».

На станции города Окунь стояли три эшелона, и в том числе один с трофейной техникой. Мы смотрим – на платформе стоят наши ЗИС-З, только перекрашенные в желтый немецкий цвет. На колесе одной из них написано: «X…писал пленный такой-то». Мы ее скатили с платформы, пристреляли и опять стали артиллеристами.

В одном из боев, когда мы поддерживали наступающую пехоту, нам приказали продвинуться вперед. Мы подцепили пушку к «студебеккеру», сами сели в кузов и поехали. Едем по открытой местности. Впереди деревня. Правее нас метров на сто идут два Т-34 и «студебеккер». Мы сидим в машине, пули посвистывают. До деревни оставалось метров 600, когда из нее вышел «фердинанд». Выстрел по Т-34 – факел! Второй выстрел – второй факел! Третий выстрел – от «студебеккера» только колеса вверх полетели. Все это на наших глазах. Понятно, что следующий выстрел по нам. Шофер развернул машину, мы соскочили, быстро отцепили пушку, два ящика снарядов выбросили, и «студебеккер» умчался. Расчет весь разбежался. Командир орудия сержант Нестеренко убежал метров за 100! Остались у орудия наводчик, я и Петя. Вот мы теперь цель для «фердинанда», и жить нам осталось дай бог несколько минут. Наводчиком был трусоватый Кузнецов, с 18-го года, из Свердловска. Он встал к панораме, а у него руки трясутся. Я спрашиваю: «Ты чего дрожишь-то?» А у него психоз – он чувствует, что сейчас нам дадут. Петька подошел к нему, говорит: «Иди отсюда!» Как дал ему в ухо, тот через станину перелетел. Мне говорит: «Коля, давай бронебойный!» Выстрел! Я смотрю, куда трасса пошла, и говорю: «Петя, прямо по направлению хорошо, но выше». Тогда он говорит: «Ну-ка дай подкалиберный». Я дал подкалиберный. Он раз, – и этот «фердинанд» загорелся! Мы с Петей сели на станину, смотрим друг на друга и молчим. Ведь мы знали, что сейчас нам капут будет! Вдруг кто-то спрашивает: «Кто стрелял?» Я поворачиваю голову, смотрю – майор, заместитель командира полка. Оказывается, он сидел рядом в окопе. Как он там оказался, я не знаю… фамилии его не знал, нам до начальства неинтересно было ходить, у нас свой коллектив. Я молчу, Петя тоже. И вдруг сбоку голос: «Расчет сержанта Нестеренко». – «Товарищ Нестеренко, я вас представляю к ордену Отечественной войны». Когда бои завершились, Нестеренко получил орден Отечественной войны, а нам дали на расчет тысячу рублей за подбитый танк. Но мы не получили эти деньги, а только расписались, что сдали их в Фонд обороны.

Больше за всю мою службу в ИПТАПе у меня встреч с танками не было. Нас все время гоняли по фронту 47-й армии. За эти восемь месяцев девяносто шесть огневых я выкопал, но стрелять по танкам не пришлось. Приходилось ли нам сопровождать пехоту «огнем и колесами»? Нет. Иногда, правда, стреляли по немецким огневым точкам, но редко. Мы были противотанковым резервом армии, нас ставили только на танкоопасных направлениях.

– Что тяжелее переносилось, участие в боях с его нервным напряжением или беспрерывный труд?

– Конечно, труд. Во-первых, при смене огневой позиции машину приходилось оставлять далеко от передовой, чтобы немец не обстрелял и потерь не было. Это значит, пушку весом больше тонны расчет ночью должен на лямках дотащить до будущей огневой. А потом на горбу еще и ящики со снарядами, каждый весом по 75 килограммов! Три человека копают окопы для пушки и расчета, трое эти ящики таскают, водитель с помощником в машине. А было, утром просыпаешься, смотришь – перед тобой стена кирпичного завода! Эти огневые позиции доставались кровью и потом.

– Сколько человек было в расчете орудия?

– Восемь: командир расчета, наводчик, заряжающий, первый станинный, второй станинный, подносчик, водитель, помощник водителя. Это была дружная семья. Копали мы как-то в Польше траншею и откопали железный ящик. Открыли его, а там 50 тысяч злотых36-го, 37-го, 39-го годов. «Что делать, ребята?» Разделили поровну на каждого, и ну в карты играть в очко. Потом решили на все эти деньги купить самогон. Быстренько договорились, и на 50 тысяч купили 50 бутылок самогона. Это помогало нам после устатку. Когда я в пехоте воевал, нам давали водку. В артиллерии тоже давали, но очень редко. Здесь уже мы сами добывали самогонку.

– Командир расчета работает вместе со всеми или он занимается другими делами?

– Все зависит от человека. Конечно, командир и наводчик на кухню не ходят, но работают со всеми вместе. Не было такого, что ты, мол, выкопай мне окоп, а я постою, посмотрю. Если ты повел себя неправильно, тебя могут запросто застрелить. Нет командира – нет проблемы. Там были совершенно другие отношения. Перед боем человек искренний. Он выкладывается, он чистый душой. Там уже не обманешь. Это совершенно другая психология!

Вот, например, я должен был очищать снаряды ветошью от смазки, но если делать было нечего, то весь расчет мне помогал. Правда, к нам снаряды редко в смазке приходили. Обычно они были чистые – с конвейера прямо на фронт, я так думаю.

– В чем особенность работы заряжающего?

– Вовремя подать снаряд и зарядить. Надо знать типы снарядов и быстро выполнить необходимые действия. Помню, что боекомплект был 135 снарядов, а вот в какой пропорции какие снаряды были, не помню. Все зависит оттого, как выдают… Нормативы есть, но кто знал эти нормативы? Наше дело было стоятьу. пушки!

– В чем заключалось обслуживание орудий?

– Чистка после каждого марша. После стрельбы – обязательная чистка. Выверкой прицельной линии «по кресту» занимался наводчик. В случае каких-то неисправностей на батарее было два оружейных мастера, которые их устраняли. Но неисправности редко случались – пушка была надежная.

– Какое расстояние между орудиями?

– В зависимости от местности примерно 50–150 метров. Так – чтобы, как в кино, колесо к колесу стояли, такого не было. Так, может быть, только на салютах стреляют!

– Приметы или суеверия были?

– Я человек не суеверный, но в судьбу верю. Перед уходом на фронт мне отец сказал: «Сынок, запомни – не бери чужого, своего больше потеряешь». Я никогда ничего не брал. Вот лежит немец, у него часы на руке. Никогда не возьму! Эту заповедь я запомнил на всю жизнь.

Мой брат с 1923 года, он был стрелком-радистом на бомбардировщике. Он очень хорошо играл на баяне, и его заметил командир дивизии. И вот они должны были лететь бомбить Севастополь, уже все на местах, – вдруг «виллис». Адъютант командира дивизии: «Маркова с баяном в штаб дивизии». Вместо брата сел другой стрелок, а самолет не вернулся. Вот такие случаи были!

Еще помню, выбрались с передовой в тыл. Приходим, а у помощника водителя задница вся опухшая. Спрашиваем: «Что такое?» – «Фердинанд» болванкой по жопе влепил!» Оказалось, что он сидел на ведре, чистил картошку. Случайная болванка, на излете отрекошетировав от земли, долбанула его по заднице. Надо же, «господин случай» свел болванку с жопой!

– Какой был самый страшный эпизод на войне?

– Они все страшные, но самое страшное – это неизвестность. Вот тащишь ты ночью ящик со снарядами и не знаешь, где передний край, и не у немцев ли ты уже. Был еще страшный эпизод, когда мы налетели на минное поле. Ночью, повесив на спину простынь, чтобы водитель мог видеть, куда он едет, шли к-передовой. За нами метрах в десяти ехал «студебеккер» с прицепленным к нему орудием. Вдруг «бабах!» – «студебеккер» наехал правым колесом на мину. Колесо вдрызг. В машине сидел и водитель и санинструктор. Последнему взрывом «отсушило» ногу. Он таким диким голосоморал, а ранения никакого нет! Потом опять небольшой взрыв, – и опять крик. Подошли, – что такое? Наш солдат, который с Западной Украины, пришел на пополнение… Ведь есть закон войны: прошла машина, иди в колее, – а он в сторону отошел и нарвался на мину. Все ребята шли за пушкой по колее, а он вышел справа от следа колеса, наступил на противопехотную мину, и ему перебило ногу. Вызвали саперов. Они столько мин вытащили, кошмар! Подошел еще один грузовик. Стали выезжать, и он подорвался. Второй раз прислали саперов, снова разминировали, опять мины вытащили. Потеряли две машины…

Страшно было, когда у «студебеккера», на котором мы ехали к фронту, поплавились подшипники. Полк ушел, а нас оставил в бандеровской деревне. Мы по двое круглосуточно по четыре часа стояли на посту, развернув пушку к бою, пока через несколько дней нам не прислали летучку, которая привела машину в порядок. Вот это было страшновато. Когда ты знаешь, что там впереди, это можно пережить, – кто кого. А когда ты не знаешь обстановку, неизвестность психологически напрягает…

– Какое было отношение к немцам?

– Нормальное отношение, как к врагу. Ненависти у меня лично не было. Не видел я и того, чтобы пленных расстреливали.

– Как на фронте с туалетной бумагой?

– Какая там туалетная бумага, если вообще бумаги не было?! Не на чем было писать, писали на газетах! Летом трава, зимой снег – вот и все.

– Политработники у вас появлялись?

– Я отдаю должное этим людям. Это были инженеры человеческих душ. На войне человеку тяжело, ему надо поговорить. Эти ребята были культурные, вежливые. Они выполняли свою функцию по воспитанию человеческой души. Я сам наблюдал, как перед боем в Польше пехотинцев агитировал полковник, замполит. Мы стояли рядом с пехотой. Ударили «катюши», и не по немцам, а по нам. И вот когда дали команду «вперед», – он первым поднялся и своим личным примером повел ребят в атаку. Это был пример, убеждение, это было то, что нужно. И когда я потом служил, то много сталкивался с политработниками. Это зависит от человека, но в принципе, это нормальные ребята. Они воспитывали правильное отношение человека к человеку.

С 163-м полком я дошел до варшавской Праги. Дело было в ноябре. Орудие мы поставили с западной стороны какого-то дома, а себе вырыли окоп с его восточной стороны, так, чтобы при обстреле стены его создавали мертвое пространство для падающих снарядов и мин. Помню, нас обстрелял немец из «Ванюши» – шестиствольного миномета. Я последним прыгал в окоп. Мина взорвалась на балконе. Черепками и осколками на мне посекло одежду, но самого не задело. Потом стало как-то тихо. Вдруг кричат: «Марков, к комбату!» Я пришел к нему: «Ты поедешь учиться на офицера». – «Я не хочу быть офицером. Я уже посмотрел на всю эту грязь войны, не хочу быть офицером». – «Ты знаешь закон военного времени?» – «Такточно, знаю». – «Вот тебе боевая характеристика. Давай, чеши в тыл, к старшине. Он знает, что делать». Я прихожу в расчет, говорю: «Петя, меня направляют в училище офицеров». – «Тебе же повезло. Пока еще до логова фашистов доберешься, знаешь, сколько еще будет боев? Сколько будет всяких испытаний? Поэтому ты бери все наши трофеи, все, что есть у нас, и чеши к старшине». А какие у нас были трофеи? Сало – вот и все трофеи. Чтобы добраться до старшины, нужно было пробежать по открытому месту метров пятьсот до нашего подбитого танка. Под ним был вырыт окоп, называвшийся «пересадка». В этом окопе переждать, пока немцы успокоятся и перестанут стрелять, и уже тогда пробежать еще метров триста до холмов, за которыми немцы ничего не видят. Я говорю: «Ребята, до свидания». Взял «сидор» и побежал. Слышу, стреляют, я под танк залез. Обстрел прекратился, я снова в рывок – и ушел. Вот так я закончил войну.

Борисов
Михаил Федорович

Я родился на Алтае в поселке Михайловском Баевского района. Поселок был небольшой – домов 20, притаившихся под зелеными кронами берез. Возле нашего дома бил родничок, соловьи гнездились. Вокруг поселка были конопляные поля. Тогда никто не знал, что коноплю курить можно. Дед, старый семиреченский казак, старался воспитывать внука по-своему. В два или три года он посадил меня в седло. Когда мне исполнилось четыре года, отец поставил в комнате табуретку, на двери нарисовал мишень, зарядил берданку слабеньким зарядом. Я выстрелил, он сказал, что я попал. Не знаю, может, и обманул. Все это я рассказываю к тому, что с раннего детства меня готовили к воинской службе. Так было принято.

Потом мы переехали в город Камень-на-Оби. В школе у нас был хороший военрук, участник боев на Хасане, награжденный медалью «За боевые заслуги». Хоть и не очень грамотный мужик, он любил свое дело и нас, детей. Буквально дневал и ночевал с нами, а мы за ним толпой ходили – первого награжденного увидели. Короче говоря, я знал устройство винтовки, револьвера, пулемета.

В ночь на 22 июня мы с отцом рыбачили за городом. Домой вернулись после четырех пополудни. На нашей улице только у нас было радио. Когда передали, что будет правительственное сообщение, мама раскрыла окно и выставила репродуктор на подоконник. Вокруг толпились соседи, звучала речь Молотова. Помню, лица у всех были хмурые. Только недавно очухались от финской кампании, а тут снова… На следующее утро, еще до рассвета побежал в военкомат. Почти все мои одноклассники, которые были постарше меня, были там. Кого по повестке вызвали, кто сам пришел. Весь двор в военкомате был заполнен людьми! Там меня, естественно, завернули – мне только что исполнилось 17. Побежал в райком комсомола. Там тоже дали от ворот поворот – иди, мол, учись; надо будет – призовут. А мне не терпелось! Думали-то как? Два-три месяца, и война закончится! Я – снова в военкомат. Попал на прием к военкому, он – ни в какую. Я буквально со слезами на глазах умолял! Наконец он сказал: «Ладно, но на фронт я тебя не пошлю. Пойдешь в Томское артучилище». Обидно, конечно, но иного выхода не было. Пришлось согласиться, и уже в конце июня, начале июля я попал в юргинские лагеря. Там прошел мандатную комиссию, был зачислен в училище.

Помню первые стрельбы из 76-мм полковой пушки по движущейся мишени. Деревянный макет танка на длинном тросе тащила грузовая машина. Я с первого снаряда его разбил. Капитан Епифанов, командир батареи, говорит: «Не может быть. Давайте второй макет». Потащили. Я и его с первого снаряда разбил. Он матюгнулся: «Больше ему снарядов не давать, а то останемся без макетов». Удавались мне стрельбы и на винтполигоне. Что такое винтполигон? Это макетик местности, рядом с которым стояла 37-мм пушечка. В канал ствола вставлялся ружейный стволик и свинцовыми пульками мы учились поражать цель. Справедливости ради скажу, что ни тогда, ни после хорошо стрелять из пистолета и винтовки так и не научился. Из пушки получалось, а вот из личного оружия почему-то нет… Конечно, настроение у курсантов было паршивое. Мы не могли понять, почему наша армия отступает. Ведь перед войной трубили: «Малой кровью на чужой территории!» Некоторые говорили, что это стратегия такая. Но я тебе скажу, чтобы руководство или Сталина обвинять в этом? Нет! Упаси Бог!

Вот так четыре месяца проучились, а когда под Москвой сложилось тяжелое положение, меня и еще 150 курсантов погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Приехали под Москву. Ребят «покупатели» сразу расхватали, а нас, человек 20–25, то ли самых молодых, то ли наиболее подготовленных, опять посадили в теплушки и отправили в Краснодар, в пехотное училище. Мы месяц были в дороге! Оборванные, грязные, те, кто постарше, заросли щетиной. Вид был, мягко говоря, непрезентабельный. Построились мы на плацу, вышел начальник училища, пожилой, высокий, худощавый, холеный генерал. Прошел вдоль нашего строя, осмотрел нас и резко бросил: «Мне таких курсантов не надо!» На другой день «покупатели» расхватали нас по разным частям, и я стал наводчиком 50-мм ротного миномета. Надо сказать, что участь наша незавидная – минометчик находится в порядках пехоты, но если пехотинец может за кочкой спрятаться, то ты вынужден работать на коленях. Мина летит всего на 400 метров, слабенькая.

Мы немного постояли на переформировке, потренировались в стрельбе, и в конце декабря пошли в Темрюк грузиться на рыбацкие сейнера. Керченский десант… Я еще с детства очень хотел служить на флоте. Почему хотел? Как я сейчас думаю, из-за брюк «клеш» и бескозырки. Но как же меня укачало, пока мы шли из Тюмрюка в Камыш-бурун! Матросы говорят: «Сынок, ты давай спирта глотни, селедкой закуси, легче будет». Я об этом и думать не мог! Сейнер и так пропах этой рыбой! Вылез на палубу, прислонился к мачте… Травил по-страшному. Тут налетели немецкие самолеты. Один сейнер ушел подводу, второй… всего девять сейнеров потопили. Я стоял и молил, чтобы бомба попала в мой, чтобы не мучиться, потому что казалось – страшнее морской болезни ничего в жизни нет…

Высадились очень удачно. Попрыгали в ледяную воду, вскарабкались на берег, по нам почти не стреляли. Керчь мы освободили буквально за несколько часов. Через пару дней в роте осталась примерно половина личного состава. Остальные были ранены или убиты. Минометы были разбиты. Двое суток мы были не удел, а тут наши захватили три или четыре немецких орудия. Сколотили расчеты. Мы быстро разобрались в немецкой системе, развернули орудия в сторону немцев и несколько часов били по их позициям, благо проблем со снарядами не было – рядом высились штабеля с боеприпасами. Потом нас раскидали по разным частям. Я попал на недельку-две в разведку, но видно, не показался там. Что я? – зеленый юнец, 17 лет… Поставили меня наводчиком 82-мм миномета. Пробыл я там недолго, месяца два, наверное. 22 марта, вдень моего восемнадцатилетия, меня тяжело ранило и контузило недалеко от Владиславовки. Лечился в госпитале, располагавшемся в Ессентуках. Оттуда в конце лета 1942 года меня направили в 36-й Гвардейский стрелковый полк 14-й Гвардейской стрелковой дивизии. Вот там я уже начал воевать по своей основной профессии – стал наводчиком «сорокапятки». Пехота, да и мы свои пушки называли «Прощай, Родина» или «Смерть расчета». За те четыре месяца, что я пробыл под Сталинградом, мой расчет 5 раз полностью сменился, а меня не задело ни осколком, ни пулей. Вот что значит судьба. Как на роду написано – так и будет.

Ну что сказать о боях под Сталинградом? Дивизия форсировала Дон севернее его и четыре месяца вела бои по расширению плацдарма, отвлекая немцев от города. 1 сентября, помню, стояли мы во втором эшелоне. Рано утром только встали, кто умывался, кто брился – видим, низко-низко, мимо нас летит немецкий биплан «Хеншель», как мы тогда их называли. Ну, все давай по нему палить. Он пошел на снижение и плюхнулся. Мы – к нему. Одна пуля в него попала и та прямо в сердце летчику! На втором сиденье съежился, как нам потом сказали, майор разведотдела какой-то немецкой части.

В ходе боев мы захватили часть села. Вроде называлось оно Осиновка, но точно я сейчас не помню. Дневали мы в подвале, а продукты нам привозили по ночам. Это был завтрак, обед и ужин. Днем никто не мог пробраться. Однажды нам привезли т/шу барана. Ни хлеба, ничего не было – одно мясо. На нашей половине, метрах в 150 от подвала, где мы сидели, догорал дом. Я нарезал баранины в котелок и пошел пожарить ее на этом пепелище. Подхожу. Спокойно шел во весь рост, ни одного выстрела не было. Ставлю котелок на угольки, и в это время по ним пулеметная очередь – трах! Брызги огня во все стороны! Мой котелок падает набок, я отскакиваю метров на пять за кирпичную стенку. Мысль, что меня чуть не убили, не возникла, думал я в этот момент только о перевернутом котелке и вытекающем из него жире. Постоял-постоял, и пошел, пригнувшись, спасать еду. Только руку к котелку протянул – опять пулеметная очередь по углям! Я опять отскочил за стенку. Понятно, что если бы хотели убить – убили, а так просто развлекаются. Бог с ним, с котелком, решил вернуться к своим. Пошел, прячась за этой кирпичной стенкой. Сначала она была выше меня, потом в мой рост (я еще шел спокойно). Постепенно она сходила «на нет», а когда стала сантиметров 50, я вдоль нее пополз. Только стенка кончилась, гляжу, летит немецкий самолет. Не долетая до меня, сбрасывает бомбу. Я понимаю сейчас, что он не в меня бросал ее, а просто на нашу территорию. Но летела-то она прямо в меня! Не долетела метров 50, наверное… Огромный взрыв – облако пыли, дыма… Я, прикрываясь этим облаком, рванул к своему подвалу, до которого оставалось совсем немного, и нырнул головой вниз. Удачно – ^ ничего не сломал, не повредил. После этого я уже днем жарить баранину не ходил.

На следующую ночь мимо нас прошли пехотинцы. Мы их спрашиваем: «Что? Отступаете?» – «Нет, нас меняют», – обманули, наверное. Вскоре появилась группа солдат. Часовой крикнул: «Стой, кто идет?!» – Молчат. – «Стой, стрелять буду!» и за автомат, а он не стреляет! ППШ чем плохи? Если чуть песок попал или чуть ржавчина появилась – отказывал. Часовой вбежал к нам в подвал: «Вставай! Немцы!» Тут уж другой команды не надо. Я как был в носках, так и выскочил – сапоги остались там, а панораму прихватил. Немцы уже рядом, лупят из автоматов: «Алле, рус, вперед!» Они тогда еще свое превосходство чувствовали, издевались над нами, а мы бежим. Ракеты бросают, светло, как днем… И вот одна ракета падает на дорогу в метре от меня и горит. В ее свете я превратился в отличную мишень. Упал. Только она погасла, я рывком и – через Донец. А в руке панорама! Сапоги там оставил, но панораму вынес. Утром нас – в особый отдел. Ко мне претензий нет – панорама с собой, а командиру взвода лейтенанту Кузнецову сказали: «Если пушки не вернешь, пойдешь под трибунал». Пошли ночью, зацепили пушки, подтащили на веревках к берегу Донца без единого выстрела. С крутого берега сбросили их на лед. Тут немцы открыли по нам огонь, но поздно – мы уже были под прикрытием берега и тащили орудия к себе.

Запомнился еще случай с подкалиберными снарядами, произошедший в селе Петровка. Эти снаряды появились у нас в конце 1942 года. Дали их две штуки на орудие, предупредив, что они засекречены. А мы их потеряли. Дело было так. Местные жители, – или партизаны согласились ночью провести нас в тыл противника, с тем, чтобы одновременной атакой с фронта и тыла овладеть этим селом. И вот батальон, усиленный нашим взводом «сорокапяток», минометным взводом и взводом ПТР, ночью по оврагам и буеракам завели в тыл немцам. С рассветом мы пошли в наступление и легко овладели половиной села. А те, кто атаковал с фронта, откатились назад, и мы оказались в мешке. Правда, сами этого еще не знали. Ребята разошлись по хатам, кто бриться, кто мыться. А я с одним парнем, Подкорытов его фамилия, остался у орудия. Глядим, километрах в двух появились немецкие машины. Ты можешь только глазами их есть, а сделать ничего не можешь. Они подъехали метров на восемьсот, из них стали выпрыгивать пехотинцы, которые, спешившись, двинулись в нашу сторону. Свист пуль все усиливается и усиливается. Стали они по брустверу щелкать. Мы спрятались в окопчик. Посидели, чувствуем, что пока мы тут будем сидеть, немцы придут и нас голыми руками возьмут. Выскочили из окопчика, спрятались за орудийный щит. Немцы близко. Со всех хат бегут наши солдаты, наш командир взвода тоже бежит, бледный: «Ребята, успеем прицепить орудие?» Успеем, не успеем, а надо… Подвели лошадей, станины на передок, раз, зацепили и – в овраг, что начинался прямо от нашей позиции. Немцы нам в спину лупят! И вот пулеметная очередь – лошади падают, а мы как бежали, так и продолжаем бежать. В руке у меня панорама. Я с ней никогда не расставался, ни днем, ни ночью. А тут еще «мессера» появились, лупят вдоль этого оврага. В какой-то момент я понял, что я стараюсь подлезть под убитого солдата, хотя прекрасно понимал, что тело человека – это не защита. В таких ситуациях очень многие действия рефлекторны, никак не связаны с реальностью. (Однажды я попал под «карусель» немецких бомбардировщиков. Отбежал всего метров на 50 от дороги, уткнулся носом в землю, и те минут пятнадцать-двадцать, что немцы нас обрабатывали, я лежал, держа ящик с панорамой над головой, хотя знал, что это никакая не защита от крупнокалиберного пулемета или осколков, но подспудно сознание подсказывало, что надо держать что-то над головой. Когда закончился этот налет, я очнулся стоящим посередине дороги. Как я туда выбежал?! До сих пор не понимаю! Думаю, это был психологический срыв.)

В общем, выбрались, бежим в тыл немцам. Из нашего взвода человек семь, несколько минометчиков и пехотинцы; всего человек, может, 17. Устали, замерзли. Наткнулись на стог сена, полезли в него греться. Я лежу и думаю: «Немцы за нами идут. Если не сейчас, так через полчаса будут здесь. Голыми руками возьмут». Вылез. Ребята тоже повылезали, и вот мы давай бежать дальше. В одном селе попросили у хозяев что-нибудь поесть. «Ребята, у нас ничего нет. Кормимся только жмыхом». – «Давайте жмых». Дали нам по куску жмыха. Знаешь, какой он вкусный, когда живот от голода подводит? Группа разделилась – стрелки и минометчики взяли немножко правее, а мы на какую-то кручу залезли, что-то вроде луночек выкопали, чтобы хоть немножко спрятаться от ветра, залегли. Кто-то из ребят говорит: «Давайте свои документы спрячем». Начали рыть ямки, прятать документы. Я тоже спрятал. Дождались темноты. Командир взвода говорит: «Что будем делать?» Надо же переходить к своим. Внизу под нами проходила дорога, по которой нет-нет, да и шел противник. Как перейти? Страшно, вдруг напоремся? Тут на нашу беду или счастье, Бог его знает, на дороге появился длинный-длинный обоз. Немцы или румыны куда-то передвигались. Мы ждем, ждем – конца нет. Решили идти, а то рассветет, и мы опять останемся в тылу у немцев, опять голыми руками нас могут взять. Потихоньку спустились и пристроились к этому обозу. Кто за одной повозкой, кто за другой, потом выбрались на противоположную сторону, на заросшее полынью пологое место. Я с километр прошел, думаю, надо остановиться. Смотрю, идет мой товарищ. Через некоторое время увидели остальных, присоединились к ним. Один солдат говорит: «Я в повозке фляжку нащупал, стащил. Глотнем, может, там вино или вода». Пить-то хотелось. Глотнул. Тьфу! Мать твою – растительное масло! По-моему, по глотку мы все-таки сделали, но это просто от голода. Подошли к Донцу. По тонкому льду ползком кое-как перебрались на другой берег и буквально через полчаса наткнулись на остатки своей батареи. Спросили покушать. Ребята говорят: «У нас ничего нет кроме муки». – «Давайте». Старшина выдал по полкотелка этой муки. Мы водой развели, разболтали, выпили. Это был наш завтрак, обед и ужин.

Командира взвода лейтенанта Кузнецова и нас опять потащили в особый отдел. Вызвали меня, спрашивают, где документы? Я говорю, зарыл. Они говорят: «Хорошо, проверим. А где панорама?» – «Вотона». – «Ктебе вопросов нет, иди». Костальным тоже вопросов не было. Второй наводчик тоже сохранил панораму. А командира взвода за потерю пушек и подкалиберных снарядов и за предыдущий эпизод отдали под трибунал…

И вот 1945 год. Я иду по мосту через Одер, обгоняет меня полуторка. В кузове капитан лупит во всю силу кулаком по кабине. Машина останавливается. Он соскакивает, подбегает ко мне: «Здорово!» «Здравия желаю, товарищ капитан». – «Ты что, меня не узнаешь? Ты что, своего командира не узнал?» – «Ой, лейтенант Кузнецов!» Был в штрафбате, в первом бою ранило, судимость смыл кровью и к концу войны уже был начальником штаба артиллерийского полка. Минут пять мы поговорили, шофер кричит, торопится. Даже не успели адресами обменяться. Обнялись на прощание, он в кузов, я – к себе. Только они уехали, летит немецкий самолет и тащит за собой маленький самолетик. Я у солдат спрашиваю: «Что это?» – «Это большой маленького купаться везет». Не долетая немного до переправы, маленький самолетик отцепился и пошел в пике, на нас, но не долетел до моста, упал в волу и взорвался.

Помню, в станице Морозовская захватили немецкие армейские склады. И мы, и местные жители вдоволь попользовались их продуктами. Когда шли по улице, жители выхватывали солдат из строя и уводили домой в гости. Ко мне старушка подходит со слезами: «Сынок, у всех гости, а ко мне никто не идет. Пойдем ко мне». Я пошел. В одной комнате чугунки с горячей водой стоят, в другой комнате – корыто, рядом – чистое белье. Она говорит: «Сынок, ты помойся, смени белье, грязное брось в угол, я потом постираю». – «Да не надо белья». – «Нет, переоденься, это белье моего сына, может быть, его там тоже кто-нибудь обогреет». Я помылся, переоделся. Выхожу. На столе уже – сковородка с картошкой и тушенкой. Картошка у них, естественно, своя. А тушенка немецкая. Я первый раз за то время, пока был на фронте, наелся! Я говорю: «Спасибо, спасибо». – «Тебе спасибо, что не побрезговал, зашел». Пошел искать своих. Зашел в хату, смотрю, сидят. Уже все наелись, отвалились. За столом сидит ездовой Илья Беликов – такая, примерно 185 сантиметров ростом и килограмм на 100 весом, детина. Если нам, мелкокалиберным, солдатской пищи не хватало, то ему тем более! Перед ним здоровая сковорода. В ней тоже была картошка с тушенкой, но уже ничего нет – все съедено, а он все скребет ее и на лбу – градины пота, от усердия. Потом он вышел во двор, и я вскоре. Смотрю, а он сидит на орудийном передке, перед ним бочонок трофейного мармелада, и он саперной лопаткой лопает этот деликатес. Похохотали немножко.

Той зимой лошадей нечем было кормить. Фураж подвозили редко. Приходилось соломенные крыши разбирать на корм. Хотя солома наполовину с глиной, разве это корм?! Лошади себя-то не могли передвигать, не то что орудие. Перед взгорком этот Беликов распрягал лошадей, затаскивал их наверх, а потом брал на плечи станины «сорокапятки» и один ее затаскивал! Потом, когда я попал в механизированную бригаду, я вздохнул с облегчением. Я люблю лошадей, но на войне лошадь – это не тот вид транспорта.