Текст книги "Изменить этот мир"

Автор книги: Артем Патрикеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Как говорят некоторые защитники этих уродов – не надо их трогать, они молодые, перебесятся, начнут жить нормальной человеческой жизнью. Хотя еще вопрос: что такое эта нормальная человеческая жизнь. Если проследить историю всего человечества, то сразу понятно: нормально для него отнимать, убивать, воевать и захватывать, все остальное – побочные продукты первых процессов. А тут еще сам собой возникает вопрос: «А сколько же ждать, пока эти уроды перебесятся»? Пока это произойдет, будут искалечены ни в чем не повинные души, души других людей – чаще всего таких же подростков, как и они. Я исправлю то, что не в силах сделать закон. Я уничтожу их, во всяком случае буду уничтожать, пока бьется мое сердце, пока я еще стою на ногах и пока еще могу держать в руках оружие.

Солнце уже зашло, только свет фонарей и фар освещали дорогу. В каком-то смысле мне нравилось ездить ночью: все становилось таким сказочным и волшебным. Скорость, которая при дневном свете казалась нормальной, в темноте казалась огромной. Особенно если едешь по загородной дороге, то вылезающие из-за угла деревья, столбы, со всякими надписями, создавали удивительную динамику. Только теперь можно увидеть, что надписи светятся! Первый раз, когда едешь в темноте, все воспринимается как волшебство, только потом в памяти всплывает, что есть специальная краска, которая не светит самостоятельно, а просто отражает свет моих фар. Но когда ты едешь, то об этом не думаешь – все кажется загадочным, а иногда и немного жутким.

Сегодня до небольших деревенских дорог я не рассчитывал добраться, поэтому все выглядело достаточно простым и обыденным. Вот наконец-то я доехал до поворота на Новорижское шоссе. Хорошо, что здесь не было поста ГАИ, а то пришлось бы понервничать. Конечно, в душе я понимал, что документы у меня в порядке, машина тоже, и кто подумает обыскивать рюкзак обычного рядового водителя? Но у хороших гаишников глаз очень наметанный, так что он с полулета может определить: едет законопослушный человек, которому нечего опасаться, или подозрительный бродяга, которому есть что скрывать.

Теперь осталось отстоять небольшую очередь на поворот – и можно ехать, здесь уже намного свободнее. Какая же радость, что все-таки не всем надо ехать именно здесь! Кто-то живет совершенно с другой стороны и пользуется другими дорогами, хотя иногда в особенно крупных пробках кажется, что собирается весь город. Честно говоря, когда у меня есть возможность, я оставляю машину дома. Без машины можно ехать и читать – например, в метро или электричке. Езда в машине – это бездарно потраченное время (если, конечно, ты едешь на месте водителя). И хотя я был сторонником того, что ничего не бывает зазря и напрасно, но все равно предпочитал машине пешеходную прогулку и совершенно не понимал людей, которые спокойно могут добраться до работы общественным транспортом, а иногда даже пешком, но предпочитают сесть в машину и просидеть в ней лишние двадцать минут (а то и полтора часа), лишь бы показать, какие они крутые – они же едут на машине, да и вообще их центр тяжести может передвигаться только на колесиках! Вот так вот, и точка.

Минут через двадцать я был уже на месте. Здесь еще горели дорожные фонари, которые освещали прилегающую к дороге местность метров на сто, не меньше. Остановившись на обочине и включив аварийный сигнал, я вышел из машины. Немного побродив возле нее, я убедился, что поблизости никого не видно, кроме проезжающих мимо водителей, которые всегда могли подумать, что я пошел в, так называемый, приобочный туалет. Добравшись до озера (если это, конечно, было озеро – во всяком случае, выглядел водоем довольно большим, и раньше, проезжая мимо, я видел здесь рыбаков), я был почти счастлив, надеясь на конец сегодняшнего приключения.

Еще недели три назад я предполагал, что использованные вещи придется куда-нибудь отвозить, поэтому приготовил большой камень – ведь веса топора тогда хватило с большим трудом, чтобы утопить рюкзак с одеждой. Оказавшись возле воды, я вспомнил, что этот камень так и остался лежать в недрах багажника. Вернувшись и запихнув камень в рюкзак, я опять пошел к воде. В это время года здесь бывало немного народа. Так и сегодня: весь берег – во всяком случае, его видимая часть – был абсолютно безлюдным. Я отошел подальше от желтого неяркого света фонарей. Присев на подвернувшийся бугорок, я переодел кроссовки, стараясь наступать только на сухую землю, чтобы возможных отпечатков оставалось как можно меньше. Я не думал, что это место быстро найдут, а за неделю или две наверняка пройдут дожди, которые смоют все, да и другие отдыхающие могут поработать на славу, затаптывая следы с не меньшим усердием. Немного разбежавшись, я бросил рюкзак подальше от берега. Надеюсь, что из проезжающих машин на это никто не обратил внимания. Всплеск пришелся на темную часть озера. Теперь найти рюкзак смогут только те, кто знает, где искать, или же случайный рыболов, закинувший донку в неудачном для меня месте. Но к тому времени я буду уже далеко. С такими мыслями я поспешил обратно к машине.

Только теперь, сев в машину и тронувшись дальше по шоссе в поисках разворота, я ощутил, насколько устал. Только теперь, когда сошло все нервное напряжение, боль нахлынула на меня сильнейшей волной, так что мне чуть не пришлось снова тормозить. Но вскоре, совладав с собой, я выровнялся и продолжил движение в общем потоке. Нужный разворот не попадался довольно долго, но пять-десять километров спокойной езды пошли мне на пользу: боль почти отпустила, и сознание смогло отвлечься от мрачных мыслей.

Разворот оказался очень длинным. Машина как бы нехотя, но старательно преодолела все повороты и вернулась в привычную колею Новорижского шоссе, которая плавно перешла в занимательное МКАДовское движение (занимательное, потому что оно всегда занимало много времени).

Страшно хотелось помыться и завалиться спать. Успокоенный разум все же не сильно помог в успокоении боли. Ребра болели нестерпимо, да и остальные части тела не отставали. Уже почти засыпая за рулем, я поймал себя на мысли, что еду к себе домой – точнее, к маме. Может быть, стоило поехать к Насте? Мама, как обычно, начнет расспрашивать, почему я «так поздно», говорить, что она «думала, что я уехал к Насте», и все такое. К тому же она может заметить, что я в плохом состоянии и что у меня все болит. С другой стороны, перед мамой не придется раздеваться, а Настя точно заметит все синяки, царапины и кровоподтеки, которыми меня украсили злобные орки. Все же пересилила идея ехать к маме.

Дома я объяснил свое позднее возвращение тем, что был у друга в гостях. Но вопрос: «А что это у тебя под носом и на щеке? Неужели кровь?» чуть не поверг меня в шок. С вопросом: «Где кровь?» я подошел к зеркалу и стал тянуть время, делая вид, что рассматриваю лицо, на самом деле придумывая оправдание. «Да это кровь сегодня текла из носа – вот, видимо, плохо оттер», – сказал я наконец и сам себе удивился, как удачно сочетался этот ответ с правдой. У меня действительно периодически шла кровь из носа: вероятно, когда давление в черепной коробке зашкаливало, организм сам себя спасал, выплескивая ненужную кровь через нос. Как все-таки были мудры наши предки, которые почти при любых болезнях пускали своим пациентам кровь. Это ведь на самом деле очень помогает. Однажды, когда у меня потекла кровь из носа, я не стал ее останавливать, а стоял и спокойно ждал, когда это прекратится. И хотя минут через пять все равно пришлось вмешаться, потому что прекращаться ничего не собиралось, зато в голове появилась такая легкость! Если раньше мысли варились в голове, как в переполненном котле, то после кровопускания наоборот – они летали и парили в необычном легком и головокружительном танце. Это чувство тогда сильно захватило меня, но самовольно экспериментировать с ним я не решился. Кто знает – может, это временное явление? А вдруг еще перестараешься нечаянно, и тогда придется долго приходить в себя. Все это было страшновато и в тоже время безумно интересно. Играть и экспериментировать с возможностями своего тела всегда было насущной потребностью нормального человека. Я не был исключением и посвятил этому несколько лет. Я научился сознанием нагревать себе руку, задерживать дыхание почти на три минуты и прочим вещам, но играть с кровью не советовал бы никому. Заигравшись, можно было потерять все. Такое развитие событий не может входить в планы нормального человека, к которым я пока что себя относил (ну, во всяком случае, в какой-то степени).

Моя выдумка имела успех. Мама поверила в нее без тени сомнения.

– Опять давление? – лишь спросила она.

– Похоже на то, – ответил я.

– Да, соседка сегодня тоже жаловалась на головные боли, – Поддержала свою уверенность в происхождении пятен крови на мне мама.

– Что-то я вообще себя плохо чувствую. Пойду, полежу в ванне – может, все и пройдет, – сказал я, нисколько не преувеличивая.

Мое физическое состояние явно оставляло желать лучшего. Мама, конечно же, это заметила и сразу засуетилась.

– Может, тебе приготовить чего, перекусить или попить?

– Нет, спасибо. Ванна, полная теплой, почти горячей воды – вот что мне сейчас нужно.

Горячая ванна – это вообще идеальное место для лечения всех болезней. Я в своей жизни, практически не болел. Чуть только небольшое недомогание – хоп, ванна готова, я уже в ней, и через тридцать-сорок минут я уже как новенький. Вероятно, вода очень хорошо забирает весь негатив и болезни из организма. Причем в этом я убеждался не раз за всю свою, пускай еще не очень долгую, жизнь.

Надежно закрывшись в ванной и сняв одежду, я ужаснулся: оба бока были почти полностью синими. Тщательно себя прощупав, я убедился в том, что ребра целы, хотя в двух местах было подозрение на трещину. Пальцы на левой руке опухли и тоже сильно болели – этот здоровенный гад прилично мне ее отдавил. Единственное, что было практически в норме – это ноги. Всего несколько царапин, и все. Но самое удивительное: меня ни разу серьезно не приложили по голове, а значит, внешних следов (кроме опухшей руки) практически не оставалось. Что ж, это была удачная операция.

Внимательно осмотрев себя, я понял, что ванна мне сегодня не грозит. Если есть трещины, то первый день лучше приложить лед, а прогреваться через день или два. С сожалением я откупорил дырку в ванне, которая уже была наполнена наполовину. Обтеревшись мокрым полотенцем, я выполз наружу.

– Уже? Так быстро? – удивилась мама.

– Что-то лучше мне сегодня не валяться в ванне, а то могу уже и не вылезти. Пойду завалюсь спать.

Мама не привыкла к такому моему состоянию – она привыкла, что я всегда здоров, – поэтому сразу побежала за мной.

– Давай соседку с верхнего этажа позову, она сестрой в больнице работает – может, тебя посмотрит? – взволнованно спросила мама.

– Нет, спасибо. Ты же знаешь, я терпеть не могу докторов, весь медицинский персонал, и все, что с ними связано. Мне надо просто отлежаться. Вот помнишь, когда я ветрянкой заболел в двадцать четыре года (это произошло, когда я пообщался с больным ребенком)? Врач только дурацкие таблетки прописал, которые мне и не помогали, а, перестав их пить, я выздоровел за один или два дня, потом только зеленкой мазаться оставалось.

– Помню, конечно. Разве такое забудешь? Все нормальные люди в детстве переболеют и потом не мучаются, а ты ничем не болел. Так что того и гляди, опять чего-нибудь подхватишь. Ладно, завтра посмотрим. Но если за день не очухаешься, позову врача.

На том мы и порешили.

Ночь

Мягкая, немного прохладная, но такая сладкая постелька. Сколько лет мы уже вместе? А кто его знает. Дома всегда так хорошо и уютно, что, кажется, спать можно бесконечно долго. Аккуратно разместив себя на кровати, я долго выбирал удобное положение. Почти все они были плохие. Ребра никак не давали покоя. Поворачиваться больно, на боку лежать больно; под конец нашел довольно удобный и безболезненный способ – лежа на спине, но так, чтобы верхняя часть туловища была приподнята относительно остальной. Это положение не давало ребрам и пораненной коже сильно растягиваться, создавая весьма комфортное состояние души и тела.

Но ночь, как известно, время темных сил, а значит, и темных мыслей. Через некоторое время сердце стало биться аритмично, сбивая мерное построение мыслей. Сон никак не шел, овец я никогда не считал, да и спал всегда великолепно. Сегодня же все шло наперекосяк. В надежде побыстрее забыться я, наоборот, просыпался все больше и больше. Весь этот прожитый день настойчиво и неторопливо проплывал перед глазами. Я находился вне времени: одновременно лежал избитый на могиле, следил за бандой орков, и вот уже первая жертва, а тут сразу и последняя, и опять бой с Максом. Все перемешивалось, сваливалось в кучу и снова разъединялось на эпизоды. Это мысленное кино никак не заканчивалось, оно прокручивалось то с начала до конца, то вперемешку, то вообще непонятно как. Постепенно в мое кино стали вплетаться темные страшные ночные мысли: а что, если бы все пошло не так? А вдруг я бы не увернулся от топора? А вдруг бугай, ударивший меня в спину ногой, тут же набросился бы на меня? Ведь сегодня у меня были реальные шансы умереть. Причем не один и не два, а много таких шансов. Конечно, во многом сыграла роль моя подготовка, а не везение. Но все же везение здесь присутствовало в полной мере. Страх волнами накатывал на мое сознание, от эпизода к эпизоду ко мне приходили образы, в которых я совершаю ошибку: здесь не успеваю поднять топор, здесь меня замечают раньше времени. Столько случайностей могло изменить весь сегодняшний день, но он прошел так, как прошел, причем мне повезло намного больше, чем остальным. Я побитый, но живой. Я выполнил работу, ересь стерта с лица земли. Но почему так неспокойно на душе?

Я опять подумал о том, что смерть, даже очень быстрая, может быть не мгновенной. Это было страшно. Я не боюсь смерти быстрой и безболезненной (о которой, собственно, многие даже мечтают), но я боюсь долгой и мучительной смерти. Это ведь так ужасно: лежать или сидеть и мучиться, чувствуя, как жизнь потихоньку уходит из тебя. А с другой стороны – если ты умер мгновенно или во сне, то ты можешь даже не понять, что умер. Тогда душа не получит опыта умирания и весь накопленный опыт жизни на земле не получит опыта смерти. Возможно, в следующих жизнях или в загробной жизни этот опыт может пригодиться. Например, в помощи умирания другим душам, а возможно, душу ждет еще одно умирание, с последующим возрождением новой души из самой души? Кто может поручиться, что и как после смерти? Свет, тоннели – это, конечно, прекрасно, но что за светом? Мы знаем морских удильщиков – у них тоже есть свет в темноте, только этот свет обозначает смерть. Смерть любому существу, попытавшемуся подойти к нему поближе. Вдруг тоннель со светом – это всего лишь ловушка, в которую попадают наивные души? Эта мысль захватила меня. Существует много книг, повествующих о том, как надо себя вести во время смерти (точнее, уже после нее) – куда идти, к кому обращаться, что делать. Но кто может поручиться, а точнее, указать, какая из них верная? Возможно, что для каждого человека все свое. Ведь воспринимает же каждый жизнь по-своему. Почему же и смерть каждый не может воспринять по-своему? И то, что для одного будет свет, для другого будет запах, например, или музыка, божественные звуки. От этих мыслей голова шла кругом. Я читал Библию, я читал Тибетскую книгу мертвых, да и Египетскую тоже, да много чего разного, но лично у меня точного и конкретного представления о том, что меня ждет, так и не сложилось. Наоборот, все было так противоречиво и непонятно. Ближе всего по духу, для меня был фильм «Куда приводят мечты», где каждый попадает после смерти в мир, который будет для него идеальным, мир своей мечты. На такое я был согласен. Я даже согласен на то, чтобы все убийцы, насильники и маньяки тоже попадали бы в такой рай, каждый в свой. Здесь сразу будут возгласы: «А как же получить по заслугам?» А зачем? Где мир прощения и добра? Я убиваю без злости или презрения, я убиваю ради жизни, ради лучшей жизни на земле. К тому же в загробном мире, в чем я точно уверен, пригодится весь опыт и знания, накопленные на земле. Причем не только знания в общепринятом значении этого слова, а и духовные знания тоже. Тот, кто научился прощать, достигает много большего, чем тот, кто научился ненавидеть. Но я не призываю отпускать всех моральных уродов из тюрем и гладить их по головке. Надо отпустить их в мир иной с любовью и надеждой. Надеждой на то, что там они исправятся, а здесь мы сможем от них отдохнуть.

Эта мысль мне очень даже понравилась. При таком раскладе можно было говорить о том, что я не убиваю, а отправляю изуродованные души в лучшие места, где у них, возможно, будет шанс исправиться, а главное – где у них не будет шанса вредить другим душам.

И тут же пришла новая мысль. Когда-то давным-давно я читал книгу «Голова профессора Доуэля», и мысли решили выудить ее из недр памяти, чтобы подумать над тем: а что, если тело человека было истыкано чем-нибудь – например, ножом – и он стал умирать в диких болях? Но тут прибегают добренькие врачики, отделяют голову от тела и пришивают к другому телу. Замечательно! А не будут ли мучить голову, когда она очнется, фантомные боли предыдущего тела, и не скончается ли она снова только из-за того, что помнят коварные нервы? И тогда благо обернется для человека дополнительным мучением, и тут уже не помогут ни обезболивающие, ни успокоительные. Разве что потом, когда «голова отболит свое», к ней вернется ее привычное состояние – отсутствие боли.

Вскоре я начал забываться. Уставшее больное тело просило сна, но раскочегарившееся сознание никак не хотело отступать. Лишь после упорной борьбы оно уступило, оставляя место для подсознания, а уж оно включилось не на шутку растревоженным. Похоже, сегодня во мне всплыли все страхи, которые в обычном состоянии спят где-то на задворках этого подсознания, но теперь их освободили, они вырвались на свободу, а их свобода несла для меня ужасные последствия. Картины сегодняшнего дня перебрались в мои сны. Снов оказалось очень много, они шли один за другим, все страшнее и страшнее. Часто просыпаясь, оглядываясь по сторонам, я успокаивался, видя привычную комнату и ночное спокойствие. Но когда я закрывал глаза, перед внутренним взором снова вставали (точнее, постоянно сменялись) страшные образы: топор, кровь и тела парней. Меня били, отбирали топор и снова били, потом воткнули нож – эти парни проделывали со мной все то, что я проделал с ними. Я думаю, они хорошо повеселились там, на небесах, наблюдая за моими снами, а может быть, это они мне их и нашептывали?

Я с трудом припоминал последние кадры кошмарного сна: я лежу на поляне, вокруг меня стоят израненные, полумертвые парни, кровь все еще течет из их ран, их невидящие глаза устремлены прямо на меня. Я хочу убежать, отползти, но не могу даже пошевелиться, меня сковал ужас (а может, я уже связан – хотя вряд ли), бугай с изуродованным ртом неожиданно резко наступает на мою руку и начинает вертеться на ней из стороны в сторону. Я уже чувствую, как трещат и ломаются мелкие косточки, но сделать ничего не могу. Ко мне приближается Макс со злорадной усмешкой. Я никак не могу оторвать от него взгляд. Мне всегда казалось, что в мертвых глазах ничего нельзя прочитать, но теперь я понял, что был неправ. В этих мертвых, уже покрывшихся непонятной белесой поволокой глазах читалась злоба, а огранкой этой злобы было безумие. Безумие, которое поглощает вокруг все пространство, поглощает воздух, поглощает меня. Я чувствую, как безумие проникает в меня, пропитывает изнутри и пробирается к мозгу. Еще немного – и я сам стану таким же безумным, как Макс, а тогда дороги назад уже не будет. Лучше смерть, чем безумие. Нельзя сдаваться, надо сопротивляться. Я пытаюсь заорать, но рот не открывается, ни одного звука мне не удается извлечь из себя. Все, что мне осталось – это мысли, он не может ими завладеть, и они становятся для меня последней надеждой. Мысленно я обращаюсь к нему:

– Убей меня, не погань мое сознание. Ты еретик, твое сознание замутнено, оно не может в меня проникнуть! Я сильнее! Я воин, боец и я не проиграю!

Макс улыбается. Он не произносит ни слова, просто нагибается и целует меня в лоб. Через поцелуй ужас, пробивая все защитные барьеры, поставленные моим сознанием, проникает внутрь. Я закрываю глаза. Тьма, сплошная тьма со всех сторон окружает меня. Крик рвется из груди наружу, я уже не могу терпеть. «Я воин, я боец», – как заклинание, повторяю я про себя. – «Я воин, я боец, я не могу проиграть!». Но крик не отступает, крик ужаса. Мне нужно сдержаться. Меня корежит, ломает, я уже не могу сдерживаться. Быстро открыв глаза, я вижу, что Макс снова наклоняется ко мне для поцелуя. Я зажмуриваюсь и чувствую, как что-то холодное, липкое и противное касается моего лба. Крик все же вырывается наружу, но моя сила воли еще не сломлена до конца, поэтому крик получается мычащим и невнятным. Одновременно с ним я открываю глаза.

…Макса не было, передо мной находилось мамино озабоченное лицо.

– Спокойно, спокойно, это всего лишь я, – она легонько провела рукой по моим волосам.

Я очнулся окончательно. Макс теперь казался только сном, но таким реальным, что даже трудно себе это представить.

– С тобой что-то случилось? – спросила мама и присела рядом с кроватью на стул.

– Нет, а почему ты так решила? – Подозрение закралось в мою душу.

– Ну, наверно, потому, что, во-первых, у тебя побиты все ребра, а во-вторых, ты уже больше двенадцати часов бредишь.

Слово «бред», меня насторожило, и я спросил:

– Что значит – брежу?

– Ну, говоришь во сне – так, наверное, будет более правильное определение, – поправилась мама.

– Двенадцать часов? А сколько сейчас времени? – спросил я, надеясь, что мама что-то перепутала.

– Вчера ты завалился спать около полуночи, а сейчас почти полпервого – и уже не ночи, – Мама часто использовала саркастические нотки, даже когда она волновалась, не могла отделаться от этой привычки.

– Вот черт, я же опоздал на работу! – воскликнул я, пытаясь подняться.

Но мама легким движением руки остановила меня:

– Это еще мягко сказано. Собственно, сегодня ты пропустил все, что можно. Но не волнуйся, я уже позвонила твоему директору и сказала, что ты заболел.

Когда я попытался подняться, мокрое полотенце, лежавшее на лбу, упало мне на грудь. Так вот что во сне обозначал поцелуй Макса: всего лишь полотенце, которое мама клала мне на лоб.

– А в чем, собственно, дело? – Я медленно сел на кровати.

На удивление, моя голова была абсолютно ясной, поэтому все воспринималось весьма спокойно и рассудительно. Позднее я, рассуждая сам с собой, подумал: что бы было, если бы не наступила эта ясность сознания? Как бы я воспринял все то, что рассказала мне мама? Сейчас я воспринял всю информацию адекватно, чем сильно себя порадовал.

– Вообще-то это ты мне должен рассказать, что случилось, ну да ладно. Все очень просто, а с другой стороны – все весьма загадочно. Вчера ты ушел спать, как я уже говорила, около двенадцати. Примерно в два часа ночи из твоей комнаты стало доноситься странное бормотание, от которого я и проснулась. Сначала мне показалось, что ты разговариваешь по телефону, но прошел уже час, а бормотание не прекращалось. Я решила заглянуть. Телефонная трубка был на месте, а ты лежал и что-то говорил. Я окликнула тебя, но никакого результата. Тогда я включила свет и подошла поближе. Ты был накрыт одеялом и мелко дрожал. Точнее, дрожь волнами накатывала на твое тело. И так продолжалось некоторое время, потом ты успокоился. Потрогав твой лоб, я чуть не обожглась – такой он был горячий. Я решила тебя не будить, ведь сон лучшее лекарство. Чтобы немного снизить температуру, я положила тебе на голову полотенце, смоченное разбавленным уксусом – это замечательное средство для снятия жара. После этого ты лежал тихо и спокойно, дрожь прекратилась, и я решила тебя оставить. Я зашла к тебе снова только под утро, когда уже должен был прозвенеть твой будильник, но я его не слышала. Ты так и лежал, все в той же позе с полотенцем на голове. Жар стал намного меньше, но просыпаться ты и не думал. Я попыталась тебя разбудить, но ты только бормотал в ответ что-то непонятное. Несколько раз я слышала имя Макс.

Услышав это имя, я весь похолодел – неужели я все рассказал в бреду? А мама продолжала:

– Но, посмотрев на твой стол, я обнаружила игру про Сэма и Макса, и сразу стало понятно, что ты опять переиграл в свои дурацкие игры. – Плохо скрываемая паника уже стала овладевать мною, когда я услышал про компьютерную игру на своем столе.

Неслыханная удача: значит, компьютерные игры могут быть очень даже полезными! Мысленно я улыбнулся такому тезису.

– Я поняла, что дело плоховато, но вызывать скорую не торопилась – с ними хлопот не оберешься, знаю еще по бабушке. Так вот, я решила пойти к нашей верхней соседке, про которую еще вчера упоминала. Когда та пришла (к счастью, мне не пришлось ее будить – ей все равно вскоре надо было идти в больницу), она захватила с собой тонометр и стетоскоп. Но как только она решила тебя послушать и мы откинули одеяло, все стало ясно. Вероятно, ты вчера поскользнулся на лестнице, или кровь текла не только из носа, а из внутренних органов тоже? – этот ехидный вопрос заставил меня улыбнуться.

Я всегда уважал свою маму за присутствие духа, но теперь я был просто восхищен.

– В общем, соседка сказала (после того, как прощупала все твои ребра), что у тебя не более двух трещин, а в остальном просто сильные ушибы. А температура у тебя поднялась, скорее всего, по двум причинам: из-за нервного перенапряжения и от начавшейся внутренней борьбы за заживление. Пока она с тобой возилась, ты явно стал просыпаться. А так как покой был бы наилучшим лекарством, она сходила домой за каким-то успокоительным, которое сразу же и вколола тебе. После него ты снова погрузился в глубокий спокойный сон. К тому же она сказала, что этот укол будет способствовать твоему скорейшему выздоровлению. Кстати говоря, она обещала зайти вечером. В общем, как видишь, все обошлось. Хотя, если честно, напугал ты меня сильно. – Мама перевела дух.

Только сейчас, на одно мгновение, по ее лицу стало видно, как сильно она была напугана, какую нервную нагрузку испытала, и как рада, что все это прошло.

– Может тебе теперь тоже надо сделать успокоительный укол? – спросил я с улыбкой.

– Нет спасибо. Ты же знаешь, как я отношусь к врачам.

– Однако ты пригласила его, точнее ее, к нам?

– А разве вызвать скорую помощь было бы лучше?

– Нет, скорую лучше не надо, – Я тут же подумал о том, как в больнице меня начинают допытывать, откуда у меня такие травмы, и все такое. Могли бы даже вызвать милицию, чтобы найти тех, кто это сделал. Мне вряд ли удалось бы убедить их в том, что эти травмы я получил случайным образом, например, упав с лестницы. – А эта врачиха – она разве не советовала вызвать скорую?

– Нет, она сказала, что из-за возможных трещин в ребрах гипсовый корсет не одевают, а ничем другим помочь они все равно не смогут. Рентген здесь не нужен, переломов нет – это точно. Нервное напряжение в больнице лечится с трудом. «Скоро он проснется практически здоровым и отдохнувшим, хотя ребра будут болеть еще минимум две недели. Я зайду вечерком – тогда и посмотрим. Если улучшения не будет, то можно будет подумать и о больнице, а пока пусть отдыхает». Вот примерные ее слова. После чего она ушла, а я осталась с тобой сидеть.

– И давно сидишь?

– Часа два. Ну я же не все время сидела – то на кухне всякие дела, то там, то сям, ты же знаешь.

Да, я знал, что мама никогда не признается в том, что она здесь сидела все это время, периодически накладывая мне на лоб мокрое полотенце.

– Спасибо. Извини, что заставил тебя волноваться, – Мне было очень трудно произнести эти слова – я никогда не просил прощения, особенно у родных, у нас это было как-то не принято.

Какой смысл просить прощения? Ошибки в отношении друзей и родных надо исправлять, а не извиняться. Наша система была намного лучше, чем в других семьях, где дети с радостью извинялись, а потом через некоторое время повторяли то же самое. Мы так не поступали. Сделал что-то плохое, специально или нечаянно, понял что сделал – такого больше не повторялось. Это было негласное правило, которое знал я, и которое знала мама. Поэтому ее реакция меня немного удивила. Она сказала, что ничего страшного, и вышла. Мне показалось, что она заплакала. Я ненавижу расстраивать своих родных, да я вообще ненавижу расстраивать кого бы то ни было, но маму – это было еще ужаснее. Именно поэтому слова прощения так долго не хотели выходить наружу. Я катал их в горле, перебирал в уме, и лишь полностью собравшись с духом, произнес. Честно говоря, теперь я даже не был этому рад. Но сделанного не воротишь. Я понимаю, насколько маме пришлось превозмочь себя, чтобы пригласить домой врача, точнее медсестру. Да, эта соседка была маминой подругой, но не более того. Мама никогда не обращалась к ней за профессиональной помощью, она вообще не любила врачей (собственно, так же, как и я). Врачи (да и все медики то же) для нас – это самые безнаказанные убийцы на свете. Никогда не слышал, чтобы посадили врача, который нечаянно убил пациента по ошибке – ну, раз ошибся, ну другой, а-а, бывает. Просто разница в ошибке врача и обычного человека – это здоровье, а порой и жизнь. Если бы я хотел пойти в наемные убийцы, то работа врача подошла бы великолепно.

Кстати, наша нелюбовь появилась не на пустом месте. Врачи на самом деле нанесли нашей семье большой вред. Это было связанно с дедом. Сначала они вовремя не распознали рак правого легкого, лишь в последний момент они его заметили и решили делать операцию. Операция прошла, все замечательно, но через некоторое время оказалось, что в рану была занесена инфекция. И дед, можно сказать, прописался в больнице – выезжал оттуда на два-три месяца и снова отправлялся обратно. Все так бы и было до самой смерти, но, по некоторым причинам, случилось что-то страшное, и дед угодил в реанимацию. Проведя там чуть ли не рекордное количество дней, он выкарабкался. Не зря он был военным и много, даже очень много раз ходил в походы по лесам, рекам и горам. Сердце у него было, как говорится, что надо. Так что он выжил, когда почти все уже поставили на нем крест. Но потом, когда его уже перевели в палату, оказалось, что теперь ему придется жить с трубками. Одна осталась в горле – трахеостома, а другая в животе – катетер. Ну, трахеостому еще можно было понять – искусственная вентиляция легких, искусственное кормление, или что там еще бывает, хотя не исключено, что и там чего-нибудь перепутали, – но вот катетер, который он был обречен носить всю оставшуюся жизнь, оказался у него потому, что хирург, проводящий операцию, нечаянно порезал мочевой пузырь, который теперь восстановлению не подлежал.