Текст книги "Время жестоких чудес"

Автор книги: Артем Лунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Артем Лунин
Время жестоких чудес

То было время войны и любви, время подвигов и предательств, время великих свершений и жестоких чудес; я поведаю вам о людях, которые сделали мир таким, каков он есть…

Книга Еджи

Он падал.

В ничто, в пустоту, в бездну, в холод бесконечного ужаса, сковывающего разум.

Он падал.

Так долго, что почти успел забыть – сверху в пронзительной синеве светит солнце, поют птицы, ветерок гонит по полю золотистые волны ржи.

Он падал.

Боль и страх захлестывали с головой, заставляли покориться тому, что ждет его на дне черно-багровой ночи. Он видел только тьму, слышал только тишину, чувствовал только пустоту. У него не осталось мыслей, чувств, памяти. Но наперекор всему он знал, что надо бороться, и, собрав волю в кулак, он сумел шепотом крикнуть в окружающее его ничто:

«Аз есмь!»

В начале была боль.

Боль была всем миром, и мир был болью.

Но кроме боли существовало еще что-то. Что-то, что могло ощущать эту боль.

Он дышал тяжело, горло с хрипами гнало воздух в истерзанные легкие. Все мышцы тела дергались в судорогах, кости ломило.

Смутно подумалось, что это состояние можно считать наслаждением по сравнению с тем, что было. Мысль была странной, он попробовал удержать ее, чтобы обдумать как следует, но не смог.

К нему окончательно вернулось ощущение тела и вместе с этим в сознание снова ворвалась такая острая боль, что он забыл о своем намерении о чем-то подумать и долгое время лежал неподвижно.

Потом – через пару сотен лет, наверное, – боль приутихла, спряталась куда-то, готовая выпрыгнуть и укусить. Он снова мог мыслить.

Алек.

Что?

Алек. Имя.

Его имя. Он лежал и мысленно – потому что вслух едва ли получилось бы – повторял слово.

Александр.

Он радовался, мысленно повторяя имя. Имя – значит человек.

Человек!

Отталкиваясь от своего имени, он попытался восстановить произошедшее.

Битва… Была великая битва. Он знал, что победил, но с кем или с чем ему довелось сразиться и победить? Что-то темное, страшное. Он не сразу вспомнил значение этого слова. Страх… После того, что было, он словно навсегда потерял способность чувствовать страх. Впрочем, об этой потере он не собирался плакать.

Хотя плакать он, кажется, тоже разучился…

Алек попытался открыть глаза. Свет раскаленным гвоздем впился под веки. Болезненно моргая и щурясь, он добросовестно попытался сфокусировать взгляд и осмыслить то, что видит.

Это – потолок.

Недавно побеленный.

Простое усилие, чтобы повернуть голову, сожгло остатки сил. Подкатила дурнота, в глазах вспыхнули и завертелись круги, звезды, лоскуты. Потом движение остановилось, но цветные пятна и не думали пропадать. Щурясь на них, Алек долго соображал, что бы это могло быть. Ответ пришел внезапно и был таким же простым, как и нелепым.

Скорбная занавесь. Большое полотнище, каким отгораживают кровати безнадежно больных. Или мертвых. Алек не знал, к тем или к другим он относится. Хорошо бы кто-нибудь пришел и прояснил этот вопрос.

Через полупрозрачные узоры занавеси Алек сумел разглядеть часть светлой большой комнаты. Скамеек почему-то нет. Печка… посередь комнаты? Такого не бывает. Большое окно чуть приоткрыто, за ним ветерок лениво шевелит блестящие листочки калины. Синее небо, белое пушистое облако… Невозможно определить, сколько времени прошло, но дни еще летние, и на том спасибо… Возле кровати стоит массивный, грубо сколоченный табурет, на нем такой же грубо слепленный кувшин. Остро пахнет известью и смолой.

В носу защекотало.

Апчхи!

Мир погас, как задутая свечка.

Какие-то звуки.

Птичье чириканье, вот что это такое.

Запахи.

Свежее дерево и известка, тонкие ароматы лечебных трав.

Щекотно. Жарко.

Он лежит на твердой койке под шерстяным одеялом.

Алек решился и открыл глаза. Сейчас это у него получилось уже легче. Что же с ним произошло, и сколько времени он провалялся в постели, если поворот головы кажется запредельным усилием, а простой чих отправляет в беспамятство?

Пошевелившись, Алек убедился, что руки у него на месте и ноги вроде бы тоже. Он тихонько стал разминать мускулы, превозмогая боль. В глазах летали целые рои огненных ос. Стук сердца звучал колоколом. Навалилась дикая жажда, казалось, он бы сейчас выпил весь Правый рукав, а может быть, и Левый заодно. Алек выпростал руку из-под колючего одеяла и с недоумением уставился на нее.

Когда-то ему случилось вывихнуть два пальца зараз. Патэ Киош, вправляя, поведал ученику, сколько в человеческой кисти костей. Алеку тогда было не до анатомии, он мгновенно забыл сии ценные сведения, а теперь мог без особого труда сосчитать все эти кости.

Его рука была рукой древнего старца, почти прозрачная, с желтой и морщинистой кожей, выступающими венами и сухожилиями, воспаленными суставами.

Наверное, воскресая, я ошибся телом…

Алек потянулся, хотел отодвинуть скорбную занавесь, но не рассчитал движение этой чужой руки, непослушные пальцы вцепились в вышитую ткань, и она скользнула на пол. Мышцы ныли, возмущенные долгим бездействием, по коже забегали стада мурашек.

Он отбросил одеяло и внимательно изучил свое тело. Ребра торчали, как шпангоуты, дряблые мускулы на костях… Но все родинки, шрамики и шрамы были на месте, знакомые с самого детства.

Алек приподнялся, с трудом сел в кровати, опираясь о стену, навалилась давящая тяжесть. Отдышавшись, потянулся к кувшину, взял обеими руками, ненароком сметя на пол какие-то снадобья в плошках и мешочках, пилюли.

Благословенная влага хлынула по иссушенному горлу. Алек немедленно поперхнулся, но продолжал жадно пить.

Лечебный напиток придал сил. Алек поставил кувшин, стряхнул с рубахи капли и принялся оглядываться. Он никогда здесь не был. Дом явно новый, дерево даже не успело потемнеть. А за последний год в поселке не строили новых домов. Значит, он не в Дорнохе.

Дорнох. Память начала возвращаться. Красный дуб на берегу реки, дом с голубыми наличниками, древние развалины, расовые поля. Дорнох, бывшая столица бывшего Радона, родной город Александра.

Но назад ему нельзя.

Потому что…

Почему-то.

Ладно, с этим разберемся потом. Сначала…

Сначала неплохо бы выяснить, где он находится. И как он сюда попал. И сколько он лежит под скорбной занавесью.

Вокруг было богатство, к которому Алек не привык, и одновременно какая-то сиротская пустота. Только росписи по сырой известке, изразцы на печи да иконы и Знак в красном углу. Знак богатый, металлический, два треугольника, образовывающие звезду, тщательно отшлифованы.

Всего одна картина на стене – «Пламя в море идущее». Мамину руку Алек узнал бы среди сотни других вышивок.

Странная какая-то комната, очень большая. Он что, в доме старосты? Или в комнате учительской половины Школы?

Мир покачнулся и встал на место. Это не большая комната. Это маленький дом, который предназначен для одного-единственного человека.

Для него.

И словно в подтверждение этой мысли, его взгляд наткнулся на зеркало.

Закрытое полотенцем…

Алек задохнулся от бешенства.

Шасса! Шамлэ ра харай! Я не сдох еще, а в моем доме уже закрыты зеркала!

Из глотки рванулось неразборчивое рычание, тело пробило судорогой, мир окрасился в красный цвет. Алек выбросил перед собой страшные немощные руки, и вокруг пальцев полыхнул багровый ореол – ихор.

Стало жарко.

Табурет подпрыгнул, встал на одну ножку, кувшин упал, не разбился, покатился, разливая остатки пойла. Плошки-пилюли полетели во все стороны…

Успокойся!

Порыв горячего ветра распахнул окно так, что стекло едва не вылетело из рамы, швырнул из угла полынный веник, сорвал полотенце с зеркала…

Успокойся!

Кровать, на которой лежал Алек, подскочила, со скрежетом проехалась по полу…

Успокойся же!!!

Алек сжал кулаки и прикусил губу, зажмурил глаза. Видеть не перестал, такое с ним случалось лишь дважды. Постепенно пляска вещей прекратилась, кровать судорожно дернулась в последний раз, а потом неестественно яркие краски стали выцветать, мир стал серым и растаял во сверкании за веками.

Внезапная вспышка бешенства окончательно обессилила парня, но зато он теперь точно знал, что жив. Мертвые не могут испытывать гнев.

Алек немного отдохнул и осторожно открыл глаза.

Зверь бешенства глухо рыкнул из глубины души, но Алек шлепнул его по уродливой морде и уставился на зеркало, лишенное теперь смертного покрова.

Раньше Алеку не приходилось видеть настоящие стеклянные зеркала, богатые люди его племени обходились шлифованными металлическими листами. Внимательно разглядев деревянные крючки, крепившие зеркало на стене, Алек аккуратно потянулся мыслью и сдвинул один из них.

Зеркало опасно качнулось.

Алек медленно отогнул еще один терновый крючок, рывком, но аккуратно подхватил зеркало, чуть было не загремевшее на пол. Вынул из креплений и повел к себе. Вспомнились школьные тренировки. Провести шарик через трехмерный лабиринт, стоит лишь ослабить контроль, уронишь – «хорошая взбучка, юноша, отлично способствует концентрации внимания»… не отвлекаться…

Наконец пальцы ткнулись в холодное стекло, зеркало оказалось тяжелым, тяжелее даже, чем металлическое. Ослабевшие руки еле удержали его.

Изображение запотело от дыхания. Алек закрыл глаза, досчитал до десяти и открыл.

Ничего не изменилось.

Это был он – и не он.

Теперь никто не скажет, что он выглядит моложе своих шестнадцати лет.

Его серые глаза стали темнее, глубже, тонкой сеткой вокруг нарисовались морщины. Кожа, туго обтягивающая череп, приобрела неприятный желтоватый оттенок. Возле губ наметились две горькие складки. А волосы…

Алек провел рукой по выбритой во время ритуала голове. Королева Зимы впервые поцеловала его волосы еще в мальчишеском возрасте, но сейчас короткая щетина на голове вся была снежно-белой.

Седой юноша опустил зеркало и долгое время не думал ни о чем.

– Ярка свет Луна. – Он вздрогнул от неожиданности и едва не упустил зеркало на пол, услышав слова древней песни радоничей:

 
– …Светит вешняя,
Тучи ветер бьет
Да неистовый,
А я с девицей
Лягу во стогу,
А я с любицей
Да целуюся…
 

Голос был юный, почти мальчишеский, явно недавно сломавшийся. Неумелость исполнения певун с лихвой восполнял воодушевлением. Алек неверяще помотал головой и зажмурился от прилива боли, но песня никуда не делась. Откуда, кто?.. Здесь не может быть песен, особенно таких…

 
Ветер, ты мой друг,
Ветер, спрячь Луну…
 

Дверь скрипнула, и в дом вошла огромная вязанка дров на загорелых исцарапанных ногах. Важно и неторопливо прошествовала к печи:

 
Ветер, спрячь Луну,
Да за облаком…
 

Теперь он пел вполголоса, видимо, охраняя покой больного.

 
Чтобы с девицей,
Чтобы с любицей…
 

Певец споткнулся о собственные ноги, неумело, но со вкусом проклял все на свете, а особенно косоруких плотников во главе с каким-то дядькой Каем, которые положили пол. Неуверенно повторил:

 
– Чтобы с девицей,
Чтобы с любицей…
 

Алек не выдержал и хриплым шепотом подсказал окончание песни.

Вязанка дров подпрыгнула и с грохотом обрушилась на пол. Алек зажмурился и сдавил ладонями голову, пытаясь удержать вместе кости черепа. Звон стоял такой, словно он оказался под большим колоколом Танора в один из главных праздников. Рот наполнился горькой слюной, его чуть не стошнило.

– Подожди… – пробулькал он, сглатывая устремившийся к горлу лечебный напиток.

Парень споткнулся на пороге, осторожно оглянулся. Алек скрутил в себе боль и поманил его рукой. Певун неуверенно потоптался и подошел.

– Я знаю, тебе запрещено говорить со мной, – просипел Алек, разглядывая мальчишку. Нет, юношу. Темноволосый, чернобровый, с тонкими резкими чертами бледного лица, грубая одежда из крапивицы болтается как на пугале, но, похоже, не из слабаков, даром что худющий.

Парень явно его боялся. Он медлил, наконец кивнул:

– Запрещено.

– Я не скажу.

– Я тоже, но… – Он нервно оглянулся, и вокруг распространился полог мысленной защиты. – …Спрашивай быстрее, могут увидеть.

Кажется, он неплохой парень… Алек попробовал улыбнуться, парень вздрогнул.

– Как тебя зовут?

– Джонатам.

– А меня?

Парень помедлил:

– Александр.

– Это ведь деревня Проклятых?

– Да, – тихо ответил Джонатам. – Но не называй ее так при них.

Алек кивнул.

– Сколько здесь живет людей?

– Пятеро. То есть с тобой шестеро, но один ушел…

– Отсюда разрешают уходить?

– Ему бесполезно запрещать. Он безумен.

Слова повисли в воздухе.

– Здесь тоже можно жить, – вдруг заторопился Джонатам. – Возделывать землю, рыбачить и охотиться в лесу, уходить ненадолго, даже немного пожить у родных… если примут…

Губы его вздрогнули, как у ребенка, который собрался плакать, Алек понял, что Джонатама родные не приняли.

– Мне лучше поторопиться. – Джонатам отвел глаза. – Ты ведь учился в Школе, умеешь скрывать мысли?

Алек кивнул.

– Я им совру, – с сумрачной уверенностью сказал парень. – Мы с тобой не говорили, хорошо?

Взгляд его остановился на зеркале.

– Давай повешу на место. – Джонатам устроил зеркало в крючках, набросил полотенце. Оглядел комнату. – И еще…

Он устроил короткую уборку, вытер лужу лечебного напитка, взялся за спинку кровати и легко сдвинул на место, не подумав попросить Алека встать. Повел рукой, сотворив школьный знак, призывающий к молчанию. Алек повторил знак, на мгновение снова почувствовав себя учеником.

– Джонатам. – Парень оглянулся от дверей. – Спасибо.

Джонатам неумело улыбнулся, и в его глазах Алек увидел тот же след раннего взросления, что и в глазах человека в зеркале.

– Выздоравливай, – сказал Джонатам и вышел, за порогом сразу пустился бегом, только и мелькнула в окне серая хламида.

Алек откинулся на подушки, закрыл глаза и стал ждать.

Макшем отворил калитку, из-под крыльца метнулась рыжая молния, гавкнула и тут же завиляла хвостом, извиняясь.

– Ты чего, подруга? Не признала? – Макс потрепал Рыжку по загривку, собака шлепнулась в траву, вывалив язык. Юноша засмеялся, почесал подставленное брюхо и послал часть себя в густую зелень сада. Девушка почувствовала, отозвалась. Макс поднырнул под колючие кусты. Любовно выпестованная живая изгородь охватывала весь участок Катрин, сад и огород, дом до самой крыши зарос плющом.

Сад у Катрин был роскошный.

Высокий крепкий парень мягким охотничьим шагом пробирался через заросли, бесшумно просачивался сквозь кусты, не тревожа ни единой веточки. Деревья были выкопаны и пересажены сюда из леса или из сада Старика – что почти одно и то же, разница лишь в размерах. Макшем миновал ровные посадки малины, смородины, черемухи, десятой дорогой обошел куст почти взрослых чертовых пут, принесенных из дальнего леса чуть ли не с риском для жизни. Черные усики при полном безветрии покачивались, шипы хищно торчали, цветы источали сильный одуряющий аромат. Под узкими листьями были разбросаны косточки и цветные перышки, пустые шкурки мелких зверьков. Макс с улыбкой вспомнил, как они безуспешно пытались научить Рыжку и котов ловить для растения мышей и ящерок. Странно, что Кати не пришло в голову посадить здесь хьерн, хищное дерево. Лучше не подсказывать.

В дальнем искусно заболоченном уголке сада росли пучки жесткого власа, о который при неумении можно порезать руку до кости. Рядом в темной водице плавали белые кувшинки.

Кати возилась на ровных грядках, почувствовав его взгляд, выпрямилась, опираясь на лопату, поприветствовала друга и товарища по несчастью усталой улыбкой. Макшем залюбовался.

Даже в деревне Проклятых девушка не забывала, кто она такая. Избавленные носили одинаковые мешковатые одежды из грубой ткани, но Кати каким-то образом ухитрялась сделать свои непохожими на остальные, девичьими и с напоминанием о ее нездешних корнях. Невысокая, стройная, но и сильная, красивая немного чуждой красотой. Даже неприлично короткие по меркам радоничей каштановые волосы не портили ее, только подчеркивали эту инаковость.

– Тебе помочь? – не обращая внимания на протесты, Макс отобрал лопату. Патэ Киош говорит, что Избавленным нужно поддерживать друг друга. А Кати надо помогать тем более, ведь она единственная девушка из пяти. Нет, уже из шести…

– Интересно, как он? – щелкнули деревянные бусы, с которыми Кати никогда не расставалась. Девушка тоже думала о новичке.

– По-моему, с ним все в порядке…

– Ты его видел?! – испугалась она. Все Избавленные были в новом доме, чтобы растопить печь и приготовить травяные отвары и укрепляющую мясную похлебку, но даже коситься в сторону скорбной занавеси было запрещено – мало ли что может прийти к тебе из кошмаров больного.

– Нет, конечно, нет. Просто… если бы он умирал, патэ Киош ходил бы со скорбным и озабоченным видом… – Макс смущенно смолк, поймав себя на том, что говорит о пастыре не слишком уважительно, но Катрин, похоже, не обратила внимания на его тон. Она с облегчением улыбнулась.

Блестящая кость с хрустом вошла в неподатливую землю.

– Полегче, силач, последнюю лопату сломаешь! Ой, гляди!

Юноша вскинул глаза, непроизвольно перехватив лопату словно зверовое копье. Из-за сада старика поднималось облако пыли, раздался топот копыт и лихой разбойничий посвист. На тропинку вылетел конь, вершник, казалось, еле держится на неоседланном жеребце, вцепившись в гриву.

– Хейо, Джо! Что случилось?

Джо даже не соизволил придержать пепла. Рискуя упасть и свернуть себе шею, он замахал руками и завопил:

– Очнулся!

Жеребец под ним шарахнулся, но парень подбодрил коня ударом босых пяток и понесся дальше. Макс и Кати ошеломленно переглянулись.

– Очнулся?.. – прошептала Кати. – Но это же…

Чертог возвышался на пригорке, господствуя над речной долиной. Даже далекий от военного дела человек с первого взгляда понял бы, что задумывалось здание как крепость. Обнесенное высокой каменной стеной, похожее на замок в миниатюре, – всего три уровня, с башенками, высокими узкими окнами, забранными цветными стеклами. В случае опасности главные двери запирались толстыми брусьями, мостки можно было поднять, потянув один рычаг.

В чертоге было тихо и спокойно. Жужжала приблудившаяся оса, тыкалась в цветные витражи. Монотонно тикала клепсидра, пахло благовониями, пылью и химикатами. Два тяжелых стола в пятнах и ожогах химических реактивов были заставлены лабораторными инструментами, колбами с разноцветными жидкостями. На небольшой печурке булькал металлический бочонок самогонного аппарата.

За письменным столом в дальнем углу первого этажа сидел невысокий пожилой мужчина и старательно скрипел пером, высунув от усердия язык. Белые одеяния указывали на ранг патэ, волосы, которые еще были на голове, пушистым легким облачком охватывали обширную загорелую лысину. Был он плотен, но не толст, с грубым лицом и маленькими умными глазками.

Патэ Киош поставил точку и с удовольствием перечитал доклад. Налоги идут исправно, в Таноре будут довольны…

Киош отложил перо, глотнул из серебряной чарки. Мариа Дораж-Вали, как всегда, на высоте. Горе, случившееся с ее сыном, никак не сказалось на вкусовых качествах этой великолепной смородиновой настойки.

Священник воровато покосился на дверь и налил себе еще один стаканчик. Отхлебнул, покатал во рту жидкий огонь…

Дверь грохнула в стену, словно открытая пинком великана, патэ поперхнулся и, откашливаясь, уставился сквозь навернувшиеся слезы на стоящего перед ним человека.

Это был служка, его мокрые волосы торчали дыбом, лоснящееся от пота лицо в грязевых узорах напомнило патэ боевую раскраску южных дикарей.

– В чем дело, Джонатам? – ледяным тоном поинтересовался патэ, ловко передвигая кувшин подальше. Неужели парень умер? Это было бы некстати, учитывая, какие щедрые дары принесла семья Дораж. Какая досада, он ведь начал поправляться, хотя до окончательного выздоровления было еще далеко…

– Господин Киош… там… он… – прохрипел служка, задыхаясь и тыча пальцем за спину, в открытую дверь. Патэ посмотрел, там не было ничего интересного, кроме роняющего пену коня.

– Там…

– Да говори же!

– Очнулся…

– Что?! – Патэ Киош вскочил, и Джонатам отшатнулся прочь, торопливо бормоча о том, что он пришел растопить печку, как обычно, и вдруг его окликнули.

– …оборачиваюсь, а он сидит на кровати и ногами болтает! Я испугался и сразу к вам…

Патэ Киош нетерпеливым жестом прервал его и упал в кресло – и в теплые объятия Живы.

Где? Там, далеко. Послать мысль через многие поприща, мысли нет преград, ни расстояние, ни бревенчатые стены не помеха. В новом доме действительно присутствовало чье-то сознание, свет жизни был неярок, но явственен. Казалось, бывший лэй заметил внимание пастыря, но этого, конечно, не могло быть. А он изменился, маленький Дораж, изменился больше, чем следовало бы. Что-то в нем сгорело безвозвратно. Жаль парня, у него был уникальный талант…

Но почему так рано?..

Пастырь вернулся к себе, провел дрожащей рукой по лицу. Джонатам подал стакан наливки, патэ залпом опростал его и вскочил, опрокинув кресло.

– Уже иду, – задержавшись у самого входа, он глянул на свои одеяния, которым полагалось быть белыми, а не в смородиновую крапинку. – Вот только переоденусь сначала…

Джонатам затряс колокольчик, по лестнице зашлепали босые ноги. Пастырь, терзая крючки и завязки рясы, приказал худому желтоволосому мальчишке подать чистое одеяние. Маленький невольник далеко обошел Джонатама, тот не обратил на это никакого внимания – давно привык.

– Коня!..

– Я уже велел оседлать, – отозвался Джонатам. – Вихря, с вашего позволения.

Патэ удивленно посмотрел на служку. Велел он, надо же…

Со спеху не попадая в рукава рясы, он выскочил на крыльцо и убедился, что веление служки было-таки исполнено. Конюх держал Вихря за поводья, застоявшийся конь нетерпеливо танцевал. Патэ лихо, не касаясь поводьев и стремени, взлетел в седло, служка вскочил на неоседланного вороного:

– Прикажете сопровождать? – спросил он, не сомневаясь в ответе. Патэ кивнул, велел невольнику переписать замызганный наливкой доклад начисто и дал шпоры коню. Ветер свистнул в ушах, Джонатам крикнул, чтобы за Пеплом хорошенько ухаживали, и понесся следом, держась на полкорпуса сзади.

Алек вынырнул из полузабытья с ощущением, что в доме он не один. Оглянулся – никого… Разве что прячется за печкой. Он представил себе патэ Киоша, прячущегося за печкой, и развеселился. При чем тут патэ Киош?..

Ждать пришлось недолго. Хлопнула дверь, и довольный голос произнес:

– Очнулся наконец, сын мой!

Алек не сразу узнал патэ Киоша. Вместо сурового, немногословного и от этого кажущегося значительнее пастыря он увидел суетного пожилого человека в белом балахоне. Киош говорил не останавливаясь, он говорил, как все рады, что Алек пришел в себя, что родители и сестра будут счастливы, что… Он говорил и говорил, глаза бегали, толстые пальцы нервно шевелились, и это было не похоже на церковника. Патэ говорил без умолку, чтобы скрыть растерянность. Прежний Александр Дораж относился к патэ с уважительным страхом, сегодняшний не мог его уважать – такого, и безо всякого почтения прервал длинную тираду:

– Патэ Киош… – и замолчал, снова не узнав своего голоса в неразборчивом хрипе. Пастырь принял вид сосредоточенного внимания.

– Слушаю тебя, лэй Дораж, слушаю тебя, – ласково произнес он. Алек вдруг почувствовал вспышку гнева. Он уже не ученик, и он ненавидел обращение «сын мой», ненавидел этот приторный голос, он кипел от ярости, оставаясь холодным.

– У меня даже чувства изменились, – вслух подумал он.

– Такое бывает, – с лицемерным сочувствием торопливо сказал пастырь. – Это бывает, это нормально после экзорцизма…

Экзорцизм! Молнией сверкнули воспоминания. Зелье, лишняя капля которого искалечит не только память, но и душу, заунывный речитатив патэ, ядовитые запахи священных воскурений, рвущий горло кашель… Омерзительное ощущение присутствия в себе чужой воли, миражи, созданные его больным рассудком, накладываются на явь, голова кругом, потом – спасительное беспамятство…

– Не бойся, сын мой, мы поддержим тебя. А сейчас тебе надо отдохнуть. – На плечо легла рука, когда-то этот жест много для него значил. «Ты не один, мы с тобой, доверься нам…»

Все изменилось.

Изменилось все.

– Спи…

Патэ вышел. Алек сосредоточился и выбросил из разума повеление. Сонливость исчезла не сразу, он нарочно принял неудобную позу, чтобы не уснуть, и бездумно обводил взглядом свой новый дом. Голубые узоры на мебели, стены исписаны священными символами, занавески из неподрубленной крапивицы отдернуты, видны ветви калины, дальний лесок и краешек реки. Даже когда мальчишки подзуживали друг друга на разные глупости, никакому отчаянному малому и в голову не приходило ближе чем на две версты подойти к обиталищу Отверженных. Алек смутно удивился, что уже не относит себя ни к мальчишкам, ни к юношам, и понял, что он за эти две недели – патэ сказал, сколько времени он был в нигде– действительно повзрослел и даже постарел.

Алек хотел подняться, посмотреть в окно, но накатила душная муть, и он понял, что вот-вот потеряет сознание. Тогда он закрыл глаза и стал вспоминать…

Об этом месте говорят вполголоса и с оглядкой. Ссылка, подальше от жизни деревень, подальше от нормальных людей. В твоей силе виноват только ты…

На уроках Алека ставили в пример остальным ученикам. В Школе у него было мало друзей, никто не любит тех, кого приводят в пример.

Алек учился. За успешную учебу можно получить уменьшение подушной подати, причем для всей деревни. Доражи всегда знали свой долг перед племенем. Мальчик выбирался ночами на пустырь и в нарушение строгих правил до звона в ушах и крови из носа практиковался в «бесовском искусстве». Если бы его поймали на этом, светило бы ущемление в ранге, церковное рабство…

Когда учебный год заканчивался, Алек возвращался в Дорнох и тайно продолжал практиковаться. Любопытные и опасливые взгляды, брошенные в спину оскорбительные слова. Покоренные считали зазорным учиться у завоевателей.

Первое лето и осень после Школы сверстники почти каждый день катали его в пыли. На вторые каникулы Алек уже умел не только поднимать камни и рассеивать облака, но дорнохских было много, они брали числом.

С третьих каникул Алеку стало все равно, сколько у него неприятелей. Задевать юного мыследея стало развлечением опасным для здоровья.

Он добился десяти баллов, пастыри прочили имперскую карьеру, когда произошло то, что поставило жирный крест и на карьере, и на судьбе.

Преступление.

Совсем немного оставалось ему до звания погонщика ветров и отправки в Кайв для того, чтобы завершить обучение.

Когда он вошел в возраст юношества, невинные детские сны О Силе не перестали ему сниться, как это обычно бывает. сны изменились, повзрослев вместе с ним, и стали все больше походить на то, что в старых радонских легендах называется Искушением.

Тебе ли принадлежит Сила, или же ты принадлежишь Ей?

Алек вздрогнул, вспомнив то упоительное чувство. Вихрь красок вокруг, листья, сорванные ветром, превращаются в колючие звезды, а он попирает ногами небесную твердь, он всемогущ, он вровень с Богами…

Такие сны – наследие Старших Братьев. И нельзя смотреть в себя, потому что капля крови Титанов, бросивших вызов Творцу, спит некрепко и в человеке может пробудиться странная и страшная мощь Предвечных…

Сны

Они снова стали мне сниться.

Целый год я боялся их возвращения, молился, чтобы Господь пронес чашу сию мимо… но одновременно я алкал снов, желал, чтобы Искушение вновь овладело душой, и желал поддаться Искушению. Весенние ночи без снов казались мне пустыми, а днем я мучился безнадежными мыслями о смысле жизни и о собственной никчемности.

Я хотел – о, как я хотел!.. – снова увидеть сны…

И сны вернулись.

Небо темно-темно-синее, почти черное, искры звезд, огромная Луна, косматое ослепительное Солнце. Облака мягкие, пушистые, прогибаются под ногами, щекочут пятки. Но белее облаков и ярче солнца мои крылья, мои прекрасные белейшие крылья.

Внизу, в разрывах белой пелены – желтые прямоугольники полей, голубые ленты рек. А вдалеке – лес, тот самый, обитель страшных чернокнижников, оскорбителей Господа, которые заманивают и воруют детей и съедают их сердца на своих Шабашах.

И я хочу в этот лес, сердце вздрагивает от нетерпения и восторга, словно лес и его темные обитатели – мои лучшие друзья, ближе, чем Дэн, ближе, чем мама с папой и сестра. Я знаю, что быстрее лететь нельзя, но ускоряю и ускоряю полет, воздух сбивается передо мной в ярый огонь. Я протягиваю руки вперед, зная, что жар, который плавит камень, не способен причинить мне вреда. Пламя рвется на две части, бессильно скользит по коже, щекочет теплом плечи и обрушивается на крылья. Я чувствую мгновенную острую боль, оглядываюсь и краем глаза успеваю заметить, как мои прекрасные белейшие крылья окрашиваются в алый цвет…

Я просыпался с мокрыми щеками, не желая расставаться со сладостным пленом снов. В Школе я читал длиннейшие молитвы из Книги, дома тайком брал отцовскую трубку и курил отгоняющий зло джег и покой-траву, от которых рвало грудь сухим кашлем и клонило в сон.

Ничего не помогало.

Сны продолжались.

Я попросил на время освободить меня от занятий и отпустить домой, такое позволялось церковью, но отцом не одобрялось, он дал мне это понять совершенно недвусмысленным образом. Неделю я ел стоя и спал на животе.

Что мне оставалось делать?

Я мог бы стать Спящим, бесчувственным телом, чье сознание ушло в Миражи – навсегда.

Я мог чокнуться, помешаться на Свете, навсегда запутаться в Узоре, стать похожим на «псов» – боевых зомби церкви.

Я мог бы убить себя. Это нетрудно. Остановить сердце, оглушить нервную систему, тогдашней моей Силы с лихвой хватило бы даже для того, чтобы сжечь свое тело в невесомый пепел.

Собственно, так и следовало поступить, но я смалодушничал. Самоубийство у радоничей расценивается как доблесть, а в Империи считается одним из самых страшных грехов. Наверное, потому, что в нем трудновато покаяться…

 
Сила в твоей мысли.
Сила в твоем взгляде.
Сила в твоей руке.
А теперь ответь мне,
Тебе ли принадлежит Сила,
Или же ты принадлежишь ей?
Ты ли направляешь Силу,
Или сила направляет тебя?
Ты меняешь силой окружающий мир,
Или Сила меняет мир, используя тебя как орудие?
 

Сталат – стихотворение, в котором скрыта загадка, ответ на которую для каждого человека разный. Когда-то я вычитал этот сталат в какой-то книге, и ответил на этот вопрос, решив, что вопросы в нем бессмысленны. Ведь я – это моя Сила, а моя Сила – это я.

Патэ Киош говорил: Одна из самых характерных ошибок ученика – считать свою Силу неотъемлемой частью себя.

Я рос. Моя Сила росла со мной, и я принимал ее как должное.

А потом совершил свое Преступление.

Пологие холмы вокруг чертога заросли травой и редким кустарником. Положенный ров начали было копать, но невольников не хватило, а местных жителей привлекать не решились. Недавно покоренные племена не следовало дразнить.

Двое мужчин, неторопливо прогуливающихся вдоль стены, привычно прятали озабоченность под равнодушием. Это равнодушие было как боевые маски пустынников – дарейши. Даже если церковник поменяет рясу на мирскую одежду и замаскирует ауру, его всегда можно будет узнать по выражению невозмутимой уверенности на лице.