Текст книги "Абель в глухом лесу"

Автор книги: Арон Тамаши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Должно быть, он слова мои, дрожащим голосом сказанные, не к козе отнес, а решил, что я сам не желаю молока ему дать. Глянул на меня эдак свирепо и вдруг одним прыжком рядом со мной очутился, кастрюльку из рук моих выхватил. Глянул да и рот раскрыл.

– Ты выпить? – спрашивает.

– Никак нет, – отвечаю ему.

– Где есть молоко?

– Не дала.

– Коза?

– Ну да.

Он опять в кастрюльку заглянул, а потом злобно так зыркнул на меня глазами, да как плеснет тот глоток молока прямо в лицо мне, да как крикнет:

– Большевистский свинья!

Молоко стекало по моему лицу, словно кровь моя, побелевшая в знак того, что я ни в чем не повинен. Однако я ничего ему не сказал и, терпением запасясь, так что пригнуло плечи, пошел в дом. Но жандарм схватил меня за руку и опять заорал:

– Пошли!

И потащил меня прямо к сараю. Я уж видел, что сейчас и козе моей придется несладко, но шел. Что ж поделаешь! Он-то сзади теперь шагал, в спину меня подталкивал. Вошли в сарай.

– Она?! – спросил жандарм, на козу глядя.

– Должно быть, она, потому как другой козы нету, – сказал я.

– Так это она не дать молока?

– Больше-то некому.

Схватил жандарм мою козочку за рожки, а мне кивком показал: садись и дои. Я принялся за дело со всем усердием, а еще усерднее бога молил, чтобы на этот раз молока мы не видели. И не увидели, слава богу, хотя жандарм в полный голос козе толковал:

– Молоко давать, слышь! Молоко давать!

Немного времени спустя он уж уламывал ее словечками похлеще, да только без толку. Наконец, кляня все на свете, сам попытался доить, но так безжалостно дергал соски, что коза от боли остервенела и, соображение потеряв, боднула его; жандарм растянулся на земле во весь рост.

Я тотчас подскочил к нему – не дай бог, мол, коза проткнет вас своими рожками, да в неподходящем каком-нибудь месте! – и даже помог ему подняться. Только, по правде сказать, не из христианской любви, а затем, чтобы коза и в другой раз его боднула как следует. Но не вышло по-моему: жандарм, встав на ноги, сам накинулся на козу и сапогом изо всех сил в бок ее саданул.

– Большевистский отродье! – орал он теперь уж и на козу.

Так что все мы оказались у него большевиками, и я, и коза, и Блоха, да, может, и сам святой Франциск, хотя он-то не сказал нам ни слова, а мирно покоился в календаре да в книгах, монахами присланных.

Вернулись мы в дом; должно быть, вот так же уныло расходились по домам люди, не дождавшиеся воскресения господня. Жандарм опять на меня накинулся, нет молока, говорит, подавай другую еду. Показал я ему мои припасы – то, что от людей получил и на две недели себе рассчитал.

– Вот, – говорю, – когда этого не станет, больше есть будет нечего.

Видывал я едоков и прежде, но таких, как этот жандарм, видеть не приходилось. Оно конечно, топать через перевал сюда, на Харгиту, дело нелегкое, да и на нас с козой пришлось ему силы потратить, но все же такую прорву еды умять мне и во сне б не приснилось! Зато, чрево свое ублажив, жандарм словно бы помягчал и, отпировав, обратился ко мне совсем мирно:

– Фамилия-то твоя как?

– Моя? Сакаллаш, – говорю. – Бородач, то есть.

– Го-го-го, значит, ты у нас есть бородатый? Вроде еврея?

– Ага, вроде того.

Шутка ему понравилась, он ухмыльнулся даже, первый раз с тех пор, как объявился на Харгите.

– А имя? Небось Исидор? – решился он крыльями шутки взмахнуть.

– Что ж, я всяких бед за жизнь навидался, могла бы и эта не обежать.

А он ни с того ни с сего как вскочит, глаза злобой горят, обеими ручищами шею мне давит.

– Говорить, живо! Как зовут?!

– М-м-м… – промычал я.

Но он скоро сжалился, отпустил мою шею.

– Абель я, – говорю ему. – А вас как кличут?

– Я есть Шурделан, – объявил он важно.

– Спереди или сзади?

– Пока венгерский власть была – спереди, а теперь назад отошло.[8]8
  В венгерском языке принято прежде называть фамилию, а потом имя.


[Закрыть]

– А жена у вас есть?

– У меня-то? Да в каждой дом!

– И долго ли вы здесь поживете? – набравшись смелости, спросил я.

– Пока поймать, – не очень-то понятно пробурчал Шурделан.

Я не стал спрашивать, о какой поимке речь, потому как, с одной стороны, знал и сам, что нам одного Фусилана поймать велено, а с другой стороны, опасался, как бы он на сытый желудок не сказанул что-нибудь такое, отчего книжки монахов моих от стыда покраснеют.

Вообще, подумал я, время кончать беседу да лампу засветить: на один-то день за глаза довольно того, что мы с ним друг о дружке узнали. Хотя кое-что мне все-таки не давало покоя, так и тянуло с вопросами лезть. Например, хотелось спросить, знает ли он Фусилана в лицо. А ежели не знает, почему меня не расспрашивает, каков он и что натворил?

Однако я прикусил язык, засветил лампу и занялся домашними делами. Шурделан тоже подумал-подумал и, не дожидаясь приглашения, улегся на мою кровать, явно с намерением на всю ночь там остаться, и покрывалом моим укрылся. Чуял я, чуял и прежде, что так оно будет, но, увидевши, все-таки удивился, потому как в наших местах нет такого обычая – чужую постель занимать.

Вот так-то, Абель, сказал я себе. Видел ты когда-нибудь этакую громаду-кукушку?

Словом, совсем растерялся я и не знал, как же мне поступить. Справедливость вроде бы требовала подойти чин чином к кровати моей и вывалить жандарма на пол. Оно так, но ведь я простой венгр, лесной сторож, и все, он же и среди румын-то не кто-нибудь, а жандарм! А уж это порода такая, что только и смотрит, над кем бы покомандовать да покуражиться. Опять же ружье у него, законное, этакий козырь не только на войне в расчет идет!

Так подумавши, решил я Шурделана из кровати не вытряхивать. Однако очень хотелось сколь-нибудь шипов-колючек под голову ему подложить на сон грядущий, а потому я все ж к нему подошел и рассказал притчу из жизни животных. А точнее сказать, выпустил из гнезда мысль мою о птице кукушке. Разговор у нас вышел такой:

– Вы спите, господин витязь?

– Нет. Чего тебе? – пробурчал Шурделан.

– Да так, ничего, я только спросить хотел, знаете ль вы птицу такую – кукушку?

– Кто же, к дьявол, этой птицы не знать!

– Но хорошо ли вы ее знаете?

– Хорошо, хорошо, будь спокойный.

– А коли хорошо, так скажите, – не отставал я, – какая она, эта птица?

– Какая-какая! Ты про оперение, что ли?

– Не про оперение… Нрав у нее какой?

Шурделан не ответил сразу, но, было видно, задумался, да только это ему скоро наскучило, и, повернувшись ко мне, он проворчал:

– Такой же самый есть нрав, как у любой другой птица.

– Ан нет, не такой! – возразил я.

– Ну, какой?

– А такой, что она норовит в гнездо другой какой-нибудь честной птицы забраться, будто ее оно. Не слыхали про это?

– Да знаю я, черт тебя побирал!

– Ну, вот теперь и скажите, порядочная эта птица или нет?!

– Я спать желаю, а не птица ловить!

Теперь-то мне было все нипочем, пусть себе спит, главное, что я все же сказал свое! Я отошел от жандарма, впустил Блоху, которая воротилась из горестных своих скитаний и царапала дверь снаружи. Едва она вступила в дом, как тотчас учуяла жандарма и поглядела на меня – помощи, мол, не нужно? Я погладил ее лохматую голову и указал на подстилку; Блоха, понурясь, мне подчинилась.

Тут и я собрался прилечь.

Под голову сложил монашьи книжки горкою, завернулся в широкий зимний балахон, что у возчиков купил давеча, и, уповая на день грядущий, смиренно отошел ко сну.

Да только напрасно я понадеялся, что новый день будет ко мне милосердней: незадолго до полудня пришлось мне услышать горькую весть. Тот самый человек, с которым я весточку родителям посылал, о себе им напоминая, приехавши на делянку, не поленился дойти до меня и объявил, что родимая моя матушка вот уже четыре недели тяжко болеет. В постели лежит, даже доктор к ней приходил, да только и он никакой надежды не подал, покрутил головой и лекарство выписал. Отцу моему от больной отойти нельзя, потому и не навещал меня; да и не хотел он про матушкину болезнь рассказывать, чтоб от лишнего горя избавить.

Слушал я, как посланец мой горестные вести выкладывает, а сам даже «бедная матушка» выговорить не мог. Стоял перед ним будто в воду опущенный, а из глаз слезы капали.

– Не плачь, Абель! – подбодрил меня земляк. – Всякая хворь от господа, а мы-то что ж, только люди…

Я бы и рад был поверить, что всякая хворь от господа, но подумалось вдруг, что не совсем оно так: это бедность мою матушку доконала, заставляла непосильно трудиться с утра до позднего вечера, а если б не бедность, она бы и теперь жила припеваючи, никакой хвори не знала бы. Ведь вот он каков, бедняк! Когда от великих тягот прихватит его злой недуг, он в тяжкий свой час призывает господа и смиренно полагается на мудрость его, хотя причина того недуга – несправедливость земного устройства. Такие вот мысли волновались во мне и кипели, пока слезы струились из глаз, но вслух я высказывать их не стал, чтобы тот, кто вестником был, не сказал обо мне худого слова у материнского ложа.

– Передайте, что завтра либо послезавтра приду, – сказал я моему земляку.

– Этого я тебе не советовал бы, – ответил он.

Я посмотрел на него с удивлением, и тогда он добавил:

– Потому не советовал бы, что отец твой велел тебе свой долг исполнять как положено и оставаться на месте, что б ни случилось.

– Велеть-то легко, – сказал я горько.

Потому что в эту минуту все во мне против отца восстало. Да оно и понятно: ведь я и собственным разумом, на своих ногах стоя, успел жизнь испробовать, видел, что не все оно так и хорошо, как он думает или делает. А я поновей его человек, у меня еще долгая жизнь впереди маячит, и не хотелось мне даже вдали от него по его же указке жить. Но, как ни сильно я был против него настроен, все же о четвертой божьей заповеди не забыл и потому спросил только:

– Больше, значит, ничего мне не передал?

– Как не передать, передал, – сказал земляк и не спеша снял с шеи тяжелую торбу. Взял я ее, ощупал, сразу через пальцы радость в душу влилась. Потому как нащупал хоть и маленький, а все же каравай хлебушка и еще много чего. Не удержался, тут же, с места не сходя, торбу раскрыл; кроме малютки-хлеба оказался там козий сыр, сало и еще пять штук больших слоек. Слойкам я особо обрадовался.

– Верно, матушка испекла? – спросил я.

– Нет, испекла твоя крестная для болящей, а болящая сыночку своему посылает…

Как в тумане, смотрел я на слойки, дар материнского сердца, потом разломил одну, словно священник пред алтарем, и сказал земляку:

– Давайте-ка поскорей съедим эту слойку!

Так, в дом не зайдя, и управились с угощеньем.

– Ну вот, – говорю, – остальное припрячу.

– Припрячешь? – поглядел на меня земляк. – Куда же?

– Куда? Есть тут одно дупло…

– А что, родительскому гостинцу в доме твоем не сыщется хорошего места?

– Там для него самое скверное место, потому как поселился в моем доме злейший враг всякой снеди.

И я рассказал земляку про Шурделана. И про то рассказал, как истерзал он козу, у которой хватило духу в молоке ему отказать.

– А тебе-то не отказала? – спросил он.

– И мне отказала, что правда, то правда, – признался я.

История с козой показалась моему земляку подозрительной, ну-ка, сынок, сказал он, пойдем в сарайчик, хочу взглянуть на нее. Я желанию его обрадовался, засветилась передо мною надежда: уж он каким-нибудь манером уломает козу, уговорит доиться, как прежде.

– Ладно, – сказал я, – только сперва торбу спрячем!

Земляк остался на страже, я мигом управился, и пошли мы с ним в сараюшку. Осмотр тотчас дал результаты, мой бывший земляк только заглянул козе под хвост, ковырнул и сразу объявил:

– Козел ей нужен, вот что!

Я и тут с ответом не задержался:

– Козла для нее мне в лесу не найти, хотя…

– Ну-ну?

– …хотя, думаю, Шурделан с нею, может, и справился бы…

Земляк загоготал, но потом сказал мне:

– Гляди, как бы не оказался ты прав!

Тогда я принял его слова за шутку и смысла их не схватил, но позднее ох как понял, потому что Шурделан такое с козой учинил, что я не знал, куда и деваться от горя.

Но сперва надобно рассказать про другое.

И самым первым делом про то, что, едва мой земляк удалился, Шурделан опять взялся меня терзать, еды требовать. Правда, из того запаса, что я у возчиков насобирал, немного еды еще оставалось, Да только моему обжоре этого и на один зуб было мало. Ему, вишь, жаркое требовалось, мяска повкуснее хотелось! Словом, до тех пор не оставлял он меня в покое, пока я двух моих кур ему не выдал, все равно они уж десятый день как нестись перестали. Ох и взыграл Шурделан, даже шапкою оземь хватил на радостях. И направились мы с ним прямехонько в земли обетованные, к крохотуле-курятнику, где курам моим было место отведено.

– Нынче мы с тобой одну только курицу съесть, но зато вся, без остаток! – объявил Шур делан по дороге.

– А вторую когда?

– И ее съесть, только завтра.

Я вдруг остановился, словно меня важная мысль осенила.

– А что, как ночью светопреставление будет! – сказал я и даже передернул плечами.

Шурделана мое предсказание не испугало нисколько.

– Хоть и будет, да не про нас! – фыркнул он.

– Отчего это вы так уверены?

– Оттого… пока курица у нас есть, светопреставление не бывать.

Больше про это рассуждать мы не стали, а прямо пошли к клетушке. В ней была маленькая дверца, через которую я сыпал курам зерно и ставил воду. Но человеку в ту дверцу было никак не пролезть. Обыкновенно я ее колышком припирал, но на этот раз еще издали углядел, что дверца отворена и раскачивается на ветру, как сломанное крыло.

Я сразу заподозрил неладное. Обернулся к Шурделану и говорю:

– Перекреститесь, пока не поздно!

Подошли ближе, вижу – на земле перья россыпью.

Я опять к Шурделану обернулся.

– Самое время, – говорю, – за «Отче наш» приниматься.

Но когда мы к курятнику подошли, и у меня отпала охота шутить, потому как приметил я среди перьев обглоданные ножки куриные и другие остатки чьей-то трапезы. Много б я дал, чтобы мне это все во сне привиделось, но нет, то была горькая явь.

Наконец Шурделан поглядел на меня, я – на него.

– Ну, – говорю ему, – скоро ли светопреставление будет?

– Было уже, черт побрать! – скрипнул зубами Шурделан.

– Кто ж это мог сожрать их?

– Лисица, должно быть, пакостница.

– Может, и так.

Шурделан наклонился, просунул голову в курятник. Постоял так, что-то высматривая, потом звать стал:

– Цып-цып-цып!

– Что это вы? – спросил я.

– Кур изманивать.

– С того света, что ли?

– Зачем? Из курятник.

– Да разве не видите, что лиса их слопала?

– Как знать, может, одна хоть остался.

Пошарил я среди перьев, три обглоданные ножки нашел.

– На двух кур сколько ножек положено? – спрашиваю.

– Четыре ножек вроде бы, – отвечал Шурделан.

– А коли так, половину курицы и ищите.

Только тут мой жандарм из курятника голову вызволил, подошел ко мне. Показал я ему свою находку, он взял у меня все три ножки, в руках повертел. Наконец дошло до него, что надеяться не на что. Сердито отбросив ножки, Шурделан просипел:

– У, лиса-подлюга, это ж надо сразу два больших курица сожрать!

Он так рассвирепел, что и со мной не пожелал разговаривать, повернулся круто и, будто замыслив что-то недоброе, поспешил к дому. Я глядел ему вслед и вдруг подумал: а ведь мне надо бы господа возблагодарить за то, что жандарм лис под подозрение взял, а не меня обвинил, будто кур тех я сам съел. Потом и другие мысли полезли в голову. Такая ли была бы курья судьба, не расположись в сторожке моей Шурделан? Или тут вмешалось само Провидение, чтобы вместо меня проучить Шурделана?

Вопрос был хитрый, с ходу на него ответа и не найдешь. Но я постановил про себя: ежели еще повидаюсь с монахами, непременно улучу минутку спросить их про это – и, принявши такое решение, медленно зашагал к дому. Вдруг вижу, навстречу мне Шурделан идет с ружьем в руке.

– Далеко ли собрались? – спрашиваю.

– Пойду погляжу, где та лиса обретается.

– Как же вы ее узнаете?

– Дело не есть хитрое. Рыжая, с длинным хвостом-помелом.

– Оно так, – сказал я, – да как угадать, что лиса – та самая, которая двух моих кур сожрала?

– Вспорю ей брюхо, вот и узнать!

– Ну что ж, коли так, – сказал я и больше Шурделана задерживать не стал.

А про себя даже поблагодарил его за то, что ушел он. Потому как не сомневался, что теперь-то до вечера его не увижу, а вечером хоть и увижу, да без лисы. Без лисы и без ног: войдет и сразу завалится спать.

С его уходом и ветер улегся, тяжелый сырой ветер, трудившийся в лесу без устали с самого утра. Во мне все тоже затихло, успокоилось. Ну, думаю, сниму-ка и я плоды счастливых часов одиночества. Начал с того, что пошел к заветному буку с дуплом и без суеты, без спеха принялся уплетать домашние припасы. Тело мое радовалось и жаждало пищи, а вот душа опять зарыдала, как только увидел я слойки. И такое странное было чувство, будто матушка моя не дома лежит хворает, а в самом сердце моем. Раздирает мне сердце ее боль жестокая, и все надежды ее только на весну моей юности, это она освежит ее живою водой из волшебных источников, исцелит волшебными травами…

Так сидел я на земле, опершись спиной о дерево, разложив на коленях сытное домашнее угощение. А когда попытался есть, тут и зубы на сторону боли душевной переметнулись, и в горло не шел кусок ни в какую; достал я складной нож, но и он туда же: резать не режет, без смыслу тыкается в соленое сало.

Коль скоро я про зубы да про нож помянул, как же тут не помянуть и Блоху. Она ведь, собачка моя, даром что всегда об одном старалась – беды мои разогнать, душу мне взвеселить, – в этот час ничего, кажись, не хотела иного, как вместе со мною поплакать. Да я и не удивлялся: была она мне единственным другом и утешением, и помыслы ее во всем совпадали с моими: иначе сказать, была б ее воля, она, как я, на секундочку не задержалась бы, со всех ног домой бы кинулась. Но я, конечно, приструнил ее, объяснил, что спешить в таком деле не следует, потому как банк не за то платит мне жалованье, чтобы я, хоть и в горе, чуть что свой пост покидал. И придется нам все отложить до утра, а утром все устроим-уладим, да на несколько дней вперед: попросим Шурделана, пусть жандарм еще и за сторожа здесь останется, тогда и отправимся навестить мою дорогую хворую матушку.

Обговорили мы все с Блохой, я опять торбу на дуло ружья повесил, ружье в дупло поставил, и подались мы назад, в сторожку. Только к двери подошли, слышим – из леса выстрел прогремел, по лесу гул прошел.

– Слышишь, что Шурделан-то умеет? – глянул я на собаку.

– Так ведь не он это, а ружье его, – ответила мне взглядом Блоха.

Тут и думать нечего было, сразу пришлось признать – ее правда: ружье свое дело сделало, выстрелило, а уж что Шурделан умеет, увидим, когда он придет – с лисою или без нее.

Прислонился я к косяку, стою жду.

Шурделан явился не скоро. Полчаса прошло, а то и больше, когда он наконец показался из лесу. Сперва я увидел только, что ружье он перекинул через шею и обеими руками сжимает, изо всех сил удерживает что-то большое. Чем ближе он подходил, тем отчетливей я видел его добычу. То, что не рыжее оно, а темно-коричневое, определил еще издали, потом угадал, что пернатое, и, наконец, разглядел два судорожно бьющих крыла.

Любопытство меня разбирало, так и хотелось навстречу кинуться. Я и думать не думал, что Блоха смотрела на это иначе, но вдруг слышу – заскулила она, а потом тоскливо завыла; и тут же яростно залаяла, хрипя и задыхаясь от гнева и страха, как будто привиделся ей ихний собачий дьявол, который вот-вот унесет ее в пекло. Да только и на этот раз, как уже часто бывало, права оказалась Блоха, а не я. И не без причины она так выла и скулила, предчувствовала, бедная, скорое несчастье.

Однако расскажу хоть в двух-трех словах о том, что несчастью предшествовало.

Значит, так: Шурделан приблизился с непонятной своей добычей и – ни тебе «здрасте!» – заорал на меня:

– Эй, дверь отворит!

Я подскочил, дверь распахнул, он протопал в комнату и швырнул на пол свою добычу. Это была огромная и ужасная птица.

– Чтоб ты сдох, проклятая! – выговорил он, тяжело дыша, словно избавился наконец от тяжкого наваждения. И впрямь: птица отвратнее этой не привидится даже во сне. Когти у нее были что грабли – впору могилу копать. А уж клюв! Она сидела посреди комнаты, чуть-чуть распустив крылья, вертя головой и сверкая глазищами, – тут кого угодно оторопь возьмет.

Наверное, это был сам король-орел, что питается мертвечиной.

– Как же удалось вам подстрелить его? – ошеломленно спросил я Шурделана.

– У меня за стрельба аксельбант была, когда я служить в солдатах, – похвастался Шурделан.

– Куда ж пуля попала?

– В ключица.

– И как поймали его?

– А так, что он кубарем на земля упал. Подбегаю, а он на меня – клювом, крыльями бьет. Но и я знатно отплясал на него прикладом ружейным, вон как он мне рука поранил!

Я глянул – и верно, у Шурделана рука была вся в крови. Даже на пол накапало. Меня так и затрясло. Я снял поскорее с него ружье, надо, говорю, руку промыть и перевязать. Но, как на грех, вода в доме была на исходе, решили идти к ближайшему ручейку. Я прихватил еще чистых тряпок для перевязки, и мы пошли. Шурделан впереди, я за ним. Дверь я плотно прикрыл, чтобы орел-стервятник не улизнул, хотя бы и пешим ходом, или чтоб родичи, услышав случаем его вопли, не подсобили ему бежать.

После этого, вроде бы все сделав как надобно, поспешили мы к ручейку. У обоих на душе отпустило, и, покуда я промывал Шурделановы раны, опять меня на шутки потянуло.

– Это ж надо чудо такое, чтобы лиса, кур наевшись, эдак переменилась! – говорю.

– Как переменилась? – спросил Шурделан.

– Да вот так: пока кур жрала, еще лисою была, а когда вы ее сострелили, она из лисы в орла обратилась.

– Ну, я не так мыслить.

– А как же?

– Так, что кур твоих эта самый погань пернатый сожрал.

– Что ж, нам-то ведь все одно лучше?

Шурделан даже глаза вытаращил, и я решил объяснить ему:

– Ну как же… ведь ежели перед вами две булочки и один каравай хлеба положат, что вы изберете?

– Можешь не сомневайся, каравай ухвачу, – честно признался Шурделан.

– Вот видите! – продолжал я. – Но булочки-то в нашем случае – это две курицы, а орел – каравай.

Шурделан так и загорелся, потому как спросил тут же:

– А что, может, мясо его все ж съедобный?

– Орла?

– Ну да, кого ж еще!

Э, думаю, а Шурделан-то парень не промах!

– Храбрый солдат, – говорю, – что угодно съесть может.

– Да ты-то слышать ли, чтобы кто-нибудь орлиный мясо ел?

– Я даже такое слышал, что лошадь съели… а уж лошадь-то поболе орла будет!

Шурделан злобно на меня прикрикнул:

– Я тебя не про лошадь спрашивать! Я спрашивать: орлов едят?

– Ел один, – сказал я.

– Кто такой?

– Был тут старик, здешний он, с Харгиты.

– И почему ел-то?

Господи, думаю, как бы половчее ему ответить?

– Он, – говорю, – не любил, чтоб мясо мягкое было. – Туповато ответил, да что поделаешь!

– Такое мясо и я не любить, – объявил Шурделан.

Тем временем мы перевязали его раны и зашагали к дому. Разговаривать, однако, не разговаривали; Шурделан помалкивал и, видно было, над чем-то ломал голову. Наконец голос у него прорезался, да только лучше бы уж и дальше молчал он!

– Орла мы зажарить, – сказал он, – но только и ты будешь есть его!

Я уже довольно знал своего незваного гостя и потому не задержался с ответом:

– Так оно и по справедливости должно быть: половина пусть достанется вам, а другая – мне.

– Моя справедливость другой.

– Какая у вас справедливость?

– А такая: ты съест самый малость, а уж я наемся от пуз.

Я сделал вид, будто слова его очень меня огорчили, и шел рядом повесивши нос. Уже и дом показался за деревьями, как вдруг мне уши словно пронзило – странный какой-то звук был, то ли плач, то ли отчаянный вой. Собака? Я сразу о Блохе подумал и со всех ног бросился к дому. Подбежал к двери, без памяти распахнул ее, про все страхи забыв. И как околдованный застыл на пороге. Земляной пол сторожки моей весь залит был кровью! Мертвая кошка лежала лапками кверху, а над ней спесиво стоял орел, вцепившись в бедное животное одной лапой и глядя мне прямо в лицо свирепым глазом убийцы.

Под кроватью, забившись куда-то в угол, горько, надсадно выла Блоха.

Истинно скажу: я весь одеревенел, ноги словно приросли к земле, а в мыслях было: сейчас либо орел убьет меня здесь же, либо я убью его. И пусть была у него сила, что в когтях, что в глазах, но и у меня ее тоже хватало; да и смелости было не занимать, а стоны Блохи ее лишь подстегивали.

Мои глаза стали как раскаленные уголья, я жег ими орла, однако не двигался с места. Но и орел шевельнуться не смел, стоял недвижимо, как завороженный. Эх, думаю, дотянуться бы сейчас до топорика и рассечь ему голову! Но все же решил подождать Шурделана.

И я ждал.

Даже услышав его шаги за спиной, не шевельнулся, предупредил только:

– Входите, да потихоньку!

– Что там есть, черт побери?

– Великий погром.

Шурделан просунул голову в дверь, огляделся и тихонько, как я наказывал, стал рядом со мной.

– Кошку прикончил!

– Да, и собаку, похоже, сильно поранил.

– Что с она?

– Покуда не знаю.

Орел по-прежнему спесиво и бесстрашно стоял над трупом кошки.

– Вскиньте ружье! – сказал я.

Шурделан, как если бы я заговорил его, приказ мой исполнил.

– Цельтесь! – опять зашипел я.

Он прицелился.

Вернее сказать, мы оба прицелились: жандарм взял орла на мушку, а я прижмурился.

– Стреляйте!

Раздался выстрел, орел заклекотал и опрокинулся. Однако кошку так и не выпустил из когтей.

Из-под кровати выскочила Блоха и ошалело выметнулась за дверь.

– Так, одно дело сделано, – сказал я и поспешил за собакой, поглядеть, что с ней сталось. Только вышел за порог, как на лицо мне села пышная красавица снежинка. А потом и другая, и третья – казалось, господь бог тыщу лет приберегал их где-то, и вот они вырвались на свободу и закружились, заполонили все вокруг, обрушились на Харгиту снежной лавиной.

Но я все же отправился на поиски Блохи. Нашел ее за сараем. Она лежала, прижавшись к доске, положив голову на вытянутые лапы; в снежном кружении ярким пятном проступала ее залитая кровью морда. Я опустился перед ней на колени, осмотрел.

У Блохи вся морда была изодрана когтями страшной птицы, один глаз вытек. Зная свою собаку, я все понял: она бросилась защищать кошку и тут-то подлая пернатая тварь вырвала ей глаз. Я взял Блоху на руки и понес к тому же ручью, куда водил Шурделана. Пока добрели, снег толстым слоем накрыл собаку; казалось, на руках у меня белый барашек. Я хорошенько промыл Блохе глаз, обвязал тряпицей.

Обратно она брела уже на своих ногах.

Подошли мы к дому, видим: дверь нараспашку, Шурделан как провалился. Не было на месте и кровожадной птицы – исчезла, да вместе с кошкой. Но видел все это, по правде сказать, я один, Блоха ни за что не желала приблизиться к дому. Да я и не удивился, сам не чаял поскорей выбраться на свежий воздух, хотя мне-то никто глаз не выдирал.

Я опять подался к сараю, иду озираюсь, где-то должен ведь жандарм обнаружиться! Вдруг вижу, со стороны леса пламя взметнулось. Я зашагал туда напрямик, и что же? Под большим деревом, где снег падал не так густо, оседал на раскидистых ветвях, Шурделан развел большущий костер.

– Зиму поджарить надумали? – спросил я.

– Нет, не зиму, а эту курицу-великан я непременно поджарить.

Я поглядел, куда указал Шурделан, и увидел орла, валявшегося на земле: почему-то одной ноги у него не хватало.

– Что это вы его охрометь заставили?

– Кто помер, тот уже не хромать.

– Оно так, но одну-то ногу вы ему отрубили!

– Пришлось отрубить, – согласился Шурделан, – этот дьявол мертва хватка в кошку вцепить.

– И где же отрубленная нога?

– Я ее вон туда бросить, с кошкой вместе.

Богом клянусь, такого поганого зрелища никогда мне видеть не приходилось. Как и говорил Шурделан, злобный хищник даже мертвый не выпустил кошку из когтей. Меня замутило, но все-таки я наклонился, чтобы все разглядеть, увидел чешуйки сухой, грязного цвета кожи на скрюченной орлиной ноге. Ужасные когти обхватили кошку судорожной хваткой поперек живота, четыре кошачьи лапки застыли в отчаянном порыве бежать, глаза выкатились.

Казалось, сама смерть в смертной муке выплюнула этот трупик, спрятала его среди опавшей листвы.

Я тоже сплюнул вместо прощанья – чур меня, чур! Потом оглянулся на Шурделана: он-то чем занят?

– Ну, что с собака? Отчего она под кровать скулила? – спросил Шурделан, когда я вернулся к нему.

– Оттого что орел ее правого глаза лишил!

– Видать, не остереглась, уйти к нему близко.

– Это верно. Блоха за кошку вступилась, они друзья были.

Шурделан махнул рукой – хватит, мол, байки сказывать, уж я-то навидался в жизни достаточно.

– Кто собакой родись, тому не след кошка из беды вызволять.

– Это ж почему?

– А потому, – отвечал жандарм, – что сроду не бывало еще такого, что кошка собаке хоть в чем подсобить.

Н-да, как будто и дело сказал Шурделан: я вот тоже не слыхивал, чтобы кошка бросилась собаку из беды выручать. Хотя бегать умеет не хуже, это я видел не раз. Э, думаю, как бы и мне кошкина слава не досталась! И говорю Шурделану:

– Чем вам помочь?

– Многим-то не поможешь, – сказал Шурделан.

– Ну хоть немногим… чем?

– А вот отхвати ему и вторая нога!

Обрадовался я; это был первый приказ Шурделана, который доставил мне удовольствие: уж теперь-то я хоть немного отплачу злодею за мою собаку!.. Я щелкнул складным ножом и свистнул, призывая Блоху.

– Сейчас-то зачем собака зовешь? – спросил Шурделан.

– Чтобы видела: есть и на земле справедливость!

– Очень ей это нужно!

– ?

– Вот зажарим орел, отрежем и ей кусочек: это есть нужно.

Слова его и на этот раз показались мне дельными, однако от своего замысла я отказываться не стал. Собрался было свистнуть опять, но тут увидел Блоху; только шла она ко мне неохотно, низко понурив голову.

Шурделан бросил хлопотать у костра, выжидательно уставился на собаку… Я стоял возле орла. Блоха плелась прямо ко мне. Но, увидев распластанную на земле птицу, она заворчала, попятилась. Отступила к большому дереву и, прижавшись к стволу, оглянулась. Я подошел к ней, погладил; Блоха тотчас легла, уронила многострадальную свою голову на передние лапы.

– Оставайся здесь, Блошка моя, – сказал я, вернулся к орлу, отхватил ему и вторую лапищу, показал Блохе и произнес торжественно: – Видишь?! И так будет с каждым, кто посягнет на глаз твой!

Блоха ничего не ответила, но из ее единственного глаза выкатилась слеза; как будто собачка моя хотела сказать, что с куда большей радостью увидела бы две орлиных ноги на законном их месте, но двумя глазами, чем у меня в руках – да одним только глазом.

Я так опечалился, что и сам не удержался от слез.

– Устроить тут великое рыданье с собака своя! Ишь что делать! – прикрикнул Шурделан.

– А что делать-то? – спросил я.

– Тащи сюда орел!

Я не знал, зачем Шурделану орел, однако приказ исполнил. Но вскоре все разъяснилось, потому как он в один миг разделил костер на две части, выхватил у меня из рук громадную птицу и посадил ее посреди одной половины костра.