Текст книги "Абель в глухом лесу"

Автор книги: Арон Тамаши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Пятьдесят саженей нам надобно.

– Надобно, так здесь они, – отвечал я.

– И какая ж цена?

– Двести за сажень.

– Это дорого.

Моя б воля, я отцу настоятелю и за сто пятьдесят продал бы, со священниками я покладистей, чем с мирянами. Да только хозяин-то был не я, так что пришлось держаться двухсот. Наконец дело сладилось, отобрали мы пятьдесят саженей. Каждую буквой «М» пометили. Пока закончили и повернули обратно, одежа наша совсем отсырела. Настоятель, поежившись от холода, заметил даже:

– Экая непогода, так и давит, с ног человека валит.

Я такого прежде не слыхивал и потому сказал:

– Непристойно все ж таки с ее стороны.

Фуртунат погрозил мне пальцем:

– Погоди, ужо я тебе язычок обрежу!

– А что, я не прочь, – говорю ему, – ежели сумеете другим заменить.

– Это ему запрещено, – смеясь, сказал отец настоятель, и так удачно это у него сказалось, так просто, что я сразу душою к нему прикипел.

– Счастлива та мать, – говорю, – что вас родила.

И сразу понял: обрадовали его эти слова, он даже обнял меня, словно родной отец. Фуртунат смотрел на нас с завистью, видел, что пришлись мы друг другу по нраву, характерами оказались под стать. И таким теплом меня обдало от этой сердечной близости, что и поддразнивать больше их не хотелось.

– Ладно уж, я вас помилую, – сказал я им.

– Это как же ты нас помилуешь? – удивился отец настоятель.

– А так, что больше не стану каверзные вопросы вам задавать.

Блоха, конечно, все время была с нами; когда мы уж близко были от дома, она вдруг остановилась и зашлась лаем. До этого, как обычно, бежала впереди нас шагов на двадцать, но вдруг поглядела на дерево и прямо осатанела.

– Какую-нибудь большую птицу увидела, – предположил отец настоятель.

Я бросился вперед: что Блоха видит, то и мне видеть нужно!

– Ого, а птица-то и впрямь велика! – крикнул я, оборотясь к моим спутникам, да так захохотал, что и Блоху заглушил. А как же было не смеяться-то, когда я увидел на том дереве не птицу, а Маркуша! Он сидел на крепкой ветке, до шеи задрав сутану; мне даже было видно, что штаны его там и сям собственной его кожей залатаны. Так я стоял, снизу глядя на Маркуша и помирая со смеху, и вспомнился мне один случай, когда в четырнадцатом году отца моего взяли в солдаты. Он тогда повез меня и матушку в город, к фотографу, чтобы сняться вместе, пока мы все трое живы. Фотограф поставил нас перед своей машиной, а сам напялил на голову черное покрывало, вроде сутаны, и, скособочась, влез в него чуть не весь целиком. Маркуш выглядел сейчас точь-в-точь так же, словно у того фотографа выучку проходил.

Подошли монахи, увидели на дереве Маркуша и тоже не выдержали, засмеялись.

– Это что ж ты там делаешь? – спросил отец настоятель.

– Землю фотографирует, – не утерпел я.

А Маркуш сказал:

– Я белку увидел.

– Ну так что же? – допытывался отец настоятель.

– Он хотел поближе ее разглядеть, не фальшивая ли… как монета к примеру, – опять я встрял в разговор, и Маркуш на этот раз отозвался, сказал мне, смеясь:

– Да она и вправду фальшивой оказалась.

Настоятель знаком велел нам с Фуртунатом помолчать – он сам, мол, желает беседу продолжить.

– Почему же фальшивая? – спросил он.

– Так ведь убежала она, – сказал Маркуш, посмеиваясь.

– А я уж подумал, потому что с дыркою.

– Дак пятьдесят банов монетка тоже с дыркой, а не фальшивая, – рассудил Маркуш.

– А ты, оказывается, и в деньгах разбираешься, Маркуш? Где научился?

– Я-то? А на дороге.

– Как на дороге?

– Да я давеча на дороге такую монетку нашел.

Настоятель оглянулся на нас – понравилась ли нам их беседа? Но тут и спрашивать было нечего, так мы были довольны.

– С этакими познаниями Маркуш, того гляди, в министры финансов выйдет, – вставил словцо Фуртунат.

– Очень даже просто, – подхватил я. – И прикажет белок чеканить.

– И мы тогда белками за дрова уплатим, – нашелся отец настоятель, на что я ему тут же, да радостно так:

– Эк славно-то! Ведь деньги-белки еще и приплод принесут!

Вот так-то ловко да складно мы отвечали друг дружке, как если бы сам господь с нами был – а где ж и быть ему, как не там, где три монаха сошлись.

– Ну что ж, пора и под крышу, – сказал я.

Пока разговор сверху вниз да снизу вверх, на дерево, перескакивал, Блоха много раз пыталась нас домой увести – очень она стыдилась, что сперва не признала на дереве Маркуша. Так что, когда и я гостей в дом позвал, она весело вперед побежала, сама дверь отворила. На радостях еще игру с кошкой затеяла – та дремала, свернувшись клубком, под печуркой. Я подложил в печку дров, а настоятель с Фуртунатом сели, как прежде сидели, и наблюдали, видно, как Блоха с кошкой заигрывает, только вдруг слышу, настоятель говорит:

– Ишь как она лежит, прямо старая дева.

– Это вы про кого? – спросил я.

– Про кошку твою.

– Ну, тогда навряд ли похоже.

– Отчего ж?

– Оттого, что кот это, а не кошка.

Тут Фуртунат вступился:

– Не это важно!

– Еще как важно-то! – не согласился я.

Настоятель слушал нас, видно, вполуха и понял только, что мы говорим о кошке.

– Да, может, она хворая? – спросил он участливо.

– А как же, хворая.

– И какая же хворь у нее?

– А такая, что все, кто мил ей, в селенье остались.

– Так у ней и котята есть?

Тут даже Фуртунат не выдержал, очень его насмешила промашка отца настоятеля. В подробности вдаваться мы больше не стали, да и не до того было, потому как в двери появился Маркуш. Он смотрел на отца настоятеля с блаженной своей ухмылкой, словно гордился, что ловкий такой, сам с дерева слезть сумел. Волосы у него все вздыбились, словно улететь собрались, лицо в грязи, сутану хоть выжимай – можно подумать, он не одно, а три мокрых дерева обтер сверху донизу.

– А ну, повернись-ка, Маркуш! – сказал отец настоятель.

Маркуш повернулся, да только и со спины выглядел он не краше.

– Ладно, Маркуш, самое время твои именины справлять, – улыбнулся настоятель. – Ступай принеси, что там у нас припасено.

Я-то думал, Маркуш вернется с котомкой, с какой-нибудь торбой, а он притащил целый сундук. Так и вошел с сундучком на плече, словно мой дом – казарма, а он новобранец, рекрут. Настоятель знаком указал ему, чтоб поставил сундучок возле стола. Маркуш сделал, как было велено. Отец настоятель встал, из кармана сутаны выудил ключ и, наклонившись, отпер замок, крышку откинул; выпрямился не сразу, постоял так, согнувшись, не шевелясь, в молчании, словно творил молитву, потом сказал тихо:

– Что съедим, то и наше.

– Да еще жизнь вечная, – добавил я.

Маркушу мои слова, видно, понравились, потому как он подошел и стал трясти мне руку.

А настоятель, времени не теряя, уже выкладывал снедь на стол, и скоро он весь был уставлен знатными яствами. Чего там только не было: жареное мясо, коржи со шкварками, сыр, улыбчивые спелые фрукты. А посреди стола, как два бравых солдата, вытянулись две бутылки – одна с можжевеловой палинкой, другая с вином. Привезли они с собой и стаканы, да только две штуки. Поэтому настоятель разбил нас на пары: из одного стакана пил он сам и Фуртунат, из другого – мы с Маркушем. Для разгону сделали по глотку можжевеловой палинки, да больше ее и нельзя – что за напиток особенный, жар для души, а не палинка! У меня даже слезы на глазах выступили, и я утер их тыльной стороной ладони.

– Что это ты, Абель? – спросил отец настоятель.

– Господь меня покарал.

– Да за что?

– За дело… намедни я зарок дал палинку больше не пить.

– Этой беде легко было б помочь, ежели б вовремя, – сказал отец настоятель.

– А как?

– Не зарекаться, вот как.

Все мы от души посмеялись и сели за стол.

Вот это была трапеза так трапеза! Словно отец настоятель – епископ, а мы трое – соборные каноники. Насытясь, пропустили по стаканчику доброго вина, и сразу погода на тепло повернула. Отец настоятель закурил душистую сигару. Фуртунат сунул в рот сигару попроще, а мы с Маркушем смотрели, как они дым пускают, – турецкие паши, да и только!

– Ну а чем же ты по вечерам занимаешься, Абель? – спросил некоторое время спустя отец настоятель.

– Когда тем, когда этим, – отозвался я.

– А когда тем, то чем же?

– Размышляю.

– И о чем же ты размышляешь?

– Я? О прошлом, настоящем и будущем.

– Похоже, у тебя есть и планы на будущее?

– У меня-то? Имеются.

– Ну-ка, ну-ка, какие же?

– Хорошие.

По таким моим ответам судя, настоятель вполне мог подумать, что говорить о своих планах я не хочу. И если он так подумал, то не ошибся. Не потому я не хотел говорить, что он моего доверия не был достоин – после отца и матери я с более достойным человеком еще не встречался, – а потому только, что у планов моих, при том, какой я бедный был парень, очень уж большие и дивные выросли крылья.

Настоятель смотрел на меня понимающе и молчал.

И все мы молчали, будто четыре мотылька, каждый на свой цветок опустившиеся.

Наконец опять заговорил отец настоятель.

– Ну а теперь скажи, что значит, когда этим занимаешься?

Вспомнил я тут про книги свои завлекательные, засмеялся.

– Что? Да так, кое-что.

Настоятелю помстилось в моих словах, должно быть, что-то дурное, он вдруг озираться по сторонам стал, даже под стол заглянул.

– Куда спрятал-то? – спросил он.

– Книги?

– Какие книги? Девушку!

– Какую девушку?

– С кем ты вечера проводишь!

– Ой, вы и скажете! – Я рассердился, но и покраснел, надо думать, сильно, потому что настоятель вдруг засмеялся да и говорит:

– Гляньте-ка, а у него еще и розы на щеках распускаются!

Я всякие розы люблю, кроме тех только, что на моих щеках расцветают. Обернулся я тут же к Маркушу, говорю ему:

– А ну, соберите их поскорей!

– Что собрать? – удивился Маркуш.

– Розы с моей физии. Отвезете их девушкам в Шомьо.

Отбился я как будто удачно, потому что теперь и у Маркуша лицо заалело, и напыжился он, и засмеялся. Однако Фуртунат не позволил нам вниз далеко покатиться, погрозил пальцем.

– Ох, берегись! – приструнил нас.

– Берегись, поезд идет! – еще радостней засмеялся Маркуш.

– Чего нам беречься-то? – спросил я.

– А того. В кусте роз дьявол прячется.

Я сделал вид, будто открылась мне вдруг великая тайна.

– Вот оно что! Теперь мне понятно! – говорю.

– Что понятно? – спросил Фуртунат.

– Понятно, отчего розы завсегда с шипами.

– Отчего же?

– Чтобы дьявола колоть.

Настоятелю шутка моя понравилась, он даже полстакана вина налил мне в награду. Я выпил, прямо сказать, благоговейно, а потом говорю:

– Ну, коль вы так добры ко мне, святой отец, покажу и я вам кое-что.

– Что ж бы такое?

– Книгу, да такую, что вы пальчики оближете.

– Уж так понравится?

– Скорее всего.

Сграбастал я в охапку все книжки, какие у меня были, и повернулся к отцу настоятелю.

– Да у тебя тут целая библиотека! – удивился он.

– Библию-то я недаром читал, – говорю.

– Это в каком же смысле?

– В том смысле, что не хлебом единым жив человек, но и Словом.

– Ну-ну, поглядим, какие тут слова у тебя.

Покуда мы с ним так мыслями перебрасывались, я книжки про себя вроде как в очередь выстроил. Самые лучшие решил напоследок оставить, я и с пищей телесной поступаю так же – что повкуснее, то на закуску. Вытащил из кучи «Юных храбрецов», подал.

– Твой вкус одобряю, – сказал мне отец настоятель.

– За что?

– Как за что? «Юные храбрецы» – превосходная и поучительная книга.

– У меня и не про таких храбрецов книжки найдутся, – сказал я и протянул ему «Белокурую женщину».

Монахи мои тут насупились, что настоятель, что Фуртунат, брезгливо так повертели «Белокурую женщину» в пальцах.

– Не пикантна ли? – спросил Фуртунат.

– А что это? – в свой черед спросил я.

– Ну, не скользкая ли?

– Да где ж ей и скользить тут, тесно ведь, не разлетишься.

– Показывай все, – приказал отец настоятель.

Я подал ему выпуски «Билла Буффало».

– Где ж ты раздобыл эту дрянь?

Мне стало так горько, словно мое родное дитя обидели.

– Да почему дрянь-то? – спросил я.

– От таких книжонок душа твоя сделается больна…

– А мы ее в кровать уложим, если сделается больна, – не уступал я. – Вон у меня кровать походная.

– Как же ты достал их?

– Купил.

– Где?

– Купил-то где? Здесь, на Харгите.

– И какой же бездельник тебе их продал?

– Не бездельник он, а порядочный человек.

Настоятель покрутил головой, приказал показать остальные. Бедный Ник Картер дрожал у меня в руках, как осиновый лист.

– Подавай сюда, и эти посмотрим! – сказал настоятель.

– Эти можете глядеть спокойно, – отозвался я и вручил ему «Ника Картера».

И замер, ждал, что будет.

А было вот что: настоятель не стал и глядеть на дорогие моему сердцу тетрадки, а просто встал, открыл дверцу железной печки и, слова не сказавши, бросил все мои сокровища в огонь.

Я был ошарашен, я окаменел.

Ноги стали как ватные.

Сердце сжалось в комок.

А потом вдруг я заревел.

Мне показалось, что я остался один на всем белом свете. Немыслимая, невыразимая тоска нахлынула отовсюду, с окрестных гор, проникая сквозь щели в стенах, и затопила мою сиротскую душу. Все в мире потеряло для меня смысл, словно обрушился дом и самое небо; куда только делась обычная моя веселость и радость жизни, в единый миг они испустили дух, остался лишь страх перед бренностью всего сущего.

Я будто видел, как одна за другой проходили минуты, они напоминали маленькие черные кресты, и надпись на каждом кресте гласила, что в печке горят-догорают веселые буковки. Милые мои буковки, быстроногие мои кони, я вскакивал на них каждый вечер, а то и по ночам, и они уносили меня в мир чудеснейших приключений!..

Так я стоял, словно стройное молодое деревце, чью пышную и весело играющую на солнышке листву нежданно ободрала недобрая чья-то рука.

Я стоял, глубоко несчастный, и глаза мои стали как два неиссякаемых родничка.

Долго все молчали, никто не сказал мне ни слова. Наконец настоятель спросил:

– Да отчего же ты плачешь?

Мучительная боль все еще комом стояла у меня в горле, не давая пробиться словам. Я с отчаянием смотрел на печурку, где догорали мои ненаглядные книжки. Маркуш видел, как неотрывно смотрю я в огненную могилу, и, чтобы как-то меня утешить – но и суровых начальственных особ не обидеть, – сказал:

– А горят-то они не хуже, как если б были священные книги.

Настоятель не удостоил простака и взглядом, но тоже пожелал утешить меня.

– Так что же ты плачешь, Абель? – спросил он еще раз.

– Вам это очень даже известно, – выговорил я с трудом.

Тогда он погладил меня по щеке, прижал к груди мою голову. И по этой ласке, по тому, как билось сердце его, понял я, что он меня очень жалеет.

– Набирайся ума-разума, сын мой! – сказал он.

– Куда мне, лучше б уж и вовсе его не было, – всхлипнул я.

– Успокойся. Ты ничего не потерял.

Я так и подскочил.

– Это кто же сказал?

– Это сказал я, настоятель монастыря в Чикшомьо.

Голос его прозвучал вдруг твердо, по-военному, так что я возражать более не посмел, а только опустил голову и поискал глазами, где сесть. Но, усевшись, заговорил опять:

– Может, и так, но ведь скоро наступят долгие осенние вечера, а там и вовсе уж бесконечные зимние вечера… что я буду читать?

И тут вдруг оба монаха враз помягчали, особенно отец настоятель.

– Так это и есть твоя главная печаль, а, ночная сова? – спросил он с облегчением.

– Моя главная печаль не это, – сказал я, – но отсюда начало берет.

– А главная в чем же?

– В том, что не я настоятель в Чикшомьо.

– Будь усерден, может, еще и станешь, – ответил мне он. – Бери пример с Маркуша.

– Что ж не взять, коль он рядом стоит, – отшутился я.

Все опять помолчали, потом я сказал:

– Ладно уж… только я за добро и себе добра буду ждать!

Настоятель тотчас понял и посулил прислать столько книг, что я за всю зиму не одолею. И еще посулил, что привезет их не кто-нибудь, а Маркуш. Потом наказал нам всем жить всегда в мире, не то опять мировую войну накличем.

Только он мировую войну помянул, я сразу вспомнил про черные бомбы и про те два ружья, которые говорить со мной никак не хотят.

– Знаете ли, кого бы мне еще нужно? – обратился я к отцу настоятелю.

– Кого?

– Человека, в солдатской науке сведущего.

– Это еще зачем?

– А затем, что есть у меня ружье, да я не умею разговорить его.

Тут настоятель объявил, что он и есть такой человек, потому как всю войну полковым священником прослужил и обращаться с оружием умеет весьма прилично, если это, конечно, «манлихер». И тотчас захотел посмотреть ружье. Я, само собой, только того и желал, очертя голову к дуплистому буку кинулся. Но принес одно ружье только. Настоятель повертел его в руках – то самое, говорит. Патроны спросил, и я подал ему непочатую гроздь. Тут мы все вышли из дома и окружили знатного мастера – ишь ведь какой, оказывается, не только с монахами управляться умеет, но и с оружием тоже!

– Во что бы прицелиться? – спросил отец настоятель.

– В дьявола, – сказал я сразу.

– Да где ж он?

Шагах в двадцати от дома рос куст шиповника. Я тут же на него указал:

– Говорил же отец Фуртунат, там должно быть его гнездовье.

Настоятель вскинул ружье и выстрелил в куст, однако же, кроме грохота, ничего особенного не последовало.

– Вот хорошо-то, – обрадовался Маркуш. – Хорошо, что там дьявола не было!

– Это еще почему? – прицепился к нему Фуртунат.

– А как же… будь он там, настоятель его уже застрелил бы.

– Так и слава богу!

– Нет, не слава богу! – заупрямился Маркуш.

– Да ты скажи почему? – не отставал Фуртунат.

– Потому, – отвечал ему Маркуш, – если бы застрелил, все мы без хлеба остались бы.

Монахи даже ответить Маркушу не пожелали, хотя он-то прав был! Они же, монахи, затем и существуют, чтобы каждодневно исправлять то, что дьявол, тоже каждодневно, калечит, портит. Можно и так сказать, что они работают друг другу на руку, и, кто знает, не для того ли дьявол неуловим, чтобы не нарушил человек разумное это установление.

Выстрелив, настоятель еще раз осмотрел ружье, похвалил его и предложил Фуртунату выстрелить.

– Оружие в руки не возьму! – заартачился Фуртунат.

– Ну-ну, разок-то выстрели, ты же не назаретянин, – возразил отец настоятель.

Да только напрасно он слова тратил, Фуртунат лишь головой крутил и стрелять нипочем не желал. Что было делать, не упрашивать же до Судного дня! Взял я ружье да как бабахну – пушке впору! Сильно отдало в плечо, только радость была сильнее. Позвали стрельнуть и Маркуша, но он брать ружье не спешил, время тянул: то коснется ружья, то отпрянет. И еще, и еще раз, а сам смеется, словно его щекочут. Ни дать ни взять девица, а ружье – кавалер, поцеловать ее норовит. Наконец неуклюжие эти игры всем нам прискучили: отец настоятель сам приложил ему к плечу ружье, я руки ему поставил, чтоб как надо держали. Наконец мы отступили от Маркуша, немного назад отошли, чтоб не случилось беды.

Молчим, ждем. Он стоит зажмурясь.

– Стреляй же! – подбодрил его настоятель.

– Куда? – колебался Маркуш.

– Прямо вперед и повыше!

– А что там?

– Открой глаза и увидишь.

– Да я боюсь!

Мы за его спиной уже корчились от смеха.

– Повыше дуло-то подними! – командовал отец настоятель.

Маркуш чуть-чуть приподнял дуло.

– Еще немножко!

Он приподнял еще.

– Ну вот, так хорошо! Стреляй!

А в эту минуту, громко каркая, из-за леса вылетела большая воронья стая. Вороны летели низко и, можно сказать, у нас перед носом, да только на свою беду выбрали они эту дорогу, потому как Маркуш, со страху даже не открыв глаз, пальнул прямо в стаю, и тут же одна ворона, кувыркаясь, упала на землю.

– Вот это охотник! – закричал я.

Но Маркуш уже отшвырнул ружье и блаженно смеялся.

Мы воротились домой, и тут отец настоятель признался, что давно не бывало у него дня приятнее; он похвалил меня, и мое хозяйство, и саму Харгиту за то, что под бочком у нее можно жить так покойно и мирно, словно и не было никогда мировой войны. Фуртунат сказал, что мыслит так же, и еще от себя добавил, что истинно счастливой и богу угодной жизнью мог бы жить только на Харгите, если б построили здесь монастырь и ему не приходилось бы никуда отлучаться от книг своих.

Мне ж от слов Фуртуната стало куда как невесело. Я подумал о том, сколь прекрасен и многолик мир, и земля, и небо, и воздух, и чего только нет на свете, о чем бы не мечтал человек. Но сколько ни встречал я людей, каждый был недоволен. А теперь еще этот сановитый монах – уж про него-то как не поверить, что счастлив он своей жизнью, ибо живет по собственному хотению, – так нет, оказывается, и он мечтает жить иначе?! Из города, от людей он желал бы уйти в дремучий лес, чтобы одному встречать день, одному ко сну отходить. И вот рядом с ним я – живу в этом самом лесу, просыпаюсь и спать ложусь один-одинешенек, – а мечтаю, напротив, жить в городе, среди людей! Кем же так установлено? И кто назначает путь человеку, да всякий раз не туда, куда влечет его?

Есть на свете высоченные горы, есть большие деревья, есть высокие башни, да только все они букашки малые в сравнении с этим необъятным вопросом!

Не знаю, много ль времени пробежало в пустых этих мечтаньях, но очнулся я от голоса отца настоятеля:

– Проснись, Абель!

– Сколько раз? – сразу ввернул я.

– Да хоть один раз проснись, и то ладно.

– А я-то и еще бы добавил, если б вы до утра остались.

– Спасибо, сын мой, – сказал настоятель, – но мы и так-то целый день потеряли в безделье.

– Потеряли, и ладно, ведь он не мой был, – опять я не задержался с ответом.

Настоятель приблизился ко мне с улыбкой и потрепал по плечу.

– Экий же ты сообразительный, так и бьешь, будто молния. И всегда так?

– Всегда, если вижу, куда ударить хочу.

– А сейчас куда целишь ударить?

– Я-то? Да об ладонь вашу.

Настоятель весело протянул мне руку, я вложил в нее свою, и мы обнялись.

Как я понял, это было прощание, потому как они сразу же засобирались. Настоятель подошел к столу, уложил в сундучок бутылки, приборы, а что не доели, то нарочно забыть пожелал.

– Попасешься потом, когда время придет, – сказал мне.

Я поблагодарил его и поскольку ко всем троим искренне расположился душой, то и пошел проводить их к коляске. В проводах, конечно, и Блоха участие приняла. Пока Маркуш запрягал лошадей, мы праздно стояли втроем у коляски, и вдруг захотелось мне что-нибудь им подарить, да так захотелось, что защемило сердце. Однако достаток мой особых возможностей не давал, чтобы сердцу потрафить. Стоял я, мучился, не знал, как из великого затруднения выйти, и тут вспомнил про ворону. Бросился на полянку перед домом, нашел ворону и ее перьями ловко украсил шляпу настоятеля, а также Фуртуната и Маркуша. Оно конечно, ворона не такая уж красивая птица, но мои гости все с удовольствием приняли от меня подарок. И когда уселись они в коляску, то выглядели в своих шляпах с перьями как только что завербованные молодцы, когда они, малость навеселе, возвращаются после вербовки домой, или как избиратели, едущие отстаивать своего кандидата. Напоследок они еще раз пригласили меня побывать в ихнем монастыре и с тем укатили.

– Ну, Блоха, теперь нам только и глядеть друг на дружку, – сказал я милой моей собачке, когда мы остались одни.

Блоха смотрела на меня ласково, ободряюще, словно говорила:

– Не тужи, мой добрый хозяин, заместо братьев-монахов я буду тебе и за брата, и за верного друга.

Никогда не была мне так дорога верность моей собаки, как в этот час; ведь и я как все люди: была вот радость, милые сердцу гости, а когда эта радость ушла, стала виднее другая – та, что со мною осталась.

Так мы и вернулись с Блохою в дом: я все время руку на ее голове держал, а она с меня глаз не спускала. Будь она человек, выпил бы я с нею на «ты»; зато уж лакомств, монахами позабытых, она получила вдоволь. Хотя я и кошку не обделил, чтобы не ссорить их.

Затем последовала большая уборка, и вообще надо было навести в доме порядок; ничего не скажу, монахи были добры ко мне и трапезничали аккуратно, а все же мусору и беспорядка после них осталось немало. Больше-то всех насорил-напачкал Маркуш, однако я только Фуртуната винил: у меня и в детстве уже хватало ума все дурное на того валить, кто меньше других мне понравится.

Пока я с делами покончил, пока козу подоил, уже и солнце глаз свой смежать стало. Я развел посильнее огонь, лег на кровать, решив заодно навести порядок и в том костяном сундучке, что ноту я всю жизнь на плечах памяткой от отца моего; так я лежал и разбирал миновавший день, лучший из всех, какие мне довелось пережить в этом лесу. Настоятеля одарил сыновней любовью, с тем, однако ж, условием, что когда-нибудь и ему урок преподам за сожжение дорогих мне книжек. Фуртуната задвинул подальше в память, как эдакий рукодельный цветок, у которого вовсе нет никакого запаха и который не растет и не множится ни зимою, ни летом; Маркуша сравнил с забавною книжкой, добрым приятелем, прогоняющим прочь думы-заботы.

Потом о деле стал размышлять, как по должности моей и положено… Тут мне было чем погордиться, ведь я пятьдесят саженей дров продал, хозяина им нашел, шутка ли! Однако сажень двести лей стоит, а пятьдесят саженей – десять тысяч!

Десять тысяч!

Вот это деньги так деньги!

И тут я подскочил на кровати словно ошпаренный: десять тысяч-то на словах только остались, забыли монахи денежки выложить! В первый миг я думал, на месте и окочурюсь, хватит меня удар, вроде как должностной паралич, но, слава богу, сообразил, что настоящей беды еще не случилось, коль скоро я им квитанцию не выписал.

Ну что ж, обойдется, думаю.

Но разозлился все-таки – спасу нет, даже сам себе удивлялся.

Наконец порешил на том, что пускай хоть епископа за дровами пришлют, я и хворостинки не выдам, пока деньги на стол мне не выложат. Да я им так все и отпишу, а письмо с Маркушем отошлю, когда он приедет с обещанными книжками. На этом я успокоился и поскорей уложил свою должность спать, чтобы выспалась до утра. А чуть погодя и сам с нею рядом улегся, целый день ведь ради монахов трудился, и теперь все косточки просили покоя.

Я крепко потянулся, опустил многострадальное свое тело в постель. И сразу почувствовал, как погружаюсь в великую тишь. Плавно, мягко, все глубже… Но только чем ближе подплывал я к берегу сна, тем громче завывал снаружи ветер. Иногда даже с посвистом, резко и злобно; а то вдруг вместе с присвистом отлетал неизвестно куда, но тут же обрушивался опять с громким гиканьем, словно отплясывал чардаш, и, совсем ошалев, колотил, как по цимбалам, по стенам моей халупы, перебирая доски одну за другой.

И все же я ничего не боялся, ведь настоятель научил меня пользоваться моим оружием! Мысленно я достал его из дупла, чтобы еще пострелять, как днем; я представил себе, как беру ружье, приставляю ложе к плечу, но потом все перепуталось, и уже не выстрел, а страх толкнул меня в грудь. И тут, на границе яви и сна, я сделал крутой поворот и долгий путь, по которому так далеко успел уйти в сновидения, проделал теперь в мгновение ока, да только в обратную сторону. Будто и не спал.

Я поскорее засветил лампу, кликнул Блоху, и мы поспешили к тому огромному буку, в чьем дупле были спрятаны ружья. Выманивши из дупла одно ружьецо, я принес его в дом и, не откладывая дела в долгий ящик, при свете лампы принялся повторять урок; наука, видно, пошла мне впрок, словно бы я не малолетним сторожем был и даже не рядовым солдатом, а по меньшей мере капралом. Увидел я, что ничего не забыл, вышел на радостях за порог, приложил ружье к плечу и прострелил ночь насквозь, с ветром вместе, так что лучше и быть не может. Довольный вернулся я в дом, приставил ружье к стене, а сам опять лег в постель, сон догонять. Уже и пустился было в дорогу, гладко да валко, как вдруг опять дело застопорилось: пришло мне в голову, что выстрел посреди ночи может кого-то сюда приманить и обнаружат не только меня, но и ружье, а уж это добром не кончится.

Опять я встал, поднял Блоху, отнесли мы с ней ружье на прежнее место, в дупло.

Вернулись, я лег, спокойно, улыбаясь, укрылся. Все, о чем помышлял за день и за вечер, закружилось перед моими глазами, как осенние листья. Я уже чуял на губах сонный нектар, как вдруг озорной дух опять взбудоражил меня, зашептал, усмехаясь, в самое ухо:

– Ну, Абель, ты и натворил!

– Что ж такое? – спросил я.

– А то, что ружье свое опять в дупло спрятал.

– Правильно, – говорю, – место хорошее.

– Место хорошее, – повторил за мной дух, – вон как далеко отсюда, к утру как раз и забудешь ты всю науку…

А ведь, думаю, прав он, дух-то. Стал голову ломать, как бы делу помочь. То одна мысль забрезжит, то другая, да только все они словно на дне черной, порохом пропахшей ямы лежали, и я никак не мог их оттуда вытащить. Какое-то время все же помучился с ними, надеялся, так ли, эдак ли, выволочь их на свет божий, но силы мои убывали, и остались они в той яме. А потом меня словно надоумил кто: хватит, мол, мучиться да печалиться, а встань-ка ты, братец, с кровати, возьми лист бумаги да запиши по порядку, как с ружьем обходиться следует. Ведь написанное пером не изменится ни утром, ни вечером и будет постоянно служить мне опорой до тех пор, пока ружье ружьем остается. Я послушался голоса, медленно, на ватных со сна ногах, подошел к столу, достал бумажку и все записал честь по чести.

После этого заснул сразу и спал сладко, будто голова моя на мягком животе невинного барашка покоилась.

Я не такой уж завзятый сновидец, особенно когда сплю, а не грежу, однако в ту ночь был я великим воином в стране сновидений. Но прежде чем поведать о моем геройстве, скажу, что неподалеку от моей лесной хибары, если взять немного правее, раскинулось огромное пастбище, и поросло оно круглыми, как шар, кустами можжевельника. Через него, это пастбище, и шли мы с отцом в тот день, когда я здесь поселился. Оно-то и было во сне моем полем битвы, и я эту битву, пока жив, не забуду. Так вот, собралось на лугу пребольшое войско, да не какое-нибудь, а сплошь из монахов. Все монахи были в коричневых сутанах, перехваченных на поясе длинным белым шнуром, и у каждого в руках сверкало ружье. А предводителем святого воинства был я сам, Абель Сакаллаш. С пятистволкой наперевес. Опоясанный толстым золотым шнуром. Против нас же стояли можжевеловые кусты, сошедшиеся в одну бесконечную шеренгу со всего луга, и в тех кустах сидело в каждом по дьяволу, а дьяволы все были в летах и с рожками.

С ними-то и велась жестокая битва.

Стою я, значит, впереди монашьего войска, но времени даром не теряю, отдаю приказ стрелять в чертей, кому как сподручней. Монахи мои были лихие вояки, такую открыли пальбу, что хоть святых выноси. Свистели пули, все вокруг заволокло дымом, от кустов уже пар шел.

Дьяволы вопили и стонали, чему я, по правде сказать, и не удивляюсь.

Сражение продолжалось долго.

Наконец я решил, что дьяволы все перебиты, даже на развод не осталось, и приказал прекратить стрельбу.

В наступившей тишине дым понемногу рассеялся, воздух над кустами посветлел. И вот тут-то явилось нам чудо – мы увидели, что вся наша пальба не только что не истребила дьяволов, но стало их во сто крат больше, чем было. Из каждого куста нам ухмылялись теперь восемь – десять – двенадцать чертячьих рож. Я чуть не помер от неожиданности и сразу стал ломать голову, с чего это они так быстро размножились. Да только чего ее было ломать, когда ясно же: выстрелом дьявола не убьешь, их от выстрелов только больше становится. Чтобы в мысли моей утвердиться, собрал я вокруг себя весь цвет монашьего войска и объявил, что сейчас буду стрелять я один, им же наказал глядеть в оба – что от моего выстрела получится. Наметил я себе одного дьявола – он был виднее других и наглее всех строил мне рожи, – прицелился хорошенько и всадил ему пулю точно промеж рогов.