Текст книги "Абель в глухом лесу"

Автор книги: Арон Тамаши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Представляю вам отца моего! – сказал я.

Бродяги поклонились, словно и впрямь господа, и поздоровались с отцом за руку.

– Будьте такие любезные, присаживайтесь к столу! – показал я на стоявшие у стола два стула.

Гости не заставили себя долго просить, сразу сели. Винтовки свои, однако, не поставили в угол, а зажали между колен.

Ну, Абель, сказал я себе, будь сейчас настоящим хозяином!

На столе стояли два стакана, из которых мы с отцом вино пили, я налил в них палинки. Не много, пальца на два. Скуповато, конечно, но были у меня на то две причины: во-первых, хотел, чтобы душистая палинка их раззадорила выпить побольше, а во-вторых, чтобы они не заметили, что я подпоить их затеял. И я не ошибся в расчете, потому как Фусилан тут же спросил:

– Что скупишься, парень? Не хочешь нас палинкой угостить?

– Не скуплюсь, да крепка она! – сказал я.

Шурделан сам ухватил бутылку и долил в стаканы, почти доверху.

– Крепка палинка, да мы-то покрепче будем! – приговаривал он при этом.

Захохотали гости, словно черти в аду, поглядели друг на дружку, стаканами чокнулись. Но прежде чем выпить. Шурделан вдруг повернулся к отцу и сказал:

– Эй, старикан, топай сюда, с нами выпьешь!

Отец пристроился было на соломе за печкой, подальше от глаз. Когда они позвали его, он так и зашелестел, словно листва на ветру.

– Пейте сами на здоровье, а я недостоин, – пробормотал чуть слышно.

– Чего недостоин? – спросил Шурделан.

– Чтоб с господами пить, недостоин.

Шурделан уже разошелся вовсю, кум королю, да и только! Встал он, вцепился в отца, силой усадил за стол третьим. Подай, говорит мне, еще стакан. Я протянул ему кружечку, но он так хватил ею об пол, что разлетелась она, бедняжка, на тысячу кусков.

– Он не кофе пить собрался, слышь, малец?!

Снял я с гвоздя отцову шапку, надел – мол, ладно, пошел я.

– Куда это ты? – удивился Шурделан.

– В город пойду, в Середу, стакан куплю, – ответил я. – Потому как в этом доме только два стакана имеются.

Это подействовало, сразу и кружка хороша стала. Только вот беда, Шурделан такую честь отцу оказал, что отдал ему собственный стакан, себе же плеснул немного в кружку. Тут они опять все чокнулись и выпили, да так лихо, что сразу глаза как у судаков заплыли. Отец, правда, сперва отхлебнул только, да и отставил стакан, но лучше бы он уж этого не делал, потому как Шурделан отчитал его, словно дитя неразумное.

– Кто так пьет?! Ишь, словно коза наработала! – прикрикнул он и заставил отца выпить до дна. Да сразу налил опять, хотел и второй стакан в отца влить. А он, бедный, еще и не прокашлялся, сидел, глаза выпучив, да помаргивал. Тут я струхнул: ведь отец, стоило ему выпить самую малость, и из корчмы домой в крови возвращался. Схватил я поскорей бутылку, налил двум лесным гостям, чтобы уж лучше им палинка наша досталась, коли на то дело пошло.

– Вы б лучше помалу, помалу, – посоветовал я.

Затея удалась, они опять чокнулись и пили теперь втроем, да уже не сразу стакан, а по глоточку отхлебывали. Увидевши, что наставил их на путь истинный, я потихоньку за печку отошел и сел на солому: не дай бог, и меня напоить вздумают!

А отец мой нахохлился, выгнул спину, будто кошка.

– Да, может, вы есть влюблены, а, старик? – спросил Фусилан.

– Я-то? А как же! – сказал мой отец.

– В кого?

– Я-то? В епископа вацского.

Это и Шурделану понравилось, захохотал он да и говорит:

– Я только про вацский дьявол слыхал.

Фусилан отмахнулся:

– А, и тот из Ваца, и этот из Ваца.

Эх, как хотелось мне тут же ему башку раскроить за безбожные речи, да только положение было неподходящее. Но я все ж таки не смолчал, так сказал Фусилану:

– Кому не слишком приспичило, богохульничать не след!

Шурделан тотчас ко мне голову повернул, словно я за веревочку дернул.

– Иди-ка сюда! – приказал он мне.

Ну, думаю, лучше уж подойти сразу.

– Защищаешь, значит, важного барина, епископа вацского.

– А как же! Слышал я, он ваш родственник, – ответил я.

Шурделан от души посмеялся, и так ему это родство понравилось, что он и дальше пошел, сказал мне так:

– Можешь считать, что я сам вацский епископ и есть!

– Быстро вы это, – подивился я.

А Шурделан и впрямь в епископы себя произвел, протянул мне руку и говорит:

– Целуй!

Сгоряча я решил было, что целовать не стану, уж лучше плюну на руку его; но тут ангел-хранитель предупреждение мне сделал, мол, я жизнью играю, а может, и не своей только, жизнью отца тоже. Поэтому наклонился я и сделал вид, будто руку ему целую. Хотя на самом-то деле первое намеренье свое исполнил – поцелуй вышел такой слюнявый, как если бы руку Шурделану теленок лизнул.

Но отец мой побагровел от стыда, он-то одно видел – что я разбойнику руку целую! Глаза его засверкали, и я сразу понял: день нынче добром не кончится, но сказать он пока ничего не сказал только взял свой стакан и осушил одним махом.

Шурделан с Фусиланом загоготали и последовали его примеру.

Воздух в комнате словно густел.

А отец беспокойно ерзал на стуле.

Я уже видел: если чуда какого-нибудь не случится, быть беде. Тем более что отца не только злоба, но и палинка распаляла. А вот по лесным гостям почти незаметно было, что пили они. Хотя что ж, оба были здоровые крепкие мужики, да и закусывали, не стесняясь.

Присел я опять возле печки на солому и оттуда, навострив уши, следил за каждым их движеньем и словом. Палинка, можно сказать, уже испарилась, а вместе с ней испарился главный мой план – напоив разбойников, их скрутить и связать. Так что выкинул я мой план из головы и думал только о том, как бы спровадить миром незваных гостей. Но придумать ничего не успел, потому как отец повернулся ко мне и, сверкая глазами, сказал:

– Абель, иди сюда!

– Зачем, отец?

– Затем, чтоб и нас было двое!

Стульев в доме больше не было, так что отец велел мне сесть на подлокотник кресла его и, обхватив меня за шею, закричал прямо в ухо:

– Ничего не боись, Абель, черт бы побрал все на свете!

– Не боись, Абель, пока нас видишь! – подхватил Шурделан.

А отец, подмигнув мне хитро, продолжал:

– Но при том гляди в оба!

Шурделан, будто сатана наиглавнейший, нехорошо ухмыльнулся и тоже добавил:

– Точно, а то не увидишь, куда уносить ноги!

Они опять отхлебнули по глотку палинки, но стаканами стукнулись так, что, можно сказать, искры посыпались. А когда стаканы поставили, отец под стол заглянул и стал кошку кликать. Я сразу понял, что отец затевает, и незаметно ткнул его в бок. Да только отец и внимания на меня не обратил, а нарочно во весь голос спросил:

– Где твоя кошка, Абель?

– За орла замуж вышла, – отозвался я.

– Да кто ж орла ей нашел?

– Беда беду завсегда находит, – ответил я уклончиво.

Тут отец оставил кошку в покое и стал Блоху звать. Когда и собака на зов не вышла, он опять меня спрашивает:

– А где собака твоя, Абель?

– Убежала зайца ловить, – сказал я.

– Да почему ж не возвратилась доселе?

– Про то господь знает.

Шурделан, глаза сузив, к беседе нашей прислушивался. Но молчал, ухмылялся только. А у меня сердце уже сжималось от страха, потому ничего умного в голову не приходило. Только и надумал, что с подлокотника отцовского кресла слез и тоже отхлебнул из его стакана. Но в ту же минуту и отец поднялся, да такой пьяный, что даже покачнулся, вставая.

– Вы бы легли, отец! – приступился я к нему с просьбой.

– У меня другие дела на уме! – ответил он.

– Какие такие дела?

– А такие. Козу доить пойду.

Он и впрямь взял котелок и вроде идти собрался. Я, весь дрожа, заступил ему путь и тихо так говорю:

– Уж лучше я две козы куплю, только на этот раз не ходите, сядьте, где сидели.

Шурделан отхлебнул еще палинки да как заблеет! Громко, часто.

Фусилан гоготал.

Отец смотрел на них так, словно раздумывал, которого убить первым. Вся его сила и воля в глаза ушли, а я, этим воспользовавшись, из рук у него котелок забрал. И так, с котелком, кинулся к Шурделану, взмолился:

– Дорогой господин Шурделан, лучше я вам еще раз руку поцелую, только уходите вы сейчас, господь воздаст вам за это! Не из-за отца, вы-то ведь в сто раз его сильнее! Да только вот и вчера заходили сюда четыре жандарма, вас словить хотят, может, и нынче об эту же пору нагрянут. Уходите, дорогой господин Шурделан, лучше в другой раз пожалуйте!

Шурделана мольбы мои, видимо, поколебали, и он вроде бы зашевелился даже, собираясь уйти. Но в эту самую минуту отец мой как крикнет:

– Абель, сынок!

– Тут я, отец!

– Не знаешь ли ты человека, который бы один козу целую слопал?

– Такого не знаю, зачем он вам?

Отец стоял в двери, выгнув грудь колесом.

– А затем, чтоб убить на месте! – гаркнул он.

Подхватил я тут Шурделана, помог подняться со стула, засуетился вокруг него, а тем временем отца выгораживаю:

– Он, как выпьет, всегда почему-то про такое все речь заводит.

Говорю так, а сам снедь со стола собираю, и притом себе оставляю поменьше, а большую часть – Шурделану: только б ушли поскорее!

Не знаю, из-за помянутых ли мною жандармов, или потому, что сжалился он надо мною, только Шурделан, видно, и впрямь собрался уйти. Уже и ружье в руки взял, вроде как задумавшись, но с отца моего глаз не спускал. Некоторое время помилование висело на волоске, но потом он вроде решил кончить вечер добром и не спеша закинул ружье за спину. Кивнул Фусилану, чтоб провизию прихватил, – ему-то сразу, как про жандармов услышал, уже не сиделось на месте. Наконец Шурделан медленно и важно направился к двери, ни слова, однако, не сказав на прощанье.

Мой отец стоял возле двери слева, лукаво и пьяно улыбаясь, радуясь победе. Так и казалось, что вот сейчас, момент выждав, он даст уходящим пинка под зад. Шурделан на выходе остановился и пронзительно поглядел на отца. И вдруг подхватил бадейку с ледяной водой и нежданно-негаданно плеснул отцу прямо в глаза! Отец затряс головой и, отфыркиваясь, спотыкаясь, вышел на середину комнаты.

Шурделан с Фусиланом же, хохоча во все горло, удалились.

Я вытер отцу лицо, стянул с него мокрую поддевку, подал вместо нее балахон. Потом подвел к походной кровати и благополучно уложил спать.

За все это время мы не перемолвились ни словечком.

Он молчал, и я тоже молчал.

Отца уложивши, подошел я к окошку, на разбойников поглядеть, но их уж и след простыл. Мне бы радоваться столь счастливому избавлению, но что-то не получалось: слабость охватила все мои члены, я покрылся гусиной кожей, словно бы это меня облил Шурделан холодной водой. Тихо опустился я в кресло, но сел спиною к отцу, потому что в эту минуту мне как-то и видеть его не хотелось. Сидел поникший, понурый, чисто старик. Не знаю, сколько прошло времени, наконец я встал, чтобы порядок навести в доме после нашествия разбойников. Когда почти все уже переделал, вдруг, слышу, отец говорит мне:

– Абель, сынок!

– Чего вам?

– Оба померли?

– Кто это оба?

– Кого убил я.

Эх, подумалось, знали б вы, кого убили своим языком! Но, чтоб успокоить его, ответил так:

– Те-то померли оба.

Отец глубоко вздохнул, словно после тяжкой работы, и сказал:

– Не боись, сынок, потихоньку да полегоньку я всех разбойников перебью.

И отвернулся к стене.

Он проспал целый день и еще целую ночь, а на другой день ничего уж не помнил. Но я все же рассказал ему, в какую мы было попали беду. Объявил и про то, что пригласил разорителей наших и в другой раз заходить, так что теперь надобно нам быть готовыми: в какой нибудь день они непременно опять окажут честь нашему дому. Заодно я посвятил его в свой план, который выковал за долгую бессонную ночь в неустанных раздумьях; а состоял он в том, что надо любой ценой грабителей отдать в руки закона. Отец долго раздумывать о моем плане не стал, сказал только:

– Оставь ты их к черту-дьяволу, в господские дела нам соваться не след.

Но я ответил ему, что каждому человеку следует порядок в мире сем наблюдать, того требует честь. А коли так, и мы все-таки терпим набеги грабителей, не передаем их, выбрав подходящий момент, в руки правосудия, а, напротив, прячем и обогреваем, тогда, значит, и мы ихние соучастники. Да и вообще, сторожа не только затем нанимают, чтобы он лес продавал, но и затем, чтобы ловил грабителей, которые на его глазах творят свое позорное дело.

Наконец отец сдался, но ответил мне так:

– Делай как знаешь, здесь сторож не я.

После этого я беспокоился лишь об одном: как бы мою затею осуществить успешно. Тут могло бы быть два способа. Способ первый: купить по меньшей мере два литра крепкой палинки и ею свалить Фусилана да Шурделана с ног, когда они явятся вновь. Способ второй: заявить о них в банк. Тем более что первый способ может повернуться и против нас, как то и подтвердилось на вчерашнем примере. Словом, решили мы, что заявим в банк.

– Что же, ступайте! – сказал я отцу. – Идите прямо в банк, а уж обратно они вас сами доставят.

– А ты? – спросил отец.

– Я здесь останусь, надо же дом постеречь.

Отец покачал головой.

– Не пойдете? – спросил я.

– Нет, не пойду.

– Почему так?

– Потому. Наушничать – не мое дело.

– Что значит наушничать?!

– То и значит… одному вору другого выдавать.

Ну, думаю, отец сказал так сказал.

– Тогда я пойду, а вы здесь оставайтесь! – повернул я дело иначе.

– Еще, может, чего захочешь? – отозвался отец.

– Да почему ж вы здесь не останетесь?

– Потому что и соучастником в таком деле быть не желаю.

Словом, уперся отец, как дитя малое, – и то не по нему, и это не так. Никак не мог я придумать такое, что бы ему по вкусу пришлось. Наконец с превеликим трудом уговорил его дверь на замок запереть и идти в банк вдвоем. Что из жалованья осталось, я с собой взял, а ружье завернул хорошенько в попону и неподалеку от дома зарыл в снег.

Потом запер дверь, и мы отправились в путь.

Это был радостный путь, нам шагалось легко по хрусткому насту; еще до вечера прибыли в Середу. Я рассудил так, что сразу в банк не пойдем, прежде закупим необходимой провизии и всего прочего, потом где-нибудь переночуем и уж с утра подадимся в банк. Отец согласился на это со всею охотой, потому как хоть и был он бедняк, но с деньгами походить по лавкам очень даже любил. Пошли мы, значит, за покупками и растратили из моих кровных немало, накупили всего полный мешок. Когда стемнело, зашли в корчму, там решили и заночевать. За столом отец разгулялся вовсю, заказал ужин на славу, будто мы баре какие. А потом вино, да еще, да еще несколько раз заказывал. Под конец неведомо как обросли мы приятелями-собутыльниками сверх всякой меры, так что сами себя среди них не видели. Угомонились уже за полночь, но все равно утром почти что к открытию у банка стояли. Отец сказал, что на улице подождет, приглядит: не дай бог, Фусилан с Шурделаном и банк ограбить надумают, а я чтобы шел один и дело уладил. Едва я переступил порог, кассир, увидев меня, только что мне на шею не бросился от радости.

– Что, принес ли снадобье? – спросил.

– На этот раз не принес, – отвечаю.

– Почему?

– Потому. Терну, правда, с осени еще немало осталось, а вот козу Шурделан слопал.

– Эх, незадача, – сразу приуныл кассир.

Пригляделся я к нему, а веснушек-то даже вблизи почти не видно – то ли было по осени!

– Снадобье-то помогло!

– Все так говорят, – покивал головою кассир.

Ну, мы с ним порадовались, что удачно лечение обернулось, а потом выложил я, по какой причине пожаловал. Тут молодой барич так заволновался, словно грабители уже у дверей стоят, вот-вот в банк ворвутся. Тотчас созвал персонал весь; окружили они меня и ну прославлять, как если б я молодой Янош Хуняди был.

– А где ж его благородие господин директор? – спросил я.

Они мне и не ответили, всем скопом кинулись к директору на дом, докладывать, – он все еще дома сидел, с переломами маялся.

Десяти минут не прошло, явился директор. Голова и лицо кое-где желтым пластырем заклеены, правая рука на перевязи. Однако он тут же все взял в свои руки, и немного времени спустя к банку примчались сразу три жандарма. Один был, должно быть, фельдфебель. Директор нанял большой автомобиль, на заднее сиденье жандармов втиснул, сам сел рядом с шофером.

– Поехали! – приказал он.

– А нас-то, что же, с собой не возьмете? – спросил я.

Директор оглянулся – осталось ли место, где сесть, и спросил, словно в воздух, не глядя:

– Найдется там для мальца место?

Только что мое сердце так и полнилось доброжелательством и любовью к людям, а тут его словно пронзило.

– Я не один, здесь и отец мой!

Директор отмахнулся, словно от мухи:

– Об этом не может быть речи!

– И мешок наш с собой не прихватите? – спросил я.

– Где он?

– В корчме господина Зокариаша.

– Отчего ж вы сюда не принесли свои пожитки? Мы торопимся! – объявил директор.

А у меня уже кровь так и кипела.

– Коли спех такой, что ж, спешите! – сказал я и повернулся к ним спиной.

Автомобиль умчался, и остались мы с отцом одни. А для меня словно рухнул мир, все изменилось вокруг, и в новом этом мире верность и преданность ставились ни во что.

– Ну, что я тебе говорил? – вздохнул отец.

– Урок я не забуду! – сказал я.

Этого нам обоим было довольно, чтобы понять друг друга; у меня раскрылись глаза. Можно сказать даже так, что пустячная эта история сразу сделала меня взрослым и научила всегда стоять впредь за бедноту. Я решил не откладывать дела в долгий ящик, тотчас вошел в банк и сказал кассиру:

– Выдайте мне мое жалованье!

– Какое жалованье?

– За декабрь и за январь.

– Да разве ты и за декабрь не получал еще?

– В здравом уме не припомню такого случая.

Тогда кассир прошел к другому господину – они были похожи как две капли воды – и про что-то там поговорили. Кассир вернулся, сказал:

– Подожди немного.

– Немного чего ж не подождать, – сказал я и позвал отца, чтоб не мерз там на улице. Против окошка кассира стояли в ряд стулья, мы сели и ждали вдвоем. И покуда ждали, в глазах у нас зарябило от гор денежных, какие мы видели там, за окошком.

– А денег-то у них поболе, чем у Фусилана да Шурделана! – шепнул я отцу.

– Эх, тебе бы таким же стать! – сказал отец.

– Каким это?

– Вот как эти, банковские.

– Пусть уж другой кто-нибудь служит здесь, только не я!

– Почему так?

– Потому что, – сказал я, – кто днем деньги считает, тому ночью черти мерещатся.

Но продолжать славословия денежным людям мне не пришлось, кассир подозвал меня к себе и отсчитал на мраморный прилавок семьсот пятьдесят лей.

– Пятьсот за декабрь и двести пятьдесят за январь, – пояснил он.

– Двести пятьдесят?! – переспросил я.

– Да.

– А чем же январь провинился?

– Вроде бы ничем. Ты про что?

– А про то, что за январь выдали половину положенного.

Кассир высунул голову из окошка и стал объяснять, что к чему.

– Дирекция приняла такое решение, приятель: покуда вывозка леса идет, платить тебе пятьсот лей, а когда лес не вывозят – половину.

– А что я с ворами воевал?! – спросил я.

Молодой барчук сказал, смеясь:

– Это в те двести пятьдесят и входит.

Что ж, получил я еще один урок. В спор вступать не стал, проглотил ком в горле и деньги сунул в карман. Потом простился и сказал отцу:

– За другой половиной вы уж сами, отец, как-нибудь наведаетесь!

На обратном пути мы купили еще мешок, поменьше, чтобы в корчме пожитки разложить на двоих; еще прикупили две бутылки палинки.

И зашагали обратно, на Харгиту.

Шли не торопясь – татары-то в спину не гонят. День выдался тихий, красивый, настоящий холодный зимний день. Иногда мы садились на сверкающий белый снег отдохнуть, и всякий раз по глотку-другому отхлебывали палинки. А потом опять снег хрустел под ногами, глаза блестели, и на душе было славно, не хуже, чем у кого другого. Оно и хорошо даже, что не на автомобиле катили, так-то мы с отцом одни были, друг другу друзья наилучшие, и могли в свое удовольствие нахваливать зиму, а уж про господ – так все наоборот!

Под вечер добрались до места.

Особой усталости мы не чуяли, про все беды забыли и думать. Уж и к сторожке вышли, но вдруг оттуда как завопят! И тут же выстрел раздался. Остановились мы, а из дома два жандарма выбежали и сам директор. Я догадался, что они, грабителей ожидая, на нас поохотиться вздумали. Одного-то жандарма снаружи поставили у дерева, он и стоял, за стволом хоронясь, грабителей высматривал – думал, дурья башка, кто ни идет, тот и грабитель. Но у меня хватило ума сразу руки кверху поднять; отец тоже моему примеру последовал.

– Эгей, поосторожней! – крикнул я храбрецам.

Ну, подходим к дому, а жандармы-то не на себя, на нас же и злятся – почему не мы те грабители?! Но я с ними переругиваться не стал, заговорил с директором.

– Что, не заявлялись еще? – спросил.

– Пока нет.

– Видать, явятся позже, – обнадежил я его.

Директор жадно пожирал глазами свое сверкающее белизной царство: все надеялся грабителей углядеть.

– Будь я директор, иначе сделал бы, – отважился я.

– А как?

– Назначил бы плату грабителям, чтоб тогда являлись, когда мне угодно.

– Да ты мудрец! – сказал директор.

– Оба мы мудрецы, – ответил я ему, – потому как оба знаем, сколько будет от пятисот половина. А в дом-то вы как же зашли?

– Жандармы дверь вышибли.

– Ну, по крайней мере хоть что-то сделали, – заметил я.

Пошли мы с отцом в дом, поклажу-ношу свою с плеч снять. Мельком я и на дверь глянул – к счастью, они только замок сорвали. Тут и остальные вернулись в тепло, только один жандарм сторожить остался. Директор за стол сел, фельдфебель тоже. Оба, так или эдак, ходили в начальниках, потому и держались вместе; однако директор сидел вроде как главный. Рядовой жандарм подтянул к печке брошенную на пол попону и растянулся на ней, опершись на локоть.

Мы с отцом кроватью завладели.

А вообще-то мы начали с того, что голодному прежде всего на ум приходит. И как только заработали челюстями, тотчас стали господами из господ, потому как все прочие так нас и пожирали глазами.

– Угостим их, что ли? – шепнул мне отец.

– Пусть попросят, коль голодны, – ответил я тоже шепотом.

– Да как же он станет просить, этакий важный барин?

На том разговор был окончен, и мы ели себе, пока не насытились. Поели, утерли губы, выпили по стакану вина.

– Вот так, что хорошо, то хорошо, – сказал я в полный голос.

– Нам-то хорошо, – не удержался и отец.

– А знаете ли, почему очень уж хорошо?

– Ну-ну, почему?

– Потому что не на автомобиле ехали.

Директор на меня покосился и покачал головой.

– Ох, Абель, Абель! Кончишь ты свою жизнь на виселице.

– Да уж не на этой походной кровати! – не смолчал я и тут.

Но теперь, когда и он узнал, что голод не тетка, стало мне его жалко.

– Не желаете ли нашей палинки отведать?

– С удовольствием, с большим удовольствием! – сразу оживился директор.

Я мигом сполоснул два стакана, из которых мы с отцом пили, и налил палинки не скупясь. Один стакан директору подал, другой – фельдфебелю.

– Что ж, чокнитесь, коли так! – сказал им.

И жандарму в кружку плеснул.

Еще посидели какое-то время в ожидании, потом директор вышел и громко крикнул жандарму, что стоял на часах:

– Что, не видать их?

– Не видать. Раздумали, надо быть, – откликнулся сторожевой.

– Тогда и мы больше ждать их не станем! – решил директор.

Они и вправду сразу засобирались. Притом все четверо. Для меня большей радости и быть не могло, но я все же дернул черта за ухо:

– А может, хоть одного-то жандарма на развод оставите?

– Сейчас не оставлю, мы по-другому дело уладим, – сказал директор.

– Как это?

– А вот как. Когда они сюда припожалуют, ты их в доме запрешь и поскорее нас известишь.

– Да как же я их запру, когда вы замок вон сорвали?

– Э-э, тут прав ты, – пробормотал директор. – Как же нам быть-то?

– Да уж ладно, доверьтесь мне, – ободрил я его, – как-нибудь исхитрюсь, завлеку их в ловушку.

– Поймаешь – пятьсот лей твои.

– Готовьте деньги, не ошибетесь, – сказал я.

С тем они сели в свою машину и умчались. Еще и были-то, верно, недалеко, когда услыхали мы выстрел, а вскорости пожаловали к нам Фусилан с Шурделаном. Уж такое везенье им – тютелька в тютельку! – хоть смейся. Мы с отцом и смеялись.

– Чему это вы так рады? – подозрительно спросил Шурделан.

– Ловцы-то ведь только что отбыли! – объяснил я со смехом. – Директор и трое жандармов. Минуты не прошло.

– Видели мы, – сказал Фусилан. – Вон оттуда глядели, из-за того большого дерева.

Я не мог не признать: стоять у самой кромки огня – для этого храбрость нужна великая, так что выпивку они точно уж заслужили, да и пищу телесную тоже. Вытащил я на средину комнаты оба наших пузатых мешка и разложил на столе богатое угощение. Мы-то с отцом не в счет, только что поели, но гости наши управились и за четверых. Когда же дошло до палинки, тут мы все четверо опять были на равных. Могу сказать только, что давно не видала белобрюхая Харгита таких весельчаков, какими оказались мы вскорости. От выпитого стало вроде светлее, и теперь каждый из нас очень даже понимал и любил остальных, однако в центр общего внимания попал все же я. Оно и понятно, потому как прошел я тут второе крещение, да на этот раз не водицею, лишь кожу омывающей, меня крестили, а забористой палинкой, внутрь принятой.

– А ну, поглядим, умеешь ли ты хорошую песню спеть? – спросил Шурделан, когда мы крепко уже набрались.

Я призадумался: что бы такое спеть им, для них подходящее? Секейских наших песен я знал немало, но мне такую вспомнить хотелось, чтобы про них была. И ведь вспомнил! В девятьсот шестнадцатом, в щедрую осеннюю пору, стояли в нашем селе офицеры, то ли с войны, то ли на войну ехали, от них-то и услышал я одну печальную песню. Она начиналась так:

 
Лунный луч купается в синеве ночной,
Разбойник скитается в чащобе лесной…
 

И уж так эта песня гостям понравилась, что они всю ночь ее петь желали. Да только как ни храбрились, а под конец не они одолели песню, а она их.

Иначе говоря, утром солнце застало нас всех на полу, мы спали вразброс, кто где, словно и не палинку пили ночью, а какой-нибудь яд. Только к полудню собрались наши гости в путь, ушли мрачные, с налитыми кровью глазами.

Отец и я после этих крестин два дня жили словно в тумане, но потом все же сбросили с себя похмелье, как змеи шкуру. Мы много спали, а еще больше беседовали. С горя даже за святые книги принялись, только бы время шло поскорей.

А оно будто не двигалось.

– Измыслил бы ты что-нибудь! – сказал мне отец как-то утром.

– Да что ж бы такое измыслить?

– Стоящую вещь какую-то.

Ладно, коли так. Воля отца – закон: послушный сын немедля уселся в кресло, нахмурил брови, двумя пальцами стал лоб потирать, как если бы и вправду над важным изобретением голову ломал.

– Что это с тобой? – спросил отец.

– Думаю. Изо всех сил!

– Гляди не надорвись!

Да только напрасно он так небрежно от меня отмахнулся! Минуты не прошло, как я ему объявил:

– А ведь я кое-что придумал, отец! Вещь стоящая!

– Ну-ну!

– Золото!

– И где же оно, то золото?

– На монетном дворе.

Отец сразу же втянулся в игру, испуганно покрутил головой, спросил шепотом:

– Бога-то не боишься?

– Не боюсь!

– А ну как все же накажет?

– Меня? С какой стати?

– А с той стати, чтоб подрос хоть маленько.

Я мигом вскочил с кресла и стал рядом с отцом.

– Куда мне расти, я же с вами вровень совсем! – крикнул радостно. – Вот настолечко разницы нет!

– Когда встал на цыпочки, тогда-то нет, – проворчал отец.

Я удивился: вроде бы стоял как положено, схитрить и не думал. Но все же, чтобы в себе удостовериться, на свой нижний конец поглядел – вдруг ноги по своей воле на обман пошли? А увидел такое, чего не ждал вовсе, потому как не свои, а отцовские ноги на обмане поймал.

– Так вот она, честь отцовская! – завопил я.

– Ты это про что?

– Про то, что на цыпочках-то вы стоите, не я!

Отца за живое задела моя откровенность, он тотчас шагнул в сторону и, пристально глядя мне прямо в глаза, спросил:

– Кто я тебе, скажи?

– Вы мне родной отец, – ответил я.

– То-то! Вот и не забывайся!

Сказав так, он опять встал рядом со мной и, уже не таясь, поднялся на носки, вытянулся пуще прежнего. Даже оказался еще на три пальца выше. Смутно стало у меня на душе, когда я увидел, что отцовская власть требует, чтобы я обман назвал справедливостью, хочет утаить от глаз моих правду, даже в росте на три пальца принизить. Что было делать, как поступить? Сдаться или выйти на бой с ним за справедливость? Поборовшись с собой, я все же решился быть мудрым и покорно сказал:

– Отец всегда выше сына.

– А если б я не был тебе отцом? – спросил отец.

– Тогда б вы, наверно, вышли ростом повыше, – ответил я.

– Ясное дело. Намучился я с тобою сильно, вот и пригнуло меня.

– Вы и сейчас со мной мучаетесь.

– Верно говоришь. Но скоро этому конец.

– Как так?

– А так, что уйду я отсюда.

– Не уходите, останьтесь!

Он сделал вид, будто обдумывает мою просьбу, потом сказал: так и быть, сколько-нибудь еще поживу. На другой день, однако, опять уходить надумал, а я опять остаться просил. Ему это понравилось, и теперь немало времени мы убивали тем, что один собирался в дорогу, а другой его удерживал. Зато остальное время полезней использовали, вязали метелки из осиновых веток, рубили колышки для фасоли.

Не заметили, как и февраль подошел к концу, а отец еще жил со мною на Харгите.

Но однажды я помылся-почистился, можно сказать, сверх положенного, оделся поладнее и решил наконец-то исполнить давний мой замысел.

– Вот что, отец, метелок я навязал довольно, пора мне в дорогу.

Отец поначалу принял мои слова за привычную нашу игру с уходом и уговорами не уходить, только на этот раз я роли наши поменять вздумал. Ну, и стал меня уговаривать, куда, мол, ты, оставайся. Да только скоро пришлось ему убедиться, что я затем, может, целый месяц его удерживал, чтобы под конец самому уйти у него из-под носа.

– Не горюйте, отец, завтра я назад ворочусь!

Увидев, что решения своего я не переменю, он спросил по-отцовски заботливо:

– И куда ж ты собрался?

– В Шомьо, к монахам.

– Никак исповедаться надумал?

– Я-то? Нет… ежели, конечно, по пути какого-нибудь греха смертного на душу не приму. Просто монахи меня навещали, книги вон прислали, настало время им долг возвратить.

Отец спорить со мною не стал, спросил только:

– А что, как Фусилан с Шурделаном объявятся? Что с ними делать?

– Делайте что хотите, только не убивайте.

– Отчего так?

– Оттого что их уже прежде вас кто-нибудь ухлопал.

Вырезал я себе посох по руке и отправился в путь.

Когда добрался до монастыря, монахи уже отобедали, однако от стола еще не встали. Так сказал молодой послушник, встретившийся мне на каменной галерее. Я с ходу попросил его вести меня прямо к отцу настоятелю.

– А кто ты таков?

– Я его высокопреподобию отцу настоятелю друг.

– Как звать-то тебя?

– Зовут меня братом Каина, а фамилия моя у вас на подбородке растет.

Желторотый монашек так перепугался, что отлетел на два шага, не меньше, и побелел как стена.

– А вас как прозывают? – спросил я.