Текст книги "Заживо погребенный"

Автор книги: Арнольд Беннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Трусость

В ночь со вторника на среду Прайам Фарл ни на минуту глаз не мог сомкнуть. Голос ли Англии явился тому причиной, или голос любимой племянницы епископа, – столь искусной в раскраске подушечек на чайник – но дело принимало чрезвычайно серьезный оборот. Нация намеревалась погрести в Национальной Валгалле останки – Генри Лика! Прайам был, в общем-то, не против злой иронии; порой и сам способен выкинуть рискованную шутку; но при всем при том не мог же он допустить, чтоб продолжалось столь чудовищное заблуждение. Требовалось исправить дело, и немедля! И он, он один мог его исправить, и надо было действовать. Ужаснейшее испытание, едва переносимое для его застенчивости. Но – никуда не денешься. Помимо всех прочих соображений, тут было и соображение о ста сорока тысячах фунтов, его кровных, которые он не имел ни малейшего желания дарить британской нации. А уж любимые картины отдать народу, который обожает Лансье[7]7
  Есть два английских художника Лансье, два брата: Чарльз Лансье (1799–1879), автор исторических полотен; и сэр Эдвин Генри Лансье (1802–1873), главным образом анималист.


[Закрыть], Эдвина Лонга, Лейтона – да от одной мысли вырвать может.

Нет, он обязан пойти к Дункану Фарлу! И объясниться! Да, объясниться в том смысле, что он не умер.

Но вот ему представился Дункан Фарл, – суровое, дурацкое лицо, стальная непробиваемая башка; представилось, как самому ему дадут пинка под зад, или пошлют за полицейским, или как-то поизощренней оскорбят невообразимо. В силах ли человеческих выдержать свидание с Дунканом Фарлом? Стоит ли ради ста сорока тысяч фунтов и чести британской нации связываться с Дунканом Фарлом? Нет! Его отвращенье к Дункану Фарлу перекрывало и сто сорок миллионов фунтов, и честь целых планет! Встретиться с Дунканом Фарлом? Нет, только не это!. Да этот Дункан и в сумасшедший дом может упечь, и вообще!..

Но надо действовать!

Тут в голову ему пришла блестящая идея: открыться, покаяться епископу. Он не имел удовольствия лично знать епископа. Епископ был некая абстракция; в большей даже степени абстракция, чем Прайам Фарл. Но с ним, конечно, можно встретиться. Чудовищное предприятие, но – надо, надо. В конце концов, ну, епископ – ну и что епископ? Человек в нелепой шляпе – только и всего! И разве Прайам Фарл, истинный Прайам Фарл, не более велик, чем какой-то там епископ?

Он велел лакею купить пару черных перчаток, цилиндр – номер семь с четвертью, и принести ему «Кто есть кто». Надеялся, что лакей поволынит с этим делом. Но лакей все исполнил с волшебной быстротой. Время так летело, что (как говорится) вы почти не замечали вращенья стрелок на циферблате. И, не успел он оглянуться, двое швейцаров уже его подсаживали в таксомотор, и вот кошмарному предприятию был дан неотвратимый ход. Таксомотор без труда мог бы взять кубок Гордона Беннета. В нем было двести лошадиных сил, не меньше, и в два счета он домчал Фарла к епископскому дому. Скорость прямо неимоверная.

– Я вас оставляю, – хотел было сказать Прайам Фарл, выходя, но потом подумал, что если отпустить машину, так вернее будет; и он ее отпустил.

Безумно торопясь, нажал звонок, чтоб не успеть сбежать. Сердце бухало, пот омочил роскошную подкладку нового цилиндра; и ноги у него дрожали – в буквальном смысле слова!

Ад подлинный – стоять у епископа под дверью.

Дверь отворил субъект в прелатски-черной ливрее и хмуро, подозрительно его оглядывал.

– Э-э… – малодушно промямлил Прайам Фарл. – Мистер Паркер здесь живет?

Фамилия епископа, конечно, была не Паркер, и Прайам прекрасно это знал. Паркер – просто первая фамилия, которая пришла в трусливую голову Прайама.

– Нет, – отвечал презрительный лакей. – Это дом епископа.

– О, прошу прощенья, – пролепетал Прайам Фарл, – а я думал, что мистера Паркера.

С чем он и удалился.

Между тем мгновеньем, когда прозвенел звонок, и тем, когда появился лакей, он осознал со всею ясностью, на что он способен, а на что он неспособен. Исправленье заблуждений Англии не входило в число его способностей. Он не в силах был разговаривать с епископом. Он ни с кем был не в силах разговаривать. Он трус в таких делах; просто трус. Что толку спорить! И ничего, ничего тут не попишешь!

«А я думал, мистера Паркера!» О, Господи Боже! Как низко великий художник может пасть!

В тот вечер он получил ледяное письмо от Дункана Фарла, с вложенным билетом на похороны (стоячее место). Дункан Фарл не осмеливается твердо рассчитывать на то, что мистер Генри Лик сочтет уместным присутствовать на погребении своего хозяина; но он вкладывает билет. Кроме того он подтверждает, что фунт в неделю будет выплачиваться в соответственном порядке. В заключение он сообщал, что многие представители печати спрашивали адрес Генри Лика, но он не счел необходимым удовлетворять их любопытство.

И на том спасибо.

– Ух ты черт! – подумал он, теребя этот билет на стоячее место.

Билет был большой, глянцевитый, и, конечно же, все это было не во сне.

Валгалла

В просторном нефе народу собралось сравнительно немного, верней, сравнительно немного сотен, и можно было легко передвигаться туда-сюда под присмотром официальных лиц. Прайама Фарла пропустили через аркаду, согласно отпечатанному на билете предписанью. Ему казалось, – расшатались нервы, – что все как-то подозрительно на него пялятся, но, конечно, никто на него ни малейшего внимания не обращал. Он был не среди избранных, пропущенных за массивный экран, отделявший неф от набитых хоров и трансептов, а среди людей обычных, люди же обычные друг другу мало интересны; им интересны избранные. Орган доносил звуки Перселла до самых дальних углов собора. Несколько духовных униформ блюли огражденное канатами пространство: место, отведенное для гроба. Полуденное солнце длинными, трепещущими копьями пробивало карминные и аквамариновые окна. Но вот служители стали образовывать среди толпы проход; волненье накалялось. Орган умолк на миг и вот зашелся снова – предельным выраженьем скорби человеческой: тяжкими складками печали аббатство накрыл траурный марш Шопена. А когда в дрожащем воздухе растаял этот стон, ему на смену взвились мальчишеские голоса, нежней самой печали.

И тут взор Прайама Фарла различил леди Софию Энтвистл, высокую фигуру под вуалью, в глубоком трауре. Она стояла на его похоронах, среди сравнительно простых людей. Конечно, при ее влиянии, ей бы на золотом блюдечке поднесли место в трансепте, но она предпочла смиренно затаиться в нефе. Она явилась из Парижа к нему на похороны. Она оплакивала суженого. Она стояла всего в каких-то пятнадцати метрах от него. Она его не замечала, но в любой момент могла заметить, и она постепенно приближалась к тому месту, где он дрожал.

И он бежал, не унося в сердце ничего, кроме злости. Она не делала ему предложенья; это он ей сделал предложенье. Она его не оставляла на бобах; он ее оставил на бобах. Он не был одной из ее ошибок; она была его ошибкой. Не она, а он был капризен, позволил себе блажь, действовал сплеча и наобум. И – он ее ненавидел. Он искренне считал, что она его оскорбила, и ее надо истребить. Он ничего ей не спускал, ставил ей всякое лыко в строку: неровные зубы, скажем, и ямочку на подбородке, и ухватки, прорезающиеся у всякой вековухи после сорока. Он бежал от нее в ужасе. Если б она его заметила, его узнала – это была бы катастрофа – совершеннейшая катастрофа во всех смыслах; и красоваться бы ему на людях так, что и в страшном сне не снилось. Он бежал безрассудно, слепо, проталкиваясь сквозь толпу, пока не добрался до решетки, и в ней была калитка – приотворенная калитка. Надо думать, его странный, выпученный взгляд перепугал того, кто сторожил калитку, малого в сутане, ибо тот отпрянул, и Прайам прошел за решетку, туда, где начиналась витая лестница, и он по ней поднялся. По лестнице змеился пожарный шланг. Прайам услышал, как стукнула калитка, – обошлось! Ступени вели к тому месту поверх массивного экрана, где стоял орган. Органист сидел за полузавешенной портьерой, под приглушенными электрическими лампами, на большом помосте, глядящем перилами на хоры, и с органистом шептались двое молодых людей. Никто из троих даже и не глянул на Прайама. Прайам исподтишка, как вор, шмыгнул к виндзорскому креслу и в него уселся, лицом к хорам.

Шепот прекратился; пальцы органиста задвигались, он жал на рукоятки, рычаги и кнопки, ногами нашаривал педаль, и Прайам услышал дальнюю музыку. А рядом, вплоть, он слышал грохот, глубокую одышку, всхлипы, выхлопы, и не сразу сообразил, что так 32-футовые и 64-футовые трубы, уложенные поверх и поперек экрана, хрипло отзываются призывным пальцам органиста. Все это было непонятно, странно, сверхъестественно – чертовщина какая-то, если угодно, – и вот эдакий тайный, скрытый механизм помогал торжественному зрелищу внизу воздействовать на души! Прайам совсем разнервничался, особенно, когда органист, красивый, моложавый, с блестящими глазами, повернулся и подмигнул помощнику.

Пронзительные голоса хористов нарастали, делались выше, выше, взбирались в зоны, почти недоступные слуху, и покуда они взбирались в эти зоны, Прайам все отчетливее понимал, что неладное что-то творится у него с горлом, какое-то судорожное сжатие и расширение, что ли. Чтоб отвлечь свое внимание от собственного горла, он приподнялся в виндзорском кресле и через перила заглянул на хоры, в своих глубинах озаренные свечами, а на высотах купающиеся в солнечном искристом блеске. Высоко-высоко напротив, на самом верху каменного обрыва, оконце, не затронутое солнцем, сумрачно горело в странной игре света. А далеко внизу, ширясь вокруг налоя, прячась в лесу статуй трансепта, был пол, весь состоящий из макушек избранных: известных, знаменитых, вознесенных – рождением, талантами, делами, или случаем; Прайам часто видел эти имена на страницах «Дейли Телеграф». Дивные голоса хористов проникали в душу. Прайам откровенно встал и перегнулся через перила. Все взгляды были устремлены в одну точку прямо под ним, – которой он не видел. Но вот кое-что вошло в его поле зрения. То был высокий крест в руках у служки. За крестом, торжественными парами, ступало духовенство, а дальше пятился господин в сутане и бешено размахивал руками, как важный деятель Армии спасения; а уж за ним шли малиновые мальчики и разевали рты в лад диким взмахам этих рук. И наконец в поле зрения вплыл гроб, под тяжким пурпурным покровом; покров этот был украшен белым крестом, и только; и покров поддерживали славнейшие сыны Европы, как по приказу поспешившие из всех ее краев, – и в их числе не кто иной, как Дункан Фарл!

Гроб ли это, пышность ли покрова, уединенно-белое сияние креста, составленного из цветов, или высокое значение тех, кто нес покров, – что именно поразило Прайама Фарла, как удар в самое сердце? Кто знает? Но он больше не мог смотреть; с него было довольно. Если б он смотрел и дальше, он разразился бы неудержимыми слезами. Неважно, что под покровом лежало тело обыкновенного жуликоватого лакея; неважно, что совершалась чудовищная ошибка; неважно, была ли побудительной пружиной всего предприятия племянница епископа с ее любовью к акварели или торжественные выводы Капитула; неважно, что досужие борзописцы недостойно, всуе трепали имя и честь искусства ради своих корыстных целей – все в целом необыкновенно сильно впечатляло. Все, что было искреннего, честного в тысячелетнем сердце Англии, всколыхнулось, как по волшебству, а потому, естественно, все в целом никак не могло впечатлять иначе, как необыкновенно сильно. Рассужденья, доводы тут не при чем; волшебство веков слилось в единый миг, в немой глубокий вздох всей Англии, от всей древней её души. Вздох этот набрался благородства, силы и значенья от великих стен и отдал их сторицей.

И все это из-за него! Он по-своему набрасывал краски на холст, и только, и вот вся нация, которой всегда он отказывал в художественном вкусе, нация, которую всегда он свирепо обвинял в сентиментальности, так торжественно предает его земле! О, божественная тайна искусства! Величье Англии его сразило! Он не догадывался о собственном величье, ни о величье Англии.

Умолкла музыка. Он случайно глянул на то, печальное оконце, ютящееся в вышине, там, куда не досягала ни одна рука людская. И мысль о том, что вот это оконце столетьями горит смиренно, отрешенно, как отшельник, над городом и над рекой, вдруг так его проняла, что больше он на него смотреть не мог. Ах, неизбывная печаль какого-то оконца! И взгляд его опустился – опустился на гроб Генри Лика с этим белым крестом, со всею славой Англии с ним рядом. И тут уж Прайам Фарл был не в силах сдерживаться. Мука, мука, как у женщины в родах, охватила его, и страшный стон чуть не разодрал его надвое.

Ужасный стон, неприкрытый, наглый, громкий. За ним последовали другие. Прайам Фарл трясся от рыданий.

Новая шляпа

Органист спрыгнул с сиденья, возмущенный таким безобразием.

– Нельзя, нельзя, прекратите эти звуки, – шепнул органист.

Прайам Фарл от него отмахнулся.

Органист повидимому не знал, что дальше предпринять.

– Кто это? – шепнул один из молодых людей.

– Понятия не имею! – сказал органист убежденно. Потом – Прайаму Фарлу: – Вы кто такой? Вы не имеете права здесь находиться. Кто дал вам разрешение сюда войти?

А раздирающие рыданья все сотрясали толстого, смешного пятидесятилетнего человека, совершенно забывшего о приличии.

– Чушь какая-то! – шепнул молодой человек, тот, что шептал и прежде.

Хоры смолкли.

– Вас ждут! – возбужденно шепнул органисту другой молодой человек.

– Ах, да пошли они!.. – шепнул переполошенный органист, не усомнившись указать адрес, но тем не менее, как акробат, запрыгнул на свое сиденье. Пальцы и башмаки тотчас взялись за работу, но, играя, он выворачивал шею, шепча:

– Лучше за кем-нибудь пойти.

Один из молодых людей быстро и скрипуче сбежал по лестнице. К счастью, органу с хором удалось сплотиться и заглушить рыданья. Скоро мощная рука из-под черной сутаны легла на плечо Прайама. Он отчаянно выдергивал плечо, но все напрасно. Сутана и двое молодых людей поволокли его к лестнице. Все трое спускались, валко, спотыкливо. А потом отворилась дверь, и Прайам очутился под открытым небом, за аркадой, судорожно дыша. Его мучители судорожно дышали тоже. Они смотрели на него с торжествующей угрозой, будто думали «Вот мы какие молодцы», и решали, что бы им еще такого учинить, и не могли решить.

– Билет предъявите! – потребовала сутана.

Прайам пошарил, но не нашел билета.

– Кажется, потерял, – еле выговорил он.

– Ладно, имя-фамилие как?

– Прайам Фарл, – ответил Прайам Фарл механически.

– Сбрендил, видно, – пробормотал презрительно один из молодых людей. – Пошли, Стен, из-за такого типа еще наш псалом пропустим. – И оба удалились.

Затем явился юный полицейский, по выходе из святилища натягивая шлем.

– Что за дела? – спросил этот полицейский уверенным тоном, обеспеченным всей мощью Империи.

– Вот, возле органа безобразил, – заметила сутана строго, – и заявляет, как будто бы имя-фамилие ему Прайам Фарл.

– О-о! – сказал полицейский. – А-а! А кто его допустил к органу?

– Почем я знаю, – ответила сутана. – У него и билета даже нету.

– А ну вон отсюда! – крикнул полицейский, яростно хватая Прайама за плечо.

– Я буду вам весьма признателен, если вы меня оставите в покое, – сказал Прайам, вся природная гордость которого восстала против этих тисков закона.

– Ах, вы будете, будете, да? А это мы еще посмотрим. Это мы еще посмотрим, да.

И он поволок Прайама вдоль аркады, под приглушенные такты: «…поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц…»[8]8
  Книга пророка Исайи, 25, 8.


[Закрыть] Таким манером они не очень сильно продвинулись, когда встретили другого полицейского, уже старше.

– В чем дело? – спросил старший полицейский.

– Пьяный, в аббатстве безобразил, – ответил младший.

– А нельзя идти тихо-спокойно? – спросил Прайама старший полицейский с тенью сострадания.

– Я не пьян, – свирепо рыкнул Прайам; он еще не освоился в Лондоне и не понимал, как глупо пререкаться со сторожевыми псами правосудия.

– Нельзя идти тихо-спокойно? – повторил старший полицейский, уже без тени сострадания.

– Можно, – сказал Прайам.

И он пошел тихо-спокойно. Опыт учит с быстротою молнии.

– Где же моя шляпа? – спросил он почти тотчас, невольно останавливаясь.

– Эка! – сказал старший полицейский. – А ну пошли живей!

Он шел между ними, растягивая шаг. Но едва они вошли во двор епископа, левая рука Прайама, нервно шаря в кармане, наткнулась на кусок картона.

– Вот мой билет, – сказал он. – А я думал – потерял. Я совершенно ничего не пил, и лучше вы меня отпустите. Все это ошибка.

Процессия замерла на то время, пока старший полицейский очарованно изучал официальный документ.

– Генри Лик, – расшифровал он имя.

– А всем говорил, как будто бы Прайам Фарл он, – пробормотал младший полицейский, засматривая через плечо товарища.

– И ничего подобного, – поспешно вставил Прайам Фарл.

Покуда старший вдумчиво оглядывал пленника с головы до ног, явились двое мальчишек, образовали толпу, но она тотчас рассеялась под грозным взором.

– Непохоже, чтоб он столько выхлебал, что омнибус вымыть можно, а? – засомневался старший полицейский. – Слышьте, мистер Генри Лик, – продолжал он, – знаете, чего бы я на вашем месте сделал? Пошел бы и купил новую шляпу на вашем месте, и живо!

Прайам поспешил прочь и слышал, как старший полицейский наставлял младшего:

– Он жентльмен, вот он кто, а ты балда. Забыл, что ты при исполнении?

И уж такова сила совета, данного при известных обстоятельствах лицом, облеченным властью, что Прайам Фарл пошел-таки прямо-прямо по Виктория-стрит, и в знаменитой лавке дешевых шляп, у Сотера, в самом деле купил себе новую шляпу. Потом он взял таксомотор на стоянке напротив Военных товаров, кинул адрес – «Гранд-отель Вавилон». И когда машина набрала скорость, но не раньше, он разразился неудержимой бранью. Он ругался от души, разнообразно, бесстыдно, беспощадно, по французски и по-английски сразу. И он не переставал ругаться. Такое поведение я не берусь оценивать; но что было, то было, скрывать не стану. Порыв его иссяк до того, как он добрался до отеля; вся Парламент-стрит была запружена – сплошной затор – по случаю его похорон, и шоферу пришлось искать обходных путей. Наругавшись вволю, Прайам стал понемногу успокаиваться. Правда, возле отеля, исключительно на нервной почве, он дал шоферу полкроны, – ни с чем несообразно.

Другой таксомотор подъехал к отелю почти одновременно с ним. И, в довершенье нынешних чудес, из него вышла миссис Элис Чаллис.

Глава V

Элис в отеле

Она была в тех же красных розах.

– Ой! – заговорила она быстро, щедро изливая слова из неистощимых глубин доброго сердца. – Уж так я переживала, что в субботу вечером мы потерялись. Вся испереживалась. Даже рассказать вам не могу! Ясно, это все из-за меня. Мне бы без вас в лифт не заходить. Мне бы обождать. Я даже хотела потом выскочить, да лифтер такой шустрый оказался, что куда там. А на платформах – там толпа такая, что бесполезно! Я и поняла, что бесполезно. А у вас моего адреса даже нет! Уж так я переживала, чего, думаю, человек про меня теперь подумает!

– Сударыня, – возразил он, – уверяю вас, я во всем виню только самого себя. С меня слетела шляпа и…

– Ну надо же! – перебила она, захлебываясь. – Но я что хочу сказать, вы только поймите, не из таких я дур, которые могут потеряться. Нет! Никогда со мной еще такого не бывало, и теперь уж…

Она озиралась. Он расплатился с обоими шоферами, те уехали, и теперь они с миссис Элис Чаллис стояли под огромным стеклянным портиком, под щупающими взглядами двоих швейцаров.

– Значит, вы тут остановились! – воскликнула она, как будто до ее сознания наконец-то неотвратимо дошел этот невероятный факт.

– Да, – сказал он. – Не зайти ли нам?

Он ввел ее в роскошный сумрак «Гранд-отеля Вавилон», отважно вызвав на бой демона застенчивости и наголову его разбив. Они уселись в уголке главного фойе, где лампы озаряли пустые кресла и цветенье текинского ковра. Все ушли обедать.

– Уж и намаялась я, ваш адрес добывая! – сказала миссис Чаллис. – Ясное дело, я, как только домой пришла, сразу написала на Селвуд-Террас, но только я номер дома спутала, жду, жду ответа, а вместо ответа мое же письмо назад вернулось. Насчет улицы – это я не сомневалась, и – дай, думаю, пройдусь по этой улице и подряд во все двери трезвонить буду! Ну, дом-то я нашла, а они мне адрес не хотят давать, и всё тут. Говорят – письма будут пересылаться. Да какие там письма, хватит с меня писем, спасибочки! Я и говорю – без адреса мол не уйду. Это я с помощником мистера Дункана Фарла толковала. Он там пока живет. Такой из себя симпатичный молодой человек. Очень мы хорошо потолковали. Мистер Дункан Фарл, видно, ужасно переживал, когда завещание нашел. Этот молодой человек говорит, он машинку пишущую всю вдребезги разбил. Но как похороны назначили в Вестминстерском аббатстве, так сразу он немножечко утешился. Уж я бы на таком не утешилась, ну нет! Но он и сам такой богатый – чего ему? Молодой человек говорит – вернитесь завтра, а он спросит у мистера Фарла, можно мне дать адрес или нет. Надо же, думаю, сколько шума из-за какого-то адреса! Да что ты будешь делать. Законники! Ну, вернулась я за этим адресом, и он мне дал. Я прямо вчера пришла бы. Я вчера чуть письмо не написала. А потом думаю, лучше подожду, пока похороны кончатся. Думаю, так приличней будет. Теперь-то они кончились, да?

– Да, – сказал Прайам Фарл.

Она на него посмотрела сочувственно, утешно, понимающе.

– Вам, видно, полегчало! – проворковала она. – Ведь намучились, наверно!

– В известном смысле, – не вполне уверенно согласился он. – В общем, да.

Она сняла перчатки и озиралась, как вор, должно быть, озирается прежде, чем отворить дверь, а потом вдруг подалась к нему, положила руку ему на шею и взялась за его галстук.

– Нет-нет, – она говорила. – Вы уж мне позвольте. Я умею. Никто не глядит. Расстегнулся; галстук его держал, да развязался весь. Ну вот! И все теперь будет ладненько. Ой, какие у вас две родинки смешные, рядышком сидят! Ну вот! Теперь только чуть-чуть подправить.

Меж тем ни одна женщина прежде не подправляла галстука Прайаму Фарлу, тем более, не застегивала ему воротничок, и уж тем более не рассуждала о его родинках, – одна волосатая, другая без волос, – которые воротничок скрывал, будучи как следует застегнут! Он был до крайности взволнован. Ему бы рассердиться – но руки у миссис Чаллис были – ну, руки нянюшки, что ли, нежные, бережные руки, руки, которые могут безнаказанно себе позволить неслыханную дерзость. Чтоб женщина, незванно-непрошенно поправляла ему воротничок и галстук в просторном холле «Гранд-отеля Вавилон», да еще рассказывала про его родинки! Невообразимо! И тем не менее, такое произошло. И – более того, нельзя сказать, чтоб он был недоволен. Она опять откинулась в кресле, как будто не сделала решительно ничего необычайного.

– Я смотрю, вы очень расстроились, наверно, – сказала она участливо. – Хоть он-то вам всего фунт в неделю оставил. Но лучше уж фунт в неделю, чем шиш в зубы и под зад коленом.

Шиш в зубы и под зад коленом ему напомнили только встречу с полицейскими; и больше ни с чем не связывались у него в мозгу.

– Вам ведь работа сейчас не к спеху, правда же? – она сказала погодя. – А то вид у вас неважный, вам надо отдохнуть, чашечку чая выпить, покушать. Вы уж извините, что так скоро пришла вам надоедать.

– Работа? – удивился он. – Вы о какой работе?

– Ну как же? – вскрикнула она. – Вы же ведь теперь на новое место поступили?

– Новое место? – он отозвался эхом. – Какое?

– Ну, слугой.

Была известная опасность в его склонности забывать, что он слуга. Надо было сосредоточиться.

– Нет, – сказал он. – Я не поступил на новое место.

– Так чего ж вы тут-то делаете? – крикнула она. – Я-то подумала, что с новым хозяином вы тут. А один-то – зачем?

– Ах, – он совершенно растерялся, – мне казалось, место подходящее. И я случайно сюда попал.

– Да уж, подходящее! – укорила она строго. – В жизни подобного не слыхивала!

Он понял, что её обидел, причинил ей боль. Чувствовал, что требуется изобрести разумное оправдание, но ничего такого не изобреталось. И от смущенья он сказал:

– А не пойти ли нам поесть? Мне и впрямь надо подкрепиться, верно вы говорите, что-то я проголодался. А вы?

– Где? Тут? – спросила она в ужасе.

– Да. Почему бы нет?

– Ну…

– Так идем же! – сказал он с милой непринужденностью и повел ее к восьми стеклянным вращающимся дверям, которые вели к salle à manger[9]9
  Столовой (фр.).


[Закрыть]Великого Вавилона. При каждой двери стояла живая статуя величья, украшенная золотом. Мимо этих статуй она прошла не дрогнув, но когда увидела сам зал, окутанный сверхблагородной тишиной, полный платьев, шляпок и всего такого, о чем вы читаете в «Ледиз Пикториал»[10]10
  Женский журнал с картинками (англ.).


[Закрыть], и плывущий в дальнем окне флаг на мачте, она вдруг застыла. И разлетевшийся к ним метрдотель с тяжелой цепью поперек груди тоже вдруг застыл.

– Нет! – объявила она. – Мне что-то не хочется тут кушать. Правда.

– Но почему?

– Ну, не хочется и всё. Может, еще куда-нибудь сходим?

– Конечно, сходим, – согласился он с более чем вежливой готовностью.

Она его подарила своей ободряющей, сочувственной улыбкой, улыбкой, снимавшей все сомненья, как бальзам снимает раздраженье кожи. И она спокойно понесла свою шляпку, платье, свою речь, свою непринужденность прочь от этих величавых сводов. И они спустились в гриль, где было относительно шумно и где ее розы, пожалуй, казались менее неожиданными, чем ассирийский шлем, а платье всюду находило дальнюю и близкую родню.

– Я насчет этих ресторанов не очень, – призналась она над жареными почками.

– Да? – отозвался он с сомненьем. – Прошу меня извинить. Но мне показалось на днях…

– Ах, ну да, – перебила она, – на днях я очень даже в то место пойти хотела, очень даже. И девушка на почте мне рассказывала, что это изумительное место. Так и есть. Там замечательно. Но только постыдились бы еду такую подавать. Помните их палтуса? Палтус! Да он и рядом с палтусом не лежал. И если б его минуточку готовили, а то морили-парили час целый, да потом еще ждали. А цены! Ну да, я заглянула в счет.

– По-моему, было невероятно дешево.

– Но не по-моему! – отрезала она. – Как подумаешь, что у хорошей хозяйки за все про все уходит по десять шиллингов на душу за неделю… Это же прямо безобразие! А тут, небось, еще дороже?

От этого вопроса он уклонился.

– Тут вообще прекрасно кормят, – решился он. – Собственно, я почти не знаю таких мест в Европе, где кормили бы лучше, чем здесь.

– Не знаете? – переспросила она участливо, и в тоне ее звучало: «Но я-то уж одно такое местечко по крайней мере знаю!».

– Говорят, – продолжил он, – тут не употребляют масла, которое бы стоило меньше трех шиллингов за фунт.

– Никакое масло им трех шиллингов за фунт не стоит.

– Не в Лондоне, – он не сдавался. – Его привозят из Парижа.

– И вы такому верите?!

– Ну да.

– Ну, а я не верю. Кто платит больше шиллинга с полтиной за фунт масла – тот дурак, вы уж простите мне такие выраженья. И не то чтобы масло у них очень уж хорошее. Я такое в Патни по восемьдесят пенсов покупаю.

И вдруг он почувствовал себя мальчишкой, которому еще учиться и учиться у строгой, заботливой сестры.

– Спасибо, не надо, – суховато отклонила она предложение официанта подбавить жареной картошки.

– Только потом не говорите, что все у них простыло, – засмеялся Прайам.

И она тоже засмеялась.

– Хотите расскажу, почему я против этих ресторанов, – продолжала она. – Тут не знаешь потому что, откуда у них продукты берутся. Когда у тебя кухня со столовой рядышком, а продукт на глазах у тебя от самой той минуты, когда тележка его привозит, – тогда ты знаешь, что к чему. И блюда с пылу с жару можешь подавать. Это я понимаю. А у них где кухня?

– Где-то внизу, – отвечал он виновато.

– Подвальная кухня! – крикнула она. – Да в Патни с подвальной кухней дом просто с рук не сбудешь! Нет! По мне, так пусть и вовсе их не будет – отелей этих и ресторанов, и уж точно не на каждый день.

– И все же, – он себе позволил возразить. – В отелях очень удобно.

– Да? – а в голосе звучало: докажите!

– Ну, например, здесь в каждом номере – телефон.

– В спальне то есть?

– Да, в каждом номере.

– Ну, мне он и даром не нужен, этот ваш в спальне телефон. Да я бы глаз не сомкнула, знай я, что у меня телефон в спальне! То и дело к нему бегай! И откуда ж ты узнаешь, кто это тебе звонит? Нет уж, не надо мне его! Это, конечно, неплохо для джентльменов, какие не привыкли к уюту в полном смысле, как я это слово понимаю. Но только…

Он понял, что если не отступится от своих взглядов, скоро от громады Вавилона не останется камня на камне. К тому же миссис Чаллис и в самом деле заставила его почувствовать, что на всем своем пути он был лишен самого ценного в жизни – неприбранный, наивный, неприкаянный. Совершеннейшая для него новость! Ибо если была хоть одна мужская особь по всей Европе, уверенная в том, что всегда успешно сможет перепоручить другим заботу о своем уюте, такою особью был Прайам Фарл.

– А я никогда не бывал в Патни, – отважился он, меняя разговор.