Текст книги "Заживо погребенный"

Автор книги: Арнольд Беннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Упоминание о двух родинках

Театр, в котором разыгрывалась волнующая драма «Уитт против Парфиттов», не имел обычных прелестей современного места развлеченья. Слишком высокий по собственной длине и ширине; скудно освещенный; зимой промозглый, а летом душный из-за отсутствия всякой вентиляции. Попади такой зал на глаза совету графства, и сразу бы его забраковали, объявив опасным в рассуждении пожара, ибо коридоры были узки, а выходы витиеваты, как в средние века. Сцены не имелось, отсутствовала рампа, и стулья были простые, деревянные, – все, кроме одного.

Единственное это сиденье занимал главный актер – в потешном парике и блистательном малиновом костюме. Судья он был вовсе недурной, однако же ошибся в выборе профессии; редкостный талант его к третьеразрядным шуткам принес бы ему целое состояние в мире музыкальной комедии. Впрочем, как сказать – он получал сто фунтов в неделю жалования; а лучшие комедианты зарабатывали меньше. Он помещался посреди двойного ряда модных шляпок, а за шляпками скрывались лица четырнадцати приятельниц и родственниц. Шляпки эти играли роль украшенья, гарнира, что ли. Главный актер пытался вести себя как бы во власти заблужденья, будто он сияет в своей славе один одинешенек, – но тщетно.

Было еще четверо ведущих актеров: мистер Пеннингтон, к.а.[22]22
  То есть королевский адвокат.


[Закрыть], мистер Водри, к.а., со стороны истца, и мистер Касс, к. а., и мистер Крепитюд, к. а. со стороны ответчика. Эти актеры были звезды в своей профессии, как бы менее блистательные, а на самом-то деле даже и поярче, чем исполнитель в малиновом костюме. Парики были у них качеством похуже, и невидные костюмы; но их это ничуть не занимало, ибо, если он получал сотню в неделю, они получали сотню в день. Трое второстепенных исполнителей получали в день по десяти гиней; один имел поручение приглядывать за делом – от самого епископа и от капитула аббатства, ибо, принадлежа к братству христиан, а потому терзаясь и ужасаясь из-за косвенного допущения ответчика, что якобы они у себя погребли лакея, епископ и капитул решились ни под каким видом не допускать эксгумации. Статистами, роль которых состояла в том, чтобы шептаться между собою и с артистами, были поверенные, секретари поверенных; и совместные их усилия оценивались в сто пятьдесят фунтов в день. Двенадцать достойнейших мужей на скамье присяжных получали совокупно примерно такую сумму, которая позволила бы королевскому адвокату безбедно продержаться в живых в течение целых пяти минут. Общие расходы предприятия составляли таким образом шесть, не то семь сотен фунтов в день. Предварительные же затраты исчислялись в тысячах. И все бы, все прекрасно окупилось, будь для представления нанят, скажем, Ковент Гарден и ложи продавались бы, как на Тетраццини[23]23
  Тетраццини, Ева (1862–1938) и Луиза (1871–1940), сестры, знаменитые итальянские певицы.


[Закрыть] и Карузо, но в нелепом зале, как ни был он набит до самых до опасных своих дверей, убытки, конечно, могли быть прямо роковые. К счастью, делу оказывалась поддержка не только со стороны государства, но и со стороны двух богачей-капиталистов, Уиттни Си Уитта и мистера Оксфорда; а потому устроители вполне могли благородно пренебречь презренными финансовыми соображениями и спокойно предоставить исполнителям вольно предаваться искусству для искусства.

Открывая слушание, мистер Пеннингтон, к а., мгновенно представил доказательства своего редкого исполнительского дара. Начал он спокойно, по-домашнему, обращаясь к присяжным, как к друзьям детства, а к судье, как к сообразительному родному дядюшке, и в самых простых, доходчивых словах поведал о том, что истец, мистер Уиттни Си Уитт, требует с ответчика семьдесят две тысячи фунтов, то есть сумму, заплаченную им за никчемные поделки, подсунутые почтенному и близорукому истцу в качестве шедевров. Мистер Пеннингтон поведал о жизни и смерти великого художника Прайама Фарла, о торжественном его погребении и скорби всего мира. Он поподробнее остановился на гении Прайама Фарла и на доверчивой натуре истца. Далее он задался вопросом, кто мог бы осуждать истца за то, что он поверил в честность фирмы с таким безупречным именем, как Парфитты. Затем он рассказал, как по случайности, по штемпелю на задней стороне холста, вдруг обнаружилось, что те картины, которые, как утверждалось, принадлежали кисти Прайама Фарла, писались уже после его кончины.

И он продолжил, не меняя тона:

– Объяснение тут проще простого. Прайам Фарл, оказывается, вовсе и не умер. Умер его лакей. Совершенно естественно, более чем натурально, великий гений Прайам Фарл решает провести всю оставшуюся жизнь простым лакеем. Всех он обманул: доктора, кузена своего Дункана Фарла, власти, епископа и капитул Вестминстерского аббатства – словом, всех на свете! В качестве Генри Лика он женится, в качестве Генри Лика снова принимается за живопись – в Патни; за таковым занятием он проводит несколько лет, ни в ком решительно не возбуждая ни малейших подозрений. И вдруг, – по странному совпадению, сразу же после того, как мой доверитель пригрозил ответчику судом, – он открывает свое истинное лицо, как Прайам Фарл. Вот такое простейшее, достовернейшее объяснение, – проговорил мистер Пеннингтон, к. а. и прибавил, – каковое сейчас представит вам на рассмотрение ответчик. Конечно вас, людей бывалых, многоопытных, оно тотчас же убедит. Вы не станете же отрицать, что подобное то и дело происходит, что это вещи повседневные, привычные, на каждом шагу встречаются. Мне пожалуй, даже стыдно, что вот стою тут перед вами и тщусь опровергнуть историю, столь правдоподобную, столь убедительную. Чувствую, что дело мое почти пропащее. Однако, делать нечего, я уж попытаюсь.

И так далее, в том же духе.

То было одно из грандиознейших его свершений в области иронии, которую так любят присяжные заседатели. И в публике решили, что дело, считай, решено.

После того, как мистер Уиттни Си Уитт и секретарь его наполнили весь зал гнусавым отзвуком Нью-Йорка (сдержанная ярость престарелого Уитта произвела сильное впечатление), была вызвана свидетельница миссис Лик. Ее под обе руки поддерживали два викария, однако им не удалось сдержать ее рыданий под мощный оклик пристава. Она заявила о своем браке.

– Это ваш муж? – осведомился мистер Водри, к. а., (принявший на себя главную роль, ибо Пеннингтон, к. а. был занят уже в другой пьесе и в другом театре), хорошо отрепетированным драматическим жестом указывая на Прайама Фарла.

– Да, – прорыдала миссис Лик.

Несчастная сама верила тому, что говорила, а викарии, хоть и не проронив ни слова, сумели впечатлить присяжных. Когда к допросу приступил Крепитюд, к. а., и заставил таки ее признать, что при первой встрече с Прайамом у него на Вертер-роуд, она его не вполне узнала, она ответила:

– Но потом-то я сообразила. Неужели же может женщина не узнать отца своих детей?

– Может, – вставил судья. Была ли это шутка, или нет – тут мнения публики разделились.

Миссис Лик была, надо сказать, жалка, но уж нисколько не забавна. Зато мистер Дункан Фарл, сам того не желая, несколько разрядил атмосферу.

Дункан с негодованием отмел всякую возможность того, что Прайам – это Прайам. Он подробно изложил все обстоятельства, сопровождавшие смерть на Селвуд-Teppac, и пятидесятые различными способами доказал, что Прайам никак быть Прайамом не может. Этот человек, выдающий себя здесь за Прайама, – не джентльмен даже, тогда как Прайам – кузен Дункана Фарла! Дункан был свидетель безупречный, сдержанный, точный, непоколебимый. Приступив к допросу этого свидетеля в интересах своего клиента, Крепитюд просил, чтоб он подробно описал свою детскую встречу с Прайамом. Никакой настырности Крепитюд не проявлял.

– Расскажите нам, как это все было, – просил Крепитюд.

– Ну, мы подрались.

– О! Подрались! Но из-за чего же подрались два нехороших мальчика? (Смех в зале).

– Из-за кекса с изюмом, кажется.

– О! Не с тмином, например, а именно с изюмом? (Громкий смех в зале).

– По-моему, с изюмом.

– И каков же был исход кровопролитной схватки? (Громкий смех).

– Кузен мне вышиб зуб. (Бурные раскаты смеха, в котором участвует и суд).

– И что же вы ему сделали?

– Кажется, ничего особенного. Помню, одежду на нем порвал. – Смех переходит во всеобщий рев, в котором принимают участие все, кроме Прайама и Дункана Фарлов.

– О! И вы уверены, что все это точно помните? (Взрыв истерического смеха).

– Да, – отчеканил Дункан Фарл, холодно припоминая прошлое. В глазах его был отсутствующий взгляд, и он прибавил: – Помню, на шее у моего кузена, под воротником, были две маленькие родинки. Да, я точно помню. И как это я сразу не сообразил.

Конечно, когда вам говорят со сцены ну, хоть бы и про одну родинку, это ужасно, удивительно смешно. При упоминании же о двух родинках сразу зал буквально покатился со смеху.

Мистер Крепитюд склонился к поверенному напротив; тот склонился к своему секретарю, секретарь что-то шепнул Прайаму Фарлу, и тот кивнул.

– Э-э… – начал было мистер Крепитюд, но осекся и сказал Дункану Фарлу: – Благодарю вас. Вы можете занять свое место в зале.

Потом свидетель по имени Жюстини, кассир в «Отель де Пари», в Монте-Карло, объявил под присягой, что Прайам Фарл, знаменитый живописец, на четыре дня останавливался у них в отеле в мае, в жаркую погоду, семь лет тому назад, и то лицо в суде, которое ответчик выдает за Прайама Фарла, ничего общего с тем знаменитым живописцем не имеет. И никакие расспросы адвокатов не могли поколебать мистера Жюстини. Вслед за ним выступил распорядитель из отеля «Бельведер» в Монт-Перелине, близ Веве в Швейцарии, повторил подобный же рассказ и остался столь же тверд.

А дальше вынесены были сами картины, явились эксперты, и началось подробное освидетельствование. Но едва оно началось, пробили часы, и на сегодня представление закончилось. Главные актеры скинули с себя сценические костюмы и схватились за вечерние газеты, дабы убедиться в том, что репортеры, как всегда, возносят им хвалы. Судья, подписчик агентства по рассылке газетных вырезок, рад был обнаружить, что ни одна из его шуток не была опущена ни одной из девятнадцати главных утренних лондонских газет. Стрэнд и Пиккадилли только и думали, что о деле Уитта против Парфиттов: его на все лады склоняли вечерние плакаты и пронзительные голоса мальчишек-газетчиков. Телеграфные провода трясло от дела Уитта против Парфиттов. В больших промышленных городах заключались пари, и ставки делались большие, очень большие. Англия, одним словом, была довольна, и главные актеры имели право спокойно перевести дух. Но люди самые дотошные, по клубам, по пабам, туманно говорили что-то насчет двух родинок, и что, мол, Прайам тогда кивнул в ответ, когда ему шептал что-то секретарь: подобные детали не ускользают от современных очеркистов, зарабатывающих тысячу фунтов в год. И люди самые дотошные считали, что эти родинки обещают много еще чего очень даже интересного.

Отказ Прайама

«Лик дает показания».

Новость полетела по телеграфным проводам, попала на плакаты через пять минут после того, ка Прайам принес присягу. Англия затаила дух. Три дня прошли с начала слушания (ведь актеры, получающие по сотне фунтов в день, не станут щелкать хлыстом над экспертами, зарабатывающими по десятке; и потому дело продвигалось сдержанным и важным шагом), и страна ждала щелчка.

Никто кроме Элис не знал, чего можно ожидать от Прайама. Элис знала. Она знала, что он в ужасном состоянии, и это может привести к ужасному исходу; и знала, что ничего не может с ним поделать! Была, была с ее стороны попытка омыть его светом разума, но успеха не имела. А повторять попытку Элис не решалась. Пеннингтон, к. а. к тому же настоял на том, чтоб она покинула зал на время показаний мужа.

Прайам ко всему процессу относился с возмущением, то жгучим, то холодным. Все это разбирательство было ему в высшей степени противно. Он ненавидел Уитта столь же остро, как ненавидел Оксфорда. Всего-то он и просил от мира, что тишины, укромности, немного, кажется, совсем немного, но даже в этом было ему отказано. Он не просил, чтоб его хоронили в Вестминстерском аббатстве; погребение это ему навязали. А если он решил назваться другим именем – кому какое дело? Если он предпочел жениться на простой женщине, жить в пригороде и писать картины по десяти фунтов каждая, кому это мешало? И зачем понадобилось выволакивать его на люди, из-за того, что два субъекта, на которых ему было решительно плевать, повздорили из-за его картин? Чего ради ему портили жизнь в Патни, изводили наглым любопытством зеваки, репортеры? И за что, за что, с помощью синего клочка бумаги, его подвергли невыносимой пытке, заставили, сгорая со стыда, явиться перед целым светом в качестве свидетеля? Эта последняя незаслуженная кара, этот нестерпимый ужас венчали все, лишая его сна много ночей подряд.

Давая показания, он имел, конечно, вид пойманного преступника – эти нервные жесты, дрожащие приспущенные веки, слабый, сиплый голос, который он с трудом выталкивал из горла! Нервозность с подоплекою обиды составляет роскошный материал для пластического искусства перекрестного допроса, и Пеннингтон, к. а. прямо-таки бил копытом, так и рвался в бой, тогда как Крепитюд, к. а. выказывал куда меньше рвенья. Крепитюд был адвокат ответчика, мистера Оксфорда, так что Прайам был его свидетель, но свидетель жуткий, свидетель, настойчиво, свирепо отказывавшийся открыть рот до того, как дал присягу. Да, он, разумеется, кивнул в ответ на шепот того секретаря того поверенного, но своего кивка он подтвердить не пожелал и ни единым словом не помог мистеру Крепитюду во все три дня процесса. Сидел себе и молча полыхал.

– Ваше имя Прайам Фарл? – начал Крепитюд.

– Да, – хмуро буркнул Прайам, и по всему видно было, что этот человек лжет. Он украдкой поглядывал на судью, как будто бы судья – бомба с запаленным фитилем.

Допрос начался неубедительно и дальше продолжался из кулька в рогожку. Самая мысль о том, что этот запуганный, виляющий тип – всемирно известный, прославленный, великий Прайам Фарл, была просто смехотворна. Крепитюду приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтоб не накричать на Прайама.

– И это все, – заключил Крепитюд, после того, как Прайам дал робкие, дурацкие объяснения о своей жизни после смерти Генри Лика. И кто же эдакому поверит? Он объявил, что «эта Лик» ошибкой приняла его за своего мужа, потом добавил, что она истерична, и уж такое замечание окончательно восстановило против него публику. Заявление, что у него, собственно, не было никаких определенных оснований выдавать себя за Лика – мол, так просто, вдруг нашло – принято было с немым презрением. Когда Прайама просили объясниться по поводу показаний отельных служащих, и он ответил, что то и дело за него представительствовал лакей, – это уж было черт знает что такое.

В публике удивлялись, отчего же Крепитюд не спрашивает насчет двух родинок. На самом деле, Крепитюд боялся их касаться. Упомянув о родинках, он все поставил бы на карту, и мог все потерять.

А вот Пеннингтон, к. а., спросил про родинки. Не ранее однако, чем убедительнейшим образом продемонстрировал суду путем двухчасового перекрестного допроса, что Прайам ничего не знает о своем собственном детстве, ничего не знает ни о живописи, ни о сообществе художников. Он сделал из Прайама котлету. И голос Прайама звучал все глуше, и жесты все больше выдавали в нем лжеца.

Пеннингтон, к. а., сделал несколько блистательных ходов.

– Итак, вы утверждаете, что вместе с ответчиком пошли в его клуб, и там он вам поведал о своих невзгодах!

– Да.

– Он предлагал вам деньги?

– Да.

– О! И какую же он предложил вам сумму?

– Тридцать шесть тысяч фунтов. (Волненье в зале).

– Тэк-с! И за что же были вам предложены такие деньги?

– Не знаю.

– Не знаете? Да будет вам.

– Я не знаю.

– И вы приняли это предложение?

– Нет, отказался.

– И почему вы отказались от такого предложения?

– Просто не захотел его принимать.

– Стало быть, денег никаких ответчик в тот день вам не вручал?

– Вручал. Пятьсот фунтов.

– И за что же?

– За картину.

– За картину, точно такую, как те, что вы продавали по десять фунтов?

– Да.

– И вам это не показалось странным?

– Нет.

– И вы продолжаете утверждать, – имейте в виду, Лик, вы принесли присягу! – вы продолжаете утверждать, что отказались от тридцати шести тысяч фунтов с тем, чтобы принять пятьсот?

– Я продал картину за пятьсот фунтов. (Плакаты на Стрэнде: «Строгий допрос Лика»)

– Теперь – по поводу той встречи с мистером Дунканом Фарлом. Вы же, разумеется, Прайам Фарл, вы же, разумеется, все это помните?

– Да.

– Сколько вам тогда было лет?

– Не знаю. Десять, или около того.

– О! Вам было около девяти лет. Самый возраст для кекса. (Бурный хохот в зале.) И мистер Дункан Фарл говорит, что вы ему выбили зуб.

– Выбил.

– А он на вас порвал одежду.

– Было дело.

– Он говорит, что запомнил этот факт, потому что у вас на шее обнаружились две родинки.

– Да.

– Есть у вас две эти родинки?

– Да. (Невероятное волненье в зале).

Пеннингтон помолчал.

– И где они расположены?

– У меня на шее, под воротничком.

– Будьте добры, положите на это место руку.

Прайам приложил руку к шее. Волнение в зале было чрезвычайное.

Пеннингтон снова помолчал. Но, убежденный в том, что Прайам самозванец, он продолжал с издевкой:

– Быть может, если моя просьба вам не представится слишком наглой, вы снимете воротничок и покажете свои родинки суду?

– Нет, – отчеканил Прайам. И в первый раз прямо взглянул мистеру Пеннингтону в лицо.

– Быть может, вы предпочли бы снять воротничок в комнате Его Чести, если Его Честь не возражает?

– Я нигде не стану снимать воротничок.

– Однако же… – начал судья.

– Я нигде не стану снимать воротничок, Ваша Честь, – выговорил Прайам громко. Снова на него нахлынули возмущенье и обида. Его прямо-таки взбесили эти эксперты, объявившие его картины ловкой, но ничего не стоящей подделкой его же работ! Если собственные картины, якобы написанные после его смерти, не могут доказать, что он – это он; если слово его отметается с издевкой этими хищными зверями в париках – почему какие-то там родинки должны доказывать, что он – это он. Он решил не сдаваться.

– У свидетеля, господа присяжные заседатели, – с торжеством провозгласил мистер Пеннингтон, – имеются две родинки на шее, как раз в том самом месте, на которое указывает мистер Дункан Фарл, но он не желает нам их приоткрыть!

Двенадцать юридических умов благородно задались вопросом, могут ли закон и правосудие Англии принудить свободного человека снять воротничок, если тот отказывается снимать воротничок. Судопроизводство однако продолжалось. Шестьсот, не то семьсот фунтов в день следовало отработать, и оставалось еще множество свидетелей. Следующей вызвали Элис.

Глава XII

Выступление Элис

Вызвали Элис, она поднялась на трибуну, добродушно кивнула старичку-приставу, поцеловала книгу так, будто это пухленький племянник, – и общее настроение вдруг переменилось, вдруг всем захотелось улыбаться. Она заметно припарадилась, надела все выходное, и тем не менее, глядя на нее, вы никогда бы не сказали, что перед вами жена сверхзнаменитого художника. В ответ на соответственный вопрос, она сообщила, что до того, как вышла за Прайама Фарла, была вдовой подрядчика в строительной конторе, его весь Патни знал, и Уэндсуорт. Вот именно – вдова подрядчика в строительной конторе, которого весь Патни знал, и Уэндсуорт. То-то и оно, и сразу видно!

– Как вы встретились со своим нынешним мужем, миссис Лик? – спросил Крепитюд.

– Миссис Фарл, я извиняюсь, – весело поправила она.

– Ну хорошо. Миссис Фарл.

– По-моему, – раздумчиво сказала Элис, – это даже чудно, ей-богу, что вы меня миссис Лик называете, когда вам деньги платят за то, чтоб вы доказывали, что я миссис Фарл, мистер… ой, фамилию забыла.

Это уязвило мистера Крепитюда. Уязвило его и то, что свидетельница, давая показания, ведет себя так, будто у себя на кухне разговаривает с посыльным из мясной лавки. Мистер Крепитюд к такому поведению допрашиваемых не привык. Вдобавок, хоть Элис была его свидетелем, свидетелем защиты, он злился на нее уж потому, что злился на ее супруга. Мистер Крепитюд покраснел. Судейские сзади увидели, что шея у него вся побагровела над невыразимо белым воротничком.

– Не будете ли вы любезны мне ответить… – выговорил он.

– Я встретилась со своим мужем перед Сент-Джордж-Холлом, как было условлено, – сказала Элис.

– Но еще прежде. Как вы познакомились?

– Через брачное агентство.

– А-а! – заметил Крепитюд и решил этой тропой далее не следовать. Он начал понимать, что многого от Элис не добьется. Впрочем, она и сама оказалась в чрезвычайно трудном положении, ибо Прайам строго-настрого ей запретил вступать в переговоры с поверенными и секретарями поверенных, а потому Крепитюд не знал, какие западни ему сулит этот допрос. Он из нее вытянул подтверждение тому, что муж ее действительно Прайам Фарл, но никаких доводов она не приводила, и даже, кажется, не отдавала себе отчета в том, как ему необходимы эти доводы.

– Есть ли у вашего супруга родинки? – ни с того ни с сего спросил Крепитюд.

– Есть ли..? – Элис вся подалась вперед.

Водри, к. а. так и подскочил.

– Прошу отметить, ваша честь, что мой высокоталантливый собрат задает наводящие вопросы, – объявил Водри, к. а.

– Мистер Крепитюд, – проговорил судья, – вы не могли бы поставить свой вопрос иначе?

– Имеются ли у вашего супруга родимые пятна… э-э… на теле? – снова приступился Крепитюд.

– А-а! «Родинки», вы сказали? Можете не беспокоиться. Есть у него родинки, рядышком, вот тут на шее, – и в наступившей тишине она точно показала место. Потом, заметив общее молчание, она прибавила: – Вот все, что я знаю.

Крепитюд, решив окончить допрос на этой выигрышной ноте, сел на свое место. И Элис пришлось отчитываться перед Водри, к. а.

– Вы познакомились со своим мужем через брачное агентство? – спросил он.

– Да.

– И кто же из вас первым прибегнул к услугам этого агентства?

– Я прибегла.

– И с какой же целью?

– Мужа, конечно, я найти хотела. А для чего ж еще люди в брачное агентство ходят?

– Вы здесь не для того, чтоб задавать вопросы, – отрезал Водри.

– Ну да, я-то думала, вы знаете, для чего люди ходят в брачное агентство. Что ж, век живи, век учись, – она весело вздохнула.

– И вы полагаете, что брачное агентство – самый лучший способ…

– А это смотря что вы имеете под «самый лучший», – сказала Элис.

– Ну, женственный.

– Да, – сказала Элис. – Полагаю. А если вы будете мне тут доказывать, что я не женственная, так я вам тоже скажу, что не мужественный вы.

– Итак, вы заявляете, что впервые встретились со своим мужем перед Сент-Джордж-Холлом?

– Да.

– И прежде никогда его не видели?

– Да.

– И как же вы его узнали?

– По фото.

– О, так он вам фотографию свою прислал?

– Да.

– С письмом?

– Да.

– И как было подписано письмо?

– Генри Лик.

– И это было до смерти того человека, который похоронен в Вестминстерском аббастстве?

– На пару дней пораньше. (Волненье в зале)

– Итак, ваш муж себя называл Генри Ликом еще до той смерти?

– Да нет, не называл он себя. Письмо-то написал тот человек, тогда-то ведь он пока еще не умер. А муж нашел мой ответ и фото мое у того в бумажнике, потом уже. И шел случайно мимо Сент-Джордж-Холла, как раз когда я вроде…

– Так-так. Шел случайно мимо Сент-Джордж-Холла, как раз, когда вы вроде… (Смешки в зале).

– Ну, я его увидела и с ним заговорила. Понимаете, я ж тогда подумала, это тот самый, который письмо мне написал.

– Что же заставило вас так подумать?

– У меня фото было.

– Значит, тот, кто вам написал письмо и потом умер, послал вам не свою фотографию. Он вам послал чужую фотографию – а именно фотографию вашего супруга?

– Ну да. Чего ж тут непонятного? Я думала, вы поняли уже.

– И вы всерьез рассчитываете на то, что присяжные поверят вашему рассказу?

Элис с улыбкой повернулась к присяжным.

– Да нет, не то чтобы. Я и сама-то долго поверить не могла. Но это правда.

– Итак, сначала вы не верили, что ваш супруг – действительно Прайам Фарл?

– Ну да. Понимаете, ведь он же мне ничего такого и не говорил. Только вроде как намекал.

– А вы не верили?

– Не верила.

– Вы считали, что он лжет?

– Нет, просто – думаю, мало ли, что человек в голову себе забрал. Знаете, мой муж ведь не такой, как другие джентльмены.

– Готов себе представить, – сказал Водри. – И когда же вы впервые поверили, что ваш супруг – настоящий Прайам Фарл?.

– Вечером это было, в тот день, когда мистер Оксфорд к нему приехал. Тогда он мне все и рассказал.

– Ara! В тот самый день, когда мистер Оксфорд ему заплатил пятьсот фунтов?

– Да.

– Как только мистер Оксфорд заплатил ему пятьсот фунтов, тотчас же вы и поверили, что ваш супруг подлинный Прайам Фарл. И вам это не кажется предельно любопытным?

– Так уж было, – только и сказала Элис.

– Вернемся однако к этим родинкам. Вы указали место на шее справа. А вы уверены, что родинки эти не с левой стороны?

– Постойте-ка, – она нахмурилась. – Когда он утром бреется, он теперь пораньше встает, я вижу его в зеркале, и в зеркале родинки эти слева. Ну да! Значит, на нем-то они с правой стороны. Да. Все сходится.

– И вы никогда не наблюдали их иначе, как в зеркале, любезнейшая? – вмешался вдруг судья.

Элис почему-то покраснела.

– По-вашему, это очень остроумно, – отрезала она и тряхнула головой.

В публике думали, что сейчас обрушится потолок. Но потолок не рухнул, благодаря премудрой глухоте судьи. В самом деле, не напади на его Честь внезапная глухота, трудно сказать, как бы сумел он совладать с возникшим положением.

– Можете ли вы как-нибудь нам объяснить, – осведомился Водри, – отчего ваш муж отказывается представить свою шею на обозрение суда?

– А я даже и не знала, что он отказывается.

– Но он отказывается.

– Ну, – сказала Элис, – если б вы меня не выгнали из зала, когда его допрашивали, может, я вам и подсказала бы. А так чего уж. И поделом вам.

И на этом кончилось выступление Элис.