Текст книги "Трясина"

Автор книги: Арнальд Индридасон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

10

Эрленд сразу его заметил – тот собирал листья в саду граблями. Эрленд долго так стоял, пока тот не поднял глаза и не заметил его. Старик, все движения медленные. Тряхнул головой, весь мокрый. Видимо, ему и дела нет, что льет как из ведра, что листья все склеились. Никуда не торопится, насаживает листья на зубцы грабель, пытается собрать их в кучу. Всю жизнь прожил в Кевлавике. Родился, вырос – и, видимо, там же отдаст концы.

Информацию о старике собрала для Эрленда Элинборг. Наблюдая за ним, Эрленд перебирал в памяти полученные сведения – ход его карьеры в полиции, бесконечные жалобы на его поведение, бесконечные взыскания за нарушения процедуры, наконец, собственно подробности дела Кольбрун, которое он вел, – и подробности взыскания, наложенного на него за это. Эрленд узнал все это за обедом, еще в Кевлавике – Элинборг позвонила ему на мобильный. Он сначала думал навестить старика на следующий день, но потом решил, что нечего ему в такую погоду дважды ездить из города черт-те куда, так что направился прямиком по адресу. На старике зеленая куртка и бейсбольная кепка. Руки костлявые, белые, крепко держат грабли. Высокий, когда-то явно был помассивнее и производил устрашающее впечатление, но теперь он стар, соплив и весь в морщинах. Эрленд все смотрел на него, на старика, возящегося в собственном саду. Старик оторвал глаза от листьев на земле, но наблюдателю своему внимания не уделил. А Эрленд все стоял себе молча, выжидал, думал, как ему лучше приступить к делу. Прошло немало времени.

– Почему ее сестра не хочет со мной разговаривать? – сказал наконец Эрленд, и старик чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– А? Чего?

Старик оперся на грабли.

– Ты кто такой?

– Когда Кольбрун пришла к тебе с заявлением, что ты сделал? – спросил Эрленд.

Старик пристально посмотрел на незнакомца, пожаловавшего к нему в сад, вытер нос тыльной стороной ладони, еще раз смерил Эрленда взглядом.

– Мы что, знакомы? – сказал он. – Ты кто такой? О чем ты говоришь?

– Меня зовут Эрленд. Я расследую убийство мужчины по имени Хольберг, из Рейкьявика. Сорок лет назад его обвинили в изнасиловании. Ты вел предварительное следствие. Пострадавшую звали Кольбрун. Она давно умерла. Ее сестра не желает сотрудничать с полицией – и я хочу знать, по какой причине. Она сказала мне: «После того, что вы с ней сделали, я не буду с вами разговаривать». Не растолкуешь мне, приятель, о чем это она?

Старик безмолвно смотрел на Эрленда. Смотрел прямо в глаза, но не говорил ни слова.

– Что ты ей сделал? – повторил Эрленд.

– Да не помню я… да какое у тебя право? Кто тебе дал право меня оскорблять?

Ага, голосок-то дрожит.

– Вон из моего сада, а не то я позову полицию!

– Видишь ли, Рунар, в чем дело-то, я и есть полиция. И у меня нет времени играть с тобой в кошки-мышки.

Рунар задумался.

– Это у нас новые методы такие? Оскорблять невинных людей?

– Как мило с твоей стороны завести речь о методах и об оскорблениях, – сказал Эрленд. – На твоем счету, дружок, восемь случаев нарушения служебных инструкций, в частности, применение силы к задержанным. Я не знаю, кому ты лизал задницу, что тебя не выгнали сразу поганой метлой, но, видимо, и эту задницу ты лизал недостаточно хорошо, потому что в итоге тебя уволили – с позором. Вышвырнули к чертям собачьим…

– Заткнись, мудак, – прохрипел Рунар, нервно оглядываясь вокруг, – как ты смеешь!

– …за постоянные сексуальные домогательства.

Костлявые белые пальцы еще сильнее сжали грабли, выступили костяшки. Лицо старика обратилось в гримасу ненависти, глаза сузились, челюсти сжались. Эрленд еще на пути сюда думал – от сообщенных Элинборг сведений его трясло, словно на электрическом стуле, – а как хорошо бы было, коли бы в каком-нибудь другом мире этому Рунару досталось-таки по заслугам.

Эрленд служил в полиции очень давно, и до него доходили слухи о Рунаре, о том, какие проблемы он создавал начальству. Он даже видел его много лет назад пару раз, но тот, кто стоял перед ним сегодня, был так стар и немощен, что Эрленд не сразу его признал. Истории о делишках Рунара до сих пор пересказывали в полиции. Эрленд где-то прочел, что прошлое – это словно другая страна. Ах если бы все эти истории и правда происходили в другой стране. Впрочем, тут есть доля правды – времена меняются, и люди тоже. Но он, Эрленд, не готов так просто прошлое забыть.

Они так и стояли в саду, не отводя друг от друга глаз.

– Так что было с Кольбрун? – спросил Эрленд.

– ИДИ ОТСЮДА к ЧЕРТУ, ПИДОР ВОНЮЧИЙ!!!

– С удовольствием. Как только ты расскажешь мне про Кольбрун.

– Блядь подзаборная! Вот кто она такая! – процедил Рунар, не разжимая челюсти. – Что, съел? А теперь катись отсюда, мудило столичное!!! Что бы она обо мне ни говорила, это все блядская ложь. Не было никакого сраного изнасилования. Это все ложь, блядская ложь!

Эрленд попытался представить себе, как Кольбрун сидит перед этим человеком, много лет назад, со своим заявлением. Вообразил, как она пытается взять себя в руки, пытается набраться смелости пойти наконец в полицию и рассказать, что с ней приключилось. Вообразил себе ужас, который она пережила и который больше всего на свете хотела бы забыть, словно и не было ничего, словно это был ночной кошмар и ей нужно только проснуться. А проснуться никак нельзя – над ней надругались, на нее напали, ее осквернили.

– Она заявилась к нам через три дня после той ночи и обвинила его в изнасиловании, – сказал Рунар. – Чушь собачья.

– И ты вышвырнул ее вон, – сказал Эрленд.

– Да врала она все.

– Ага, и по этому поводу ты расхохотался ей в лицо, посмеялся, в какое незавидное положение она попала, и развязно предложил ей все забыть. Это я знаю. Да только она не забыла, не так ли?

Старик смотрел на Эрленда испепеляющим взглядом.

– Она отправилась по инстанциям, дошла до Рейкьявика, не так ли? – сказал Эрленд.

– Хольберга не признали виновным.

– И кто ему в этом помог, ты, случаем, не припомнишь?

Эрленд представил себе, как Кольбрун спорит с Рунаром в полицейском участке. Спорит с этой мразью! Доказывает, что ее слова – правда, стоит на своем – что она в самом деле пережила этот ужас. Пытается убедить его в своей правоте, словно он – верховный судья в ее деле.

Она собрала всю волю в кулак и постаралась описать ему четко, что произошло в ту ночь. Но нет – слишком больно. Она не в силах пересказать, что случилось. Это что-то неописуемое, чудовищное, гадкое. Но все-таки как-то она сумела рассказать о случившемся связно. Но что это? Уж не ухмыляется ли он? С чего бы ему ухмыляться, он же полицейский. Не может быть, не может быть. Но тут он приступил к допросу. Его интересовали подробности.

– Расскажи мне, как это было. В точности.

Она в удивлении посмотрела на него и неуверенно начала рассказ заново.

– Нет, это я уже слышал. Расскажи точно, что и как произошло. Ведь на тебе были трусы. Как он с тебя их снял? Как он в тебя вошел?

Он что, шутит? Сделав глубокий вдох, она спросила, есть ли в участке полицейские-женщины.

– Нет. Если ты намерена обвинить этого человека в изнасиловании, тебе нужно сообщить как можно больше подробностей, ясно тебе? А так твои байки яйца выеденного не стоят. Ты его небось завела, дала ему понять, что не прочь?

Не прочь? Едва слышно она сказала, что, разумеется, нет.

– Так, говори громче, я ни черта не слышу. Как он сумел снять с тебя трусы?

Теперь точно – он смеется над ней. Ухмыляется. Он говорил нагло, придирался к каждому слову, не стесняясь, заявлял, что не верит ей, вел себя грубо, то и дело задавал откровенно хамские, грязные вопросы. Он фактически утверждал, что она сама спровоцировала нападение, что она хотела заняться сексом с этим мужчиной, но на полдороге передумала, а было поздно, ха-ха, вот так-то вот, поздненько давать задний ход.

– Это, знаешь ли, так не делается! Тоже мне, воображала! Ты что думаешь, можно вот просто так пойти на танцы, флиртовать с мужиком, а потом взять и на полдороге остановиться? Да ты смеешься. Не-ет, милочка, так не бывает. Назвался груздем – полезай в кузов, вот так-то!

Она уже рыдала, но собралась с силами, открыла сумочку, вынула оттуда пластиковый пакет и отдала его полицейскому. Тот открыл пакет и вынул оттуда порванные пополам женские трусики. Ее собственные…

Рунар бросил грабли на землю и попытался скрыться в доме, но Эрленд преградил ему дорогу и толкнул его к стене. Они смотрели друг другу в глаза.

– Она передала тебе улику, – сказал Эрленд. – Единственную улику. Она была уверена, что по ней Хольберга можно обвинить.

– Ничего она мне не передавала, – прошипел Рунар. – Оставь меня в покое.

– Она передала тебе трусики.

– Ложь!

– Тебя должны были уволить на месте, мерзкая, гадкая тварь!!!

Эрленд с отвращением отошел от едва дышащего старика. Тот сполз вниз по стене.

– Я просто хотел показать ей, чего ей ждать от судей, если она решит подать жалобу, – пропищал старик. – Я ей услугу оказал. Судьи смеются, когда им попадают такие дела.

Эрленд развернулся и пошел прочь. Как смеет бог, коли он существует, как он смеет, как он смеет давать такому чудовищу, как Рунар, дожить до старости и отбирать жизнь у невинной четырехлетней девочки.

Наверное, надо вернуться к сестре Кольбрун. Нет, сначала в кевлавикскую библиотеку. Полки, полки, корешки книг. А, вот она, Библия.

Эрленд неплохо знал Библию и сразу нашел шестьдесят третий псалом. Вот и она, строчка с могильного камня.

– Сохрани жизнь мою от страха врага.

Надо же, правильно запомнил. Второй стих псалма, вторая половина. Эрленд, не отходя от полки, прочел псалом несколько раз, водя пальцами по строкам, повторяя текст про себя.

Первая половина второго стиха – мольба господу.

Эрленд почувствовал, будто голос, вопль несчастной женщины доносится до него через года.

– Услышь, Боже, голос мой в молитве моей.

11

Эрленд снова подъехал к белому дому, обитому гофрированным листом, и заглушил двигатель. Выходить из машины не стал, решил сначала докурить. Он все старался дымить поменьше и в хорошем настроении умудрялся выкуривать не более пяти сигарет за день. М-да, сегодня это уже восьмая, а еще и трех пополудни нет.

Вышел из машины, взбежал по ступенькам крыльца и позвонил в дверь. Прошло несколько минут, никакой реакции. Позвонил еще раз, ноль эмоций. Заглянул сквозь стеклянную дверь – зеленый плащ и зонтик висят на вешалке, сапоги стоят на полу. Позвонил в третий раз, повернулся спиной к двери и вышел под самый край козырька. Вдруг дверь распахнулась, на пороге стояла Элин, глядела на него с ненавистью.

– Я тебе сказала, оставь меня в покое! Пошел вон, убирайся!

Она попыталась захлопнуть дверь, но не тут-то было – Эрленд успел вставить ногу в проем.

– Не думайте, что мы все такие, как Рунар, – сказал он. – Я знаю, с вашей сестрой обошлись плохо. Я говорил с Рунаром. То, что он совершил, чудовищно, но сейчас ничего не изменишь. У него старческое слабоумие, он не способен понять, что натворил.

– Оставьте меня в покое!

– Мне нужно с вами поговорить. Я хотел бы, чтобы это произошло по вашей доброй воле – иначе мне придется вызвать наряд и доставить вас в участок. Знаете, я буду рад, если получится обойтись без этого.

Эрленд вынул из кармана фотографию могилы и просунул ее в щель между дверью и косяком.

– Я нашел это в квартире у Хольберга.

Элин не ответила. Помолчали.

Эрленд держал фотографию двумя пальцами, так чтобы Элин могла ее разглядеть. Он не видел, что она делает, только чувствовал, как она давит на дверь. Через некоторое время дверь отпустили, Элин взяла фотографию у него из рук.

Ну наконец-то, дверь открылась, вот она, стоит в коридоре, рассматривает снимок.

Эрленд зашел внутрь, аккуратно закрыл за собой дверь.

Элин ушла в гостиную, Эрленд подумал было, не снять ли мокрые ботинки. Ладно, просто ноги вытру о коврик. Прошел в гостиную, мимо вычищенной до блеска кухни и кабинета. На стенах висят картины в золоченых рамах, в углу – синтезатор.

– Вы узнаете фотографию? – осторожно спросил Эрленд.

– Никогда прежде ее не видела.

– Ваша сестра… она имела какие-то дела с Хольбергом после… после случившегося?

– Я не слышала ничего подобного. Думаю, нет, никогда. Ну сами подумайте.

– Делали анализ крови на отцовство?

– Зачем?

– Лишнее доказательство того, что ваша сестра говорила правду. Что ее действительно изнасиловали.

Элин подняла глаза на Эрленда, смерила его долгим взглядом.

– Вы, легавые, все одинаковые. Лень вам как следует делать свое дело.

– В смысле?

– Вы что, дела не читали?

– В общих чертах я его изучил, а что?

– А то, что Хольберг не стал отрицать, что половой акт имел место. Умный, сволочь такая! Он отрицал только, что это было изнасилование. Сказал, что она воспылала к нему страстью, охмурила и сама пригласила к себе. Вот какую линию защиты выдумал себе! Мол, Кольбрун спала с ним, да по собственной воле. Невинного из себя строил, подонок эдакий!!!

– Но…

– Кольбрун плевать было, онотец или нет. Она не желала, чтобы он имел хоть какое-то касательство к ребенку. Доказав, что Хольберг отец Ауд, она ничего бы не изменила в деле об изнасиловании, так что делать анализ крови было бессмысленно.

– Это мне не пришло в голову.

– У моей сестры всех улик было – рваные трусики, – продолжала Элин. – Побитой она не выглядела, силенок-то у нее чуть, она и не сопротивлялась толком, против такого-то великана, да и к тому же, говорила она мне, ее словно парализовало от ужаса, когда он начал лапать ее на кухне. Затем утащил ее в спальню и сделал свое дело там… Дважды. Прижал ее к кровати, лапал ее и говорил всякую липкую мерзость, потом снова полез. Она три дня собиралась с духом пойти в полицию. Медосмотр толком ничего не дал. Она так и не поняла, почему он решил на нее напасть. Она все себя винила, думала, чем-то дала ему понять, что он ей интересен. Думала, может, как-то не так себя вела на танцах, а потом дома у подружки. Может, сказала что-то как-то, и он подумал, что она не прочь. Винила себя. Наверное, у всех такая реакция.

Элин сделала глубокий вдох.

– А когда пошла в полицию, попала на Рунара. Я бы сама с ней сходила, но она так вся сгорала от стыда, что никому ничего не рассказала сразу, я и не знала! Ведь Хольберг ей угрожал. Сказал, что, если она посмеет рассказать кому-нибудь, он вернется и такое с ней сделает! Поэтому она побежала в полицию, думала, там она будет в безопасности. Что ей помогут. Дадут ей убежище. И только когда Рунар вдоволь наигрался с ней, забрал у нее трусики и предложил все забыть, только тогда она пришла ко мне.

– Трусики бесследно исчезли, – сказал Эрленд. – А Рунар отрицал…

– Кольбрун сказала, что она передала их ему, и я клянусь, моя сестра никому в жизни не лгала. Я не знаю, как он вообще посмел это сделать. Я его вижу на улицах частенько, в рыбном магазине, в супермаркете. Я даже наскочила на него однажды, орала как одержимая. Не смогла сдержаться. А он! Глядел на меня, словно ему это нравится. Ухмылялся. Кольбрун рассказывала мне про эту его улыбочку. Он утверждал, что трусиков никаких никогда не видел, что ее заявление было такое туманное, что он решил, она пьяна, поэтому и послал ее домой.

– На него наложили взыскание, – сказал Эрленд, – но с него как с гуся вода, у него этих взысканий было – что волос на голове. В полиции все знали, что он чудовище не хуже любого бандита, но кто-то сверху его покрывал. До поры до времени, дальше дела пошли совсем плохо, и его выгнали.

– Сказали в итоге, что для открытия дела не хватает улик. Да, этот ваш Рунар был прав, Кольбрун надо было просто забыть про это, и дело с концом. Ну и конечно, она не пошла в полицию сразу, да еще, глупышка, вымыла и вычистила весь дом сверху донизу, особенно постельное белье – какие уж тут улики… Только трусики сохранила. Все-таки какую-то улику решила оставить. Бедняжка, думала, их хватит. Думала, глупышка, что достаточно будет рассказать правду! Хотела смыть с себя этот позор, не желала с ним жить. Да еще синяков особенных на ней не было, только кровоподтек на губе – он ей рот зажимал – и сосуд лопнул в одном глазу, а так ничего.

– Сумела она пережить все это?

– Что вы. Она очень была чувствительная, сестра моя. Нежная, хрупкая душа, самая приманка для разных подонков! Вроде Хольберга. Вроде Рунара. Они это сразу поняли, у них, у мерзавцев, нюх! Оба изнасиловали ее, каждый по-своему. Разорвали на части, как волки добычу.

Элин опустила глаза.

– Звери, звери!

Эрленд подумал немного.

– Как она повела себя, когда поняла, что беременна?

– На мой взгляд, разумнее некуда. Сразу решила, что с радостью сохранит и родит ребенка, несмотря на обстоятельства. Она любила Ауд всем сердцем. Они были так привязаны друг к другу! Сестра ухаживала за дочкой, растила ее! Все, что могла, делала для нее. Бедная девочка!

– А Хольберг знал, что ребенок его?

– Знал, конечно, еще бы, но отрицал это. Говорил, это не от него, мол, сестра спит с кем попало.

– Значит, они больше не общались, ни на предмет дочери, ни на…

– О чем вы! Никогда! Вы как себе это представляете? Ничего такого в принципе не могло быть.

– Не могла Кольбрун послать ему это фото?

– Нет, нет. Я даже представить себе этого не могу. Исключено.

– Он мог и сам сделать снимок. Или кто-то, кто знал эту историю. Он мог, скажем, прочесть сообщение о смерти в газете. Были об Ауд некрологи?

– В местной газете. Я сама и написала. Наверное, он мог это прочитать.

– Ауд похоронена здесь, в Кевлавике?

– Нет, мы с сестрой родом из Сандгерди, там есть небольшое кладбище, на Китовом мысу. Кольбрун хотела, чтобы ее похоронили там. Дело было посреди зимы, едва смогли могилу вырыть.

– В свидетельстве о смерти написано, что девочка умерла от опухоли мозга.

– Так сказали сестре. А она просто взяла и умерла, несчастная крошка, и мы ничего не могли поделать. Четырех лет не было!

Элин посмотрела на фотографию и подняла глаза на Эрленда:

– Просто взяла и умерла.

В доме темно, слова, горькие, скорбные, отдаются гулким эхом.

Элин встала, зажгла тусклую лампу, вышла в коридор, дальше, кажется, на кухню. Открыла воду, что-то куда-то налила, открыла какую-то жестянку, запахло кофе. Посмотрим покамест, что висит на стенах. Картины и рисунки. Пастель, в черной рамке, явно детская рука. А, вот то, что нужно. Две фотографии Ауд, разного возраста, промежуток года два, наверное.

Первое фото черно-белое, делали в студии. Девочке меньше года, сидит на подушечке в симпатичном платьице, в волосах бант, в руках погремушка. Повернута на три четверти к объективу, улыбается, видны четыре крошечных зуба. На другой фотографии ей года три, наверное, эту делала сама Кольбрун, цветная. Девочка стоит среди каких-то кустов, ее освещает яркое солнце, одета в толстый красный джемпер и юбочку, на ногах белые носочки и черные туфельки с блестящими пряжками, смотрит прямо в камеру. Выражение лица серьезное, наверное, мама просила ее улыбнуться, а та закапризничала.

– Кольбрун так и не пережила это, – раздался голос Элин.

Эрленд обернулся, вот она, стоит в дверях.

– Врагу не пожелаешь такого, что и говорить.

Взял у нее из рук чашку с кофе, сел обратно в кресло, Элин – на диван, лицом к нему.

– Курите, если хотите, – сказала она.

– Я пытаюсь бросить.

Чего это я извиняюсь, не к лицу это. Да и в груди болит, не стоит. А, черт с ним, где эта пачка. М-да, уже девятая сегодня.

Элин пододвинула ему пепельницу.

– Слава богу, не мучилась долго перед смертью, – сказала Элин. – Вдруг у нее начала болеть голова. Доктор и думал, что это мигрень, давал ей таблетки, да толку-то! Не очень хороший врач, Кольбрун говорила, от него всегда несло перегаром, ее это беспокоило. Но времени не было, все произошло так быстро. Бедной девочке делалось все хуже, а врачи ведь могли бы и заметить! У нее пятна на коже были, цвета кофе с молоком, потом в больнице сказали, это известный симптом. Под мышками. И наконец ее госпитализировали, тут у нас в Кевлавике, и решили, что какая-то опухоль в нервной системе. Оказалось, в мозгу. Все было кончено за полгода.

Элин вздохнула.

– И от этого Кольбрун уже не оправилась. Да кто бы оправился после такой трагедии.

– Вскрытие делали? – спросил Эрленд.

Крошечное тельце на холодном стальном столе, над ним флуоресцентные лампы, Г-образный надрез на груди…

– Кольбрун ни за что бы им не позволила, – сказала Элин, – но ее не стали слушать. Она с ума сошла, когда узнала, что это сделали. Просто сошла с ума от горя, как умерла ее девочка, и никого уже не слушала. Просто не могла перенести мысль, что ее крошку взяли вот так и разрезали. Ну умерла уже, зачем дальше-то ее калечить! А вскрытие подтвердило диагноз, в мозгу нашли злокачественную опухоль.

– И ваша сестра?..

– Покончила с собой спустя три года. Впала в депрессию, за ней нужен был врачебный уход. Некоторое время лежала в психиатрическом отделении в Рейкьявике, потом вернулась домой, сюда. Я за ней смотрела, как могла, но ее словно выключили, как электрическую лампочку. У нее не было сил жить дальше. После ужаса той ночи Ауд принесла свет и счастье в ее жизнь. И вот ее не стало!

Элин снова посмотрела на Эрленда:

– Вы, наверное, хотите знать, как она это сделала?

Эрленд не ответил.

– Набрала в ванну воды, залезла туда и вскрыла вены на запястьях. Специально бритвенные лезвия купила для этого.

Элин замолчала.

Как же темно в гостиной…

– Знаете, что стоит у меня перед глазами, когда я об этом вспоминаю? Нет, не ванна, полная крови. Даже не ее тело в этой жуткой воде. Не раны на запястьях. Нет. Нет – Кольбрун, когда она покупает в магазине лезвия. Отсчитывает монеты, кладет их на прилавок…

Опять молчание.

– Смешно, правда, как устроена память, а?

Не вопрос, говорит сама с собой. Можно не отвечать, и хорошо – что тут ответишь…

– Я ее и нашла. Она сама все подстроила, представляете? Позвонила мне и попросила вечером зайти. Мы поболтали немного. Я всегда была настороже, знала, что у нее депрессия, но ближе к концу она вроде стала себя чувствовать получше. Словно бы туман начал рассеиваться, и она снова находила в себе силы жить… И я помню ее голос в тот вечер, никаких намеков, что она через час покончит с собой. Ничего похожего – мы и говорили-то о будущем! Собирались вместе поехать в путешествие… А когда я ее нашла, на ее лице было спокойствие, умиротворение – каких я у нее не видела много лет. Да-да, умиротворение, смирение даже. Но я-то знаю – ни с чем она не смирилась, никакого покоя не нашла в своей душе.

– Мне нужно задать вам один последний вопрос, и я больше не буду вас беспокоить, – сказал Эрленд. – Мне очень важен ваш ответ.

– Валяйте.

– Вы что-нибудь знаете об убийстве Хольберга?

– Нет.

– Вы не замешаны в нем, прямо или косвенно?

– Нет. Помолчали.

– Еще одно. Эпитафия на могиле Ауд. Там есть слово «враг», – сказал Эрленд.

– Да-да, «сохрани жизнь мою от страха врага». Она сама эту фразу выбрала, но не для своего камня.

Элин встала, подошла к изящному комоду со стеклянными дверцами, выдвинула ящик, там черная коробочка, заперта на ключ. Вынула оттуда листок бумаги.

– Я нашла это у нее на столе – тем самым вечером, когда она умерла. Я так и не поняла, хотела она, чтобы это было у нее на могиле, или нет. Думаю, что нет. У меня сердце сжалось, когда я это прочла – как же она страдала!

Элин передала Эрленду листок бумаги. Знакомые строчки, он уже видел их вчера, в кевлавикской библиотеке.

«Услышь, Боже, голос мой в молитве моей».