Текст книги "Джаз в Аляске"
Автор книги: Аркаиц Кано
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Квадратные метры неба
– Разумеется, люди не перестанут проезжать мимо этого места, вот только отсутствия Аляски никто не заметит. «Сегодня видно больше неба, словно кусок синевы стал как-то обширнее», – беспечно заметят наивные путешественники. Видно больше неба, кусок синевы стал обширнее – вот и все, что мы для них значим… Эти люди снаружи – полные идиоты. Ничего не хотят понимать. А вот мы здесь – в большой опасности, нам угрожает опасность исчезнуть. Бобу об этом хорошо известно, хоть он и страшный молчун.
Больные, сидевшие в большом зале, использовали послеобеденную паузу, чтобы потолковать о самом насущном. В это время медсестры собирались попить кофе и можно было говорить раскованно, не боясь, что кто-нибудь станет слушать их разговор с тетрадкой наготове. Иногда они включали гигантское радио, главную достопримечательность большого зала, и внимательно вслушивались в истории жужжащих насекомых, населявших этот Деревянный ящик. Но в этот день радио включать не стали. Больше всех разговорился Анатоль. В последнее время он полюбил выступать с пространными речами насчет пустынь. Хотя старшая сестра и распорядилась удвоить Анатолю дозу успокоительного, он провел несколько ночей без сна, был крайне возбужден и все время перебирал пальцами, точно печатал на машинке, вот только никакой машинки не было и свой роман он сочинял в воздухе. В это самое время врачи обсуждали целесообразность проведения электрошока, чтобы успокоить больного.
– Через несколько лет от этого места не останется и следа. Оно исчезнет подчистую, а никто и внимания не обратит. Люди все так же будут заводить будильник на шесть утра, все так же. полусонные, будут открывать холодильник и встречаться с кроткими взглядами овечек, нарисованных над пустыми полками…
Во всей этой абракадабре присутствовала некая связность. Мерцание холодильников-абортариев, это полярное сияние, одновременно напоминавшее и о небесах, и о преисподней, всегда притягивало Боба. Он пытался не вмешиваться в эти диалоги для тритонов, но это не всегда ему удавалось. Каждый из проходящих дней лишь увеличивал пропасть, отделявшую его от реального мира, его все дальше сносило к землям, которые логикой не постичь. Неуправляемый вихрь тащил его в сторону таких вот лунатических рассуждений. Ему приходилось все больше напрягать силу воли, чтобы не пропал зазор между Бобом Иереги и этим скопищем человеческих отбросов, чтобы не обращать на них чрезмерного внимания, чтобы не забывать, что, говоря глупости, он делает это сознательно. Чтобы убеждать самого себя в том, что он способен, как только сам захочет, сбросить маску и обернуться к реальности лицом.
Но что есть маска и что есть реальность? Бессчетное множество таблеток хлорпромазина и резерпина все больше его запутывало.
Одну вещь Боб отчетливо сознавал в любой день и час: все эти люди – сумасшедшие, а он – нет. Проще некуда. Напрасно он взялся провоцировать Доктора, напрасно решил, что уход в себя пойдет ему на пользу. Он должен не сдаваться и сбежать отсюда – вот и все. Ему нужен план, нужно что-нибудь выдумать.
Однако, вольно или невольно, Боб тоже размышлял о тех бессмысленных материях, которыми были постоянно заняты люди вокруг него. Время от времени какая-нибудь мысль на эти темы все-таки пролезала в щели табачных плантаций в его голове. Вот он представил себе: все обратилось в песок. Вот он представил: клетка батареи отопления, а внутри нее череп. А по черепу вышагивает черепаха: да это же Хиндасвинт, питомец Галилео.
Не думай об этом, Боб, не думай об этом. Вообще ни о чем не думай. Ты снова проваливаешься. Дорога – не здесь.
Нет, дорога была не здесь. Боб попытался усадить подобные размышления в другом углу ринга, силясь вызволить из маковых плантаций в своей голове блюз Седара Уолтона. Первый такт, второй такт, теперь вступаем мы. Он больше не мог этого выносить. Иногда Бобу казалось, что он на самом Деле погружается в бессмыслицу. И что единственный способ бегства – это отдаться на волю водовороту. Будь сильным, Боб, мать твою, будь сильным: Седар Уолтон, его блюз. Блюз оставался единственной возможностью подражать звуку поезда, который на каждом повороте дребезжит и рискует сойти с рельсов.
– Троянский конь ведь тоже обратился в песок, Анатоль.
Джо поднялся со своего места и неохотно приблизился к собравшимся. Когда он начал говорить, все головы повернулись в его сторону.
– Вот в это я не верю. Троянский конь был деревянный, и он сгорел. Полыхал, пока не превратился в пепел. Но мы не сможем стать пеплом. – Джо украдкой покосился в сторону рядов огнетушителей по обеим стенам. – Другое дело, что лечебница может превратиться в пеплоприемник. В нечто вроде заполненной прахом пепельницы. Ведь боги тушат сигареты о наши спины.
Остальные принялись что-то лихорадочно лопотать. Когда страсти поутихли, Галилео, со всей значительностью почесывая подбородок, произнес ответную речь:
– Вы оба заблуждаетесь. Троянский конь околел со стыда, потому что его съела самая обыкновенная пешка. Но разве хоть кто-нибудь обратил внимание на его ржание? Так и о нас никто не вспомнит, когда нас собьет пешка…
Все умолкли. Джо нахмурил брови. Свет убегал от его глаз, этих темных колодцев. Все пути, отвергнутые человеком в жизни, сходились в этих глазах. Сейчас Боб держался в тени, немало раздосадованный услышанным. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы знать, что Троянский конь, как и любая лошадь с врожденным дефектом, был разрезан на куски и отправлен в самые дешевые пригородные мясные лавки, в желтых банках со зловещей надписью на дне: «Envased in Kentucky».
Собачьи сновидения
Механику не разъяснили, какой именно груз он доставляет на борт. Он помнит пилота, которому было приказано сбросить атомную бомбу на Хиросиму и который впоследствии покончил с собой. Как и тот летчик, Боб не знал, чем именно он нагружен, но всегда полагал, что речь идет о чем-то ослепительном. Быть может, о ядерном грибе?
Поезд несется через испепеленные долины. Машинист высовывается из железной рамы своего окна. Лоб и щеки у него перепачканы углем. Ему пока еще не известен запах сожженных маковых цветов.
С определенного момента блюз становится единственным звукоподражанием, которое допускается поездом. Единственной губной гармошкой. Потом солнце начинает клониться к закату, рельсы алеют. Поезд въезжает в тоннель с такой же простотой, с какой луч света проникает внутрь зрачка. Вот именно. Влажность этого тоннеля подсказывает машинисту, что, быть может, последняя гипотеза наиболее правдоподобна: тоннель – это темный глаз, а сам он – всего лишь пылинка, которая живет на веревке, на натянутом канате чьего-то взгляда.
Кроты
Николас заметно робел, он был похож на белку, которая только что осознала, что ее запаса орехов на зиму не хватит.
– Так долго взаперти, Боб… У тебя все в порядке? Выглядишь ты неплохо.
– Ты так и не научился врать, Русский. Скажи лучше правду: архитекторы, которым поручено строительство крематория, скоро будут приходить полюбоваться моим лицом.
– Боб… Мне страшно жаль… Мне ничего не остается, кроме как уехать отсюда.
– Уехать? Но куда?
– Я пришел проститься, Боб. Я больше не могу здесь оставаться. Трудно объяснить… Здесь происходят очень странные вещи, я чувствую, что круг для нас замыкается. У Пикераса с каждым днем все больше врагов. Мы уедем и уже оттуда попытаемся тебя вытащить. Надеюсь, кое-кто в Париже нам поможет. Этот кошмар очень скоро кончится, Боб, вот увидишь.
– Я все понял, Русский, я понял. За меня не беспокойся. Все будет в порядке. Как там Клара?
– Клара… Она тоже стала частью кошмара, Боб. Не захотела прийти. Она не совсем в порядке, ну, ты понимаешь… Вся эта история немного вышибла ее из колеи…
– Ну ясно. Я ее потерял, верно?
Николас опустил взгляд и принялся суетливо рыться в левом кармане плаща, такой жест – нечто среднее между поиском револьвера и поиском пачки сигарет. В любом случае жест отчаяния.
– Я принес тебе сигареты. И парочку пластинок. У тебя есть проигрыватель?
– Ну, если не придираться, то да, это можно назвать проигрывателем. Поет он не совсем ангельским голосом, но в общем… – Боб попытался улыбнуться, ощупывая взглядом потолок, стараясь обнаружить хоть одного ангела. – Машинка так себе, но в целом…
Николас протолкнул сигареты и пластинку в щель под стекло, которое их разделяло.
– «A Love Supreme»! Колтрейн… Да это просто сокровище!
– Надеюсь, скоро ты увидишь его вживую, Боб. Говорят, в последнее время он по-настоящему крут.
– Русский…
– Да, Боб…
– Спасибо, что пришел.
– Прекрати. Это самое малое, что смогла сделать белочка из русской степи перед зимней спячкой.
Слова Николаса звучали как будто ободряюще, на самом же деле они относились к тому типу фраз-заплаток, которые лишаются всей своей значимости вне привычной для них обстановки, к той категории когда-то забавных приговорок, которые теряют свою изначальную сущность при смене контекста.
– Пока не забыл: я принес еще пластинку Мануэля де Фальи, именно ту, что ты просил.
На мгновение во взгляде Николаса зажегся огонек, глаза его заблестели, как прежде.
– Не следует задерживаться на поверхности, нужно проникнуть внутрь его музыки – ты помнишь? Послание в глубине его мелодий цвета охры… Листочки, напитанные музыкой… Я повторяю твои собственные слова, Боб, не могу поверить, что ты их позабыл.
Боб поразился этой перемене тональности у Русского. Ему никак не удавалось расшифровать тайное послание, которое Николас, без сомнения, запрятал в этих словах. Санитары-надзиратели, следившие за всем ходом разговора, тоже явно зашли в тупик. Но Боб решил поддержать игру. Все дело в том, что он никогда не обсуждал с Русским классическую музыку, и уж тем более – Мануэля де Фалью.
Боб приложил руку к стеклу. Русский сделал то же самое. Боб так и не разобрался, то ли он прощается с Николасом, то ли с самим собой, отраженным в этом стекле.
Как только Боб оказался в своей палате, он с нетерпением извлек пластинку из футляра. Посмотрел на просвет, поискал какую-нибудь надпись поверх виниловых бороздок. Существует особый город, музыкальное убежище, запечатленное на любом Диске, подумалось ему. Боб подверг тщательному осмотру обе стороны – все безуспешно. Затем он занялся картонным футляром. В нем тоже не было ничего особенного. Сообщались данные о произведении под названием «Треуголка», записанном Лондонским симфоническим оркестром со специально приглашенным сопрано – Барбарой Хауитт. На картинке изображены две женщины с мантильей в руках, а на заднем плане – двое мужчин в черном, прикрывающие лица плащами. Боб поставил пластинку и завел проигрыватель. Это была совершенно обыкновенная запись, ничего такого особенного. Боб в возбуждении шагал взад-вперед по комнате – шесть шагов туда, шесть шагов обратно, на большее места не хватало – и вдруг обратил внимание, что картонный футляр на вес как будто тяжелее обычного. Он слегка надрезал обложку бритвенным лезвием, которое давно уже стащил из кладовки. В двойном дне футляра обнаружился портрет Мануэля де Фальи цвета охры, причем не один, а сразу много: внутри лежали испанские деньги, запрятанные между листами картона банкноты по двадцать дуро.[32]32
То есть по сто песет.
[Закрыть] На каждой из них красовался портрет Мануэля де Фальи в зрелом возрасте, абсолютно лысого и в очках. А под купюрами с Фальей нашлись еще франки и гульдены. Достаточная сумма, чтобы выехать из Нидерландов, пересечь Францию и добраться до Испании.
Напрасно Боб искал на деньгах тайную наколку «третий – не синий». Это была еще одна из многочисленных странностей Клары: она проставляла такую надпись на каждой банкноте, попадавшей ей в руки, чтобы проверить, насколько сбываются ее фантасмагорические теории вероятности. Но среди всех этих купюр не нашлось ни одной с этой строчкой, взятой из песни, которую пела Сара Воэн.
По крайней мере, теперь у него были деньги.
Однако второй шаг по устройству побега выглядел намного более трудным.
Уговоры отняли у него немало сил. В конце концов, бесконечное число раз повторив для Джо, что необходимые ему телефоны, быть может, погребены под землей, и воспользовавшись тем обстоятельством, что Галилео прежде занимался копанием могил, Боб мало-помалу перетащил через меловую линию на полу воображение этих умалишенных и убедил в необходимости рытья тоннеля, который выведет пленников на свободу.
Больше двух месяцев ушло на то, чтобы довести тоннель до середины двора. Ковырять землю горсть за горстью, пользуясь только столовыми ложками, не имея иных инструментов, – то была работенка не из легких. По счастью, земля оказалась довольно податливой. Опыт Галилео и мощь такого крепыша, как Джо Панда, оказали им неоценимую услугу. По мере того как тоннель удлинялся, они освещали себе путь лампочками, которые похищали из палат. Им даже удалось провести в тоннель электрический кабель. Провода не хватило на всю длину – он освещал лишь первые метры тоннеля. Когда они приблизились к Великой Стене, все дальше отходя от здания, им приходилось освещать себе дорогу карманными фонариками.
Однажды – это была среда – они неожиданно встретились с корнями дерева, отмечавшего центр двора – экватор их трудов. Джо оцарапал локоть и вообще серьезно поранился, когда его мускулистая боксерская рука наткнулась на один из корней единственного дерева в их саду. Как бы то ни было, теперь они понимали, где находятся. Кровь полилась обильным потоком, так что вскоре покраснели даже тонюсенькие капилляры па корне дерева.
– Вот дерьмо! Как же нам, черт подери, двигаться дальше?
– Покрошим корни на куски?
– Только не это. Вся работа пойдет насмарку. Перевяжи рану как можно туже, и давайте обкалывать дерево слева. Покажи-ка мне руку.
Анатоль выступал в роли генератора идей, доказывая всем и каждому свою способность к лидерству.
Ранним утром в гот день, когда в лечебнице меняли белье, они докопались до подземной части стены. Боб желал только одного: вылезти из этой дыры. Еще пару метров – и свобода встретит их по ту сторону Великой Стены.
В ночь, намеченную для побега, Бобу так и не удалось заснуть. Он почувствовал на своем плече руку Джо. Пора уходить. Джо гоже не выглядел выспавшимся. Ночка выдалась дождливая. Вода проникала сквозь поры в земле и грязью канала на белые халаты тех, кто изготовился к побегу. Это были Джо, Галилео, Анатоль и Боб: они добрались до самого конца тоннеля и собирались прокопать последние два метра земли, отделявшие их от свободы. Еще не наступила полночь, когда – в такой неурочный час – к Аляске подъехал грузовик из прачечной. Боб словно окаменел, услышав рев грузовика прямо над их головами. Автомобиль был совсем рядом.
Боб вспомнил, что они с Кларой переставали сдерживать стоны наслаждения только в тот момент, когда подъезжала мусорка, что в этом доме стены были как будто из картона, что они забирались в постель, всякий раз боясь, что соседи по ту сторону перегородки услышат их крики. Это все наше стремление скрывать счастье. Капли воды, падавшие со свода тоннеля, снова вернули его к реальности.
Наверху по-прежнему лил дождь. Грузовику из прачечной пришлось слегка заехать на газон, чтобы объехать лужи на дороге. И вот, как раз когда он добрался до дерева, стоявшего посреди двора, размытый потолок подкопа не выдержал веса машины и переднее колесо ушло под землю, тем самым рассекретив тоннель, над которым узники кропотливо трудились в течение четырех месяцев и семи дней. Грузовик не перевернулся только чудом. Под его передним колесом, помимо восьми полных сервизов столовых ложек и четырех фонариков, оказался погребен Хиндасвинт, бессчастная черепаха Галилео.
Когда истек срок недельного заключения по палатам – такова была их мера наказания, – они в один солнечный понедельник со всеми почестями похоронили Хиндасвинта под корнями дерева во дворе. Во время церемонии Боб Иереги, хотя и без трубы, торжественно исполнил мелодию «El silencio». Водрузили над могилой и маленький крестик из двух переплетенных веточек. Галилео позаботился даже о гробовой плите, которую вырезал из деревянного ящика. Не зря ведь когда-то он был могильщиком. Аиатоль подобрал для усопшего подходящее стихотворение:
С тех пор ночи на Аляске тянулись долго. Разбитое войско возвращалось домой. Великая Стена оказалась непреодолимой.
Дождь над теплицами
– Ну зачем было отбирать у нас телевизор? Вот что мне хотелось бы знать!
Этого не знал никто. После попытки к бегству древний аппарат больше не желал включаться. Словно все светлячки, освещавшие экран изнутри, однажды, пока все спали, сбежали через шестиугольные отверстия в решетке. И разумеется, у Анатоля нашлась на этот счет своя идея: стена, окружавшая Аляску, Великая Стена, отбрасывает густую тень., и вот по мере приближения зимы все световые образы оказываются погребены под ее тенью.
– Будь осторожен, приятель. На этих улицах даже тени бродят, не стоят на месте. Настоящие обитатели города – эти жирные пятна, отпечатавшиеся на тротуарах. Если тебе нужно о чем-то договориться, общаться придется с тенями.
Время шло, и старшая медсестра распорядилась вынести телевизор и заменить это древнее чудище настольным радио. Старый радиоприемник так и продолжал пылиться в дальнем углу зала. Новое радио тотчас же сделалось центром притяжения, местом, вокруг которого пациенты собирались, чтобы связывать воедино свои невозможные фантазии. За одним исключением. Бобу с каждым днем становилось все тяжелее находиться среди больных. Его мутило от их неразумия, от их по-детски счастливых взглядов. Когда такой взгляд появляется на лице взрослого, ты сначала впадаешь в ярость, а затем ярость сменяется состраданием. Они были способны целый день простоять, пуская слюни, вокруг гигантского радиоприемника. А Боб не мог больше оставаться в этом месте ни минуты. Просто не мог. Не мог больше терпеть.
Со всем этим было бы легче справляться, если бы Клара его навестила. Но она этого не сделала. Определенно, она давно уже вернулась в Нью-Йорк. Муж, несмотря ни на что, конечно, примет ее обратно с распростертыми объятиями. Боб чувствовал себя так, как будто его на три дня вывесили за окно на просушку. Из-за попытки к бегству его трижды подвергали электрошоку, но после третьего раза прошло уже две недели. В последнее время старшая сестра обращалась с ним вполне приветливо. И не с ним одним: Джо Панде было дозволено копаться в саду; несчастный боксер все так же был одержим стремлением обнаружить телефон, зарытый в пределах лечебницы. Пока остальные пациенты совершали дневную прогулку, Джо часами буравил сад, не обходя своим вниманием ни пяди земли. Копал и копал. Буравил и буравил. Как по команде, словно автомат.
И все-таки обхождение Норы казалось Бобу несколько странным, слишком уж любезным. Со всеми прочими она вела себя иначе.
– Что с вами происходит, мистер Иереги?
На мгновение в глазах Боба вспыхивал крохотный огонек, однако он тотчас же безвольно отмахивался рукой – это было отработанное движение, вроде бы означавшее «это не имеет значения, все это глупости, не стоит беспокоиться, я задумался о своем, сам че знаю, что говорю», – один их тех жестов, которыми дают понять: не обращайте на меня внимания. А если Боб был в настроении – что случалось с ним все реже, – он мог как-нибудь и отовраться:
– Ничего особенного, сестра. Я слушал шум дождя, стучащего по пластиковым крышам теплиц. И мне вдруг показалось, что это аплодисменты.
Графология
Сестра Нора решила провести занятие по графологии. Больным надлежало двенадцать раз подряд записать на бумаге одну и ту же фразу:
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
– Слова – как железнодорожные пути. Слова обладают терапевтическим воздействием, – пояснила сестра Нора. – Слова переменяют нашу жизнь. Мы способны жить внутри них. Все дело в том, чтобы подобрать правильные слова.
Скальпели тоже видят сны
Опытному хирургу в момент перед самым началом лоботомии открытый мозг, скорее всего, напоминает кочан цветной капусты, только красный и липкий.
Кое-что необходимо проделать еще до вскрытия. Первый шаг – обрить голову пациента электробритвой. Тогда можно приступать к анестезии. Второй шаг – сделать скальпелем надрез по всей окружности головы. И тогда самый опытный из хирургов, мужчина в перчатках из латекса с лицом Мануэля де Фальи, тот, кто дирижирует всем ходом операции, должен аккуратно отделить кожу от черепа и сковырнуть скорлупу – чтобы хоть как-то это назвать, – и в конце концов обнаружится красный и скользкий кочан цветной капусты, каковым в конечном итоге является любой мозг. В результате подобной операции ранее опасный и буйный душевнобольной обретает желаемую кротость, полностью утрачивает способность разговаривать и даже его двигательные функции заметно ослабевают.
Врач провел уже не одну дюжину подобных операций; неоспоримо, что последствия лоботомии для человеческой личности губительны, но ведь к операциям такого рода прибегают лишь как к крайнему средству.
Однако на сей раз, когда опытный хирург, считавший, что его уже ничем не удивишь, изготовившийся выполнить очередную рутинную работу и мечтавший только поскорее добраться домой, – когда он раздвинул оболочки и обнажил мозг пациента, то не увидел ничего, что напоминало бы кочан капусты.
В свете перевернутых металлических салатниц, свисавших с потолка операционной, хирург наблюдает нечто беспрецедентное. Вначале ему кажется, что он сделался жертвой странной галлюцинации, однако изумленные лица медсестер и ассистентов вокруг врача только подтверждают его растерянность. К великому сожалению доктора, то, что видят его глаза, – это и на самом деле то, что представилось его взору.
Внутри головы ясно различим пейзаж. С одной стороны мозга наблюдаются обширные плантации красного мака, эти плантации простираются на сотни и сотни гектаров: маковые поля, колыхаемые теплым ветерком. С другой стороны мозга – широченные табачные поля, занимающие гигантскую площадь, не обозримую человеческим взглядом. Посадки отделены друг от друга речным потоком, источающим неприятный запах джина в розлив. На берегу реки валяется мертвая собака. И вдруг над рекой возникает жужжание. Этот звук все нарастал с каждой секундой, его стало уже невозможно переносить. То были сотни и сотни пчел, вылетавших из раскрытой головы, наполнявших операционную и приводивших хирургов в панический ужас. В конце концов докторам удалось выгнать пчел из операционного зала, вот только на белом кафеле стен и в пальцах латексных перчаток застряли жала погибших солдат.
И тогда главный хирург приказывает немедленно зашить голову пациента, чувствуя себя пасечником, который закупоривает гудящий улей. Теперь доктору нужно прийти в себя. Примерить новые перчатки, сходить в оперу, усесться за фортепьяно и поиграть мазурки – и позабыть обо всем, что он увидел.
