Текст книги "Джаз в Аляске"
Автор книги: Аркаиц Кано
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Лошади из Кентукки
Его первые воспоминания об Аляске связаны с определенной геометрической фигурой – шестиугольником. На окнах помимо прутьев имелись москитные сетки с шестиугольными ячейками, и именно они окончательно зарешечивали пейзаж. Шестиугольник. Клетка. Прутья. Ячейки. Следующее слово, пришедшее ему в голову без особой на то причины, было слово из его детских кошмаров: консерватория. Боб был сыном ямайки Айседоры Джонсон и баска из Кентукки по прозванию Тео Иереги, который, помимо того что служил привратником в единственном джаз-клубе в квартале, занимался чисткой и полировкой инструментов и следил за тем, чтобы они не расстраивались. С самых пеленок Боб наблюдал, как его отец смазывает клапаны труб и саксофонов, как натирает их до блеска, а потом раскладывает по футлярам, а сам все время напевает какую-то колыбельную, слов которой Боб так никогда и не разобрал. Звучало это примерно так: loa loa txuntxuluriberde, loa loa masusta. Мальчику нравилось слушать эту песенку в то время, когда отец укачивал инструменты, точно новорожденных. В общем-то, эта песенка была единственным воспоминанием, которое отец Боба сохранил о родной земле. У него не осталось фотографий, и он никогда не рассказывал мальчику историй о своем детстве на старом континенте. Loa loa txuntxulunberde, loa loa masusta. Были только слова, которые можно надрезать, словно какой-нибудь фрукт, закрыть глаза, свернуться калачиком и спрятаться внутри. Loa loa txuntxulunberde, loa loa masusta. Сами слова были как незнакомые плоды.
Например, слово «родина». Его отец сравнивал родину с камушком внутри ботинка. Такая метафора всегда удивляла Боба.
Боб был младшим из семи детей в семье и всегда донашивал одежду старшего брата – вот откуда родом его любовь к просторным нарядам. Самая дешевая еда, которую тогда удавалось достать в Южной Каролине, была конина – она продавалась в консервах с желтыми этикетками. А поскольку семья вечно бедствовала, то, по взрослым подсчетам Боба, съеденного им в детстве мяса хватило бы по меньшей мере на два десятка лошадей.
Заметив редкую одаренность мальчика, его родители решили во что бы то ни стало отправить Боба в консерваторию. Эта идея совершенно не понравилась боязливому малышу. В его нездоровом воображении консерватория выглядела местом, где детей закатывают в консервные банки, вроде как конину в штате Кентукки. Что-то наподобие концлагеря для музыкантов. И вот в тот день, когда два санитара натянули на него смирительную рубашку и жестко, но без применения силы водворили в психлечебницу, это самое слово, «консерватория», оказалось одним из первых, возникших у него в голове.
Однако прошедшие годы миновали не впустую, и лошадиное мясо в жизни Боба сменилось бутылками бурбона, набравшего возраст в дубовых бочонках. Но все-таки на Аляске пахло не совсем бурбоном – это скорее был запах йода, щелока и талька. Старшая медсестра, подруга Пикераса, любила, чтобы к ней обращались «мисс Нора». Это была женщина с длинными смуглыми ногами, с великолепной осанкой и с натянутой улыбочкой, которая обеспечивала ей начальственный вид. Ее слишком прямая, почти неестественно прямая шея придавала ей сходство со страусом, тонущим в колодце.
– Ближе к делу, Боб. И что же ты видишь на этом рисунке?
– Двое парней взялись играть без партитуры. Им нужно постараться, чтобы сразу попасть в такт. Ритм имеет значение.
– А на другом?
– Это черная лошадь, мисс Нора, черная лошадь без всякой сбруи, которая освобождается от своих прошлых жизней. А еще я вижу железнодорожные рельсы и морячка, который собирается вздремнуть, а вместо подушек у него только рельсы.
– Ты принимаешь меня за дурочку, Боб?
– Не совсем так, мисс Нора. Я бы скорее сказал, что вы – помесь гиены и страуса, который вот-вот утонет в колодце. Извините, я не так выразился: лучше сказать не в колодце, а в луже грязи.
Консерватория. Именно это слово больше всего тревожило Боба, когда он заполнял стандартный опросник для нового больного, когда его отводили в палату, когда он проходил бессмысленный тест с глупыми рисунками. Хотя Боб об этом и не сказал, все эти рисунки напомнили ему картины художника, начинавшего завоевывать славу на Манхэттене: Джексон Поллок, так его звали. Теперь ты видишь, на что годятся твои полотна, Джексон. Москитные сетки на окнах сообщали Бобу, что он – пленник улья. А ульи, в свою очередь, наполнили его голову – жу-жу-жу – гудением этих несносных пчелок, пчелок, пчелок, которые живут в почтовых ящиках и высасывают его кровь и его письма…
Вот какие размышления остановились на пикник в его голове, посреди маковых плантаций. И здесь же, посреди маковых плантаций, продолжали свой галоп все двадцать лошадей из Кентукки, которых он сожрал еще в детстве.
В свое время, когда Боб признался Кларе (Клара, Клара, где же ты? Будь рядом со мной, умирай в постели посреди океана!) в ужасе, который рождался в нем при слове «консерватория», девушка подняла его на смех.
– Смейся-смейся. Но когда я окочурюсь, пусть меня кремируют. Не хочу, чтобы какой-нибудь расхититель могил выкрал мой труп и продал мою черную плоть на первый попавшийся консервный завод, чтобы меня закатали в банки с желтыми этикетками и зазывными надписями: «Envased in Kentucky»…[28]28
«Упаковано и Кентукки» (англ.).
[Закрыть]
Галилео намекает, как можно избавиться от трупа
(Мирная болтовня)
Боб раскрыл синюю пачку «Голуаз» и поделился содержимым с другими пациентами. Никому не пришло в голову прикурить и затянуться. Один понемногу грыз полученную сигарету, другой свою посасывал, а самый просветленный запихал себе в нос и принялся носиться по коридору с криком: «Я единорог, я единорог!» – до тех пор, пока санитары не утомились следить за его перемещениями.
Боб решил попытать счастья в углу, где уединились Галилео, Анатоль и Джо. Даже среди умалишенных имеются свои разряды, и Боб мог рассчитывать на некоторое понимание только у этой троицы. Хотя бы потому, что только они трое были способны раскурить сигарету так, словно жили внутри картины Хоппера.
– Дело состоит в следующем. – Галилео одновременного заговорил и закашлялся, толком не умея обращаться с куревом; во время своей речи он махал рукой, пытаясь загнать дым обратно в рот, словно позволить дыму улетучиться было бы непростительным преступлением против редкостного аромата. – Дело в том, что существует совсем немного тайников, где мы можем спрятать мертвое тело так, чтобы полиция тотчас же на него не наткнулась. Само собой, все фараоны – умственно отсталые, однако на их стороне великий союзник – случай, вот почему нужно держать ухо востро. Я хочу сказать, что традиционный метод – привязать к трупу груз и выбросить его в глубокий водоем – перестал себя оправдывать.
– Перестал себя оправдывать?
Джо Панда задал свой вопрос таким тоном, словно только что выкинул в реку труп. Боб улыбнулся ему, как подельник.
– Вот именно, Джо. Даже не пытайтесь бросать свои жертвы в воду, как поступал ты, Анатоль. Иногда тело лучше всего оставить на самом видном месте.
– Ты хочешь сказать, мне следовало вывешивать трупы на балках разводного моста, растягивать их, как белье на просушку, прямо на всеобщее обозрение, а вдобавок привязывать к большим пальцам ног бирки, какие-нибудь карточки типа новогодних открыток, так, что ли?
– Ты бьешь прямо в цель, Анатоль, прямо в цель. Например, таким образом. Однако лучше всего… Лучше всего прятать мертвеца рядом с другим мертвецом.
– Это как?
– Не правда ли, такое вам никогда не приходило в голову? Умертвить жертву – это всегда самая простая часть истории. Но что же делать, когда жертва уже окончательно перестала дышать? Покойник – это покойник, лучше и не скажешь, и вот здесь-то и начинаются проблемы. И вот как тут нужно поступать. Пункт первый: загружаем тело в багажник автомобиля и дожидаемся темноты. Приблизительно около полуночи отправляемся на загородное кладбище и подыскиваем там заброшенную могилку. C'est voila![29]29
Вот и все! (фр.)
[Закрыть]Все, что нам остается, – это поднять мраморную плиту, вытащить труп из багажника и скинуть в отверстие. Затем мы спускаемся внутрь гробницы, открываем гроб и прячем тело внутри. Всего-то и делов! Такой гроб вряд ли кому-то взбредет в голову открывать, а если уж его и откроют – это при том, что мы выбрали себе покойника, умершего много лет назад, – первый мертвец успеет уже обратиться во прах, а скелет второго – то есть нашего мертвеца, как мы прекрасно понимаем, – вступит во владение гробом и будет возлежать на натуральном покрывале из праха его законного обитателя.
Прах из догоревшей сигареты Галилео осыпался на пол.
– Неплохо, – признал Анатоль.
Именно он был самым элегантным курильщиком. Он выдыхал дым манерно, непринужденно, поднося фильтр ко рту и почти не касаясь сигареты губами. А вот Джо Панде приходилось совсем не сладко. Он определенно страдал, точно одна из плантаций в его голове была охвачена пожаром и дым не находил выхода. Галилео, не вполне насытившись собственной сигаретой, теперь пытался переманить на себя дым, витавший вокруг головы Джо.
– Я однажды видел что-то подобное в кино. Наверное, это был Хичкок. Слыхали про Хичкока? Вопрос Джо остался без ответа. Только Боб утвердительно кивнул. Поллок, Хичкок. Да, он был с ними знаком. Он был человек светский.
– Это кино про молодого парня, угодившего в тюрьму. Подельники считали его везунчиком. Его, одного из немногих, не приговорили к пожизненному сроку. И все-таки этому парню страсть как хотелось выбраться из каталажки. Он был юн, с бурливой кровью, и ему совсем не улыбалось провести шесть лет за решеткой. Он пытался бежать всеми возможными способами, но его планы раз за разом проваливались. И тогда парень с болью в сердце осознал, что это мрачное узилище покидают только мертвецы, что гроб – это единственная дверь на выход. И вот у него родилась идея. Парнишка подкупил тюремного врача, чтобы тот позволил ему улечься в гроб вместе с первым покойником, которого повезут на кладбище; когда они приедут на место, врачу поручалось открыть крышку и выпустить заключенного на свободу. Видимо, в те времена тюремные врачи занимались также и доставкой трупов на кладбище, что сильно упрощало дело. Вот как они договорились: когда гроб покинет пределы тюрьмы и прибудет на кладбище, врач выпустит парня наружу и тот наконец окажется на воле. План выглядел безупречно. Вот только в тюрьме долго никто не умирал. Прошло уже столько времени, что парню оставалось всего три месяца до конца заключения, когда наконец кто-то умер. Был момент, когда парнишка заколебался: может, ему стоит немного подождать, вместо того чтобы снова идти на риск? Но план казался настолько совершенным, что узник решил ничего не менять, и вот с помощью полученного от доктора ключа парень проник в темное помещение морга и бесшумно улегся в гроб рядом со все еще теплым телом незнакомого ему человека. Ему было очень страшно ехать в гробу, плечом к плечу с покойником. Хотелось блевать. По дороге на кладбище он ни разу не взглянул на мертвеца. Но когда они прибыли на место, стало еще страшнее: крышку никто не открыл, гроб опустили в яму. Вначале бедняге подумалось, что это – неудачная шутка тюремного врача, но когда он услышал стук земли, падающей на крышку гроба, то начал отчаянно вопить, колотить по крышке, безуспешно пытаясь ее откинуть. «Какой я идиот, что доверился этому лекаришке», – думал он в эти минуты. Ему нужно было действовать стремительно – что не так уж просто, когда тебя хоронят заживо. Этот парень зажег спичку, чтобы поискать какой-нибудь рычаг или кнопку, что угодно, только бы открыть гроб… И вот тут-то он совсем побелел от страха, когда разглядел в мерцании спички лицо покойника, своего соседа по могиле: это был тюремный врач, которого он вовлек в свой план.
Все погрузились в молчание. Глаза-близнецы и глаза-двойняшки, задумчивые глаза, разбежавшиеся по залу. Под потолком висела настоящая дымовая завеса, целая туча в форме дивана. Никто не мог пошевельнуться. Никто, за исключением Галилео: тот залез на стул, чтобы подогнать к себе скопившийся под потолком дым, пытаясь глотать его ртом и в то же время вдыхать носом. Именно в этот момент раздался знакомый голос, как всегда правдивый и жалостливый: по радио зазвучал блюз. Один из тех вечных блюзов, в которых поется О хлопке, о потерянном урожае, о тюремных засовах, которые скрежещут в конце коридора. Иногда звуки врываются на территорию других чувств и вытесняют их. Этот блюз знал свое дело. Он нарушил молчание со всей торжественностью, заставил исчезнуть запах щелока и микстуры. Это был один из тех блюзов, что просят солнце покинуть оконную раму и оставить нас в одиночестве.
Наедине с собой и с нашими горестями.
Джо погасил свой окурок, опустился на колени и нарисовал телефон на одном из белых квадратиков шахматного пола. Спрятать револьвер – просто. Спрятать труп – просто. Но спрятать телефон – всегда еще проще. Спрятать блестящий красный телефон – это самая простая вещь на свете, детская забава, рассуждал Джо, внимательно исследуя потолок и огнетушители в коридоре, пускаясь в безнадежный поиск. Все огнетушители были красного цвета. Того же цвета, что и телефоны, которые здешние злодейки-медсестры прячут по всем углам Аляски. А он ждет важного звонка. Прошло уже столько времени… Телефон не может быть слишком далеко. Один из аппаратов наверняка находится где-то рядом. Его звонки не раз уже будили Джо прямо посреди ночи.
Боксер плюнул на телефон, только что нарисованный им на полу. Дождь время от времени обрушивался на оконные стекла. Свет лампочек был неровный, дрожащий – так бывает, когда одна из пчелок соглашается с нами, признает нашу правоту, поднимая и опуская веки.
Электрошок
Абсолютно весь. Весь свет. Весь желтый свет светофоров. Весь свет намокших проводов, соединяющих пригород с пригородом. Весь дальний свет автомобильных фар и весь свет канделябров. Весь свет округлых металлических плошек, висящих вверх дном под потолком операционных залов. Весь шестигранный свет пчелиных сотов. Весь свет всех лампочек в большом городе. Весь блеск исправляющих пластинок на зубах Томаса Алвы Эдисона, полдень, ночь. Весь блеск. Весь свет авиакатастроф, которых удалось случайно избежать. Если бы кто-нибудь внимательно осмотрелся вокруг, то заметил бы, что свет подрагивает и над накрытыми к ужину столами во всех кухнях города – так, словно пчелка очень быстро открывает и закрывает глаза. Потому что весь свет теперь был устремлен к Аляске: по кабелям, скрытым под землей; по всем трубопроводам канализации; наземным путем, вдоль веток автомагистралей, так что краткие отблески на асфальте превращались в нескончаемые ослепительные лучи; перебираясь через ромбовидную конструкцию подъемного моста; перепрыгивая с одной ручки зонтика на другую, – весь свет, откуда бы он ни взялся, уходил от места своего появления. Весь свет серебристых самолетов. Свет, десятилетиями копившийся в громоотводах. Весь свет блестевших огнями рек и берегов и весь свет, собранный на мертвых глазах в музеях восковых фигур. Весь треугольный свет фонарей, колыхавшийся на поверхности реки, все мерцание ночников, которые зажигают задолго до рассвета люди, страдающие бессонницей. Все сияние порыва, который заставляет пас выскакивать из автобуса вслед за прекрасной, лучезарной незнакомкой. Весь свет непотушенных сигарет и весь свет с похорон венценосных особ. Иголки всех проигрывателей в городе оцарапали замершие пластинки, когда в домах вылетели пробки – потому что во всем городе не осталось ни крупицы света. Весь свет, привычно сновавший по обвисшей проводке пролетарских квартирок, оставил это занятие и помчался в сторону Аляски.
Колесики у каталки отчаянно визжали, пока его везли в операционную, в которой сосредоточился весь свет этого мира: следовало успеть вовремя, к тому самому моменту, когда весь свет мира соберется в рубильнике этого самого помещения и все вокруг засверкает. Двери в операционный зал напоминают ресторанные: две вертящиеся створки, два лезвия ножа, как в салунах на Диком Западе, с круглыми окошечками вроде люков, меню на двенадцатый столик, два кофе, один цианистый калий. И вот наконец каталка въехала в операционную, и весь свет этого мира собрался внутри круглых окошек и изготовился к броску. Старшая сестра приложила ему к вискам два башмака, покрытых войлоком, – голубые замшевые ботинки, подумалось Бобу.[31]31
«Blue Suede Shoes» – песня Карла Перкинса, сингл вышел в январе 1956 года; в сентябре перепета Элвисом Пресли.
[Закрыть] Вот они, электроды, – зашевелились влажные, похотливые губы шестнадцатилетней девчонки, укрывшейся среди плантаций в его мозгу.
Электроды, электроды, генератор электроэнергии.
Войлок приятно щекотал ему виски. Каждый из башмаков был присоединен к стене отдельным шнуром – это значит, присоединен ко всему свету мира, – и скоро, очень скоро весь свет этого мира вопьется ему в мозг, точно выпущенная из баллисты огненная стрела, выжигая и опустошая маковые плантации в его голове, обращая в пепел губы раздетой шестнадцатилетней девчонки, притаившейся где-то у него в мозгу: все обратится в пепел, как только эта огненная стрела безжалостно пронзит его голову. Нейроны Пуркинье в его спинном мозге тут же изогнутся в дугу, и, несмотря на то что он привязан к каталке кожаными ремнями, все его тело тоже непроизвольно выгнется вверх под этими перевернутыми металлическими салатницами, свисающими с потолка операционной.
И вот врубили электричество. Все огни в городе разом погасли. Сейчас весь свет мира был внутри его тела. Все высоковольтные линии мира сошлись в его легких. И больше ничего. Ничего особенно примечательного, разве что непреодолимое желание покурить травки.
В первые минуты после шока Боб видел все вокруг с непривычной, необыкновенной ясностью. Зрачки его были слишком возбуждены. Взгляд отделял предметы от их окружения и выхватывал людей из пейзажа с такой прозрачной определенностью, о которой у него сохранились только смутные воспоминания детства. А голова его при этом была бурлящим котлом галлюцинаций. Ему показалось, что врачи и прочий персонал собрались вокруг него, чтобы выпить шампанского, отпраздновать какое-то непостижимое торжество, и поднимают тост за тостом, как будто чокаясь неиспользованными остатками света.
А еще – все эти голые спины. Обнаженные позвоночники, заляпанные белой спермой. Весь свет этого мира. Весь свет мира – и все впустую.
Радио «Парадиз»
Знакома вам история про слепого, игравшего на губной гармошке? (Гундосый голос по радио медленно продвигался от фразы к фразе.) Рассказывают, что один слепец каждый день побирался на паперти возле церкви, пока кто-то не пообещал подарить ему новую гармошку. Но когда благодарный слепец решил сыграть на подаренном инструменте, то обнаружил, что во рту у него не гармошка, а нож. А наши губы? Разве это не рана, полученная на давней войне, не давний шрам из былых времен? Успокойтесь. Мы говорим «любовь», но на самом деле речь идет просто о ранах, ищущих другие раны.
Наша частота восемьдесят восемь и семь. Радио «Парадиз». Расскажи нам свою историю. А сейчас давайте послушаем историю, которая нам так нравится, историю миссис Смитерс… Через десять минут наступит полночь…
В эту ночь Чарли играет как никогда.
Мальчишка-слуга спрятался под фортепьяно.
(Этот мальчишка всегда знает свое место, отлично знает…)
И миссис Смитерс сегодня не до сна,
О нет, сегодня она не сомкнет глаз,
Ведь контрабас повторяет раз за разом:
Сколько поездов за окном, сколько бессонниц впереди…
Я скажу тебе, что такое джаз:
Словарь, вечно открытый на слове «виски»,
Две женщины,
Которые трахаются на рояле,
Подглядывающий старик,
Который с лукавым непониманием спрашивает:
А где же мой наконечник?
Вертикальный взгляд стремительно поднимается
От ступней твоих ног к голове,
Взгляд, обладающий скоростью поезда-экспресса,
Пересекающий твое тело прежде, чем ты это заметишь,
Ты идешь по полу сплошь из электрических глаз,
Ты идешь на высоте двадцати сантиметров от пола,
Сплошь состоящего из электрических глаз,
Ты чувствуешь, что в твоей голове устроили конные бега,
А под твоими ногами проходит подземка на Бруклин,
Конечная остановка – Rockaway-Parkway…
Поставить немного и выиграть немного или потерять сразу все,
Ждать возле телефона с таким черным корпусом,
Что чернее даже похоронного катафалка
Конторы «Счастливый Углежог».
(Ждать твоего звонка, ты же понимаешь.)
Мы вынуждены прервать эту песню, чтобы сообщить новость, только что поступившую к нам на телетайп. По сообщению информационных агентств, двадцатилетний молодой человек по имени Маркос Висенте Мачадо покончил с собой в провинции Гояния, что в центре Бразилии. Как сказано в предсмертном письме, намерение юноши состояло в том, чтобы встретиться – где бы они ни находились – с участниками группы «Mamonas Assasinas», которые, в свою очередь, трагически погибли в прошлую субботу, когда потерпел катастрофу самолет, следовавший рейсом Бразилия – Сан-Паулу. «Я решил соединиться с „Ассасинами" и с Эдсоном. (Эдсон – это фамилия его двоюродного брата, также недавно погибшего.) Не плачьте обо мне. Я люблю Элин и Келлен» – вот какие скупые строки оставил Маркос Висенте перед самоубийством, совершенным с помощью электрорезки.
К сказанному мы можем прибавить еще один любопытный факт: ассоциация астрологов, знаменитая точностью своих прогнозов, за несколько недель предсказала авиакатастрофу, в которой погибла упомянутая рок-группа; астрологи также публично выступили с предостережением, что и личный самолет президента Бразилии в скором времени может потерпеть катастрофу сходного характера. Однако президент Фернандо Энрике Кардозо проигнорировал это предсказание и заявил, что и в дальнейшем будет пользоваться этим самолетом, построенным еще в пятьдесят восьмом году.
