Текст книги "Джаз в Аляске"

Автор книги: Аркаиц Кано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Он был самым обыкновенным человеком, уже начинавшим стареть, человеком из толпы, которому нравилось макать кусочки хлеба в только что открытые банки с консервированными томатами, сновидцем, которого посреди ночи будили скорпионы. Обычным парнем, который только что удержал некую женщину при помощи подушки и подбросил некое тело в багажник черного «шевроле». Сутки назад эти легкие еще дышали. Фотография почерневших, ломких легких на закрытых жалюзи.

Эти легкие никогда больше не дунут в мундштук трубы.

Боб бродил без всякого направления, с потерянным взглядом. С прозрачным взглядом. Ему казалось, что он смотрит сквозь стены. Казалось, он видит булочников в боксерских перчатках, достающих хлеб из печи. На одной из бороздок города в запыленной комнате надрывался телефон цвета крови, звон был глуховатый, как у старого клаксона. Эту трубку никто не снимет, а звонок, должно быть, срочный.

Он поделит город напополам. С мелком в руках. И побредет в одиночестве по меловой черте, пока ее не смоет дождем. Он так и будет вышагивать по следу от мелка, точно мошка-канатоходец на вольфрамовой нити разбитой лампочки, не решаясь сделать шаг в пустоту справа или слева от себя. Настанет день, когда всем этим больным лампочкам придется погаснуть, и с ними наконец погаснет этот мертвенно-зеленый свет.

Прозрачный взгляд. На этот раз собор, возникший перед ним, когда Боб Иереги поднял глаза, не показался ему таким уж кошмарным.

Body amp; soul

012/6465-QW. Отчет судебного врача Б. Б.

Имя жертвы: мраморная статуя, без имени.

Группа крови: отсутствует.

Внешний вид / Отмеченные повреждения: белый мрамор, рост один метр восемьдесят четыре сантиметра. Из-за чересчур тонких ног мраморной фигуре не хватает устойчивости. Ноги не до конца проработаны. Прочие части тела и лицо вырублены мастерски. Мундир с отворотами точно такой, как носили наполеоновские солдаты. А вот сапоги не стали для скульптора предметом особого внимания. Обе верхние конечности фигуры прижаты к телу, она двумя руками держит шпагу, не до конца проработанную. Скажем по справедливости, все детали лица, считая даже морщины на лбу, изображены с большой реалистичностью, тем самым лицо приобретает серьезное, задумчивое выражение, ничуть не напоминающее rigor mortis[38]38
  Трупное окоченение (лат).


[Закрыть]с которым данному департаменту обыкновенно приходится иметь дело. Вряд ли скульптор сильно утруждал себя отделкой головного убора – для более точного определения воинского статуса, времени, когда подобная униформа была в ходу, и характерных деталей треуголки следует обратиться к специалистам, – вышеуказанный предмет (на взгляд человека, не сведущего в подобных материях) скорее напоминает медсестринский чепец большого размера. В момент обнаружения трупа (который таковым не является) на статую был накинут белый халат. По информации, предоставленной нам полицейским отделом расследований, все указывает на то, что с помощью шляпы, являющейся неотъемлемой частью скульптуры, и халата, надетого впоследствии, лицо, поместившее статую возле окна, стремилось выдать ее за медицинскую сестру, хотя мотивы вышеназванного стремления пока еще не определены.

Телесные повреждения: в нижней части шеи возле левого плеча обнаружена пуля калибра 5,6 миллиметра (22-го калибра в американской системе), внедрившаяся в мрамор примерно на полтора сантиметра. Анализ физических параметров отверстия определенно указывает, что кинетическая энергия пули в стволе превышала 24,2 джоуля в момент выстрела, хотя марку и тип пистолета установить пока не удалось. Стрелявший находился на расстоянии не более трех метров от цели и метил в шею, при том что статуя располагалась спиной к стрелявшему и смотрела в окно («смотрела» следует понимать в переносном смысле). Угол расположения пули внутри отверстия можно отнести за счет неопытности стрелявшего, равно как и за счет столкновения с таким прочным и труднопроходимым материалом, как мрамор. Обе гипотезы правомерны, хотя и могут быть пересмотрены в ходе последующих изысканий.

Отвечая на последний вопрос, поставленный полицией, нужно заметить, что факт обнаружения статуи, лежавшей на полу рядом с окном, объясняется тем, что фигуру вывело из равновесия прямое попадание пули, при том что эта статуя вообще не отличалась достаточной устойчивостью, а выстрел был произведен с очень близкого расстояния.

Как можно плакать по Сальвадору Альенде

Разводной мост снова был поднят. Хотя солнце в последней своей агонии стремилось прорваться сквозь облака, ветер задувал холодом. Брусчатка все еще не просохла. Клара решила поднять окошко в своем «шевроле». Ручка подавалась очень туго, и ей пришлось взяться за нее обеими руками.

Пока она с трудом проворачивала ручку на дверце, мост начал медленно опускаться, как будто именно Клара отвечала за его сведение, за соединение двух кусков дороги. Иногда стихии заключают с нами союз; в конце концов наступает момент гармонии. Чуть позже, уже переезжая через мост, Клара резко вывернула к перилам, опустила правое окошко и выбросила револьвер в воду. Она попыталась представить, что происходит у нее за спиной: медсестры, вероятно, все еще во дворике, пялятся в небо, держа перед глазами рентгеновские фотографии, – они глядят на это дурацкое затмение, но со стороны кажется, что они пристально рассматривают снимки. Они используют изображения опухолей и сломанных ребер, просто чтобы смотреть вверх. Именно так передавали по радио: «Чтобы полюбоваться на редкостное явление, можно также воспользоваться рентгеновским снимком сломанного бедра вашей бабушки. Солнечные очки не дают достаточной защиты». Клара подумала, что наблюдать затмение при помощи фотографий чужой боли – жестоко.

Нет, она ничуть не раскаивалась в содеянном.

Когда Клара закрыла правое окошко, она услышала жужжание мухи, пленницы черного «шевроле»: биз-биз. Муха билась о стекло, не раз, не два, а постоянно, как будто заело пластинку. Урок о сущности стекла давался ей непросто. Клара повернула ручку, и пленнице наконец удалось выбраться из машины. По ту сторону стекла насекомое выглядело как-то иначе, непохоже на муху. Скорее – на пчелку.

Клара так и не познакомилась ни с одним из пациентов лечебницы. Не познакомилась с Джо Пандой, который, воспользовавшись моментом, перекопал запретный для него участок двора в поисках зарытого телефона. Несчастный все еще пребывал в уверенности, что рано или поздно он обнаружит заветный аппарат. Он все так же дожидался звонка, надеясь снова выйти на ринг. Ему был необходим бой-реванш. Западные листья единственного стоявшего во дворе дерева уже начали краснеть в предчувствии осени. А может, дело было в другом: что если, когда пациенты копали свой тоннель и один из неудачливых беглецов поранил руку о корни, самые тонкие отростки, эти подземные капилляры, напитались беглянкой-кровью. Или, возможно, так вышло потому, что влюбленные в тот день слишком долго болтали по телефону и уши их покраснели, и покраснели даже сами телефоны – это был один из тех редких случаев, когда мир вещей выступает с нами заодно, как и в тот раз, когда Клара вертела ручку стеклоподъемника и разводной мост подчинялся ее команде. Или, быть может, эти красные телефоны, которые с такой одержимостью разыскивал Джо, действительно существовали и были закопаны именно под корнями дерева. Подземные телефоны, того же цвета, что и огнетушители в больничных коридорах, спирали красных проводов, обвивавшие корни, взобравшиеся наверх, к листьям, и окрасившие их в цвет граната. Все это – лишь предположения. А теперь закройте скобки и закурите сигарету, желательно «Голуаз».

Теперь город распростерся на коленях, молил о прощении и прерывисто дышал под дождем, который все время возвращался. Улицы слегка попахивали свежей рыбой, мокрые параллельные ряды железнодорожных шпал тянулись прямо в бесконечность. Шпалы, сделанные из обломков рыбных ящиков.

Нет. Она не могла сказать, что раскаивается. Раскаяние – такое чувство, для которого требуется немало гектаров. И все-таки ей страшно хотелось заплакать. У Клары не нашлось при себе носового платка, и она почувствовала себя совершенно одинокой, запертой внутри наемного автомобиля. На втором светофоре она попыталась отыскать в бардачке что-нибудь, чтобы вытереть слезы. Платков и салфеток не было, и первое, что она вытащила, оказалось огромной складной картой. На одной стороне – план автодорог, на другой – карта мира. Когда на светофоре снова зажегся зеленый, положение Боливии, Перу и еще пары-тройки соседних государств, залитых потоком слез, сделалось прямо-таки угрожающим. Послышался странный звук, словно в глубине коридора заскрипела железная дверь. Клара, внутри пианино заперт кот. Теперь ее слезы изливались в Панамский канал, в синюю отметину на этой безупречной карте. Клара включила радио. Передавали последний хит, приправленный звучанием тенор-саксофона.

 
Any butterfly in Iceland?
Of course there are, white is their color
So we can't see them raise
'cause of the snow, 'cause of the ice
white as the salt in your bleed wound
as invisible as they are, ain't need to learn
long ago they learnt, long ago…
Butterflies in Iceland know, long ago…
Three are the scars in their life:
first one is the sea
second one is the sky
but the third one, oh, the third one…
Ain't blue any more, ain't blue.
The third one ain't blue…[39]39
Есть ли в Исландии бабочки?Конечно есть, только белого цвета.Вот почему нам их не видно —все из-за снега, все из-за льда,белые, как соль на твоей ране,таким невидимкам нет нужды учиться,они давно уже всему научились…Исландские бабочки все знают давным-давно…В их жизни ровно три шрама:первый – это море,второй – это небо,но третий, ох этот третий,он больше не синий, больше не синий.Третий – не синий (англ.).

[Закрыть]
 

Какая разница? Исландия и Аляска – это просто две половины одного разводного моста. Третья – не синяя. Третий – не синий. Клара не могла выносить голос Сары Воэн, поющей «Third One Ain't Blue», песню, которая прежде так ей нравилась, что она писала эти слова на всех банкнотах, попадавших ей в руки.

Рельсы в глазах Клары становились все более отчетливыми, кроваво-красными, как подземные телефоны, как листья дерева во дворе лечебницы, алыми, как поля только что распустившегося в мозгу мака. Однако пчелы красного цвета не различают. Он для них вообще не существует, в их дальтонических глазах красный превращается в черный. Обреченные, проклятые пчелки, обитающие в почтовых ящиках.

Клара выехала на шоссе и ввинтилась в дорожную спираль, вытирая с лица последние слезы при помощи Сальвадора, Никарагуа и особенно Коста-Рики. Одной одинокой слезке почему-то полюбилась Чили, и она оросила всю страну, спустившись в преисподнюю собственным путем. Плакал ли так хоть кто-нибудь по Сальвадору Альенде?

Роттердам, Южный выезд. На перекрестке с такой надписью полиция установила пропускной пункт, и четверо вооруженных дежурных проверяли все выезжающие машины. Впереди дожидались своей очереди два синих легковых автомобиля. Вот только третий – не синий. Третий был черный «шевроле». Это была хорошая идея – выбросить пистолет в воду. Клара могла быть спокойна. Полицейские, вероятно, ищут марихуану. Обычная проверка. Клара посмотрела на себя в зеркало заднего вида. Жалкое зрелище. Тогда она распрямила все еще болевшую шею и, на ощупь вытащив из бардачка карту, звучно прочистила нос на территорию Канады, а полицейские в это время досматривали последнюю синюю машину и тормозили «шевроле» Клары, жестами предлагая ей выйти из салона.

Когда город – это револьвер

Собор казался пустым. В левом кармане плаща у Боба лежала бутылка виски «Кастро скотч», а правой рукой он с трудом удерживал упакованный в оберточную бумагу радиоаппарат. Как только Боб Иереги вступил в храм, он оказался лицом к лицу с деревянной статуей, которая показалась ему Иисусом. Но это было невозможно. Здесь Богу находиться не полагалось. Слишком уж скромное размещение, никто не поставит Бога в этом углу. Скорее всего, речь шла о каком-нибудь бородатом святом, просто похожем на Спасителя, – в религии Боб никогда не отличался особыми познаниями. Святой держал в ладонях серебряную чашу. Боб приподнялся на цыпочки и убедился, что, как он и предполагал, чаша пуста. Секунду поколебавшись, Боб достал из левого кармана плаща бутылку «Кастро скотч» и вытащил пробку. В храме прозвучал емкий, характерный звук. Потом Боб по-товарищески опустил руку на плечо статуи и плеснул в чашу немного виски. Немного собаки, сидящей в бутылке. Теперь Бобу казалось, что этот бог – или кто-то там еще – смотрит на него с радостью.

Совершив доброе деяние этого дня, – напоите жаждущего! – Боб поднял с иола свой сверток и пересек центральный неф. Он сразу отыскал дверцу, за которой начинался подъем наверх. Дверца была незаперта. Боб Иереги поплелся по крутой спиральной лестнице, сопровождаемый постоянным звяканьем – это бутылка в кармане его плаща стукалась о каменные стены. Наконец Боб, тяжело дыша, выбрался на крышу и расположился между двух гигантских колоколов: если смотреть снизу, эти сооружения похожи на глаза филина. С крыши собора открывался замечательный вид на устье реки, а еще на разводной мост – в данный момент поднятый – и на ряды грузовиков и легковушек, дожидавшихся, когда можно будет ехать дальше, – этого Боб не видел, но без труда додумал, – а внутри машин люди включали радио и закуривали, чтобы убить время, чтобы открыть и закрыть скобки, а солнце тем временем садилось, и окрестности погружались в дымку. Бобу вдруг пришло в голову, что белый теплоходик, проходивший сейчас под разводным мостом, в прошлой жизни был сигаретой «Голуаз», слишком раздутой сигаретой-цеппелином. Но ведь это невозможно. Он снова начинал сбиваться, перекручивать реальность. Боб попытался отделаться от этих размышлений, хорошенько затянувшись, вбирая в себя вместе с дымом и правду, и вымысел. А еще поправил шляпу на голове.

Без пяти восемь. Ему следовало поторопиться. Было бы крайне неприятно выслушивать здесь громовые раскаты колоколов. Колокола – это закрытые глаза филина. Ragtime bells. Ему не хотелось оставаться на крыше, когда филин проснется. Вот уж нет. Для начала Боб вытащил из левого кармана плаща бутылку с виски – виски всегда на левой стороне, как анархисты, – и одним глотком покончил со всем, что там оставалось. Затем снова закупорил горлышко – говорят, что, если разобьешь бутылку без пробки, жди несчастья, – и отправил склянку в свободный полет. Собор был очень даже высокий. Боб не расслышал звона осколков на мостовой, но без труда себе представил; паром под разводным мостом, ряды легковушек и грузовиков, водители, которые зажигают сигареты и включают радио, чтобы убить время.

До восьми оставалось всего две минуты. Ветер наверху набирал силу. Раздался сухой щелчок – это Боб поднял воротник своего плаща. Потом развязал бечевку на свертке и начал разворачивать засаленную бумагу. На шкале аппарата рядом с цифрами радиочастот были проставлены названия соответствующих станций: «Радио Москва», «Нанси-1», «Прага», «Минск», «Рим-2», «Би-би-си-1», «Би-би-си-2»… Боб взял приемник в руки – чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание, – встал и пристально на него посмотрел, точно разглядывал фотографию молоденькой подружки или коробку из-под датского печенья, наполненную письмами, посланными той же особой: эта штука весила изрядно. Точно так же, как коробка из-под датского печенья, свободная от печенья и наполненная письмами. Боб подошел поближе к краю. Выдержав небольшую паузу, сбросил ящик с этой верхотуры. Почти без размаха, только чтобы радио при падении не врезалось в фасад собора.

Приемник приземлился рядом с осколками бутылки и развалился на тысячу частей. Из внутренностей радиоаппарата вместе с пружинками и проводками без всякого порядка выбирались пчелки – их, должно быть, напугал колокольный трезвон, возвещавший о наступлении восьми часов; наконец-то обретя свободу, пчелы разлетались в разные стороны.

Приглушенное эхо колоколов добралось до Боба, когда тот уже спускался по извилистой лестнице. Он вдруг почувствовал прилив бодрости. На одной из площадок он закурил, затылком ощутив прикосновение холодного камня. Все, что нужно для счастья, – не просить у жизни никакого счастья. Боб подумал, что невезучий отселенный бог в задней части собора уже дочиста опустошил свою чашу с виски. В какой-то момент по дороге к выходу у него возникло ощущение, что ему никогда не выбраться из этого храма. Теперь его взгляд был затуманен сигаретным дымом.

 
I am the train that travels through your ice.
 

Боб достал пачку из кармана плаща и вытащил одну из двух своих последних сигарет. Примяв кончик о ладонь и оторвав зубами фильтр, он вставил сигарету между губами бога-отщепенца. Затем осторожно зажег спичку и дал богу прикурить. Пока Боб возился с этой сигаретой без фильтра, на него накатило странное чувство, что сейчас он поджигает фитиль, от которого весь город взлетит на воздух. Потом он раскурил и свой погасший окурок. Теперь уж точно – бородатая статуя с дымящейся сигаретой во рту выглядела по-настоящему довольной.

Боб навсегда покинул собор – да, навсегда, навсегда – и вдруг, снова погружаясь в уличную толчею, он услышал мелодию «Now's the Time», которую выводил саксофон Чарли Паркера. Музыка шла из «Белуны». По крайней мере со слухом у него все остается в порядке. Время пришло. Но для чего? Не имело значения. Бобу почудилось, что улицы, которые он оставляет за спиной, охвачены каким-то нервическим возбуждением. Вдалеке прозвучала сирена. Show те way to the next whiskey bar, don't ask why, don't ask why, don't ask why.[40]40
  Начало «Alabama Song» из мюзикла Курта Вейля и Бертольта Брехта «Махагония» (1930). Впоследствии песня исполнялась фолк-певцом Дейвом ван Ронком (1964), группой The Doors (1967) и др.


[Закрыть]Шагая по городу, Боб наслаждался вкусом победы на губах. Прохожие спешили в противоположном направлении. Беспокойство, отраженное в их глазах, подсказывало, что в своих прошлых жизнях все они были хромыми лошадьми.

Только не начинай по новой, Боб! Забудь об этом, забудь об этих чертовых лошадях.

«Iris Club» был закрыт, дверь забрана толстыми ставнями. Еще один клуб, приговоренный мафией к смерти. Боб держал последнюю сигарету в зубах, так и не собравшись закурить. Он облокотился на парапет набережной. Через несколько мгновений он снял шляпу и элегантным жестом выбросил ее в море. Пришло время расставаться со всеми галлюцинациями. Now's the time. Прощайся с призраками, дружище Боб, пора. Он осторожно прикрыл глаза и три-четыре раза сморгнул. Теперь он видел всего лишь обычных людей – людей симпатичных и так себе, девчонок с пышным бюстом и девчонок с маленькими острыми сосками, с талиями, достойными быть заключенными в объятия, он видел загнутые носы адвокатов и матовые глаза хирургов с лицом Мануэля де Фальи – в одной руке у них чашка кофе, другой они подписывают заключение о смерти; он видел языки и губы, по которым совсем недавно стекала сперма: их обладатели боялись, что это станет заметно, едва они раскроют рот или поцелуются со своими благоверными. Сейчас Боб Иереги был способен обнаружить в толпе укротителей с львиными усами. Именно этого следа он и должен был придерживаться в дальнейшем.

Боб поднялся в свою квартирку в квартале Боливия. Там оказалось абсолютно пусто. И ни малейшего следа Клары. Боб снова выбрался наружу. Ночь чем-то походила на брюхо паука. Нечто зловещее и тошнотворное. Нечто липкое, мешающее двигаться дальше.

Один взгляд на порт помог ему успокоиться. Боб оглянулся на город. У него возникло предчувствие, что кто-то скоро поставит пластинку на этот исполинский аппарат. Море было проигрывателем, небо – пластинкой. Вот только в небе не было отверстия, чтобы пластинка правильно села на вертящийся круг. Такое отверстие могло бы обеспечить только полное солнечное затмение или, за его отсутствием, револьвер.

Хлоп. Таким револьвером был джаз-клуб «Веluna Moon», а дверь-вертушка на входе представляла собой барабан. Хлоп. Игра в русскую рулетку. Любой человек, входивший в эту дверь, становился пулей крупного калибра. Когда-то Боб был знаком с женщиной, которую сводили с ума вращающиеся двери больших магазинов. У каждого есть своя навязчивая идея, так вот для нее это были двери-вертушки. Хлоп. Однако та женщина была тяжелый случай, поскольку, когда поблизости не находилось подходящей двери, она заглушала свой вращательно-абстинентный синдром, наматывая круги вокруг первого попавшегося столба или дерева. Однажды ей подвернулся светофор с мигающим желтым сигналом, вот она и принялась кружиться. Скончалась на месте происшествия. «Я подхожу к двери в рай, и, как ни странно, она не вертится», – говорят, такими были ее последние слова. Блюз Седара. Боб подумал, не извлечь ли ему из маковых плантаций в своей голове блюз Седара Уолтона, чтобы поддержать равновесие. Однако первое, что пришло ему на ум, – это подсчитать приблизительный вес желтого фонаря светофора. Наверно, килограммов пятьдесят-шестьдесят. Хлоп.

Боб Иереги пришел бы в восторг от этого города, если бы тот оказался чуть более чужим, чуть более незнакомым. Боб в очередной раз отбросил мысль как можно быстрее убраться из Роттердама и задумался, найдется ли для него работа у новых хозяев «Белуны». Он все еще способен неплохо сыграть. Он был готов начать с нуля. Он снова закрыл глаза и решил, что когда откроет, то начисто позабудет о своем прошлом – по крайней мере не будет думать о нем как о своем собственном прошлом. Он мог бы вспоминать свою предыдущую жизнь как жизнь дальнего родственника, к которому он питает некоторую привязанность. Именно об этом говорилось в песне Арта Фармера: пора отправить пчелок в спячку. Sleeping bee.[41]41
  «A Sleeping Bee» – композиция Арта Фармера, буквально: спящая пчела (англ.).


[Закрыть]Боб прошелся новым взглядом по окнам без прошлого – они были как куски тротуара без истории. Предметы, на которые никто не смотрит, умирают, словно они и не существовали. Он решил запереть свое прошлое в маковых плантациях мозга и никогда больше не заглядывать внутрь. Прошлое было всего лишь улицей, cul-de-sac,[42]42
  Тупик (фр.).


[Закрыть]который упирается в зеркало, и, если от него убежать, если завернуть за угол, если перестать смотреться в это зеркало, оно должно исчезнуть, потухнуть.

Небо снова затягивалось беспросветными тучами.

Боб остался без шляпы, и голова его ужасно замерзла. Ему показалось, он слышит, как лед плавится в катакомбах его висков. В конце концов он решился зайти в «Белуну». Все официанты были новые, и Боба никто не узнал. Обстановка тоже немного переменилась: на одной из стен висел портрет Джона Колтрейна, переснятый с обложки какой-то пластинки. Музыкант держал в руках саксофон, и его левая кисть была прикована к инструменту наручниками. Для Боба эта фотография означала только одно – рабство, она лишь укрепила его в мысли о необходимости побега. И все же, когда пластинка заканчивается, иголка возвращается на прежнее место.

Убежать от сумасшествия – вот что стояло на кону. Боб заказал пиво, не отрывая глаз от парней, игравших в бильярд в глубине зала. Он с трудом удержался от искушения пересчитать мраморные шары, катавшиеся по сукну. Если сведения о Пикерасе верны, то двух должно не хватать. Выпивку Бобу принес напомаженный хамелеон с четырьмя хирургическими швами на лбу. Среди сидящих за соседними столиками Боб насчитал шестерых волков и одного кота-туберкулезника. Все они кашляли в свое пиво, получалось нечто вроде хора. Определенно, кот выглядел неважно. Как будто долго просидел взаперти в сумке. Или, быть может, под крышкой рояля.

Три гиены и крот, сидевшие на табуретах у стойки бара, без умолку над чем-то хохотали. Пара астматичных форелей с гнусавыми голосами устроилась у дверей дожидаться, пока что-нибудь произойдет. Прочие завсегдатаи заведения были суматранскими орангутангами. Боб вычитал в каком-то журнале, что суматранские орангутанги представляют собой промежуточное звено между обезьяной и человеком, что они умеют говорить, но никогда этого не делают, поскольку боятся, что, как только их способности обнаружатся, люди положат конец их вольготному житью и заставят трудиться. Город – это всего-навсего зоопарк с дрожащими стеклами. Бобу стало не по себе, он принялся вертеть в руках свою бутылку с пивом и вдруг обнаружил на этикетке красивую белую лошадку, отчего еще больше разнервничался.

Боб сделал глубокий вдох и перевел беспокойный взгляд на улицу: он старался сосредоточиться на мире по ту сторону стекла, чтобы хоть немного прийти в себя после кошмарного зрелища. В наступающих сумерках антенны на крышах представились ему острыми, как иглы. Вязальные спицы или стрелки часов, электрические рапиры, вонзившиеся в крыши, шпаги, согнуть которые ветер не имеет сил. Под этими крышами, под этими антеннами горожане в этот час наслаждались общедоступным супчиком из пакетов «Гальо Блай». И только эти иглы пытались вразумить жителей города, стремились посредством электрошока вернуть им ясность и живость ума. Вот какие размышления клубились в голове Боба, пока он созерцал перегруженные антеннами крыши, которые на самом деле были только подкожными иглами, преображавшими одну боль в другую. Просто непонятно, как это город все еще не восстал против такой немилосердной акупунктуры.

И тогда в «Белуну» ворвался петух без гребня, в ботинках сорок четвертого размера и, задыхаясь, разразился бессвязными воплями:

– Кто-то поджег собор! Собор горит!

«Для всякого дела найдутся люди», – подумал Боб Иереги, почесывая морщинистый лоб и допивая последний глоток пива.

Совсем рядом с «Белуной», на вокзале, апокалипсический свет фонарей падает на деревянные шпалы, параллельные ряды которых уходят в бесконечность. Издали булыжники между рельсами выглядят как панцири, покинутые черепахами. Звучит пронзительная жалоба товарного саксофона. Неплохо сыграно. Все мертвые и пропавшие без вести мечтают о том, чтобы ехать в поезде, находиться в движении, eppur, si muove, умереть на постели, танцевать, не останавливаться.

Поезд, слепой ко всем встречным станциям, немилосердно несется сквозь город, рассекая темноту кинжалами ярких огней.